Страница:
Метаясь между статуй и деревьев, Друзилла отчаянно кричала в темноту:
— Гай, где ты?
Калигула не отзывался. Босые ноги Друзиллы тонули в грязи. Ночной осенний холод заставлял её дрожать. Потоки дождя стекали по лицу, смешиваясь со слезами.
— Домина Друзилла! — трибун Кассий Херея осторожно тронул её за плечо. — Иди во дворец! Мы сами найдём императора!
— Нет! — Друзилла упрямо помотала головой.
Не обращая внимания на холод, на дождь, на слякотную грязь она шла вперёд, разыскивая брата. Голые ветки деревьев колыхались на ветру, угрожая исцарапать лицо девушке. Друзилла отводила их руками, пробиралась между густыми зарослями кустарника и звала:
— Гай!..
Увидев Калигулу, она хрипло вскрикнула от радости, смешанной с отчаянием. Гай лежал в грязной луже, рядом со статуей Юпитера-Громовержца. Бородатый бог, держа в правой руке пучки кривых молний, нахмуренно взирал на императора. Калигула, валяясь в грязи, обхватил руками мраморные ноги статуи.
— Почему ты сердишься на меня? — растерянно плакал он. И озирал сад испуганным помутневшим взглядом. В шевелении ветвей Калигуле мерещилась белесая фигура удушенного Тиберия — его грех! Из темноты бежала к императору Друзилла — второй грех!
Калигула растерянно прикрыл глаза и умоляюще потянулся к коленям Юпитера:
— Потому, что я ускорил смерть Тиберия? Но ведь и ты низверг с небесного престола своего отца, Сатурна! Потому что я сплю с Друзиллой? Но ведь и ты женился на родной сестре! Мы равны с тобой, Юпитер! Почему же ты швыряешь в меня небесные стрелы?!
Друзилла подбежала к Гаю. Прикрыла его тело коричневым плащом, который поспешно подал Кассий Херея.
— Идём домой! — просительно шептала она, вытирая дрожащими руками мокрое лицо Калигулы. — Ты заболеешь!
Гай невнятно замычал, отталкивая Друзиллу. С отчаянной надеждой всмотрелся в мраморный лик Юпитера. Глаза бога были холодны и безжизненны. Губы выделялись жёсткой складкой в каменных завитушках бороды. Обессилев, Калигула уронил лицо в слякоть у подножья статуи.
Повинуясь тихим чётким приказам Хереи, преторианцы уложили обессиленного императора на расстеленный плащ и понесли его во дворец. Друзилла, всхлипывая, шла за ними. Она то отставала, то вновь догоняла шествие. Худощавая ладонь Калигулы вывалилась из самодельных носилок и покачивалась в такт мерным шагам преторианцев. Друзилла сжала безжизненную руку брата и пошла рядом, вглядываясь в его обезображенное страхом и грязью лицо.
— Юпитер — мой соперник! — кричал Калигула в мокрую дождливую темноту. — Он завидует мне, потому что я занимаю на земле то же место, что он — на небе!
— Гай, не говори так! — Друзилла оглянулась на статую грозного бога и испуганно поднесла к губам ладонь. И сжалась, ожидая новую молнию, которая непременно должна попасть в Гая, оскорбившего Громовержца.
Молнии не последовало. Гроза стихала. Порывистый ветер уносил тучи на северо-восток, к Сабинским горам. Калигула ящерицей вывернулся на плаще и злобно погрозил кулаком статуе Юпитера:
— Испугался?! Я ещё покажу кто из нас двоих сильнее! — прохрипел он.
XVIII
XIX
XX
— Гай, где ты?
Калигула не отзывался. Босые ноги Друзиллы тонули в грязи. Ночной осенний холод заставлял её дрожать. Потоки дождя стекали по лицу, смешиваясь со слезами.
— Домина Друзилла! — трибун Кассий Херея осторожно тронул её за плечо. — Иди во дворец! Мы сами найдём императора!
— Нет! — Друзилла упрямо помотала головой.
Не обращая внимания на холод, на дождь, на слякотную грязь она шла вперёд, разыскивая брата. Голые ветки деревьев колыхались на ветру, угрожая исцарапать лицо девушке. Друзилла отводила их руками, пробиралась между густыми зарослями кустарника и звала:
— Гай!..
Увидев Калигулу, она хрипло вскрикнула от радости, смешанной с отчаянием. Гай лежал в грязной луже, рядом со статуей Юпитера-Громовержца. Бородатый бог, держа в правой руке пучки кривых молний, нахмуренно взирал на императора. Калигула, валяясь в грязи, обхватил руками мраморные ноги статуи.
— Почему ты сердишься на меня? — растерянно плакал он. И озирал сад испуганным помутневшим взглядом. В шевелении ветвей Калигуле мерещилась белесая фигура удушенного Тиберия — его грех! Из темноты бежала к императору Друзилла — второй грех!
Калигула растерянно прикрыл глаза и умоляюще потянулся к коленям Юпитера:
— Потому, что я ускорил смерть Тиберия? Но ведь и ты низверг с небесного престола своего отца, Сатурна! Потому что я сплю с Друзиллой? Но ведь и ты женился на родной сестре! Мы равны с тобой, Юпитер! Почему же ты швыряешь в меня небесные стрелы?!
Друзилла подбежала к Гаю. Прикрыла его тело коричневым плащом, который поспешно подал Кассий Херея.
— Идём домой! — просительно шептала она, вытирая дрожащими руками мокрое лицо Калигулы. — Ты заболеешь!
Гай невнятно замычал, отталкивая Друзиллу. С отчаянной надеждой всмотрелся в мраморный лик Юпитера. Глаза бога были холодны и безжизненны. Губы выделялись жёсткой складкой в каменных завитушках бороды. Обессилев, Калигула уронил лицо в слякоть у подножья статуи.
Повинуясь тихим чётким приказам Хереи, преторианцы уложили обессиленного императора на расстеленный плащ и понесли его во дворец. Друзилла, всхлипывая, шла за ними. Она то отставала, то вновь догоняла шествие. Худощавая ладонь Калигулы вывалилась из самодельных носилок и покачивалась в такт мерным шагам преторианцев. Друзилла сжала безжизненную руку брата и пошла рядом, вглядываясь в его обезображенное страхом и грязью лицо.
— Юпитер — мой соперник! — кричал Калигула в мокрую дождливую темноту. — Он завидует мне, потому что я занимаю на земле то же место, что он — на небе!
— Гай, не говори так! — Друзилла оглянулась на статую грозного бога и испуганно поднесла к губам ладонь. И сжалась, ожидая новую молнию, которая непременно должна попасть в Гая, оскорбившего Громовержца.
Молнии не последовало. Гроза стихала. Порывистый ветер уносил тучи на северо-восток, к Сабинским горам. Калигула ящерицей вывернулся на плаще и злобно погрозил кулаком статуе Юпитера:
— Испугался?! Я ещё покажу кто из нас двоих сильнее! — прохрипел он.
XVIII
К утру императора охватила лихорадка. Он лежал, разметавшись среди пурпурных подушек. Друзилла сидела рядом с Гаем. Ложила ему на лоб холодные примочки.
Лекарь Галот сосредоточенно держал запястье Калигулы — считал, насколько участилось биение сердца.
— Харикл?! Это ты? — подозрительно пробормотал Гай и попытался оттолкнуть лекаря.
Ослабевшая худощавая рука безвольно упала на постель.
— Нет, Гай Цезарь. Я — Галот, — лекарь снова попытался нащупать пульс императора. — Харикл умер. Его съели крокодилы.
— Крокодилы… — едва слышно повторил Калигула. Его взгляд снова стал безжизненно туманным.
— Как император? — безысходное отчаяние прорывалось в тонком голосе Друзиллы.
— Болезнь не покидает его, — взволнованно прошептал лекарь. — Дайте ему ещё лечебного отвара.
Рабыня поспешно принесла посудину с коричневым напитком. Друзилла попробовала лекарство и скривилась — настолько горьким казалось оно.
— Выпей, Гай! — Друзилла прижала к груди голову Калигулы и попыталась влить отвар ему в рот. — Тебе станет легче!
Гай упрямо стиснул тонкие губы и закрутил головой. Целебное питьё полетело во все стороны коричневыми брызгами. Ложка, имеющая форму козьего копытца, выпала из руки Друзиллы. Девушка растерянно оглянулась на Галота.
— Не беспокойся, домина! Я приготовлю другой отвар, — поспешно успокоил её лекарь.
Друзилла молча кивнула. И, отвернувшись, тайком промокнула слезы кончиком покрывала.
Временами лихорадка отпускала Калигулу. Вытянув длинную шею, он оглядывал опочивальню. И обессиленно откидывался на подушки. Сквозь слипшиеся от пота ресницы он неясно различал собравшихся. Две тёмные тени у изножья постели — это дядя Клавдий и Тиберий Гемелл. Ждут нетерпеливо смерти Гая! Хоть и прячут нетерпение, вытягивая лица в гримасе соболезнования! Светлая фигура, сидящая рядом, — милая Друзилла. Гай пытается дотянутся к ней сквозь лихорадочный туман, но его пальцы лишь слабо шевелятся. Друзилла замечает попытку брата и ласково касается его ладони. Она склоняется над больным, и Гай с наслаждением вдыхает знакомый, неповторимый запах медового тела…
— Любовь моя… — неслышно прошептал он.
— Что говорит император? — сенатор Гай Кассий Лонгин приблизился к ложу больного. И склонился над Калигулой, приложив к уху сухую морщинистую ладонь.
— Он бредит, — озабочено ответил врач.
— И все же, он в состоянии говорить! — возразил Лонгин. — Следовательно, может продиктовать завещание!
— Какое завещание?! — возмущённо запротестовала Друзилла. — Император болен! Оставьте его в покое!
Гай Кассий Лонгин презрительно осмотрел заплаканную девушку. Как ненавидел её старый сенатор! Жена племянника, человека честного и достойного! И порочит честь рода Кассиев, открыто живя с императором — родным братом!
— Ради блага народа римского необходимо назначить наследника! — безжалостно отчеканил он.
В поисках поддержки Друзилла оглянулась на дядю. Неповоротливый Клавдий подошёл поближе и положил ей на плечо пухлую ладонь.
— Так нужно, племянница, — мягко заметил он. И улыбнулся неловко. В глубине души Клавдий подумал, что наследником может быть он. Почему бы и нет? Сорок семь лет он терпеливо сносил оскорбления и обиды. Пора повернуться колесу Фортуны.
Из другого угла выбрался Тиберий Гемелл. Взгляд светло-серых глаз юноши был безмятежно ясен. Губы улыбались доверчиво и немного глупо.
— Назначь наследника, Гай! Ради блага сената и народа римского! — просительно проговорил он. И в знак мольбы коснулся остро выделяющегося под одеялом колена Калигулы.
Гай ощутил прикосновение и брезгливо шевельнул ногой. Болезненная слабость помешала ему ударить ногой надоедливого Гемелла. Как ненавидел его Гай! Глупая улыбка юного родственника выглядела для Калигулы злобной гримасой.
«Гемелл ждёт моей смерти, чтобы стать императором! Точно так же, как я ждал смерти Тиберия!» — подумал Калигула. Лихорадка не мешала думать, не спутывала мысли. Мозг оставался холодным. Только распухший горячий язык не повиновался Гаю. И тело против воли совершало слабые судорожные движения.
Гай Кассий Лонгин присел у изголовья постели больного. Раб держал наготове папирус и чернильницу с гусиным пером.
— Говори, цезарь. Я лично запишу твою священную волю, — голос старого сенатора оставался сухим, хоть лицо приняло подобострастное выражение.
«Я скажу им мою волю!» — мстительно думал Калигула, искоса глядя на Гемелла и Клавдия. Лица обоих казались ему уродливыми, как у пьяных сатиров.
— Все моё состояние, равно как императорскую власть я завещаю… — едва слышно прошептал он. Потускневшие глаза цезаря страшно закатились, оставив на виду желтоватые белки с красными прожилками. Дыхание с хрипом вырывалось из потной груди. На лбу пульсировала вздутая вена. Присутствующие затаили дыхание, ожидая имя наследника.
Скрипело гусиное перо. Гай Кассий Лонгин поспешно записывал завещание. Строчки криво сползали вниз. Дописав последнее слово, Лонгин остановился. Правая рука с пером замерла на весу. Чернильная капля свисала с кончика пера, угрожая вот-вот брызнуть на императорское завещание. Калигула медлил. Хрипел, закатывая глаза. Присутствующим стало страшно: вдруг он умрёт, так и не назвав имени наследника? Что тогда? Очередная гражданская война между сторонниками Клавдия и Гемелла? Сколько братоубийственных войн истерзало Рим во времена Цезаря и Августа!
— Продолжай, цезарь! — взволнованно попросил Лонгин.
Друзилла влила в рот императору очередную ложку отвара. Прокашлявшись, Калигула слабо улыбнулся. Лицо его просветлело.
— …Завещаю сестре моей, Юлии Друзилле, — договорил он.
Позабыв записывать, Гай Кассий Лонгин посмотрел на императора. Рот его открылся, дрябло дрожал сухой старческий подбородок. Старый сенатор решил, что ослышался.
— Пиши, Лонгин! — велел Калигула, пытаясь приподняться на локте. — Я сказал!
Сенатор перевёл взгляд на папирус. Чернильная капля все-таки упала с кончика пера и теперь расплылась внизу бумаги, словно причудливая чёрная печать. Дрожащей рукой Лонгин приписал к завещанию имя Друзиллы.
Гай подозрительно окинул взглядом Гемелла и Клавдия. Как восприняли они завещание? Клавдий заискивающе улыбнулся больному племяннику. Голова его тряслась, словно в слабой лихорадке. Нервный тик исказил немолодое, полное лицо. «Глупо надеяться, я никогда не стану императором! Все считают меня дураком, даже родная мать! А я просто не умею вести себя в обществе. Не умею остроумно шутить, пить, веселиться наравне со всеми. Мне бы запереться в уютном таблинуме, читать старинные свитки, разбирать древние этрусские письмена…» — Клавдий вздохнул и отошёл к стене. В полумрак, где никто не увидит хромой ноги, искривлённого плеча и простоватого лица.
Тиберий Гемелл не сумел скрыть разочарования. Юное лицо обиженно вытянулось. Серые глаза непонимающе глядели на окружающих. В поисках поддержки, Гемелл переводил взгляд то на Лонгина, то на Клавдия. И упрямо избегал смотреть в лицо Друзилле.
— Все прочь — в полузабытьи шептал Калигула.
Преторианцы, стоящие на страже, выпроводили изумлённых гостей. Зазевавшихся слегка подталкивали древками копий. Древком получил по плечу Клавдий, но не посмел возмутиться. Лишь улыбнулся по-привычному заискивающе.
— Друзилла, иди ко мне, — слабо позвал император.
Друзилла, забравшись под одеяло, прилегла рядом с Гаем. Прижалась к потному горячему телу, обдала его запахом восточных благовоний и прохладой шелковистой кожи.
— Твоя близость излечит меня, — устало прикрыв глаза, бормотал Калигула.
К вечеру следующего дня лихорадка покинула его.
Сжимая пальцами ноющие виски, он бродил по тёмным переходам дворца. Дымящие факелы искажали лицо Калигулы, делая его почти уродливым. Взлохмаченные, немытые рыжие волосы походили на свиную щетину, вставшую дыбом. Он стонал и вполголоса жаловался на Юпитера, пугая суеверную преторианскую стражу.
Ночи, загадочные для мальчика и сладостные для юноши, обращались кошмарами.
Однажды Калигула заметил Клавдия. Неповоротливый толстяк, жуя на ходу медовое печенье, неспешно повернул за угол. За ним потащилась бесформенная тень, удлинённая до безобразия пламенем факелов. Гай поспешно нагнал его.
— Дядя Клавдий! — возмущённо крикнул он. — Почему бродишь ночами без моего позволения?
Клавдий испуганно подавился печеньем. Зажал в пухлой ладони недоеденный кусок. Откашлявшись, он объяснил:
— Я посещал мою мать и твою бабку — Антонию!
Мелкие крошки усеяли шерстяную тогу Клавдия, прилипли к полному, выдвинутому вперёд подбородку. Калигула презрительно скривился:
— Как поживает старая мегера?
— Не говори так о бабушке. Она воспитала тебя, — Клавдий добродушно пожурил племянника.
— Молчать! — заорал Калигула. Резкая боль пронзила голову от висков до затылка. — Не смей мне перечить, жирная кабанья туша!
Клавдий испуганно открыл рот. Тонкие губы скривились в гримасе незаслуженной обиды. Калигула засмеялся. Уж слишком живо он увидел мысленную картину: толстый Клавдий с поджаренными до золотистой корочки боками лежит ничком на серебрянном блюде. Аппетитную тушу окружают печёные яблоки и перепёлки. Кровяные колбаски воткнуты в оттопыренные уши.
Боль на мгновение отпустила Калигулу, но после смеха вернулась с прежней силой. Добродушный Клавдий снова выглядел подозрительным соискателем императорского венца, как в ночь лихорадки. Гай Цезарь метнулся к ближайшему охраннику и выдернул плеть из-за солдатского пояса. Страшно исказившись в лице, он замахнулся на дядю.
Клавдий выронил недоеденное печенье. Повернувшись спиной к императору, он криво побежал прочь. Плеть со свистом опустилась на рыхлые плечи, прикрытые шерстяной тогой. Клавдию казалось, что он бежал. На самом деле он медленно тащился по коридору, волоча хромую ногу. Пот катился по лоснящемуся лицу и заливал глаза. Клавдий ежеминутно останавливался, отирал лоб краем тоги и громко дышал, прижимая к сердцу пухлую ладонь. Новый удар плети немилосердно гнал его вперёд. Клавдий падал, до крови раздирая колени, полз на четвереньках, с трудом поднимался и брёл мимо безмолвных статуй и чадящих светильников. Калигуле казалось, что избивая дядю Клавдия, он передаёт ему часть собственной боли.
Изнемогая под ударами, Клавдий добрался до своих покоев. Повалился на тяжёлую дверь, слабо ударив кулаками. Рабы, чутко ждущие господина, сразу открыли. Клавдий упал на руки двух молодых греков — Палланта и Нарцисса. Император застыл на пороге, помахивая плетью. В зелёных, глубоко спрятанных глазах Калигулы застыло особое выражение. Проницательный Паллант, читавший Аристотеля, назвал бы его безумием. Не говоря ни слова, греки подхватили ослабевшего господина и потащили его в опочивальню. Полные икры Клавдия слабо подпрыгивали, волочась по мраморным плитам.
Постояв немного, Калигула отбросил в сторону плеть и вернулся к себе. Он шёл, неровно пошатываясь, словно выпил целую амфору фалернского. Войдя в опочивальню, Гай повалился на постель и заснул. Бессонница ненадолго покинула его.
Проснувшись на рассвете, Гай попытался вспомнить события минувшей ночи. Толстый Клавдий, падающий, ползущий по-щенячьи, поднимающийся и снова падающий… Калигула не мог вспомнить: случилось ли это на самом деле, или только привиделось ему.
Лекарь Галот сосредоточенно держал запястье Калигулы — считал, насколько участилось биение сердца.
— Харикл?! Это ты? — подозрительно пробормотал Гай и попытался оттолкнуть лекаря.
Ослабевшая худощавая рука безвольно упала на постель.
— Нет, Гай Цезарь. Я — Галот, — лекарь снова попытался нащупать пульс императора. — Харикл умер. Его съели крокодилы.
— Крокодилы… — едва слышно повторил Калигула. Его взгляд снова стал безжизненно туманным.
— Как император? — безысходное отчаяние прорывалось в тонком голосе Друзиллы.
— Болезнь не покидает его, — взволнованно прошептал лекарь. — Дайте ему ещё лечебного отвара.
Рабыня поспешно принесла посудину с коричневым напитком. Друзилла попробовала лекарство и скривилась — настолько горьким казалось оно.
— Выпей, Гай! — Друзилла прижала к груди голову Калигулы и попыталась влить отвар ему в рот. — Тебе станет легче!
Гай упрямо стиснул тонкие губы и закрутил головой. Целебное питьё полетело во все стороны коричневыми брызгами. Ложка, имеющая форму козьего копытца, выпала из руки Друзиллы. Девушка растерянно оглянулась на Галота.
— Не беспокойся, домина! Я приготовлю другой отвар, — поспешно успокоил её лекарь.
Друзилла молча кивнула. И, отвернувшись, тайком промокнула слезы кончиком покрывала.
Временами лихорадка отпускала Калигулу. Вытянув длинную шею, он оглядывал опочивальню. И обессиленно откидывался на подушки. Сквозь слипшиеся от пота ресницы он неясно различал собравшихся. Две тёмные тени у изножья постели — это дядя Клавдий и Тиберий Гемелл. Ждут нетерпеливо смерти Гая! Хоть и прячут нетерпение, вытягивая лица в гримасе соболезнования! Светлая фигура, сидящая рядом, — милая Друзилла. Гай пытается дотянутся к ней сквозь лихорадочный туман, но его пальцы лишь слабо шевелятся. Друзилла замечает попытку брата и ласково касается его ладони. Она склоняется над больным, и Гай с наслаждением вдыхает знакомый, неповторимый запах медового тела…
— Любовь моя… — неслышно прошептал он.
— Что говорит император? — сенатор Гай Кассий Лонгин приблизился к ложу больного. И склонился над Калигулой, приложив к уху сухую морщинистую ладонь.
— Он бредит, — озабочено ответил врач.
— И все же, он в состоянии говорить! — возразил Лонгин. — Следовательно, может продиктовать завещание!
— Какое завещание?! — возмущённо запротестовала Друзилла. — Император болен! Оставьте его в покое!
Гай Кассий Лонгин презрительно осмотрел заплаканную девушку. Как ненавидел её старый сенатор! Жена племянника, человека честного и достойного! И порочит честь рода Кассиев, открыто живя с императором — родным братом!
— Ради блага народа римского необходимо назначить наследника! — безжалостно отчеканил он.
В поисках поддержки Друзилла оглянулась на дядю. Неповоротливый Клавдий подошёл поближе и положил ей на плечо пухлую ладонь.
— Так нужно, племянница, — мягко заметил он. И улыбнулся неловко. В глубине души Клавдий подумал, что наследником может быть он. Почему бы и нет? Сорок семь лет он терпеливо сносил оскорбления и обиды. Пора повернуться колесу Фортуны.
Из другого угла выбрался Тиберий Гемелл. Взгляд светло-серых глаз юноши был безмятежно ясен. Губы улыбались доверчиво и немного глупо.
— Назначь наследника, Гай! Ради блага сената и народа римского! — просительно проговорил он. И в знак мольбы коснулся остро выделяющегося под одеялом колена Калигулы.
Гай ощутил прикосновение и брезгливо шевельнул ногой. Болезненная слабость помешала ему ударить ногой надоедливого Гемелла. Как ненавидел его Гай! Глупая улыбка юного родственника выглядела для Калигулы злобной гримасой.
«Гемелл ждёт моей смерти, чтобы стать императором! Точно так же, как я ждал смерти Тиберия!» — подумал Калигула. Лихорадка не мешала думать, не спутывала мысли. Мозг оставался холодным. Только распухший горячий язык не повиновался Гаю. И тело против воли совершало слабые судорожные движения.
Гай Кассий Лонгин присел у изголовья постели больного. Раб держал наготове папирус и чернильницу с гусиным пером.
— Говори, цезарь. Я лично запишу твою священную волю, — голос старого сенатора оставался сухим, хоть лицо приняло подобострастное выражение.
«Я скажу им мою волю!» — мстительно думал Калигула, искоса глядя на Гемелла и Клавдия. Лица обоих казались ему уродливыми, как у пьяных сатиров.
— Все моё состояние, равно как императорскую власть я завещаю… — едва слышно прошептал он. Потускневшие глаза цезаря страшно закатились, оставив на виду желтоватые белки с красными прожилками. Дыхание с хрипом вырывалось из потной груди. На лбу пульсировала вздутая вена. Присутствующие затаили дыхание, ожидая имя наследника.
Скрипело гусиное перо. Гай Кассий Лонгин поспешно записывал завещание. Строчки криво сползали вниз. Дописав последнее слово, Лонгин остановился. Правая рука с пером замерла на весу. Чернильная капля свисала с кончика пера, угрожая вот-вот брызнуть на императорское завещание. Калигула медлил. Хрипел, закатывая глаза. Присутствующим стало страшно: вдруг он умрёт, так и не назвав имени наследника? Что тогда? Очередная гражданская война между сторонниками Клавдия и Гемелла? Сколько братоубийственных войн истерзало Рим во времена Цезаря и Августа!
— Продолжай, цезарь! — взволнованно попросил Лонгин.
Друзилла влила в рот императору очередную ложку отвара. Прокашлявшись, Калигула слабо улыбнулся. Лицо его просветлело.
— …Завещаю сестре моей, Юлии Друзилле, — договорил он.
Позабыв записывать, Гай Кассий Лонгин посмотрел на императора. Рот его открылся, дрябло дрожал сухой старческий подбородок. Старый сенатор решил, что ослышался.
— Пиши, Лонгин! — велел Калигула, пытаясь приподняться на локте. — Я сказал!
Сенатор перевёл взгляд на папирус. Чернильная капля все-таки упала с кончика пера и теперь расплылась внизу бумаги, словно причудливая чёрная печать. Дрожащей рукой Лонгин приписал к завещанию имя Друзиллы.
Гай подозрительно окинул взглядом Гемелла и Клавдия. Как восприняли они завещание? Клавдий заискивающе улыбнулся больному племяннику. Голова его тряслась, словно в слабой лихорадке. Нервный тик исказил немолодое, полное лицо. «Глупо надеяться, я никогда не стану императором! Все считают меня дураком, даже родная мать! А я просто не умею вести себя в обществе. Не умею остроумно шутить, пить, веселиться наравне со всеми. Мне бы запереться в уютном таблинуме, читать старинные свитки, разбирать древние этрусские письмена…» — Клавдий вздохнул и отошёл к стене. В полумрак, где никто не увидит хромой ноги, искривлённого плеча и простоватого лица.
Тиберий Гемелл не сумел скрыть разочарования. Юное лицо обиженно вытянулось. Серые глаза непонимающе глядели на окружающих. В поисках поддержки, Гемелл переводил взгляд то на Лонгина, то на Клавдия. И упрямо избегал смотреть в лицо Друзилле.
— Все прочь — в полузабытьи шептал Калигула.
Преторианцы, стоящие на страже, выпроводили изумлённых гостей. Зазевавшихся слегка подталкивали древками копий. Древком получил по плечу Клавдий, но не посмел возмутиться. Лишь улыбнулся по-привычному заискивающе.
— Друзилла, иди ко мне, — слабо позвал император.
Друзилла, забравшись под одеяло, прилегла рядом с Гаем. Прижалась к потному горячему телу, обдала его запахом восточных благовоний и прохладой шелковистой кожи.
— Твоя близость излечит меня, — устало прикрыв глаза, бормотал Калигула.
К вечеру следующего дня лихорадка покинула его.
* * *
Страшная ночь не прошла бесследно. Дождь, заливающий лежащего в грязи, обнажённого Калигулу… Рыжие волосы, рассыпавшиеся в промозглой слякоти… Осенний ветер, гроза, безумный страх и холод, пронизывающий черепную кость вплоть до серого вещества, порождающего мысли. Болезнь накрепко въелась в мозг, который и без того был склонен к непредсказуемым, неуравновешенным поступкам. Неизлечимая головная боль появлялась по ночам, мешая спать и вызывая в памяти кровавые призраки прошлого. Бессонные ночи сводили с ума молодого императора.Сжимая пальцами ноющие виски, он бродил по тёмным переходам дворца. Дымящие факелы искажали лицо Калигулы, делая его почти уродливым. Взлохмаченные, немытые рыжие волосы походили на свиную щетину, вставшую дыбом. Он стонал и вполголоса жаловался на Юпитера, пугая суеверную преторианскую стражу.
Ночи, загадочные для мальчика и сладостные для юноши, обращались кошмарами.
Однажды Калигула заметил Клавдия. Неповоротливый толстяк, жуя на ходу медовое печенье, неспешно повернул за угол. За ним потащилась бесформенная тень, удлинённая до безобразия пламенем факелов. Гай поспешно нагнал его.
— Дядя Клавдий! — возмущённо крикнул он. — Почему бродишь ночами без моего позволения?
Клавдий испуганно подавился печеньем. Зажал в пухлой ладони недоеденный кусок. Откашлявшись, он объяснил:
— Я посещал мою мать и твою бабку — Антонию!
Мелкие крошки усеяли шерстяную тогу Клавдия, прилипли к полному, выдвинутому вперёд подбородку. Калигула презрительно скривился:
— Как поживает старая мегера?
— Не говори так о бабушке. Она воспитала тебя, — Клавдий добродушно пожурил племянника.
— Молчать! — заорал Калигула. Резкая боль пронзила голову от висков до затылка. — Не смей мне перечить, жирная кабанья туша!
Клавдий испуганно открыл рот. Тонкие губы скривились в гримасе незаслуженной обиды. Калигула засмеялся. Уж слишком живо он увидел мысленную картину: толстый Клавдий с поджаренными до золотистой корочки боками лежит ничком на серебрянном блюде. Аппетитную тушу окружают печёные яблоки и перепёлки. Кровяные колбаски воткнуты в оттопыренные уши.
Боль на мгновение отпустила Калигулу, но после смеха вернулась с прежней силой. Добродушный Клавдий снова выглядел подозрительным соискателем императорского венца, как в ночь лихорадки. Гай Цезарь метнулся к ближайшему охраннику и выдернул плеть из-за солдатского пояса. Страшно исказившись в лице, он замахнулся на дядю.
Клавдий выронил недоеденное печенье. Повернувшись спиной к императору, он криво побежал прочь. Плеть со свистом опустилась на рыхлые плечи, прикрытые шерстяной тогой. Клавдию казалось, что он бежал. На самом деле он медленно тащился по коридору, волоча хромую ногу. Пот катился по лоснящемуся лицу и заливал глаза. Клавдий ежеминутно останавливался, отирал лоб краем тоги и громко дышал, прижимая к сердцу пухлую ладонь. Новый удар плети немилосердно гнал его вперёд. Клавдий падал, до крови раздирая колени, полз на четвереньках, с трудом поднимался и брёл мимо безмолвных статуй и чадящих светильников. Калигуле казалось, что избивая дядю Клавдия, он передаёт ему часть собственной боли.
Изнемогая под ударами, Клавдий добрался до своих покоев. Повалился на тяжёлую дверь, слабо ударив кулаками. Рабы, чутко ждущие господина, сразу открыли. Клавдий упал на руки двух молодых греков — Палланта и Нарцисса. Император застыл на пороге, помахивая плетью. В зелёных, глубоко спрятанных глазах Калигулы застыло особое выражение. Проницательный Паллант, читавший Аристотеля, назвал бы его безумием. Не говоря ни слова, греки подхватили ослабевшего господина и потащили его в опочивальню. Полные икры Клавдия слабо подпрыгивали, волочась по мраморным плитам.
Постояв немного, Калигула отбросил в сторону плеть и вернулся к себе. Он шёл, неровно пошатываясь, словно выпил целую амфору фалернского. Войдя в опочивальню, Гай повалился на постель и заснул. Бессонница ненадолго покинула его.
Проснувшись на рассвете, Гай попытался вспомнить события минувшей ночи. Толстый Клавдий, падающий, ползущий по-щенячьи, поднимающийся и снова падающий… Калигула не мог вспомнить: случилось ли это на самом деле, или только привиделось ему.
XIX
Агриппина остановилась у серебрянного зеркала и всмотрелась в отполированную поверхность. Пышные складки широкой туники колыхались вокруг живота. Ребёнок родится крупным. Как отец. Она досадливо поморщилась, вспомнив об Агенобарбе. Бросила в зеркало быстрый взгляд — оценила расплывшуюся фигуру. «Скорее бы родить! Чтобы снова подвязывать талию крест-накрест золотистым пояском. Чтобы любовь и восхищение светились в глазах Пассиена Криспа», — подумала она.
Со стороны постели раздалась возня и громкое сопение. «Агенобарб проснулся. К полудню, как всегда!» — Агриппина скорчила гримасу и высунула язык своему отражению.
Не обращая внимания на мужа, она присела на стул перед зеркалом. На поверхности орехового дерева лежали черепаховые гребни и серебрянные ножницы, которыми рабыни еженедельно подстригали волосы госпожи, чтобы не раздваивались на концах. Агриппина задумчиво склонила голову вправо, затем — влево. Вытащила гребнем прядь волос из причёски, начесала на лоб и решительно отрезала на уровне бровей. Удовлетворённо улыбнулась. Новая причёска шла ей. Но самое важное: Агриппина поняла, что может распоряжаться собой по собственному усмотрению. Хотя бы начиная с мелочей.
— Хочу пить и по малой нужде! — рявкнул с ложа Агенобарб.
— Арсиноя! — повысив голос, Агриппина позвала рабыню-гречанку.
Неслышно ступая босыми носами, Арсиноя вошла в опочивальню. Опустившись на колени, достала из-под ложа ночной горшок, украшенный золотыми профилями Гнея Домиция Агенобарба. Император Тиберий в своё время издал закон против роскоши. «Мужчинам запрещается носить шёлковые одежды и использовать для частных нужд сосуды из чистого золота или с накладными эмблемами», — гласил этот закон. Но изнеженных патрициев запреты Тиберия не пугали. Ведь не будет же цезарь ходить по домам, проверяя чужие ночные горшки!
Презрительно усмехаясь, Агриппина слушала блаженные вздохи Агенобарба, возрастающие по мере его облегчения. Помочившись, он жадно, взахлёб, пил вино, разбавленное водой. Брызги усеяли измятое одеяло. За пять истёкших лет изысканный патриций превратился в омерзительную тушу.
Рабыня осторожно, боясь расплескать, вынесла горшок. Агриппина, тщательно отрепетировав перед зеркалом сладкую улыбку, повернулась к мужу.
— Сегодня тебе лучше? Или опять проведёшь день в постели? — спросила она.
Агенобарб удивлённо икнул, увидев новую причёску жены.
— Что у тебя с волосами? — пролепетал он. Заплывшие жиром глазки испуганно округлились. Словно вместо каштановых кудрей на голове Агриппины копошились змеи.
— Я подстриглась, — вызывающе объяснила она.
— Почему не попросила позволения у меня?
— Разве в брачном контракте написано, что ты должен указывать мне, как причёсываться? — крутя в руках черепаховый гребень, отозвалась Агриппина.
Агенобарб задумался. Безуспешно попытался вспомнить контракт, заключённый в год его консульства. И, не сумев, раздражённо махнул рукой.
— Сейчас встану, — хмуро заявил он, отбрасывая одеяло.
Агриппина равнодушно наблюдала за ворочанием Агенобарба. Пыхтя и задыхаясь, он приподнялся на ложе и опустил ноги на пол.
— Нет. Мне ещё нехорошо. Лучше полежу немного, — поколебавшись, решил он.
Агриппина присела на ложе рядом с ним. Приложила холодную ладонь к потному лбу мужа. И улыбнулась как можно ласковее:
— Я велела позвать лекаря.
— Какого лекаря? — насторожился Агенобарб. Он не доверял врачевателям. — Я здоров, как бык! Только устал немного.
— Это грек Галот, — снисходительно пояснила Агриппина. — Недавно он излечил от тяжёлой лихорадки моего брата, императора.
— Ну и пусть! — отворачиваясь к стене, бубнил Агенобарб. — Вели прогнать его!
Агриппина нежно потёрлась щекой о небритое лицо супруга. Она умела быть ласковой и неотразимой, когда хотела.
— Прими Галота, — попросила она. — Он — искусный лекарь.
— Ладно, пусть заходит, — сдался Агенобарб. Женская ласка смягчила его.
Агриппина подбежала к выходу с лёгкостью, удивительной для беременной женщины. Впустила в опочивальню Галота, терпеливо ждущего снаружи. Опасливо подойдя к ложу, лекарь умильно поклонился:
— Позволь, доминус, осмотреть тебя, — попросил он.
Агенобарб угрюмо покосился на бородатого грека.
— Смотри скорее, да убирайся! — злобно буркнул он.
Грубость больного не смутила Галота. Гибкие смуглые пальцы лекаря, словно пауки, проворно бегали по телу патриция. Лезли в рот, в глаза, ощупывали интимные части.
— Ты уже закончил? — раздражённо осведомился Агенобарб.
— Да, доминус, — лекарь мелко кланяясь, отошёл от капризного больного.
Агриппина молча вывела Галота из опочивальни. Отойдя подальше от двери, она огляделась по сторонам — удостоверилась, что никто из рабов не подслушивает.
— Скажи, Галот, болезнь моего мужа серьёзна?
— Да, домина Агриппина! — вздохнул лекарь. Его карие глаза были узки, как щёлки. Тонкие морщины разбегались от уголков, словно куриные лапы. Агриппине казалось, что лекарь смеётся, хоть и напускает на себя печальный вид, сообразно случаю.
— Когда он излечится?
— Возможно, никогда.
Агриппина вздрогнула. Отвела в сторону туманный взгляд и прикрыла ладонью губы. Чтобы лекарь не заметил странной, неуместной улыбки. Совладав с собою, она неслышно прошептала:
— Сколько осталось времени?
— Полгода. Или год. Прости, домина, но я не могу скрывать от тебя правду, — лекарь смотрел на Агриппину преданно и восхищённо. Ему было около сорока лет — возраст, когда мужчина особенно чувствителен к женской красоте.
— Я понимаю, — хладнокровно кивнула она.
— Болезнь благородного Домиция вызвана неумеренностью в еде и питьё. Порою такое случается: нарушается работа желудка и жидкость не выходит наружу. Разливается под кожей и давит на жилы, мешая движению крови, — объяснил он. — Он может протянуть ещё два-три года, если будет правильно питаться: пить воду вместо вина; отказаться от запеченого мяса; кушать куриный суп, сыр, варёную рыбу и яйца.
Агриппина не ответила. Молча сняла с запястья тонкий золотой браслет и протянула его Галоту.
— Благодарю, домина, — лекарь поцеловал руку молодой матроны. Агриппина снисходительно осмотрела его волосы, покрытые ранней сединой и перхотью.
— Можешь идти. Рабы проводят тебя, — ответила она и удалилась на кухню, брезгливо вытирая о тунику поцелованную кисть.
— Дорогой, я велела приготовить для тебя великолепный обед! — заявила она, влюблённо улыбаясь.
Агенобарб повеселел. Радостно потирая пухлые ладони, он приподнялся на ложе. Агриппина самолично взбила подушки и всунула мужу за спину.
— Что сказал учёный обманщик? — полюбопытствовал Агенобарб, вытягивая шею по направлению к подносам.
— Что ты излечишься, если будешь много кушать, — странно похолодев, ответила Агриппина. И вкрадчиво улыбнулась мужу, пряча дрожащие пальцы в складках шёлковой столы.
Агенобарб жадно потянулся к еде. Одной рукой он держал ножку жареного павлина, другой — жирный кусок свинины. Откусывал поочерёдно то и другое, и глотал, едва пережевав. Тёплый жир стекал по щетинистому подбородку.
— Выпей вина, — Агриппина настойчиво поднесла полную чашу к губам мужа.
Припав ртом к краю чаши, Агенобарб благодарно посматривал на жену. Выпив до дна и громко срыгнув, он заявил ей:
— Я люблю тебя, когда ты добра ко мне!
— Я теперь каждый день буду доброй, — пообещала она. Взяла с подноса ломоть пшеничного хлеба, намочила его в тёплой жирной подливке и поднесла Агенобарбу. Он послушно ел из рук Агриппины. Его губы щекотали её пальцы. Агриппина натянуто улыбалась, прислушиваясь к холодной пустоте, заполонившей грудь. Как она любила когда-то человека, чьей смерти теперь желает!
Наевшись, Агенобарб довольно повалился на ложе. Агриппина одобрительно прислушалась к его счастливому пыхтению.
— Не уносите недоеденное, — распорядилась она. — Когда господин снова проголодается, покормите его!
Мальчики покорно закивали и остались сидеть у ложа Агенобарба, внимательно глядя на его полные губы. Они ждали, когда доминус изволит открыть рот, чтобы незамедлительно поднести ему вкусное жирное кушанье. Так велела заботливая домина Агриппина.
Со стороны постели раздалась возня и громкое сопение. «Агенобарб проснулся. К полудню, как всегда!» — Агриппина скорчила гримасу и высунула язык своему отражению.
Не обращая внимания на мужа, она присела на стул перед зеркалом. На поверхности орехового дерева лежали черепаховые гребни и серебрянные ножницы, которыми рабыни еженедельно подстригали волосы госпожи, чтобы не раздваивались на концах. Агриппина задумчиво склонила голову вправо, затем — влево. Вытащила гребнем прядь волос из причёски, начесала на лоб и решительно отрезала на уровне бровей. Удовлетворённо улыбнулась. Новая причёска шла ей. Но самое важное: Агриппина поняла, что может распоряжаться собой по собственному усмотрению. Хотя бы начиная с мелочей.
— Хочу пить и по малой нужде! — рявкнул с ложа Агенобарб.
— Арсиноя! — повысив голос, Агриппина позвала рабыню-гречанку.
Неслышно ступая босыми носами, Арсиноя вошла в опочивальню. Опустившись на колени, достала из-под ложа ночной горшок, украшенный золотыми профилями Гнея Домиция Агенобарба. Император Тиберий в своё время издал закон против роскоши. «Мужчинам запрещается носить шёлковые одежды и использовать для частных нужд сосуды из чистого золота или с накладными эмблемами», — гласил этот закон. Но изнеженных патрициев запреты Тиберия не пугали. Ведь не будет же цезарь ходить по домам, проверяя чужие ночные горшки!
Презрительно усмехаясь, Агриппина слушала блаженные вздохи Агенобарба, возрастающие по мере его облегчения. Помочившись, он жадно, взахлёб, пил вино, разбавленное водой. Брызги усеяли измятое одеяло. За пять истёкших лет изысканный патриций превратился в омерзительную тушу.
Рабыня осторожно, боясь расплескать, вынесла горшок. Агриппина, тщательно отрепетировав перед зеркалом сладкую улыбку, повернулась к мужу.
— Сегодня тебе лучше? Или опять проведёшь день в постели? — спросила она.
Агенобарб удивлённо икнул, увидев новую причёску жены.
— Что у тебя с волосами? — пролепетал он. Заплывшие жиром глазки испуганно округлились. Словно вместо каштановых кудрей на голове Агриппины копошились змеи.
— Я подстриглась, — вызывающе объяснила она.
— Почему не попросила позволения у меня?
— Разве в брачном контракте написано, что ты должен указывать мне, как причёсываться? — крутя в руках черепаховый гребень, отозвалась Агриппина.
Агенобарб задумался. Безуспешно попытался вспомнить контракт, заключённый в год его консульства. И, не сумев, раздражённо махнул рукой.
— Сейчас встану, — хмуро заявил он, отбрасывая одеяло.
Агриппина равнодушно наблюдала за ворочанием Агенобарба. Пыхтя и задыхаясь, он приподнялся на ложе и опустил ноги на пол.
— Нет. Мне ещё нехорошо. Лучше полежу немного, — поколебавшись, решил он.
Агриппина присела на ложе рядом с ним. Приложила холодную ладонь к потному лбу мужа. И улыбнулась как можно ласковее:
— Я велела позвать лекаря.
— Какого лекаря? — насторожился Агенобарб. Он не доверял врачевателям. — Я здоров, как бык! Только устал немного.
— Это грек Галот, — снисходительно пояснила Агриппина. — Недавно он излечил от тяжёлой лихорадки моего брата, императора.
— Ну и пусть! — отворачиваясь к стене, бубнил Агенобарб. — Вели прогнать его!
Агриппина нежно потёрлась щекой о небритое лицо супруга. Она умела быть ласковой и неотразимой, когда хотела.
— Прими Галота, — попросила она. — Он — искусный лекарь.
— Ладно, пусть заходит, — сдался Агенобарб. Женская ласка смягчила его.
Агриппина подбежала к выходу с лёгкостью, удивительной для беременной женщины. Впустила в опочивальню Галота, терпеливо ждущего снаружи. Опасливо подойдя к ложу, лекарь умильно поклонился:
— Позволь, доминус, осмотреть тебя, — попросил он.
Агенобарб угрюмо покосился на бородатого грека.
— Смотри скорее, да убирайся! — злобно буркнул он.
Грубость больного не смутила Галота. Гибкие смуглые пальцы лекаря, словно пауки, проворно бегали по телу патриция. Лезли в рот, в глаза, ощупывали интимные части.
— Ты уже закончил? — раздражённо осведомился Агенобарб.
— Да, доминус, — лекарь мелко кланяясь, отошёл от капризного больного.
Агриппина молча вывела Галота из опочивальни. Отойдя подальше от двери, она огляделась по сторонам — удостоверилась, что никто из рабов не подслушивает.
— Скажи, Галот, болезнь моего мужа серьёзна?
— Да, домина Агриппина! — вздохнул лекарь. Его карие глаза были узки, как щёлки. Тонкие морщины разбегались от уголков, словно куриные лапы. Агриппине казалось, что лекарь смеётся, хоть и напускает на себя печальный вид, сообразно случаю.
— Когда он излечится?
— Возможно, никогда.
Агриппина вздрогнула. Отвела в сторону туманный взгляд и прикрыла ладонью губы. Чтобы лекарь не заметил странной, неуместной улыбки. Совладав с собою, она неслышно прошептала:
— Сколько осталось времени?
— Полгода. Или год. Прости, домина, но я не могу скрывать от тебя правду, — лекарь смотрел на Агриппину преданно и восхищённо. Ему было около сорока лет — возраст, когда мужчина особенно чувствителен к женской красоте.
— Я понимаю, — хладнокровно кивнула она.
— Болезнь благородного Домиция вызвана неумеренностью в еде и питьё. Порою такое случается: нарушается работа желудка и жидкость не выходит наружу. Разливается под кожей и давит на жилы, мешая движению крови, — объяснил он. — Он может протянуть ещё два-три года, если будет правильно питаться: пить воду вместо вина; отказаться от запеченого мяса; кушать куриный суп, сыр, варёную рыбу и яйца.
Агриппина не ответила. Молча сняла с запястья тонкий золотой браслет и протянула его Галоту.
— Благодарю, домина, — лекарь поцеловал руку молодой матроны. Агриппина снисходительно осмотрела его волосы, покрытые ранней сединой и перхотью.
— Можешь идти. Рабы проводят тебя, — ответила она и удалилась на кухню, брезгливо вытирая о тунику поцелованную кисть.
* * *
Агриппина вернулась к Агенобарбу два часа спустя. За ней шли три мальчика-раба с серебрянными подносами в руках.— Дорогой, я велела приготовить для тебя великолепный обед! — заявила она, влюблённо улыбаясь.
Агенобарб повеселел. Радостно потирая пухлые ладони, он приподнялся на ложе. Агриппина самолично взбила подушки и всунула мужу за спину.
— Что сказал учёный обманщик? — полюбопытствовал Агенобарб, вытягивая шею по направлению к подносам.
— Что ты излечишься, если будешь много кушать, — странно похолодев, ответила Агриппина. И вкрадчиво улыбнулась мужу, пряча дрожащие пальцы в складках шёлковой столы.
Агенобарб жадно потянулся к еде. Одной рукой он держал ножку жареного павлина, другой — жирный кусок свинины. Откусывал поочерёдно то и другое, и глотал, едва пережевав. Тёплый жир стекал по щетинистому подбородку.
— Выпей вина, — Агриппина настойчиво поднесла полную чашу к губам мужа.
Припав ртом к краю чаши, Агенобарб благодарно посматривал на жену. Выпив до дна и громко срыгнув, он заявил ей:
— Я люблю тебя, когда ты добра ко мне!
— Я теперь каждый день буду доброй, — пообещала она. Взяла с подноса ломоть пшеничного хлеба, намочила его в тёплой жирной подливке и поднесла Агенобарбу. Он послушно ел из рук Агриппины. Его губы щекотали её пальцы. Агриппина натянуто улыбалась, прислушиваясь к холодной пустоте, заполонившей грудь. Как она любила когда-то человека, чьей смерти теперь желает!
Наевшись, Агенобарб довольно повалился на ложе. Агриппина одобрительно прислушалась к его счастливому пыхтению.
— Не уносите недоеденное, — распорядилась она. — Когда господин снова проголодается, покормите его!
Мальчики покорно закивали и остались сидеть у ложа Агенобарба, внимательно глядя на его полные губы. Они ждали, когда доминус изволит открыть рот, чтобы незамедлительно поднести ему вкусное жирное кушанье. Так велела заботливая домина Агриппина.
XX
В восемнадцатый день до январских календ Агриппина родила сына.
Она мучалась ночь напролёт. Металась на широком ложе, стонала от боли, выворачивающей внутренности. Страдание заставляло её ругаться и сквернословить, не хуже Агенобарба. Холодный декабрьский дождь уныло моросил за окном. Тучи скрыли звезды и луну. А в кубикуле, где рожала Агриппина, было жарко. Горели три жаровни, сыпя оранжевыми искрами. Раскрасневшиеся повивальные бабки ежеминутно стирали крупный пот с лица роженицы.
В перерыве между схватками Агриппина оборачивалась к окну. Но видела лишь непроглядную сырую тьму. Юнона Люцина, которую молила Агриппина в труднейшую ночь, не подавала ей благосклонного знака. Отчаявшись, она впивалась зубами в скрученное жгутом покрывало и снова сквернословила неподобающе для знатной матроны.
За окном серело. Занималось промозглое дождливое утро. Агриппина вскрикнула ещё раз и почувствовала, как утроба опустела. Покой и умиротворение пришли на смену боли. Повивальные бабки заботливо копошились у её окровавленных ног.
Уставшей матери поднесли младенца, наскоро завёрнутого в льняные пелёнки. Положили рядом с ней, на шёлковые подушки. Агриппина повернула голову и с удивлением всмотрелась в маленькое сморщенное личико. Жидкие каштановые волоски, облепившие головку, отливали рыжим. Глаза новорождённого были закрыты, но мать зараннее знала, какого они цвета — серые, как у отца. Агриппина родила маленького Агенобарба!
— Так это ты мучал меня всю ночь? — слабо улыбнулась она. Младенец умилял её. Маленькие пальчики шевелились, словно розовые червячки. Но всепоглощающей материнской любви она не ощущала. Пока нет.
Она мучалась ночь напролёт. Металась на широком ложе, стонала от боли, выворачивающей внутренности. Страдание заставляло её ругаться и сквернословить, не хуже Агенобарба. Холодный декабрьский дождь уныло моросил за окном. Тучи скрыли звезды и луну. А в кубикуле, где рожала Агриппина, было жарко. Горели три жаровни, сыпя оранжевыми искрами. Раскрасневшиеся повивальные бабки ежеминутно стирали крупный пот с лица роженицы.
В перерыве между схватками Агриппина оборачивалась к окну. Но видела лишь непроглядную сырую тьму. Юнона Люцина, которую молила Агриппина в труднейшую ночь, не подавала ей благосклонного знака. Отчаявшись, она впивалась зубами в скрученное жгутом покрывало и снова сквернословила неподобающе для знатной матроны.
За окном серело. Занималось промозглое дождливое утро. Агриппина вскрикнула ещё раз и почувствовала, как утроба опустела. Покой и умиротворение пришли на смену боли. Повивальные бабки заботливо копошились у её окровавленных ног.
Уставшей матери поднесли младенца, наскоро завёрнутого в льняные пелёнки. Положили рядом с ней, на шёлковые подушки. Агриппина повернула голову и с удивлением всмотрелась в маленькое сморщенное личико. Жидкие каштановые волоски, облепившие головку, отливали рыжим. Глаза новорождённого были закрыты, но мать зараннее знала, какого они цвета — серые, как у отца. Агриппина родила маленького Агенобарба!
— Так это ты мучал меня всю ночь? — слабо улыбнулась она. Младенец умилял её. Маленькие пальчики шевелились, словно розовые червячки. Но всепоглощающей материнской любви она не ощущала. Пока нет.