Сувестр Пьер. Любовные похождения князя

   – С кем имею честь?
   Мике извинился за молчание:
   – Простите, сударь, я в самом деле у господина Жака Бернара?
   – Он перед вами, – ответил субъект в длинном поношенном сюртуке.
   Мике продолжал:
   – Меня зовут Мике, я артист…
   – Драматический артист? – переспросил Жак Бернар. – Бывший постановщик в труппе Барзюма?
   И, заметив удивление комедианта, Жак Бернар продолжал:
   – Я прекрасно знаю вас, сударь!
   Мике, в свою очередь, внимательно пригляделся к собеседнику. Его физиономия показалась ему смутно знакомой.
   – Вроде, – замялся он, – я вас тоже где-то видел…
   Жак Бернар сделал неопределенный жест, которым, как могло показаться человеку предубежденному, скрыл легкое беспокойство.
   – Все может быть, сударь, – ответил он, – хотя меня это и удивляет. Мы могли встречаться в театральных кулисах, в кафе, на улице…
   Мике не удавалось припомнить, где он видел этого типа, лишь смутно кого-то ему напоминающего.
   Он походил на какого-то знакомого, но кого именно, Мике не мог понять…
   Конечно! Будь на месте актера бродяга Бузотер, этот вопрос был бы разрешен незамедлительно. Жак Бернар был никем иным, как загадочным типом, несколько дней тому назад повстречавшимся бродяге на берегу Сены, которого он, за мзду в двадцать су, водил на набережную Отей показывать трагическую комнату, где произошла таинственная драма, совпавшая с исчезновением рабочего Мориса.
   Но Мике не был Бузотером и не имел возможности распознать стоявшего перед ним субъекта.
   Кроме того, особой необходимости в этом не было. Актер выполнял поручение, которое он, больше не мешкая, изложил.
   – Сударь, – произнес он, – меня привело сюда следующее: мадам Алисе, директриса журнала, носящего название «Литерария», недавно узнала, что вы являетесь единственным владельцем и душеприказчиком поэта Оливье, столь печально погибшего во цвете лет…
   При этих словах Жак Бернар изобразил на лице сострадание, машинально опустил голову, и, казалось, тыльной стороной руки смахнул слезинку в уголке глаза; Мике, рассудив, что приличия требуют помянуть покойного, прервался, чтобы прошептать:
   – Бедный Оливье! Верно?
   – Бедный Оливье! – отозвался Жак Бернар.
   Выдержав паузу, Мике вновь заговорил.
   Он изложил свое поручение, с первых же слов Жак Бернар ухватил суть. Наследник, словно зазывала, предлагающий клиенту товар, затараторил:
   – У меня тут кое-что осталось, черт, вы вовремя явились, сударь! Судя по тому, как идут дела, еще день – два и все бы разошлось! Посмотрим… Желаете веселое? Грустное? Длинное? Короткое? Стихи? Прозу? Либретто оперы? Пятиактную драму? Слащавый роман для юных девушек или пикантную повесть для издания в Бельгии? У меня все есть, дело только за вами, сударь!..
   Мике, опешив, выслушивал предложения, которые делались тоном приказчика в бакалейной лавке, нахваливающего патоку, оливки и чернослив.
   Артиста так и тянуло расхохотаться, но он робел; тем временем его собеседник, устроившись за захламленным столом, с жаром рылся в бумагах, казалось, нисколько не замечая комизма ситуации.
   Мике собрался с духом:
   – Сударь, думаю, «Литерарии» прекрасно подошли бы несколько приличных стихотворений, сентиментальных и с печатью истинной поэзии…
   – У меня есть то, что вам нужно! – заявил Жак Бернар. – Как раз в этом духе и на хороших условиях… По пятьдесят сантимов за строчку, стихи, проза, на ваш вкус! Вы, наверное, скажете, что стихотворная строчка короче и потому в количественном отношении менее выгодна, по сравнению с прозой, но стихи писать труднее, и они идут у нас дороже. Понятно?
   Мике, все больше шалея, кусал себе губы, чтобы не покатиться со смеха. В основном договорившись, он на всякий случай поинтересовался:
   – А нет ли у вас одноактной пьески для двух или трех действующих лиц?
   – Для какого рода публики? – осведомился Жак Бернар.
   – Как вам, сударь, сказать, – ответил Мике, – для публики светской, изысканной, элегантной… Не помню, говорил ли я вам, что мадам Алисе вскоре устраивает вечер у себя в журнале, дабы почтить светлую память поэта Оливье? Эту пьеску можно было бы разыграть на празднике с одним или двумя товарищами…
   Актер остановился. Жак Бернар, который изучал его прищурившись, сделал знак замолчать.
   – Скажите-ка, – добродушно заметил он, – все это замечательно! Но не могу ли я получить небольшой аванс?
   – Какой? – смешался Мике.
   – Денежный, черт побери! Понимаете, я несколько поиздержался, кроме того, не купаюсь в золоте.
   Мике извинился, что упустил из внимания такой важный момент. Он поддакнул:
   – Конечно, дорогой сударь, я незамедлительно переговорю с мадам Алисе, она, разумеется, с большим удовольствием пришлет вам небольшой задаток…
   Приободрившись, Жак Бернар весь просиял:
   – Замечательно, по рукам! По рукам! Вот два стихотворения, можете взять… Уж поверьте, это лучшее, что есть у Оливье в таком жанре! Теперь о пьесе, мне надо поискать, завтра вечером я ее вам вышлю… Полноте, десяток луидоров не пропадет… Уверяю, будете довольны!..
   Мике охотно согласился; сочти мадам Алисе условия неприемлимыми, сделку не поздно было разорвать…
   Наконец актер поднялся и направился к дверям; Жак Бернар на мгновение удержал его.
   – А как, сударь, насчет этого? – спросил он.
   «Ну и торгаш!» – подумал актер.
   – Знаете, я тоже пописываю, – предложил Жак Бернар, – если вдруг вам понадобится, если мадам Алисе пожелает…
   Мике сделал уклончивый жест. Жак Бернар не стал настаивать.
   – Да, понимаю! – прошептал он, заранее примиряясь с ответом, который ему, человеку опытному, нетрудно было предугадать. – Понимаю, я менее известен, чем Оливье.
   Больше он не упорствовал…
   Отвешивая бесконечные поклоны и лебезя, Жак Бернар проводил Мике до дверей.
   Но как только актер распахнул дверь, сверкнула молния и грохнул взрыв. Мике вскрикнул, но тут, за наполнившим комнату облаком едкого дыма, раздался насмешливый голос фотографа Сигизмона:
   – Сказал же я, никуда вы не денетесь! Так оно и вышло, господин Жак Бернар! Вы уже в аппарате!..
   Фотограф поспешно ретировался бегом через грядки. И дожидался актера в проезде Дидо.
   – Ну, как я его, по нахалке! – заявил Сиги Мике.

 

 
   Следом за Мике в сад осторожно выскользнул Жак Бернар. Он прямиком направился к изгороди, за которой все еще давал о себе знать, ожесточенно колошматя по кастрюлям, сторож владения.
   – Папаша Никола, – обратился он к старику, – если меня будут спрашивать, гоните всех в шею, меня ни для кого нет.
   – Можете на меня положиться, – отозвался старый сторож, – вы что думаете, я в восторге: шляются туда-сюда по саду! Кур пугают, овощи топчут! Я и без вашего распоряжения послал бы всех к чертовой матери!
   Жак Бернар вернулся в дом, закрылся на ключ; оставшись в одиночестве, в полном одиночестве, таинственный субъект подошел к зеркалу, самодовольно взглянул на свое отражение, улыбнулся себе и вслух произнес:
   – И правда, здорово я придумал! На сей раз шутка даст мне немного разжиться… И как!.. Мне в руки идет целое состояние!
   На миг Жак Бернар глубоко задумался, затем продолжал:
   – Итак, что мы имеем, оценим ситуацию… Две недели тому назад, по известным только мне причинам вынужденный скрываться, я, перебиваясь с хлеба на воду, жил под именем Оливье – именем, которое мне не принадлежало, поскольку Оливье никогда не существовало – на скудные гонорары, добываемые тяжким ремеслом поэта. И вот случайно я узнаю, что знаменитое преступление на набережной Отей, преступление, жертвой которого пал некто Морис – фикция, инсценировка, подстроенная самим убийцей! Трах! Мне приходит гениальная идея! Морис жив, с другой стороны, раз он пожелал выдавать себя за покойника, у него должны быть причины больше не появляться под этим именем… Это я понимаю сходу! И тут же, без проволочек, задумываю воспользоваться ситуацией. Прежде всего я подкладываю письма в комнату исчезнувшего. Эти письма кого хочешь собьют с толку. Все как один верят, что Мориса на самом деле звали Оливье, что Морис был поэтом Оливье. Таким образом, убитым считается не Морис, а поэт Оливье, то есть я. И тут трах! Я меняю имя! Называю себя Жаком Бернаром! Предусмотрительно завещав сочинения Оливье Жаку Бернару, я становлюсь собственным наследником, а поскольку творчество покойников пользуется большим спросом, под видом Бернара бойко торгую рукописями, от которых, останься я Оливье, в жизни бы не избавился.
   Свои рассуждения необычный тип заключил взрывом жизнерадостного смеха.
   – Самое забавное, – продолжал он вскоре, – что все живы! Рабочий Морис попросту всех надул, по причинам, кстати, мне неизвестным. А я еще раз надул, заставив поверить в смерть Оливье, то есть в свою собственную кончину! И, наконец, я всех надул в третий раз, выдавая себя за несуществующего Жака Бернара и продавая собственные скопившиеся творения… Самое главное, что я на этом прилично подзаработаю, черт возьми, получу свои кровные, в которых уже начинаю испытывать необходимость и которые мне пригодятся для серьезных дел.
   Необычайный Жак Бернар, автор невероятнейшей буффонады, ибо его хитроумное поведение было ничем иным как буффонадой, резко оборвал себя:
   – Тьфу! Размечтался. А время-то идет. Мне еще разносить товар, а первоначальные запасы подыстощились. За работу! Черт возьми! Первым делом, где взять пьеску, которую я обещал этому милейшему Мике? У меня ничего такого готового нет…
   Представитель богемы на мгновение заколебался, затем принялся копаться в груде книг, сваленных в углу комнаты.
   – Черт! – бормотал он. – Спишу что-нибудь у Мольера, Расина, Вольтера или Корнеля. Раз пьеска пойдет у мадам Алисе, перед публикой литературной, мне нечего смущаться. Уверен, эти молодцы придут в обалдение, не заметят подлога…

Глава 9

ЛЮБОВНИЦА МОРИСА-ОЛИВЬЕ

   Мадам Беноа, проводив профессора Арделя до лестничной площадки, вновь с тревогой спросила:
   – Господин доктор, что вы все-таки думаете?
   Корифей науки, который, несмотря на бесконечную занятость, примирился с задаваемыми по нескольку раз вопросами, отвечал с доброй улыбкой:
   – Я уже говорил, мадам, и еще раз повторяю то, что сказал больной: она может считать себя совершенно здоровой!
   Мадам Беноа, все еще волнуясь, уточнила:
   – А надо ли опасаться осложнений, о которых вы говорили позавчера?
   Профессор категорически возражал:
   – Нет, мадам! Можете ничего не бояться! Больная вне опасности, абсолютно вне опасности, кроме того, она уже не больная, а выздоравливающая, почти здоровая…
   Мадам Беноа вздохнула с глубоким облегчением.
   – Спасибо, господин доктор! – изрекла она. – Не могу даже выразить, насколько я вам признательна, я так беспокоилась за бедняжку.
   Профессор Ардель, машинально спустившись на несколько ступенек, на миг задержался, чтобы возразить достойной женщине.
   – Я только исполнял свой долг, мадам, – заявил он, – однако, ваше беспокойство понятно, в начале болезни я и сам был сильно озадачен. Симптомы были тревожными, очень тревожными, я не скрывал от вас своих подозрений, и, надо признать, мы находились на грани воспаления мозга. Прощайте, мадам…
   Доктор спустился еще на несколько ступенек, за ним следовала мадам Беноа:
   – Доктор, а каким должен быть режим?
   – О! Она может уходить, приходить, когда ей угодно. Единственное условие – не переутомляться… и никаких волнений, проследите за этим, пожалуйста… До свидания, мадам…
   Профессор Ардель преодолел две трети лестницы. Незаметно взглянув на часы, он был вынужден вновь остановиться: неугомонная мадам Беноа переспросила:
   – Вы еще придете, господин доктор?
   Ардель отрицательно покачал большой светлокудрой головой:
   – В этом нет никакой необходимости, мадам.
   На сей раз он уходил окончательно, но, сойдя с лестницы, уже по собственной воле задержался и, повысив голос, посоветовал мадам Беноа, которая тем временем брела наверх:
   – И пусть через недельку зайдет ко мне в консультацию. Я принимаю каждый день, с четырех до шести.
   Профессор Ардель, несмотря на громкое имя, человек еще молодой, стремительно прошел небольшой вестибюль скромного строения, пересек узкий тротуар и вскочил в автомобиль, который бесшумно тронулся, всполошив всю улицу Брошан, – появление здесь столь роскошной машины было в диковинку.

 

 
   После последних слов профессора воспрянув духом, мадам Беноа тихонько вернулась в квартиру. Она прошла в комнату дочерей и, не произнося ни слова, немного волнуясь, замерла на пороге.
   Фирмена стояла возле открытого окна. Девушка, еще до конца не окрепшая, с бледным личиком, которое придавало ей особое очарование и утонченность, застыла в мечтательной позе, обратив отрешенный взор к небу.
   Девушка грезила; ее грудь часто вздымалась, словно ее пронзала тупая боль, давила непомерная тяжесть.
   Мадам Беноа, нежно поглядев на дитя, легонько пожала плечами, чуть слышно позвала:
   – Фирмена!
   Будто стряхнув наваждение, девушка вздрогнула, обернулась.
   – О чем задумалась, милая моя крошка? – спросила мадам Беноа.
   Глаза девушки наполнились слезами. В инстинктивном, непроизвольном порыве Фирмена поднялась, двинулась к матери, уронила голову на грудь доброй женщины и дала волю слезам.
   Мадам Беноа усадила ее к себе на диванчик; она гладила чудесные белокурые локоны, прижимала ее к груди, баюкала, как малышку. Мать нашептывала своему дитя:
   – Ну что ты, Фирмена, что ты, не надо так убиваться, деточка моя, ты же только что опасно болела, ну же, все в прошлом… Ты еще молодая, забудешь…
   Фирмена натужно улыбнулась и вновь задохнулась в рыданиях:
   – Мама, я так любила Мориса!..
   Мадам Беноа сделала неопределенный, усталый жест.
   О, безусловно, кому как не несчастной вдове было знать, что при столь жесточайших обстоятельствах утешение может принести только смерть. Но инстинкт и опыт подсказывали ей, что надо стараться избавиться от печальных воспоминаний, призвав им на смену надежду, ибо все на этом свете лишь грусть и отчаяние…
   Она завела разговор на другую тему.
   – Доктор Ардель, – нежно прошептала она, – прекрасный врач и замечательный человек; бедная моя крошка, без него тебя бы уже не было в живых… Он так самоотверженно ухаживал за тобой.
   Вспомнив о внимании, которое так щедро уделял ей блестящий медик, Фирмена улыбнулась.
   – О, да, – в искреннем порыве признательности заявила она, – он был с нами так добр, я его очень люблю! И потом, я теперь чувствую себя совершенно здоровой, прошли боли, ломоты, мигрени…
   Несмотря на бледность, девушка и в самом деле выглядела неплохо. Юность взяла свое, одержала победу, природа оказалась сильнее болезней, здоровье восторжествовало над скорбью.
   Мадам Беноа невзначай обмолвилась:
   – Кстати, Фирмена, надо бы поблагодарить и того, кто… того… человека, который прислал доктора Арделя, без него…
   Было видно, что добрая женщина пребывает в замешательстве. Девушка, мучительно содрогнувшись при первых словах, совладала с собой; она поддержала мать.
   – Да! – произнесла Фирмена. – Виконт проявил большую доброту; я прекрасно понимаю, что обязана ему спасением…
   Мадам Беноа, довольная оборотом, который принимал разговор, продолжала нахваливать светского богача, не чувствуя двусмысленности своего положения, ибо мысли достойной женщины были поглощены лишь одним, о единственном болело ее сердце: о счастье и здоровье своего ребенка!
   Она продолжала:
   – Этот мужчина такой деликатный, изысканный и очень тактичный; нелегко ему было прийти сюда, говорить о тебе со мной, твоей матерью, но пока ты болела, он очень помогал, при этом не покоробив моих чувств, не поставив нас в неловкое положение.
   Фирмена согласно кивнула.
   – Ты должна его полюбить, Фирмена! Он так любит тебя!
   Опасаясь, что дочь взбунтуется, нежная мать быстро продолжала:
   – Знаешь, он советовал отправить тебя в деревню, на море или в горы… Вот было бы замечательно!.. Конечно, если ты захочешь, он может тебя сопровождать… он готов в любую минуту последовать за тобой…
   Фирмена отстранилась от матери; теперь она смотрела недоверчиво, беспокойно, с некоторой злобой.
   – И кому же он это сказал? – сурово спросила она. – Тебе?
   Мадам Беноа отрицательно покачала головой, затем, словно пойманная за руку школьница, потупив глаза, пролепетала:
   – Нет, не мне! Марго…
   – Марго? – переспросила Фирмена с ироничной улыбкой. – И эта девчонка позволила себе…
   – Не говори плохо о сестре, – перебила ее мадам Беноа, – ты ведь ее знаешь, это пустоголовый ребенок, к тому же болтливый, бесцеремонный… Виконт не смел сюда часто показываться, через Марго узнавал новости. Тебе не надо объяснять, малышку хлебом не корми, дай поточить язык. Они прекрасно поладили.
   Женщины замолчали. Мадам Беноа с тревогой вглядывалась в лицо Фирмены, пытаясь угадать, какие разноречивые мысли скрываются за ее задумчивым челом.
   Наконец Фирмена прошептала:
   – Я попытаюсь, мама… Обещаю тебе, я попытаюсь его полюбить!.. То, что виконт сделал, меня трогает, трогает до глубины сердца…
   Через несколько мгновений Фирмена надела шляпку и накинула на плечи длинный шарф.
   – Ты куда? – с тревогой спросила мадам Беноа. – Ты куда-то собралась?..
   Обнимая мать, Фирмена отвечала:
   – Ты же знаешь, мне теперь можно выходить. Все эти дни мы гуляли вместе, ты боялась, как бы мне на улице не стало плохо, сейчас я окрепла, так что не беспокойся.
   Мадам Беноа не хватало духа спросить Фирмену о цели ее похода. Не признаваясь самой себе, добрая женщина надеялась, что ее дочь хочет навестить виконта, потому и идет одна. Ведь тот упоминал, что днем бывает в своей холостяцкой квартире на улице Пентьевр.
   Не смея показаться особо настойчивой, мадам Беноа поинтересовалась:
   – Может, заглянешь в мастерскую?
   – Посмотрим, – уклончиво ответила девушка.
   Простившись с матерью, она удалилась…
   Нет, Фирмена отправилась не в мастерскую! И не к виконту де Плерматэну. Уже несколько дней Фирмена собирала газетные заметки, которые бережно хранила в сумочке. Она поймала такси, дала адрес; возведя руки к небу, водитель проворчал:
   – А подальше нельзя! Это другой конец Парижа!

 

 
   – Господин Жак Бернар?
   – Господин Жак Бернар? Это я, мадемуазель!
   Вопрос незнакомки застал врасплох лженаследника Оливье, который, выйдя из дома, как раз поравнялся с проездом Дидо, но машинально он ответил на него более или менее правдиво.
   Стоявшая перед ним девушка замолчала, несколько смутившись, Жак Бернар, справедливо заинтригованный тем, что его останавливают посреди улицы, ждал объяснений…
   Они не замедлили явиться. Девушка взяла себя в руки; достав из сумочки газетные вырезки, она сунула их Жаку Бернару под нос:
   – Простите, сударь, что обращаюсь к вам прямо на улице, я узнала вас по фотографии, хотя мы не знакомы лично.
   Жак Бернар покачал головой, пробурчав:
   – Черт! Опять эта скотина Сигизмон, получил-таки свое, как и обещал!
   Затем Жак Бернар, в свою очередь, осведомился:
   – Чем могу служить, мадемуазель?
   Девушка отозвалась без колебаний:
   – Мне надо с вами поговорить, это важно, не могли бы вы меня принять?
   – Честно говоря, я как раз собирался уходить, – заявил Жак Бернар, – но раз важно, пойдемте!..
   Молодой человек повел гостью за собой через необычное владение, на задворках которого он обитал. Раза два или три он предупреждал о трудных участках сада, показывал, куда поставить ногу, чтобы не провалиться в грязь.
   Ударом ноги Жак Бернар распахнул дверь своей убогой обители. Девушка осталась бесстрастной – она умела скрывать свои чувства. Отметив это, Жак Бернар был еще сильнее заинтригован.
   Когда они наконец оказались в импровизированной гостиной, одновременно служившей спальней и рабочим кабинетом, Жак Бернар с грехом пополам прикрыл дверь, желая продемонстрировать таинственной посетительнице, что она может говорить совершенно свободно, не боясь чужих ушей, и предложил ей сесть.
   – Пожалуйста, мадемуазель…
   Гостья машинально поискала вокруг себя глазами и застыла в нерешительности.
   – Черт! – догадался Жак Бернар. – Простите, мадемуазель! Тут у меня такой бедлам, даже стула нет свободного.
   Он сгреб в охапку ящички, книги и бесцеремонно швырнул их к порогу, где они и рухнули, подняв облако пыли. Странный хозяин из проезда Дидо стряхнул пыль с освободившегося сиденья, желая придать ему вид, достойный его собеседницы.
   Та присела и, глядя Жаку Бернару в глаза, объявила:
   – Меня зовут Фирмена Беноа!
   Молодой человек молча поклонился. Это имя ему ничего или почти ничего не говорило. Кроме того, обещанные разъяснения не замедлили явиться. С видимым усилием, покраснев до корней волос, Фирмена продолжала:
   – Я… Я была… подругой Оливье!..
   Это заявление было столь неожиданным и внезапным, что Жак Бернар, смешавшись, не нашел что ответить. Превратно истолковав его молчание, девушка добавила, делаясь ярко-пунцовой, но четко выговаривая слова:
   – Иначе говоря, сударь, любовницей Оливье!..
   Изумление Жака Бернара достигло предела.
   Молодой человек вытаращил на собеседницу глаза. Он был настолько ошарашен, что на какой-то миг забыл о роли, которую играл уже в течение нескольких дней, и воскликнул:
   – Но Оливье не существует!
   К счастью, он тут же взял себя в руки и, изобразив на лице уныние, добавил, вновь овладев ситуацией:
   – По крайней мере, больше не существует… Несчастный!.. Бедный мальчик! Как печально! Умереть! Так чудовищно…
   Жак Бернар не продолжал. Каждое его слово оживляло в памяти кошмарную драму, которая произвела на Фирмену столь чудовищное впечатление, било по нервам. По ее щекам потекли крупные слезы, горло перехватили рыдания.
   Все более удивляясь и ничего не понимая, Жак Бернар испытывал глубокое сострадание к горю девушки и вместе с тем острое желание рассмеяться при мысли, что эта особа верила, будто была любовницей субъекта, существующего лишь в воображении человека, который находился перед ней.
   И хотя его, балагура по природе, так и подмывало сострить по этому поводу, он не мог не подумать про себя:
   «Решительно, не будь я сам Оливье, я стал бы ревновать! Вот пройдоха! Скотина, не успел умереть – моментально сделался великим талантом! Да проживи он хоть как Мафусаил, за все свое существование он не получил бы столько за свои каракули, сколько за эти двое суток! Оказывается, он не только великий мыслитель, но и любимец женщин, да еще каких! Пока я знаком только с одной, той, что передо мной, но, черт возьми, ею стоит заняться! Дьявольщина! Какая красотка! Может, Оливье стоит воскреснуть?..»
   Жак Бернар с нежностью смотрел на Фирмену, которая тем временем мало-помалу приходила в себя; стыдясь, что дала волю чувствам, обнаружила свое горe перед незнакомцем, она платочком промакивала слезы, сдерживая новые рыдания; ее очаровательное, элегантно одетое тело била дрожь.
   – Объяснитесь… Прошу вас, мадемуазель…
   Фирмена уступила этой просьбе, сознавая ее обоснованность.
   – Это довольно путаная и очень грустная история, но к вам она почти не имеет отношения! Так вот, сударь, я обмолвилась, что была любовницей Оливье. Это верно, я познакомилась с ним несколько недель тому назад. Не знаю, по каким причинам, но мне он представился Морисом, рабочим, сказал, что работает в мастерских, где делают воздушные шары. У меня не было основания ему не верить, правда? Он меня очень любил, и я платила ему взаимностью. Мы должны были пожениться зимой. Это было уже решено… Внезапно произошла известная вам драма… Я видела, собственными глазами видела…
   Фирмена провела рукой по лбу, словно отгоняя ужасный кошмар, избавляясь от навязчивого воспоминания.
   – Нет! – продолжала она. – Детали вам ни к чему! Вы и так, безусловно, их знаете, кроме того, возвращаться к ним выше моих сил…
   Жак Бернар, в свою очередь, поинтересовался.
   – Но почему вы решили, – задумчиво произнес он, – что ваш друг, господин Морис, и Оливье…
   – Все очень просто! – перебила Фирмена. – После смерти Мориса занялись выяснять его личность, и тут обнаружилось, что никакой он не рабочий фабрики воздушных шаров. Этих фабрик всего раз-два и обчелся, их владельцы были допрошены, ни один из них не знал Мориса… Напротив, дома… у моего любовника были найдены документы, письма, разные разности, доказывающие, что его имя не Морис, а Оливье, и что он был не рабочим, а писателем… Кроме того, – продолжала девушка, воодушевляясь, – я об этом догадывалась. Не то чтобы я презирала рабочих, отнюдь, я сама работница, чем, сударь, горжусь. Но я замечала, что Морис, по крайней мере, со мной, держался не так, как прочие знакомые, обычные работяги. Он так нежно, красиво изъяснялся, находил такие чудные выражения…
   Жак Бернар запротестовал:
   – Но, мадемуазель, это не причина! Один великий поэт сказал, что под влиянием настоящего чувства человек, независимо от среды и образования, отыскивает звучные слова, дабы передать свои ощущения; неудивительно, что Морис, даже будучи рабочим, произносил красивые фразы, вас любя…
   Но Фирмена покачала головой: