Беньковский Виктор. Анахрон (книга первая)

   — Сиди, — сказал Сигизмунд. — Я сейчас.
   Принес бумагу. Нарисовал в одном уголке две фигурки, показал: “Сигизмунд, Лантхильда”. В другом уголке, по диагонали, изобразил куст и еще четыре фигурки. Ручки, ножки, огуречик. Без затей. Потыкал: “Аттила, брозар, Вавила, Лантхильда”. Прошелся пальцами из одного угла в другой.
   — КАК?.. Бихве, духве?..
   Лантхильда взяла лист в руки. Поглядела. Потом вдруг разорвала и бросила один рисунок в угол, другой под стол.
   — Так. Не знаас. Охта…
   Сигизмунд почесал в затылке. Попробуем иначе.
   — Лантхильд. — Он взял ее за руку. — Отведи меня к аттиле. Мы — ты, я — пойдем к аттиле. КАК?
   Она умоляюще поглядела на него. Совсем расстроилась.
   — Ик не знаас… Зу знаас… Не наадо. Охта!
   — Я не знаю, — сказал Сигизмунд.
   — Нии?
   — Нии!
   — Кто знаас? Тьюдар? Ассика? Наталья?
   — Нет. Они не знают. Они о тебе вообще ничего не знают.
   Он обнял ее. В который раз сказал себе: какая разница, каким ветром ее сюда занесло. Главное, что ее сюда занесло, что они вместе, что никто их не разлучит.
   Лантхильда тяжко вздохнула. Он погладил ее по спине.
   Через полчаса она уже крепко спала, прижавшись к нему. А Сигизмунд так и не смог заснуть. Осторожно, чтобы не разбудить Лантхильду, вышел на кухню. Закурил. Оглянулся. Подобрал оба обрывка, сложил.
   В мозаике не хватало каких-то деталей. Не складывалась картинка. Хоть убейся — не складывалась и все. Тайна, связанная с Лантхильдой, на самом деле постоянно зудела где-то в глубине его сознания. На какое-то время ему удалось загнать это беспокойство подальше, но он знал, что рано или поздно все это всплывет и властно заявит о себе. Как сегодня.
   Интересно, а Лантхильду это занимает? Или она — как вот кобель — живет одним днем, не помня вчерашнего? С другой стороны, вот уж кого отличает завидная обстоятельность — так это Лантхильду.
   Пошел в “светелку”. Достал из шкафа лунницу. Принес на кухню, положил на стол. Сидел, смотрел.
   Ответа не было.
   А что если надеть ее на себя?
   Эта мысль почему-то испугала Сигизмунда. Даже ладони вспотели. Фу ты, глупость какая. Вытер ладони о штаны. Решительно взял в руки лунницу. Надел на шею, непроизвольно втянув голову в плечи… Тяжелая.
   Дурак ты, Морж. А шапку-невидимку примерить не охота? Избушка, избушка, стань ко мне задом… и нэмножэчко прыгныс…
   Задавив в пепельнице окурок, Сигизмунд поднялся и, зачем-то стараясь ступать как можно тише, вышел из кухни. При каждом шаге лунница чувствительно стучала в грудь.
   Осторожно, чтобы не скрипнуть дверцей шкафа, повесил артефакт на место. Потом вернулся и лег рядом с Лантхильдой.
   Ответа нет…
 

* * *

 
   В последнее время Сигизмунд просыпался даже не от звонка будильника — будильник должен был звонить немного позже — а от шума воды в ванной. Лантхильда вставала раньше и бежала мыться. Мылась она всегда очень долго, изводила чудовищное количество моющих средств. После нее он часто находил отпечатки мыльной пятерни то на зеркале, то на стене…
   Сигизмунд лежал, слушал, как шумит вода, и улыбался. Утро наполняло его радостью. Еще один день.
   Забавно. Будь на месте Лантхильды сейчас Наталья — лежал бы и злобился, что так долго воду льет. Но эту мысль он быстро вытряхнул из головы как бесполезную.
   Хлопнула дверь. Это сигнал вставать. Из коридора донеслось:
   — Сигисмундс!.. Стииг ут! Вставаай!..
   Сигизмунд придавил так и не зазвеневший будильник, поднялся.
   Кобель взял новую моду — уносить тапки. Он забирал в пасть сразу оба, заботился о том, чтобы хозяин непременно увидел это — шкодные глаза, встопорщенные усы и борода, чутко поднятые треугольные уши — после чего, помавая хвостом, весело бежал в сторону кухни. Хозяин, по замыслу пса, должен был босиком гнаться за ним, изрыгая проклятия. Очень весело.
   Пока Сигизмунд брился, Лантхильда умильно вилась вокруг. То и дело повторяла бессмысленное слово “револьюсн”. Мило. В революционерши решила податься? Без паспорта?
   — Брось, Лантхильда. Повесят.
   — Повесьят? — Она не поняла.
   Сигизмунд изобразил. Глаза закатил, язык вывалил — все как положено.
   — Нии… — Она даже засмеялась. — Ого. Револьюсн.
   Она дождалась, чтобы он повернулся в ее сторону, прижмурила глаза, сморщилась и принялась водить пальцем по губам.
   — Револьюсн. Долго-долго. Кукьян. Целоват…
   — Опять ого смотрела.
   — Йаа…
   Помаду Лантхильда жаждала обрести. Такую, чтобы целовать — и следов не оставлять. Помада эта почему-то называлась дорогим сердцу каждого большевика словом “Револьюшн”.
   — Ладно, — сказал Сигизмунд. — На Восьмое Марта.
   Опознав и истолковав в свою пользу слово “ладно”, Лантхильда отстала.
   — Иди лучше кофе готовь, — сказал Сигизмунд.
   Вот что она любила и умела делать. Запасы кофе истреблялись Лантхильдой с ужасающей быстротой. Как и запасы мыла и шампуней. Пристрастилась. Надо бы как-то ее ограничить, а то сердце надорвет.
   Сигизмунд разбил на сковородку пять яиц. Что мудрить по утрам. Да и привык он к яичнице.
   — Садись.
   — Села! — доложила Лантхильда. У нее, похоже, было сегодня игривое настроение.
   Сигизмунд плюхнул сковородку на стол между ними. Не признавал яичницу с тарелок. Лантхильда с аппетитом подцепила вилкой “глазок” и отправила в рот. Сигизмунд последовал ее примеру.
   Вдруг Лантхильда замерла.
   — Ты чего? — спросил он с набитым ртом. — Ешь давай.
   Лантхильда побледнела. Вскочила, прижимая руки к горлу, и бросилась бежать.
   В “светелку” побежала, определил Сигизмунд. Помедлил. Никаких звуков больше не доносилось. Он осторожно встал из-за стола и направился следом.
   Лантхильда лежала на тахте, мелко и быстро дыша ртом.
   Сигизмунд сел рядом.
   — Что, до сих пор плохо?
   Она поглядела на него как-то виновато и вдруг, взяв его руку, положила себе на живот.
   Он замер. Оппаньки, приехали!..
   …И потоком хлынули мысли…
   …Ведь сам же ковал себе геморрой. Что, трудно было посчитать? Ладно, Лантхильда — девка странная, темная. Но он-то знал, когда у нее были месячные. Подумаешь, хихикнула, когда он презер надел. Похихикала бы и перестала. А теперь — что?.. Почитай, сам целый месяц трудился — узы себе ковал. И выковал. Молодец. Кузнец херов!
   Дятел. Додолбился.
   Так, ну ладно, это все эмоции. Делать что будем?
   Что делать, что делать. Известно, что в таких случаях делают…
   Мысли проносились вихрем, в считаные секунды. А она глядела на него со счастливой туманной улыбкой, ничего не замечая. Уже беременная. Уже, казалось, и губы у нее немного расплылись, и лицо начало отекать…
   — Полежи, сейчас хлеба с солью принесу, — суховато сказал Сигизмунд.
   Встал, отобрав у нее свою руку.
   Принес ей круто посоленного черного хлеба, велел съесть.
   …На ранних сроках это делают сейчас безболезненно и почти незаметно. Раз — и все. Иглоукалывания какие-то, вакуум… Мерзость, но что поделаешь. И паспорта у нее нет. По знакомству надо идти. Господи, не ложкой же ее выскребать!..
   — Я сейчас, — сказал он Лантхильде, не глядя на нее.
   Вышел. Спиной чувствовал, что она провожает его глазами.
   Потоптался возле телефона. Превозмогая себя, набрал аськин номер. Он почти надеялся на то, что ее нет дома.
   Незнакомый женский голос холодно и церемонно произнес:
   — Я вас слушаю.
   Сигизмунд немного растерялся.
   — Я вас слушаю, — повторил голос с легким нажимом.
   — Анастасию… (как там аськино отчество?!)… Викторовну будьте добры.
   Слышно было, как голос с усмешкой произносит:
   — Анастасия Викторовна, это вас.
   И аськин вопль:
   — Давай сюда!
   Пьяная она там, что ли?
   — Аська?
   — Морж! — обрадовалась Аська.
   — Это что там у тебя за церемонийместер?
   — Это сестрица выдрючивается. Морж! У нас премьера, ты не забыл?
   — Не забыл, — сказал Сигизмунд. Он, конечно же, забыл. — Слушай, Анастасия. Тут такое дело. У тебя есть хороший доктор?
   — В каком смысле? Зубодер, что ли?
   — Иди ты в задницу с зубодером…
   — В заднице зубов нет. Там ему делать нечего. Выкусил?
   — Аська, я серьезно. Нужен врач. ВРАЧ.
   Аська вдруг напряглась.
   — Что-о?
   — Ну, врач нужен, женский. И без вопросов.
   — Ты… — Аська задохнулась на мгновение и вдруг, как из рога изобилия, излила: — Ты, ебарь-самоучка, не умеешь ебстись — совай в жопу!..
   Сигизмунд попытался прервать:
   — Аська, я…
   — Что — “я”? Головка от… прибора. Ты хоть думал?.. Сколько ей лет?.. Ты у нее первый? Говори, первый?
   — Ну, я… В общем…
   — Первый, да? Повезло девочке. Нарва-алась… Сейчас, небось, сияет. Говори, сияет? Сия-ает, не догадывается… Ну, говори?
   — В общем, да…
   — Ублюдок ты! Как только твой поганый язык повернулся… Извращенец…
   — Слушай, но ведь ты…
   — Что — я? У меня их знаешь сколько было…
   — Есть знакомый… ну, доктор… Ну, который не навредит?..
   — Слушай, Морж, если я узнаю… а у меня все абортарии схвачены… и подпольные тоже… имей в виду… если я узнаю, что ты… Падла, пидор, сука…
   Сигизмунд положил трубку. Почему-то его распирал бессмысленный смех. И еще благодарность к Аське. Все сомнения мгновенно улетучились. Аська предивным образом активизировала Сигизмунда-спятившего, который мертвой хваткой взял за горло Сигизмунда-разумного. И придавил, падлу, пидора, суку… Ура-а!..
   Он даже засмеялся. Он почувствовал себя счастливым.
   Что, собственно, произошло?
   1. Он встретил девушку.
   2. Они полюбили друг друга (она — за барахло, он — за странности).
   3. Они полюбили друг друга достаточно активно.
   4. Достаточно активно для того, чтобы любимая женщина понесла от любимого мужчины…
   Ну — и?.. Где отсутствие логики? Одно сплошное присутствие. Во всяком случае, Сигизмунд-спятивший находил, что логики более чем достаточно. От любви бывают дети.
   То, что от любви бывают аборты, относилось к логике какого-то другого мира. Назовем это “логикой гуков”.
   Да, тупая нация — американцы. Жуют попкорн, кладут ноги на стол. Но одно хорошее слово они породили. “Гуки”. Можно сказать “нелюди”, но это как-то менее выразительно.
   Итак, оставим абортарии гукам!
   У-а… у-а… у-а…
   Стоп. От беременности паспорт у девки скорее всего не появится. Логично?
   Как рожать будем? В ладошку?
   А документы на ребенка? Взрослый человек еще проживет без документов, а ребенок? Детский сад, прививки, школа…
   Тут Сигизмунд-спятивший внес предложение. А пускай Сигизмунд-разумный, если его хорошенько примучить, способ изыщет.
   И изыскал, полузадушенный!..
   Была у Сигизмунда знакомая семейная пара. Ушлые неунывающие ребята. Брак свой так и не зарегистрировали. Первенца записал на жену. Стала она матерью-одиночкой, получила от государства пособие. Второго ребенка записали на мужа — мать якобы “отказалась”. И стал муж отцом-одиночкой и тоже получил от государства пособие… Так и живут — не тужат.
   А что если договориться Сигизмунду по-хорошему с Анастасией Викторовной? Коли уж она за этого ребенка так яростно заступается, пусть-ка скажется матерью. И пусть “откажется”. В метрике проставят аськино имя, а запишут дитё на Сигизмунда. Станет он отцом-одиночкой и тоже получит от государства пособие…
   А Аське за самоотверженность премию оформим. Через “Морену”. Сигизмунд даже знал, как. Надо сдать самому себе — точнее, “Морене” — в аренду собственный компьютер, а Аськой воспользоваться как подставным лицом. Будто это она компьютер в аренду дает. Вкупе с программными продуктами. И паяльником.
   Сигизмунд представил себе все то, что выскажет ему Наталья. И какие неприятности ждут его в дальнейшем…
   Но не потрошить же, в самом деле, Лантхильду в угоду Трем Толстякам? Вон она как светится.
   Теперь — как рожать? Очень просто. За деньги нанимается доктор. Тот же Рыжий. Телефон есть, доверять парню, вроде, можно. Наверняка рожениц возил, может, и роды принимал. А сам не принимал — бабу какую-нибудь порекомендует надежную.
   Нет, можно все обтяпать. В крайнем случае, извернуться и паспорт Лантхильде купить.
   Нет, нет, варианты имеются. Главное — еще время осталось.
   Так. Теперь — кто возбухнет.
   Родители, разумеется, не поймут и не одобрят. Но — смирятся. А что им остается? Мать, само собой, выскажется: “Один раз нажегся — мало показалось…”
   В “Морене” тоже вряд ли встретят пониманием. Наплевать.
   Наталья, известное дело, плешь проест, хотя и разведены они. Не обрадуется тому, что у Ярополка братик появится или сестричка, ох не обрадуется. Обвинит в половой распущенности. (А сама в “платье для коктейлей”… ходила куда-то. И со ЗНАКОМЫМ на “ТОЙОТЕ” по ухабистой улице Желябова взад-вперед разъезжала.)
   Кто наверняка будет доволен — так это Генка. Ему тетя Аня на неопределенное время перестанет добродетельного кузена Сигизмунда в пример ставить.
   Аська поддержит…
   Оборвав бессмысленные раздумья, Сигизмунд пошел к Лантхильде. Постоял над ней, пальцем по ее белесым бровям провел. Лантхильда себе на живот показала:
   — Барнило, Сигисмундс. Йаа…
   — Да уж понял, что барнило, — сказал Сигизмунд.
   Дитё, небось, белее сфагнума родится…
   Она поглядела на него умудренно. Так называемый “взгляд мадонны”. Они все так смотрят. В голове пеленки с чепчиками вертятся, а взор такой, будто все тайны мироздания постигли.
   — А ты теперь у меня, поди, отупе-е-ешь… — молвил Сигизмунд.
 

* * *

 
   В городе бушевала эпидемия гриппа. Вернее, двух гриппов. Один тяжелый. Светка свалилась с высокой температурой. Это теперь не меньше, чем на неделю.
   Звонила Наталья. В детском саду объявлен карантин, Ярополка пришлось забрать домой. Наталья говорила в этот раз очень много. В частности, требовала, чтобы Сигизмунд забирал к себе Ярополка на день, потому как у нее, Натальи, работы невпроворот.
   — Ты там в своей “Морене” все равно дурью маешься. В конце концов, это твой ребенок тоже.
   — У нас тут грипп, — соврал Сигизмунд. И покашлял в трубку.
   Наталья, естественно, Сигизмунду не поверила.
   — Врешь ты все. Ты всегда врешь.
   — Я вру? — Сигизмунд аж задохнулся. — У меня бухгалтер, между прочим, болеет.
   — Крысиного яду переела?
   — Сама ты крыса, — как-то уж очень по-детсадовски отозвался Сигизмунд. — Я, кстати, крысу завел. Белую. Касильдой зовут.
   — Видела я твою крысу.
   — Где ты могла ее видеть?
   — В гробу, в белых тапочках. Ладно, пока.
   Короткие гудки.
   Сигизмунд посидел в задумчивости, глядя перед собой. И правда, грипп. Даже два. Как бы Лантхильду уберечь? Еще родит кого-нибудь… не того. Она, правда, болела каким-то гриппом. Но неизвестно еще, какая у нее иммунная система. В тайге все немного иначе. Там свой микроб.
   Сигизмунд отправился в гараж и приволок оттуда здоровенную ультрафиолетовую лампу. В начале перестройки откупил за бутылку у мужичка в поликлинике. Лампа убивала все. Видно было, что произведена на серьезных предприятиях серьезными людьми в ходе конверсии. Последнее, меньшое, дитя ВПК. Жесткость и интенсивность излучения была невероятная. Мужичок, пряча бутылку, уверял, что лампа отличная: Минздрав предписал в детских поликлиниках такие устанавливать.
   Сигизмунд принял решение облучать помещение два раза в сутки. Лантхильда этой возни не понимала. Но от нее и не требовалось. Главное, что послушно от лампы отворачивалась, — Сигизмунд запретил смотреть. Накрепко. Даже когда лампа была выключена, Лантхильда все равно на нее смотреть остерегалась.
   Сигизмунд много занимался теперь извозом — другого не оставалось. Почти все деньги уходили на фрукты для Лантхильды. Вечерами он выводил ее гулять. Пусть двигается.
   Ее тошнило по утрам. Заедала черным хлебом с солью. Мяса есть не могла. К вечеру наоборот — нападал жор. В последнее время и ночью вставала, пробиралась на кухню, гремела холодильником.
   Лантхильда стремительно начала толстеть. Живота у нее еще быть не могло, и Сигизмунд понимал это, однако воображение уже рисовало ему симпатичный упругий животик. А в животике — маленький Сигизмундик Лантхильдович.
   Звонила мать. Дипломатично спрашивала сына, как живет, почему редко звонит, в гости не заезжает. Сигизмунд сослался на занятость. И главное — на грипп. Мол, никак отболеть не могу.
   Мать почему-то позвонила не домой, а на работу.
   Медленно подползал февраль. Зарплата пришла и улетела почти незаметно. Заболел Федор. Зато вышла Светка.
   Теперь Сигизмунду приходилось ездить по заказам — за Федора.
   В один из дней выбрал время и с покаянным видом явился к тете Ане. До этого пришлось выдержать тяжелый разговор с матерью — та выдала ему по всей программе. Сказала, что тетка ужасно обиделась. Мол, Гоша мог бы и вспомнить. Сколько в детстве… Ждала его, пирожков напекла…
   И опять мать звонила на работу.
   — А что ты домой не звонишь? — спросил Сигизмунд. — Я теперь в офисе не сижу, случайно застала…
   — Да я уж ВАМ мешать не хочу, — сказала мать ядовито. — Что уж надоедать… У ВАС там своих забот хватает…
   Сигизмунд пропустил это мимо ушей.
   Привез тете Ане подарок — снятый с полки альбом Константина Васильева. Тетя Аня была помешана на патриотической идее.
   Сигизмунд условно делил всех дам постбальзаковского возраста на две категории: на тех, кто читает дамские романы и смотрит мексиканские сериалы, и на тех, кто увлечен православием и национальной идеей. Всем этим дамам вследствие общего упадка сексуальности в СССР в свое время катастрофически не хватило любви. Оказавшись на гигантском торжище перестройки, они лихорадочно принялись наверстывать упущенное — пусть только теоретически. Способ сублимации определялся, как правило, уровнем интеллекта. Более умные грезили о возрождении России, более простые погружались в бесконечные похождения непотопляемых Катрины, Марианны, Джоанны и прочих кринолиновых блядей.
   — Здрасьте, тетя Аня, — потупясь, начал с порога Сигизмунд.
   — Вспомнил? — сухо спросила тетя Аня.
   Генки в этот раз дома не было.
   Сигизмунд развел руками и молвил:
   — Тетенька, прости засранца.
   Тетя Аня засмеялась, махнула на него полотенцем.
   — Иди уж… Как чуял — сегодня опять пирожки пекла…
 

* * *

 
   Несколько дней подряд город сотрясали магнитные бури. То есть, это по радио сообщалось, что магнитные бури и активное солнце, а выражалось все это в головной боли по утрам, в повышенном давлении, в раздражительности и озлобленности граждан. У подъезда уже несколько дней стоял “фордяра” с разбитой мордой. Снег проникал под смятый, перекошенный капот. Сигизмунд злорадствовал.
   Мать звонила Сигизмунду — жаловалась на плохое самочувствие. Умоляла ездить поосторожнее: участились аварии. Сигизмунд и сам по возможности за руль лишний раз не садился. Нехорошо было в городе. Тревожно. Так тревожно, что хоть волком вой.
   Вчера пьяного видел — сидит себе под стеной, задрав голову к серым небесам, и воет от души в голос… Постоял, послушал, поддержал. Мысленно, конечно.
   А Лантхильде все нипочем. Она делом занята — ребенка вынашивает. Вслушивается во что-то такое, Сигизмунду неслышное… Болтает больше прежнего. Что увидит — о том болтает, путая русские и таежные слова. Как птичка. Точнее, как птица. Крупновата для “птички”.
   Но вот минул день, и снова они выходят из дома вдвоем. В городе тихо, безлюдно. Тревога на ночное время улеглась. Протяжно, с нарастанием, грохочет сползающий с крыш снег. То тут, то там. То ближе, то дальше. И так по всему городу. Вдалеке воют милицейские сирены, но этот звук не нарушает тишины.
   Город отдыхает. Он залит мертвенным, светом фонарей. Петербург подобен чиновнику в болотного цвета вицмундире, застегнутом под самое костлявое горло. Он до сих пор подобен чиновнику. Для того, чтобы одухотворить его ночные пустынные улицы, достаточно фигуры какого-нибудь пьяницы, праздно бредущего вдоль обшарпанных стен. А подчас и пьяницы не нужно — город живет своей таинственной, мертвецкой какой-то и в то же время чрезвычайно цепкой жизнью.
   Вечером пятого февраля шел снег. Он пал разом на все, закрыв лужи, следы, обломки льда, разбросанный мусор… В этот день Сигизмунд с Лантхильдой вышли из дома поздно. Была ночь. Когда спускались с крыльца, тишину разорвал душераздирающий вопль. Казалось, с какого-то ребенка живодеры пытаются содрать кожу.
   Лантхильда вздрогнула, прижалась к Сигизмунду, застыла.
   По взвинчивающейся спирали пошел ответный вопль. Он улетал в небесные сферы, утончаясь, казалось, до ультразвука.
   — Мьюки, — спокойно пояснил Сигизмунд. — Весна, Лантхильд, на подходе. Гляди…
   Когда они вышли во двор, Сигизмунд показал ей: на двух крышках люков двумя неопрятными кучами сидели два кота и натужно выли. Наконец у одного кота сдали нервы. Он бросился бежать. Второй погнался за ним. По снегу быстро пролегли две стежки мелких следов.
   Лантхильда хихикнула.
   — Мьюки мал, орьот гроомко.
   — Да уж, — согласился Сигизмунд, радуясь тому, что с ними нет кобеля. Вот уж кто орьот гроомко.
   Кобеля они оставили дома, потому что Лантхильда попросила покатать ее на машине. Любила девка ночные поездки по городу. И хотя ей нужно было сейчас много двигаться (для чего и затевались эти вечерние прогулки), Сигизмунд ей не отказывал. Делал с ней пару кругов по двору, потом катал.
   В гараж она заходить боялась по-прежнему. Оставалась ждать на том месте, которое Сигизмунд про себя называл “последним рубежом”.
   — Стой, жди, — наказал Сигизмунд, оставляя Лантхильду у “последнего рубежа”. — Сичас подадим карету, ваше величество.
   Она подняла к нему лицо, улыбнулась. Свет фонаря высветил каждую черточку этого лица: длинный нос, большой, твердо очерченный рот, подкрашенный светло-розовой помадой “Револьюшн” (купил-таки!), ясные серые глаза в белых пушистых ресницах, светлые брови-стрелы… На воротнике шубки из фальшивого леопарда лежала лантхильдина коса — тайная гордость Сигизмунда — не коса, а косища, буйство жестких белых волос, сплетенных туго-натуго и перетянутых резинкой с какими-то дурацкими блескучими розочками.
   Сигизмунд чуть наклонился и поцеловал ее в губы.
   — Сейчас, — шепнул он.
   И пошел к гаражу.
   Она немного постояла, переступая сапожками — подмораживало — а потом, завидев медленно идущего по снегу кота-победителя, присела на корточки и начала подкыскивать, смешно присвистывая:
   — Ктсс-сс… ктсс-ссс…
   Сигизмунд вошел в гараж. Включил зажигание, стал прогревать мотор. Усмехался про себя — все представлял, как Лантхильда сюсюкает с мьюки. От слова “кот” она отказывалась категорически. Мьюки и мьюки. Да и сам Сигизмунд все больше склонялся к таежной мове.
   На днях вспоминал одну старую песню Мурра — давно ее не вспоминал, а тут вдруг всплыла в памяти:
   Ты — дурак, и я — дурак, все мы — братья-дурни…
   Жизнеутверждающая такая песенка.
   Поймал себя на том, что мысленно перекладывает ее на девкино наречие. Песенка перекладывалась без всяких усилий:
   Ик им двалс, йах зу ис двалс; изьос брозарс-двальос…
   Вот так запросто…
   Где-то совсем рядом съехал с крыши снег. У-ухх! Мотор неожиданно заглох. Сигизмунд подождал немного и снова повернул ключ. Завелся. Черт, надо тачку менять. Сколько можно!..
   Да, поменяешь тут тачку. Затеял дорогостоящую развлекуху на несколько лет: ребенка. Тут вкладывать деньги да вкладывать. Бездонная дыра…
   Ладно, пробьемся.
   Он выехал из гаража и вышел из машины, чтобы закрыть дверь.
   — Лантхильд!
   Девка не отзывалась. С кошкой играет. Он закрыл двери, обернулся.
   — Лантхильд!
   Молчание.
   — Лантхильд!!
   И — снежным обвалом — все внутри оборвалось.
   — Лантхи-ильд!!!
   Господи, что ее — снегом?.. Да нет, каким снегом, нет там никакого…
   Он бросился к тому месту, где оставлял ее. К “последнему рубежу”.
   И остановился, будто споткнулся.
   Лантхильды не было.
 

* * *

 
   Лантхильды не было. А что же было?
   Стена, водосточная труба. Почти правильный круг сдутого снега на том месте, где стояла Лантхильда. Как будто гигантский пылесос с неба дунул и размел снег, обнажив асфальт на пространстве метра в три диаметром.
   К этому месту вели три стежки следов: Лантхильды, Сигизмунда и кота. Вот они с Сигизмундом подошли к этому месту. Вот следы Сигизмунда отходят к гаражу. Вот следы Сигизмунда, возвращающегося от гаража…
   Сигизмунду стало страшно. Он вспомнил, как боялась Лантхильда подходить к гаражу, как его самого разбирали дурацкие страхи, когда он оставил ее здесь дожидаться, а сам пошел выводить машину…
   Превозмогая себя, протянул руку, коснулся асфальта. Асфальт был тепловатый. И сухой. Неожиданно долетел слабый запах лета. Сигизмунд не сразу понял, что это, — слишком уж невозможным был этот запах в зимнюю морозную ночь. Пахло сеном, разопревшей травой, сырой землей и еще чем-то.
   Сигизмунд не верил в НЛО. Он не верил в то, что инопланетяне воруют земных женщин, оплодотворяют их и таким образом готовят экспансию на Землю. Он не читал “Очень Страшную Газету” и бестрепетно заворачивал селедку в объявления “Приворожу любимых навсегда и залатаю Ваше биополе”. Словом, мистический бум не затронул С.Б.Моржа. Почти.
   С другой стороны, боец Федор с его истовым православием не представлялся Сигизмунду слабоумным. Боец Федор — человек здравомыслящий. Да и православие — институт почтенный, тысячелетний…
   Ах Господи, ну что за рассуждения. Ему просто очень страшно. Так страшно, что колени подгибаются. А что, если это правда… А что, если Лантхильда действительно… И кот… Правда, странно, что бес — если это был бес — принял обличье кота серого, банального, помойно-бачечной породы…