Страница:
— Все шестеро?
Пытливо посмотрев на него, штандарт-полковник кивнул:
— Все. Вы — пожарный, вашей задачей всю жизнь было гасить огонь. Наш забавный уголовничек Миша Мухомор в прошлой жизни отличался нешуточным умением гасить при нужде весьма серьезные конфликты, пусть и в специфической среде — как и буфетчица Раечка, как дельный научный администратор Кац, как Трофим и Жакенбаев. Вы все — на своем месте. А жизненное призвание прапорщика Шибко — толково командовать подразделением.
— Почему же он в таком случае прапорщик, а не, скажем, майор?
Зорич досадливо поморщился:
— У многих есть свои комплексы, пунктики и бзики. В том числе и у прапорщика Шибко, который желает непременно оставаться прапорщиком. А поскольку он ценный работник, приходится скрепя сердце допускать небольшие отклонения от уставов, не вредящие общему делу. Вот такое исчерпывающее объяснение… но дисциплина остается дисциплиной, вам ясно?
— Так точно.
— Думаю, не стоит вас более задерживать?
— Можно еще один вопрос? — решился Кирьянов. — Как раз служебного плана. Вы так и не сказали ни слова… Должны же быть какие-то тренировки, инструктаж, освоение новой техники…
— Вот видите, вы сразу показали себя толковым служакой, — усмехнулся штандарт-полковник. — Но, простите, вынужден вас разочаровать. Инструктажей и тренировок не будет вплоть до начала очередной… акции. Потому что мы с вами все же не дворники, а скорее именно пожарные.
Здесь есть своя специфика… Любые предварительные тренировки и инструктажи бессмысленны, потому что мы попросту не знаем, чем конкретно в следующий раз придется заниматься. То, чем нам придется заниматься, еще не случилось, и где именно нечто, требующее нашего вмешательства, произойдет, никто не знает. В данном случае аналогия с пожарной частью полная. Мы не знаем, где, когда, что и с кем должно произойти. А в этих условиях, как легко догадаться, любые инструктажи с тренировками совершенно бессмысленны. Какой смысл тренировать вас для действий в кратере действующего вулкана, если работать неожиданно придется на планете, где вулканов нет вообще, а температура не поднимается выше минус пятидесяти? То-то…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Гуляла русская душа… С примесью еврейской, в лице старшего капитана Абрама Соломоновича Каца, тоже мимо рта не проносившего, коли уж налито.
Благо к тому нашлись пусть не уставно-юридические, но тем не менее имевшие почти что законную силу поводы, как то: успешное выполнение задания, приятно отягощенное свежеврученными медалями.
Скромное торжество проходило в небольшой уютной каминной, за столом, уставленным исключительно земными бутылками и закусками — но все без исключения по высшему разряду, из категории яств и деликатесов, так что после первого часа не было рассолодевших: чинно опрокидывали, чинно закусывали, в окружающих Кирьянов не усмотрел ни малейших признаков алкоголизма, каковым и сам не страдал.
В общем, царила атмосфера расслабленного уюта. Мохнатый неразумный Чубурах, обожавший сборища, примостился на каминной доске из темного мрамора и всеми четырьмя лапами лущил огромный апельсин, выпрошенный у Раечки — уже третий за вечер, причем завидущими немигающими глазищами присматривался к четвертому, желтевшему на тарелке рядом с локтем Ферапонтыча.
— А жопа у тебя не слипнется, прорва? — благодушно поинтересовался оружейник.
Чубурах показал скудной мимикой, что ни черта подобного. И продолжал ловко закручивать спиралью кожуру, подергивая ушами определенно в такт вокальным упражнениям прапорщика Шибко. Шибко, как и прочие, декорированный медалью на черном шнурке, уютно расположился в низком мягком кресле с гитарой на коленях и, меланхолично щипая струны, напевал с нотками драматичности:
Пытливо посмотрев на него, штандарт-полковник кивнул:
— Все. Вы — пожарный, вашей задачей всю жизнь было гасить огонь. Наш забавный уголовничек Миша Мухомор в прошлой жизни отличался нешуточным умением гасить при нужде весьма серьезные конфликты, пусть и в специфической среде — как и буфетчица Раечка, как дельный научный администратор Кац, как Трофим и Жакенбаев. Вы все — на своем месте. А жизненное призвание прапорщика Шибко — толково командовать подразделением.
— Почему же он в таком случае прапорщик, а не, скажем, майор?
Зорич досадливо поморщился:
— У многих есть свои комплексы, пунктики и бзики. В том числе и у прапорщика Шибко, который желает непременно оставаться прапорщиком. А поскольку он ценный работник, приходится скрепя сердце допускать небольшие отклонения от уставов, не вредящие общему делу. Вот такое исчерпывающее объяснение… но дисциплина остается дисциплиной, вам ясно?
— Так точно.
— Думаю, не стоит вас более задерживать?
— Можно еще один вопрос? — решился Кирьянов. — Как раз служебного плана. Вы так и не сказали ни слова… Должны же быть какие-то тренировки, инструктаж, освоение новой техники…
— Вот видите, вы сразу показали себя толковым служакой, — усмехнулся штандарт-полковник. — Но, простите, вынужден вас разочаровать. Инструктажей и тренировок не будет вплоть до начала очередной… акции. Потому что мы с вами все же не дворники, а скорее именно пожарные.
Здесь есть своя специфика… Любые предварительные тренировки и инструктажи бессмысленны, потому что мы попросту не знаем, чем конкретно в следующий раз придется заниматься. То, чем нам придется заниматься, еще не случилось, и где именно нечто, требующее нашего вмешательства, произойдет, никто не знает. В данном случае аналогия с пожарной частью полная. Мы не знаем, где, когда, что и с кем должно произойти. А в этих условиях, как легко догадаться, любые инструктажи с тренировками совершенно бессмысленны. Какой смысл тренировать вас для действий в кратере действующего вулкана, если работать неожиданно придется на планете, где вулканов нет вообще, а температура не поднимается выше минус пятидесяти? То-то…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ВПЕРЕД, ЗВЕЗДОРУБЫ!
Бывший подполковник пожарной службы, а ныне обер-поручик галактического воинства К. С. Кирьянов выматерился про себя от души, когда нога в очередной раз соскользнула с тонкого корня, и он ухнул с головой, по самую макушку прозрачного шлема, и тяжелая зеленая жижа сомкнулась над ним, скрыв небо и солнце. Он шлепнулся на четвереньки в жидком и липком мраке, сорвавшаяся с плеча пушка, похоже, по самый казенник утонула в густом иле, копившемся на дне, очень может быть, с начала здешних времен.
Но эта досадная случайность не могла повредить ни ему, ни пушке — скафандр был полностью герметичным, а пушка не имела ни единого отверстия, через которое внутрь могли бы попасть ил и жижа (Кирьянов понятия не имел, на каком принципе эта штука работала, да и не стремился узнать). Не было оснований не то что для паники, но и для самого легонького беспокойства…
Он попросту вырвал из липкой субстанции правую руку, коснулся тумблера на поясе и повернул его особенным образом. Исправно сработал антиграв, невидимая сила неспешно и неуклонно, бережно и плавно выпрямила тело, и галактический пожарный в серебристом скафандре, с которого медленно сползали струйки зеленого месива, вновь утвердился в гордой позе: по пояс в болоте, пушка наизготовку. Конечно, на самом деле эта хреновина носила какое-то сложное название, заковыристое, ученое, казенное, но старослужащие ему уже объяснили, что нет смысла насиловать мозги, запоминая название очередной прибамбасины, с которой, очень может быть, больше никогда не придется работать. Проще именовать всякую стрелялку, с какой имеешь дело, пушкой, прибор — ящиком, а транспортное средство — телегой…
Он сконфуженно огляделся. Нет, его падение ровным счетом ничем не помешало и не напортило. Дело житейское, с кем не бывает… Справа и слева от него, кто по пояс в болоте, кто по грудь, далеко растянулись шеренгой остальные шестеро, как и он, наглухо затянутые в серебристые скафандры, с угольно-черными снаружи и совершенно прозрачными изнутри шлемами — ну, чудо конструкторской мысли, понятно, автономное жизнеобеспечение работает, пока существует местное солнышко, можно гулять в кратере вулкана, эпицентре атомного взрыва, кислород и пища попросту берется откуда-то, появляясь внутри скафандра, а “отходы жизнедеятельности” столь же волшебным образом улетучиваются по мере появления, так что писай себе и какай прямо в серебристые штаны, сколько влезет…
Ага!
Прямо перед ним возникло в воздухе слабо светящееся зеленое кольцо, и по бокам шлема, напротив ушей, раздался непонятный механический писк.
Мгновенно собравшись, Кирьянов быстренько проделал необходимые манипуляции — уже автоматически, наработанно. Одна рука, левая, метнулась к поясу, пальцы пробежались по тумблерам, а правая перебросила из-за спины пушку. Он направил раструб на поверхность болота, под углом в сорок пять градусов, указательный палец нажал на дугообразный выступ.
Из-за спины вылетела, разворачиваясь, блестя в лучах здешнего нежаркого солнышка, затейливая сеть, развернулась над тяжелой жижей, вмиг приобретя форму разинутой пасти. Ощутив характерное содрогание в метре впереди, в глубинах болота, Кирьянов повел стволом вверх, медленно-медленно, словно вываживал неподатливую, сильную рыбину.
Взлетел фонтан грязи, а с ним вынырнуло на свет божий нечто живое, немаленькое, столь яростно бьющееся в захвате силового поля, что не было никакой возможности определить его истинную форму и сосчитать конечности — да и не было никакой необходимости забивать голову такими глупостями, их задача заключалась отнюдь не в этом, они нагрянули сюда не учеными, а ассенизаторами…
Сноровисто загнав добычу в сетчатую пасть, Кирьянов нажал другую кнопку, и ловушка захлопнулась в сетчатый шар, который уже совершенно самостоятельно поплыл над болотом к противоположному берегу, чтобы улечься в штабель собратьев, каждый с добычей внутри. Кирьянов устало отфыркнулся.
И побрел вперед — третий день подряд, то по колено в болоте, то по пояс, то включая антиграв, когда становилось “с головкой”, и неспешно плывя вертикально сквозь густую жижу, оставляя невысокий, быстро разглаживающийся кильватерный след. Третий день они прочесывали болота на этой черт-те где расположенной планетке, выуживая этих живых, яростно бившихся, явно не расположенных покидать родимые хляби. Зачем это понадобилось, Кирьянов решительно не представлял, а вопросы задавать отчего-то не тянуло. Где-то в глубине души прочно угнездилось унылое разочарование.
Ему втолковали, что все будет обыденно, но он не представлял, чтобы настолько. Очень может оказаться, работа была исключительно нужная и важная, но Кирьянову она уже успела осточертеть хуже горькой редьки. И оттого, что не было ни малейшей опасности, все выглядело еще беспросветнее, он ощущал себя жестоко обманутым, боролся с этими мыслями, напоминал себе, что романтики, строго говоря, во Вселенной не существует вообще, а есть одна только работа, вещь обыденная, рутинная, неизбежная, скучная…
И работал, как прилежный автомат, не отставая от других. Благо дело оказалось нехитрое, немногим сложнее рыбалки или собирания грибов…
В шлеме явственно прозвучал голос прапорщика Шибко:
— Внимание, звездорубы, рейнджеры мои галактические! Отбой! Всем отбой, возвращаемся на берег!
Очень хотелось, чтобы на этом все и кончилось, но не стоило питать преждевременных надежд… Кирьянов повернул тумблер, его выдернуло из трясины как пробку из бутылки, развернуло и понесло к противоположному берегу. Повернув голову, он увидел, что и остальные неровным журавлиным клином плывут в том же направлении.
Вскоре ноги коснулись твердой земли. Метрах в двухстах от берега, где над коричневым косогором торчали пучки здешней то ли осоки, то ли камыша — зеленые стебли с бурыми шишками, — громоздился пирамидальный штабель сетчатых шаров, внутри которых не прекращалось яростное шевеление, однако ни звука оттуда не долетало: похоже, эти создания никаких звуков не издавали ни при каких обстоятельствах. Тут же стояла “палатка” — серебристая полусфера, по уровню комфорта внутри превосходившая иные кремлевские апартаменты (где Кирьянов, конечно же, не бывал отроду, но смело брался сравнивать), а рядом с ней тачка — матово-серый овал с загнутыми краями, десятком темно-вишневых кресел и простеньким пультом управления. Возле нее лениво покуривали шофер Вася и оружейник Митрофаныч, седовласый бодренький мужичок предпенсионного возраста, — вот о его прошлой жизни Кирьянов так ничего и не знал до сих пор, субъект сей, говорливый и беззаботный, в иных случаях делался невероятно склизким, с шуточка-ми-прибауточками вывертывался из рук, увиливал от вопросов так, что это и увиливаньем нельзя было назвать…
Оба они были в таких же скафандрах, но без шлемов, потому что им-то в болоте бултыхаться не приходилось в силу бытующего на “точке” скрупулезного разделения обязанностей, протестовать против коего глупо и нелепо. Моментально оживившись, почувствовав себя наконец нужным и необходимым, Митрофаныч браво прикрикнул:
— Ребятки, сдаем казенные стволы по принадлежности! И не толпитесь вы, господа офицеры, душевно вас умоляю! По очереди подходим! Обер-поручик Кирьянов — одна единица… Точно, одна, принято… — Он бережно уложил пушку в зажимы на задней площадке тачки, кивнул. — Старший капитан Кац — одна единица… количество сданного количеству выданного соответствует…
Кирьянов, первым избавившийся от пушки, воспрянул духом: впервые за три дня у них потребовали сдать причиндалы — а это вполне могло означать…
Он нажал кнопочку, и шлем словно бы испарился, чтобы в любой миг вновь материализоваться при необходимости — либо нажатием кнопки хозяином скафандра, либо при внешней угрозе для жизни и здоровья.
Все семеро сверкали, как новоотлитые монументы — скафандры волшебным образом избавились от потеков и пятен густой грязи.
— Шабаш, господа офицеры, — сказал Вася, сияя беззаботной ухмылкой. — Отработали…
Вот теперь Кирьянов совершенно отмяк душой — шоферы всегда все знают, галактические тем более. Он с удовольствием потянулся, одним движением указательного пальца открыл наколенный карман и вытащил сигареты пальцами, затянутыми в прочнейшую, но тончайшую серебристую ткань, нимало не сковывавшую движений.
Щелкнул зажигалкой, затянулся, мимолетно подивившись откровенному сюрреализму происходящего: подполковник-пожарный, чалдон средних лет, смолил обыкновеннейшую “Золотую Яву” с “красным кружочком”, стоя в серебристом скафандре на бережку инопланетного болота в неведомой звездной системе, то ли в своей Галактике, то ли в соседней, под белесовато-серым небом, по которому в виде сомнительного украшения пейзажа ползли клочковатые, отливавшие зеленым облачка. Сюрреализм был главным образом в том, что на Земле в это же самое время отважные парни кружили над планетой в железных пузырях, за что вскорости должны были получить по золотой звездочке — и они понятия не имели, что снаружи выглядят чем-то вроде первобытного косматого предка, решившегося оседлать бревнышко и пересечь на нем речушку. Зорич прав: шок, крах, крушение надежд, уважения к себе, смысла жизни… Каково было бы узнать иному из героических полковников и генералов, что существует на свете Вася, лихо гоняющий по пыльным тропинкам далеких планет галактическую технику — одна тачка диковиннее другой, — но при этом. оставшийся в капральских чинах? То-то…
— Ну что, герр обер? — потянулся Шибко. — С вас причитается. С боевым крещеньицем, сударь мой… Сигареткой почествуйте, я все извел, не рассчитал что-то…
Протянув ему сигарету, Кирьянов спросил:
— А кто это? — И кивнул в сторону живого штабеля.
— А хрен их знает, откровенно-то говоря, — сказал Шибко. — Второй раз сюда попадаю — а это, между прочим, редко случается, чтобы второй раз на то же самое место — да так как-то и не сподобился узнать. Зачем, собственно? Сто-олько еще будет всяких непонятностей… Может, это здешние инсургенты, сепаратисты хреновы, старательно борются за отделение Верхних Болот от Нижних Мхов. Может, мы для здешнего зоопарка экзотических зверюшек отлавливали — местные в болото отчего-то лезть не желают, даже близко не подходят, то ли религиозная традиция такая, то ли для них тут ядовито… А может, произошел массовый побег из мест лишения свободы и мы беглецов три дня старательно отлавливали…
— Тьфу ты, — в сердцах фыркнул Миха Мухомор. — Узнает кто, жизни не будет — Мухомор на старости лет ссучился, вертухаем нанялся…
— Успокойся, душа моя уркаганская, — лениво сказал Шибко. — Последняя моя гипотеза — чистейшей воды умствование. Ну откуда здесь возьмутся места заключения, если планетка хоть и убогая, но тем не менее полноправная? Рассуждать надо…
— А я что? Я так… Слушай, командир, а может, Пздюк приедет? Самогоночка у него хороша…
— Кто бы спорил, — задумчиво протянул Шибко, созерцая горизонт. — Кто бы противоречил… Повезет, так и Пздюк… Ага, катят наконец раздолбай… — И повернулся к Кирьянову: — Есть тут у нас корешок, нормальный мужик, а уж самогоночка у него — божья слеза. Строго говоря, зовут его, конечно, совершенно по-другому, но на наш слух имечко это больше всего как раз Пздюка напоминает, кто ж тут виноват, что такая фонетика…
Вдали показалась колонна каких-то механизмов, она приближалась с приличной скоростью и вскоре превратилась в пятерку прямоугольных самодвижущихся экипажей на высоких и широких колесах, представлявших собой не сплошные диски, а бочкообразные ажурные конструкции из какого-то металла. По бездорожью они передвигались довольно ходко, издавая однообразное механическое попискиванье и временами шумно испуская из ступиц клубы синего дымка. На фоне транспортного средства, доставившего сюда группу от ближайшей “стартовой”, местные самоходы совершенно не смотрелись, что вызвало у Кирьянова прилив некоей гордости — довольно глупое чувство, надо сознаться, ибо никакой его заслуги не было в том, что галактическая техника превосходила провинциальную…
И все равно, приятно было ощущать себя частичкой этакой силы — пусть даже трудящимся в незавидной роли галактического мусорщика. Конечно, это до сих пор не умещалось в сознание полностью — миллиарды биллионов километров, разнообразнейшие цивилизации, обитаемые, упорядоченные, связанные общими законами и правами бездны…
Машины перестали попискивать и пускать дым. Все они представляли собой решетчатые короба на колесах — только передний был набит однообразными существами, а в кузове последнего возвышался кран с длинной стрелой, не особенно и отличавшийся от земных.
Из кабины переднего экипажа проворно скатилась на землю черно-зеленая фигура, поднесла к ротовому отверстию начищенный горн и, запрокидываясь назад от усердия, яростно затрубила.
Прочие без единого звука посыпались следом, не без проворства выстроились в три шеренги, застыли прямоугольником. Трубач шустро поместился на правом фланге.
Тогда только из кресла рядом с водительским степенно выбрался еще один абориген, одернул зеленый балахон и направился к землянам размашистой походкой, вполне способной сойти за местный парадный шаг. Шибко, затоптав окурок, тихонько распорядился:
— В одну шеренгу становись! Брюхи подобрать, глядеть орлами и соколами!.
Его приказание было выполнено с похвальной быстротой. Абориген степенно приближался. Он был черный, как гуталин, шагал на двух конечностях, а пара остальных заменяла руки, но на этом сходство с человеком кончалось: голова и, с позволения сказать, лицо были бы уместнее в фильме ужасов, пальцы вдвое длиннее человеческих. Ноги, правда, скрыты высокими ботинками из желтой кожи, так что про них, не видевши, ничего плохого и не скажешь…
Страхолюдный был абориген, короче. Однако Кирьянов за два дня информационного запоя, уткнувшись в экран с редкими перерывами на посещение туалета, насмотрелся гораздо более омерзительных, невероятных, вообще ни на что не похожих существ, способных дать этому черномазому сто очков вперед на воображаемом конкурсе “Мистер Галактическая Харя”. По сравнению с иными экземплярами черный был Аполлоном Полведерским…
Остановившись в трех шагах от серебристой шеренги, абориген проделал правой конечностью несколько сложных движений, словно пытался одновременно отмахнуться от надоедливого комара, отдать пионерский салют да вдобавок показать кому-то нездешнему дорогу. Потом браво рявкнул на чистейшем русском:
— Ор-комендант Пз… вз… дьюк приветствует группу и поздравляет с. успешным выполнением миссии!
Во всяком случае, все присутствующие, не имеющие отношения к этому миру, так и услышали — фразу на безукоризненном русском, вот только на инопланетном имени, как это, оказывается, частенько бывает, хитрая электроника споткнулась, быстренько подобрав нечто более всего подходящее по звучанию…
Кирьянов уже освоил и эти тонкости. Под правым ухом аборигена (как и у них самих) белел едва заметный кругляшок транслятора, заглушавшего напрочь для инородцев произнесенные на родном языке слова черного и громко дублировавшего их на русском. Сам черный при этом слышал только собственную речь, понятия не имея, во что ее превратил транслятор.
Шибко откозырял в ответ по всем правилам, после чего официальный напряг, такое впечатление, словно сам собою рассосался.
— Здорово, Пздюк, — сказал Шибко, с великолепной непринужденностью приобняв встречающего и похлопывая по спине. — Все еще в этой Дыре кантуешься?
— Ненадолго, старина, ненадолго! — жизнерадостно завопил абориген. — Хлопнись Ментак с орбиты, гарантом буду, не сегодня-завтра переведут в губернию, точно тебе говорю! Ну, парни, нет слов! Классно вы тут все подчистили, и захочешь, не подкопаешься! — Он, бросив через украшенное какими-то золотыми причиндалами плечо беглый взгляд в сторону далекого болота, невольно передернулся. — Как вы только туда лазите, в толк не возьму… Щас, минутку, я эту слабосильную команду заставлю поработать!
Он отвернулся, приложил узкие черные ладони к широченному жабьему рту и истошно завопил. Транслятор прилежно толмачил:
— Хруба вам в задницу, бабушке вашей дорипака, засранцы, дармоеды, чарабья сыть, кашееды гунявые! За погрузку живенько, чтоб не ударить рожей в грязь перед специалистами из Центра! Шевелись, бессмысленные, гр-рохочи костями, тряси задницами! — Откричавшись, он повернулся к Шибко и преспокойно сказал тоном ниже: — С этими придурками иначе нельзя, пока не рявкнешь, мать их, жопу от сиденья не отклеют. Завидую я тебе, Шибко, у тебя-то, как на подбор, офицерская команда, честь по чести. А у меня селяне долбаные, вчера еще сипулам хвосты подмывали, лево с правым путают, аксельбант от батальонного знамени не отличат, ур-роды…
Вообще-то, как успел заметить Кирьянов, погрузка шла не столь уж и бездарно: крановщик проворно орудовал стрелой, стропальщики ловко цепляли тросы, сетчатые шары один за другим уплывали в кузов, словно сами собой укладываясь в строгом порядке. Но бравый Пздюк, надо полагать, был из того подвида бессмертных унтеров, что без мата-перемата ни одной простейшей команды отдать не способны.
— Мужики! — рявкнул Пздюк. — То есть, прошу деликатно прощенья, господа офицеры! Его превосходительство с их превышеподобием почесали тут бошки и решили, что вы за такое дело достойны медалей. Щас мы награжденьице-то произведем…
Он снял с плеча кожаную сумку и пошел вдоль недлинной шеренги, кладя каждому в руку некий предмет и громогласно поясняя:
— Медалюха не то чтобы старшая, но и не последняя, верно вам говорю, почетная, чтоб мне тлар-коменданта в жизни не получить! Поздравляю и всякое такое!
Кирьянов разглядывал доставшуюся ему столь нежданно регалию: твердый кружок, словно бы из черного дерева, изукрашенный прорезными узорами, на длиннющем черном шнурке. Пздюк пояснил:
— Вы уж извините, шнурок не стали вязать в конкретную позицию. Я ж не знал, что это вы опять приедете. Мало ли кого прислать могли… Был тут один хмырь, так у них носить на шее не то что медаль, а вообще чего бы то ни было — жуткое западло и оскорбление расы, они свои награды привешивают исключительно к левому плечу… А то был еще один… В общем, вы сами пришпандорьте, как вам почетнее, главное — награждение официальное, никак не кидалово…
Транслятор мог творить чудеса по части подыскания точных эквивалентов, одного он не мог: добавить говорящему интеллекта. Если кто-то изъяснялся простонародными оборотами, то другой именно это и слышал…
Подтолкнув Кирьянова локтем, Шибко негромко сказал:
— Что задумались, мон шер? Вяжите петельку и вешайте на шею. Медалька, конечно, не межгалактическая, местного значения, но все равно ношение не возбраняется — правда, ниже наград Содружества, однако какая разница?
Подавая пример, он проворно завязал петлю и накинул шнурок на шею, заключив:
— Как говорится, награда нашла героя… Везет вам, обер-поручик — в первом же деле цапнули регалию. Иногда их долгонько ждать приходится. А вообще, если хотите увидеть редкостное зрелище, дождитесь какого-нибудь торжественного дня, когда все облачаются в парадку и прицепляют знаки отличия от низшего до высшего… Пздюк, дружище! Тебе не кажется, что вокруг стало удручающе сухо? Я бы сказал, вызывающе сухо…
Пздюк разразился длинным булькающим гоготом, на который транслятор никак не отреагировал ввиду его нечленораздельности, потом жизнерадостно заорал:
— Шибко, ты меня держишь за скрягу или за идиота?! Ну конечно, вызывающе сухо! Я бы сказал, похабно сухо! Эй, Чалли-второй! Ну-ка, живенько волоки сюда мою торбу, да смотри не урони, а то загоню в болото голой задницей чуялов приманивать! Одна нога здесь, другая тоже тут!
Чернокожий солдат в форменном зеленом балахоне почтительной трусцой подбежал к ним, неся на вытянутых руках весьма объемистую сумку. Пздюк потер длинные узкие ладони, на миг сделавшись совершенно неотличимым от земного выпивохи, и принялся извлекать оттуда объемистые черные бутылки, стопку чашек-полушарий, какие-то прутики, унизанные темно-коричневыми и белыми кусочками, пахнувшими непривычно, но аппетитно. Импровизированный походный достархан составился как бы сам собой, и в чашки хлынула пенистая синяя жидкость. Кирьянов украдкой оглянулся на сослуживцев. Похоже, все было в порядке — на лицах окружающих читалось приятное предвкушение и ничего более.
Тогда он решился и, подражая окружающим, опорожнил чару единым духом. Если прилежно проанализировать ощущения — а русский человек в этом плане обладает богатейшим опытом, — то синее питье имеет генетическое родство скорее с брагой, чем с самогоном. Привкус был незнакомый, но в глотку прошло легко, вопреки расхожей поговорке о кольях и сокольях, и приятное тепло распространилось по телу, завершив странствия под черепной коробкой, где произвело легкий шум.
После третьей он как-то перестал уже замечать, что Пздюк — экзотический негуманоид, что небо над головой — белесо-серое, а облака — зеленые. В хорошей компании такие мелочи не имели никакого значения.
Но эта досадная случайность не могла повредить ни ему, ни пушке — скафандр был полностью герметичным, а пушка не имела ни единого отверстия, через которое внутрь могли бы попасть ил и жижа (Кирьянов понятия не имел, на каком принципе эта штука работала, да и не стремился узнать). Не было оснований не то что для паники, но и для самого легонького беспокойства…
Он попросту вырвал из липкой субстанции правую руку, коснулся тумблера на поясе и повернул его особенным образом. Исправно сработал антиграв, невидимая сила неспешно и неуклонно, бережно и плавно выпрямила тело, и галактический пожарный в серебристом скафандре, с которого медленно сползали струйки зеленого месива, вновь утвердился в гордой позе: по пояс в болоте, пушка наизготовку. Конечно, на самом деле эта хреновина носила какое-то сложное название, заковыристое, ученое, казенное, но старослужащие ему уже объяснили, что нет смысла насиловать мозги, запоминая название очередной прибамбасины, с которой, очень может быть, больше никогда не придется работать. Проще именовать всякую стрелялку, с какой имеешь дело, пушкой, прибор — ящиком, а транспортное средство — телегой…
Он сконфуженно огляделся. Нет, его падение ровным счетом ничем не помешало и не напортило. Дело житейское, с кем не бывает… Справа и слева от него, кто по пояс в болоте, кто по грудь, далеко растянулись шеренгой остальные шестеро, как и он, наглухо затянутые в серебристые скафандры, с угольно-черными снаружи и совершенно прозрачными изнутри шлемами — ну, чудо конструкторской мысли, понятно, автономное жизнеобеспечение работает, пока существует местное солнышко, можно гулять в кратере вулкана, эпицентре атомного взрыва, кислород и пища попросту берется откуда-то, появляясь внутри скафандра, а “отходы жизнедеятельности” столь же волшебным образом улетучиваются по мере появления, так что писай себе и какай прямо в серебристые штаны, сколько влезет…
Ага!
Прямо перед ним возникло в воздухе слабо светящееся зеленое кольцо, и по бокам шлема, напротив ушей, раздался непонятный механический писк.
Мгновенно собравшись, Кирьянов быстренько проделал необходимые манипуляции — уже автоматически, наработанно. Одна рука, левая, метнулась к поясу, пальцы пробежались по тумблерам, а правая перебросила из-за спины пушку. Он направил раструб на поверхность болота, под углом в сорок пять градусов, указательный палец нажал на дугообразный выступ.
Из-за спины вылетела, разворачиваясь, блестя в лучах здешнего нежаркого солнышка, затейливая сеть, развернулась над тяжелой жижей, вмиг приобретя форму разинутой пасти. Ощутив характерное содрогание в метре впереди, в глубинах болота, Кирьянов повел стволом вверх, медленно-медленно, словно вываживал неподатливую, сильную рыбину.
Взлетел фонтан грязи, а с ним вынырнуло на свет божий нечто живое, немаленькое, столь яростно бьющееся в захвате силового поля, что не было никакой возможности определить его истинную форму и сосчитать конечности — да и не было никакой необходимости забивать голову такими глупостями, их задача заключалась отнюдь не в этом, они нагрянули сюда не учеными, а ассенизаторами…
Сноровисто загнав добычу в сетчатую пасть, Кирьянов нажал другую кнопку, и ловушка захлопнулась в сетчатый шар, который уже совершенно самостоятельно поплыл над болотом к противоположному берегу, чтобы улечься в штабель собратьев, каждый с добычей внутри. Кирьянов устало отфыркнулся.
И побрел вперед — третий день подряд, то по колено в болоте, то по пояс, то включая антиграв, когда становилось “с головкой”, и неспешно плывя вертикально сквозь густую жижу, оставляя невысокий, быстро разглаживающийся кильватерный след. Третий день они прочесывали болота на этой черт-те где расположенной планетке, выуживая этих живых, яростно бившихся, явно не расположенных покидать родимые хляби. Зачем это понадобилось, Кирьянов решительно не представлял, а вопросы задавать отчего-то не тянуло. Где-то в глубине души прочно угнездилось унылое разочарование.
Ему втолковали, что все будет обыденно, но он не представлял, чтобы настолько. Очень может оказаться, работа была исключительно нужная и важная, но Кирьянову она уже успела осточертеть хуже горькой редьки. И оттого, что не было ни малейшей опасности, все выглядело еще беспросветнее, он ощущал себя жестоко обманутым, боролся с этими мыслями, напоминал себе, что романтики, строго говоря, во Вселенной не существует вообще, а есть одна только работа, вещь обыденная, рутинная, неизбежная, скучная…
И работал, как прилежный автомат, не отставая от других. Благо дело оказалось нехитрое, немногим сложнее рыбалки или собирания грибов…
В шлеме явственно прозвучал голос прапорщика Шибко:
— Внимание, звездорубы, рейнджеры мои галактические! Отбой! Всем отбой, возвращаемся на берег!
Очень хотелось, чтобы на этом все и кончилось, но не стоило питать преждевременных надежд… Кирьянов повернул тумблер, его выдернуло из трясины как пробку из бутылки, развернуло и понесло к противоположному берегу. Повернув голову, он увидел, что и остальные неровным журавлиным клином плывут в том же направлении.
Вскоре ноги коснулись твердой земли. Метрах в двухстах от берега, где над коричневым косогором торчали пучки здешней то ли осоки, то ли камыша — зеленые стебли с бурыми шишками, — громоздился пирамидальный штабель сетчатых шаров, внутри которых не прекращалось яростное шевеление, однако ни звука оттуда не долетало: похоже, эти создания никаких звуков не издавали ни при каких обстоятельствах. Тут же стояла “палатка” — серебристая полусфера, по уровню комфорта внутри превосходившая иные кремлевские апартаменты (где Кирьянов, конечно же, не бывал отроду, но смело брался сравнивать), а рядом с ней тачка — матово-серый овал с загнутыми краями, десятком темно-вишневых кресел и простеньким пультом управления. Возле нее лениво покуривали шофер Вася и оружейник Митрофаныч, седовласый бодренький мужичок предпенсионного возраста, — вот о его прошлой жизни Кирьянов так ничего и не знал до сих пор, субъект сей, говорливый и беззаботный, в иных случаях делался невероятно склизким, с шуточка-ми-прибауточками вывертывался из рук, увиливал от вопросов так, что это и увиливаньем нельзя было назвать…
Оба они были в таких же скафандрах, но без шлемов, потому что им-то в болоте бултыхаться не приходилось в силу бытующего на “точке” скрупулезного разделения обязанностей, протестовать против коего глупо и нелепо. Моментально оживившись, почувствовав себя наконец нужным и необходимым, Митрофаныч браво прикрикнул:
— Ребятки, сдаем казенные стволы по принадлежности! И не толпитесь вы, господа офицеры, душевно вас умоляю! По очереди подходим! Обер-поручик Кирьянов — одна единица… Точно, одна, принято… — Он бережно уложил пушку в зажимы на задней площадке тачки, кивнул. — Старший капитан Кац — одна единица… количество сданного количеству выданного соответствует…
Кирьянов, первым избавившийся от пушки, воспрянул духом: впервые за три дня у них потребовали сдать причиндалы — а это вполне могло означать…
Он нажал кнопочку, и шлем словно бы испарился, чтобы в любой миг вновь материализоваться при необходимости — либо нажатием кнопки хозяином скафандра, либо при внешней угрозе для жизни и здоровья.
Все семеро сверкали, как новоотлитые монументы — скафандры волшебным образом избавились от потеков и пятен густой грязи.
— Шабаш, господа офицеры, — сказал Вася, сияя беззаботной ухмылкой. — Отработали…
Вот теперь Кирьянов совершенно отмяк душой — шоферы всегда все знают, галактические тем более. Он с удовольствием потянулся, одним движением указательного пальца открыл наколенный карман и вытащил сигареты пальцами, затянутыми в прочнейшую, но тончайшую серебристую ткань, нимало не сковывавшую движений.
Щелкнул зажигалкой, затянулся, мимолетно подивившись откровенному сюрреализму происходящего: подполковник-пожарный, чалдон средних лет, смолил обыкновеннейшую “Золотую Яву” с “красным кружочком”, стоя в серебристом скафандре на бережку инопланетного болота в неведомой звездной системе, то ли в своей Галактике, то ли в соседней, под белесовато-серым небом, по которому в виде сомнительного украшения пейзажа ползли клочковатые, отливавшие зеленым облачка. Сюрреализм был главным образом в том, что на Земле в это же самое время отважные парни кружили над планетой в железных пузырях, за что вскорости должны были получить по золотой звездочке — и они понятия не имели, что снаружи выглядят чем-то вроде первобытного косматого предка, решившегося оседлать бревнышко и пересечь на нем речушку. Зорич прав: шок, крах, крушение надежд, уважения к себе, смысла жизни… Каково было бы узнать иному из героических полковников и генералов, что существует на свете Вася, лихо гоняющий по пыльным тропинкам далеких планет галактическую технику — одна тачка диковиннее другой, — но при этом. оставшийся в капральских чинах? То-то…
— Ну что, герр обер? — потянулся Шибко. — С вас причитается. С боевым крещеньицем, сударь мой… Сигареткой почествуйте, я все извел, не рассчитал что-то…
Протянув ему сигарету, Кирьянов спросил:
— А кто это? — И кивнул в сторону живого штабеля.
— А хрен их знает, откровенно-то говоря, — сказал Шибко. — Второй раз сюда попадаю — а это, между прочим, редко случается, чтобы второй раз на то же самое место — да так как-то и не сподобился узнать. Зачем, собственно? Сто-олько еще будет всяких непонятностей… Может, это здешние инсургенты, сепаратисты хреновы, старательно борются за отделение Верхних Болот от Нижних Мхов. Может, мы для здешнего зоопарка экзотических зверюшек отлавливали — местные в болото отчего-то лезть не желают, даже близко не подходят, то ли религиозная традиция такая, то ли для них тут ядовито… А может, произошел массовый побег из мест лишения свободы и мы беглецов три дня старательно отлавливали…
— Тьфу ты, — в сердцах фыркнул Миха Мухомор. — Узнает кто, жизни не будет — Мухомор на старости лет ссучился, вертухаем нанялся…
— Успокойся, душа моя уркаганская, — лениво сказал Шибко. — Последняя моя гипотеза — чистейшей воды умствование. Ну откуда здесь возьмутся места заключения, если планетка хоть и убогая, но тем не менее полноправная? Рассуждать надо…
— А я что? Я так… Слушай, командир, а может, Пздюк приедет? Самогоночка у него хороша…
— Кто бы спорил, — задумчиво протянул Шибко, созерцая горизонт. — Кто бы противоречил… Повезет, так и Пздюк… Ага, катят наконец раздолбай… — И повернулся к Кирьянову: — Есть тут у нас корешок, нормальный мужик, а уж самогоночка у него — божья слеза. Строго говоря, зовут его, конечно, совершенно по-другому, но на наш слух имечко это больше всего как раз Пздюка напоминает, кто ж тут виноват, что такая фонетика…
Вдали показалась колонна каких-то механизмов, она приближалась с приличной скоростью и вскоре превратилась в пятерку прямоугольных самодвижущихся экипажей на высоких и широких колесах, представлявших собой не сплошные диски, а бочкообразные ажурные конструкции из какого-то металла. По бездорожью они передвигались довольно ходко, издавая однообразное механическое попискиванье и временами шумно испуская из ступиц клубы синего дымка. На фоне транспортного средства, доставившего сюда группу от ближайшей “стартовой”, местные самоходы совершенно не смотрелись, что вызвало у Кирьянова прилив некоей гордости — довольно глупое чувство, надо сознаться, ибо никакой его заслуги не было в том, что галактическая техника превосходила провинциальную…
И все равно, приятно было ощущать себя частичкой этакой силы — пусть даже трудящимся в незавидной роли галактического мусорщика. Конечно, это до сих пор не умещалось в сознание полностью — миллиарды биллионов километров, разнообразнейшие цивилизации, обитаемые, упорядоченные, связанные общими законами и правами бездны…
Машины перестали попискивать и пускать дым. Все они представляли собой решетчатые короба на колесах — только передний был набит однообразными существами, а в кузове последнего возвышался кран с длинной стрелой, не особенно и отличавшийся от земных.
Из кабины переднего экипажа проворно скатилась на землю черно-зеленая фигура, поднесла к ротовому отверстию начищенный горн и, запрокидываясь назад от усердия, яростно затрубила.
Прочие без единого звука посыпались следом, не без проворства выстроились в три шеренги, застыли прямоугольником. Трубач шустро поместился на правом фланге.
Тогда только из кресла рядом с водительским степенно выбрался еще один абориген, одернул зеленый балахон и направился к землянам размашистой походкой, вполне способной сойти за местный парадный шаг. Шибко, затоптав окурок, тихонько распорядился:
— В одну шеренгу становись! Брюхи подобрать, глядеть орлами и соколами!.
Его приказание было выполнено с похвальной быстротой. Абориген степенно приближался. Он был черный, как гуталин, шагал на двух конечностях, а пара остальных заменяла руки, но на этом сходство с человеком кончалось: голова и, с позволения сказать, лицо были бы уместнее в фильме ужасов, пальцы вдвое длиннее человеческих. Ноги, правда, скрыты высокими ботинками из желтой кожи, так что про них, не видевши, ничего плохого и не скажешь…
Страхолюдный был абориген, короче. Однако Кирьянов за два дня информационного запоя, уткнувшись в экран с редкими перерывами на посещение туалета, насмотрелся гораздо более омерзительных, невероятных, вообще ни на что не похожих существ, способных дать этому черномазому сто очков вперед на воображаемом конкурсе “Мистер Галактическая Харя”. По сравнению с иными экземплярами черный был Аполлоном Полведерским…
Остановившись в трех шагах от серебристой шеренги, абориген проделал правой конечностью несколько сложных движений, словно пытался одновременно отмахнуться от надоедливого комара, отдать пионерский салют да вдобавок показать кому-то нездешнему дорогу. Потом браво рявкнул на чистейшем русском:
— Ор-комендант Пз… вз… дьюк приветствует группу и поздравляет с. успешным выполнением миссии!
Во всяком случае, все присутствующие, не имеющие отношения к этому миру, так и услышали — фразу на безукоризненном русском, вот только на инопланетном имени, как это, оказывается, частенько бывает, хитрая электроника споткнулась, быстренько подобрав нечто более всего подходящее по звучанию…
Кирьянов уже освоил и эти тонкости. Под правым ухом аборигена (как и у них самих) белел едва заметный кругляшок транслятора, заглушавшего напрочь для инородцев произнесенные на родном языке слова черного и громко дублировавшего их на русском. Сам черный при этом слышал только собственную речь, понятия не имея, во что ее превратил транслятор.
Шибко откозырял в ответ по всем правилам, после чего официальный напряг, такое впечатление, словно сам собою рассосался.
— Здорово, Пздюк, — сказал Шибко, с великолепной непринужденностью приобняв встречающего и похлопывая по спине. — Все еще в этой Дыре кантуешься?
— Ненадолго, старина, ненадолго! — жизнерадостно завопил абориген. — Хлопнись Ментак с орбиты, гарантом буду, не сегодня-завтра переведут в губернию, точно тебе говорю! Ну, парни, нет слов! Классно вы тут все подчистили, и захочешь, не подкопаешься! — Он, бросив через украшенное какими-то золотыми причиндалами плечо беглый взгляд в сторону далекого болота, невольно передернулся. — Как вы только туда лазите, в толк не возьму… Щас, минутку, я эту слабосильную команду заставлю поработать!
Он отвернулся, приложил узкие черные ладони к широченному жабьему рту и истошно завопил. Транслятор прилежно толмачил:
— Хруба вам в задницу, бабушке вашей дорипака, засранцы, дармоеды, чарабья сыть, кашееды гунявые! За погрузку живенько, чтоб не ударить рожей в грязь перед специалистами из Центра! Шевелись, бессмысленные, гр-рохочи костями, тряси задницами! — Откричавшись, он повернулся к Шибко и преспокойно сказал тоном ниже: — С этими придурками иначе нельзя, пока не рявкнешь, мать их, жопу от сиденья не отклеют. Завидую я тебе, Шибко, у тебя-то, как на подбор, офицерская команда, честь по чести. А у меня селяне долбаные, вчера еще сипулам хвосты подмывали, лево с правым путают, аксельбант от батальонного знамени не отличат, ур-роды…
Вообще-то, как успел заметить Кирьянов, погрузка шла не столь уж и бездарно: крановщик проворно орудовал стрелой, стропальщики ловко цепляли тросы, сетчатые шары один за другим уплывали в кузов, словно сами собой укладываясь в строгом порядке. Но бравый Пздюк, надо полагать, был из того подвида бессмертных унтеров, что без мата-перемата ни одной простейшей команды отдать не способны.
— Мужики! — рявкнул Пздюк. — То есть, прошу деликатно прощенья, господа офицеры! Его превосходительство с их превышеподобием почесали тут бошки и решили, что вы за такое дело достойны медалей. Щас мы награжденьице-то произведем…
Он снял с плеча кожаную сумку и пошел вдоль недлинной шеренги, кладя каждому в руку некий предмет и громогласно поясняя:
— Медалюха не то чтобы старшая, но и не последняя, верно вам говорю, почетная, чтоб мне тлар-коменданта в жизни не получить! Поздравляю и всякое такое!
Кирьянов разглядывал доставшуюся ему столь нежданно регалию: твердый кружок, словно бы из черного дерева, изукрашенный прорезными узорами, на длиннющем черном шнурке. Пздюк пояснил:
— Вы уж извините, шнурок не стали вязать в конкретную позицию. Я ж не знал, что это вы опять приедете. Мало ли кого прислать могли… Был тут один хмырь, так у них носить на шее не то что медаль, а вообще чего бы то ни было — жуткое западло и оскорбление расы, они свои награды привешивают исключительно к левому плечу… А то был еще один… В общем, вы сами пришпандорьте, как вам почетнее, главное — награждение официальное, никак не кидалово…
Транслятор мог творить чудеса по части подыскания точных эквивалентов, одного он не мог: добавить говорящему интеллекта. Если кто-то изъяснялся простонародными оборотами, то другой именно это и слышал…
Подтолкнув Кирьянова локтем, Шибко негромко сказал:
— Что задумались, мон шер? Вяжите петельку и вешайте на шею. Медалька, конечно, не межгалактическая, местного значения, но все равно ношение не возбраняется — правда, ниже наград Содружества, однако какая разница?
Подавая пример, он проворно завязал петлю и накинул шнурок на шею, заключив:
— Как говорится, награда нашла героя… Везет вам, обер-поручик — в первом же деле цапнули регалию. Иногда их долгонько ждать приходится. А вообще, если хотите увидеть редкостное зрелище, дождитесь какого-нибудь торжественного дня, когда все облачаются в парадку и прицепляют знаки отличия от низшего до высшего… Пздюк, дружище! Тебе не кажется, что вокруг стало удручающе сухо? Я бы сказал, вызывающе сухо…
Пздюк разразился длинным булькающим гоготом, на который транслятор никак не отреагировал ввиду его нечленораздельности, потом жизнерадостно заорал:
— Шибко, ты меня держишь за скрягу или за идиота?! Ну конечно, вызывающе сухо! Я бы сказал, похабно сухо! Эй, Чалли-второй! Ну-ка, живенько волоки сюда мою торбу, да смотри не урони, а то загоню в болото голой задницей чуялов приманивать! Одна нога здесь, другая тоже тут!
Чернокожий солдат в форменном зеленом балахоне почтительной трусцой подбежал к ним, неся на вытянутых руках весьма объемистую сумку. Пздюк потер длинные узкие ладони, на миг сделавшись совершенно неотличимым от земного выпивохи, и принялся извлекать оттуда объемистые черные бутылки, стопку чашек-полушарий, какие-то прутики, унизанные темно-коричневыми и белыми кусочками, пахнувшими непривычно, но аппетитно. Импровизированный походный достархан составился как бы сам собой, и в чашки хлынула пенистая синяя жидкость. Кирьянов украдкой оглянулся на сослуживцев. Похоже, все было в порядке — на лицах окружающих читалось приятное предвкушение и ничего более.
Тогда он решился и, подражая окружающим, опорожнил чару единым духом. Если прилежно проанализировать ощущения — а русский человек в этом плане обладает богатейшим опытом, — то синее питье имеет генетическое родство скорее с брагой, чем с самогоном. Привкус был незнакомый, но в глотку прошло легко, вопреки расхожей поговорке о кольях и сокольях, и приятное тепло распространилось по телу, завершив странствия под черепной коробкой, где произвело легкий шум.
После третьей он как-то перестал уже замечать, что Пздюк — экзотический негуманоид, что небо над головой — белесо-серое, а облака — зеленые. В хорошей компании такие мелочи не имели никакого значения.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
И ВСЕ КРАСОТКИ МИРА…
Гуляла русская душа… С примесью еврейской, в лице старшего капитана Абрама Соломоновича Каца, тоже мимо рта не проносившего, коли уж налито.
Благо к тому нашлись пусть не уставно-юридические, но тем не менее имевшие почти что законную силу поводы, как то: успешное выполнение задания, приятно отягощенное свежеврученными медалями.
Скромное торжество проходило в небольшой уютной каминной, за столом, уставленным исключительно земными бутылками и закусками — но все без исключения по высшему разряду, из категории яств и деликатесов, так что после первого часа не было рассолодевших: чинно опрокидывали, чинно закусывали, в окружающих Кирьянов не усмотрел ни малейших признаков алкоголизма, каковым и сам не страдал.
В общем, царила атмосфера расслабленного уюта. Мохнатый неразумный Чубурах, обожавший сборища, примостился на каминной доске из темного мрамора и всеми четырьмя лапами лущил огромный апельсин, выпрошенный у Раечки — уже третий за вечер, причем завидущими немигающими глазищами присматривался к четвертому, желтевшему на тарелке рядом с локтем Ферапонтыча.
— А жопа у тебя не слипнется, прорва? — благодушно поинтересовался оружейник.
Чубурах показал скудной мимикой, что ни черта подобного. И продолжал ловко закручивать спиралью кожуру, подергивая ушами определенно в такт вокальным упражнениям прапорщика Шибко. Шибко, как и прочие, декорированный медалью на черном шнурке, уютно расположился в низком мягком кресле с гитарой на коленях и, меланхолично щипая струны, напевал с нотками драматичности:
О гражданке планы строим, надоело быть героем,