Страница:
Чернов Юрий Михайлович
Судьба высокая 'Авроры'
Чернов Юрий Михайлович
Судьба высокая "Авроры"
{1}Так обозначены ссылки на примечания. Примечания в конце текста книги.
Аннотация издательства: Поэт и прозаик Юрий Чернов знаком читателям по сборникам стихов и историческим повестям "Верное сердце Фрама", "Любимый цвет - красный", "Земля и звезды". Не ставя перед собой задачу осветить всю историю легендарного корабля в предлагаемой вниманию читателей книге, автор художественно отобразил важнейшие этапы героической судьбы крейсера революции и его героев. Читатель найдет в книге главы о выдающейся роли "Авроры" в дни Великой Октябрьской социалистической революции, страницы об участии крейсера в Цусимском сражении, в Отечественной войне. Книга дополнена новыми материалами.
С о д е р ж а н и е
Пролог
От Либавы до Цусимы
"Аврора" идет к Зимнему
Ораниенбаум - Воронья Гора
Послесловие
На вечной стоянке. Глава-эпилог
Примечания
Пролог. Судьба высокая "Авроры"
По земле шествовал последний год XIX века. Зарождался весенний день 11 мая, опушив деревья сквозной свежей зеленью, широко раздвинув синее небо. Казалось, что майская синь пролилась с этого неба в Неву, окрасила ее стальные воды, не так давно белевшие комковатыми обломками запоздалых льдин.
Тысячи жителей Петербурга запрудили набережную Васильевского острова. Все, конечно, знали, зачем пришли, знали, чего ждут, но никто не догадывался, никому и в голову не могло прийти, что имя корабля, который сегодня спустят со стапелей, облетит планету.
Близ эллинга выкатывали пузатые, схваченные тугими обручами бочки с пивом - для мастерового люда.
В Неву вошел почетный эскорт кораблей: у эллингов остановился расцвеченный и праздничный броненосец "Ослябя", ниже по реке виднелись силуэты крейсеров "Азия", "Джигит", пароходов "Онега" и "Нева".
Закладка корабля состоялась еще в мае 1897 года. На серебряной закладной доске изобразили крейсер с поднятым флагом и дымящимися трубами. Минуло три года. День рождения корабля наступил.
День рождения, если даже появляется на свет маленький беспомощный младенец, - событие радостное: оно таит надежды, пробуждает мечты, заставляет заглядывать в прошлое и еще чаще в будущее; рождение крейсера современного, отразившего возможности технической мысли Отечества - событие государственное. Над этим крейсером крыша - небо всех материков, ему бороздить по тысячемильным просторам, о борт его будут биться бешеные шквалы морей и океанов, ему суждено идти в чужедальние страны под флагом России, а если понадобится, огнем орудий своих и стальной грудью своей защитить интересы Родины...
Развернув знамя, торжественно замер караул из матросов Гвардейского экипажа. Трубы оркестра сверкали на солнце.
На одной из площадок Новоадмиралтейского деревянного эллинга появился Константин Михайлович Токаревский, русский инженер, руководивший строительством крейсера. Несколько минут он молча смотрел на свое детище бронепалубный красавец, покоившийся на стапелях. На корме уже выстроился почетный караул команды, кронштадтский портовый хор.
Все даты до 1 февраля 1918 года приводятся по старому стилю.
Степенно, не спеша заняли свои места на смотровой площадке иностранные послы, военные атташе, адмиралы и генералы. Токаревский узнал надменного англичанина с презрительно-недовольным лицом. Может быть, ему не нравилось, что крейсер назвали "Авророй"? Может быть, он вспомнил, как в 1854 году русский парусный фрегат "Аврора", стоявший в Авачинской бухте, принял бой с англо-французской эскадрой? Десять часов эскадра бомбардировала фрегат и малочисленных защитников бухты. Они выстояли, а десант англичан и французов сбросили в море. И вот опять в России рождается "Аврора"...
Японский атташе широко улыбался, обнажая зубы и щуря глаза. Его сосед, одетый в штатский костюм, внимательно изучал медную обшивку, предохраняющую корпус корабля от обрастания ракушками. А сам атташе поблескивал золотом пенсне, и это поблескивание мешало разобраться, что занимает внимание видавшего виды посланца далекой островной державы...
Наконец недвижные ряды почетного караула словно качнуло незримым порывом ветра. Пройдя по ковровой дорожке от заводских ворот до эллинга, окруженный почтительной свитой, ровно в 11 часов появился государь император. Мало кто заметил едва уловимый кивок государя. Раздалась команда: "Приступить к спуску крейсера!" Грянул сигнальный выстрел. Мощное "Ура!" заглушило оркестры, от гула вздрогнул огромный эллинг.
Крейсер, освободившись от блоков и подпорок, пополз по деревянным полозьям, смазанным "насалкой" - мылом и салом. На флагштоке подняли кормовой флаг, на бизань-флагштоке - адмиралтейский, на грот-флагштоке царский штандарт с вымпелом, на фок-флагштоке - флаг генерал-адмирала и гюйс.
"Сперва крейсер шел медленно, - свидетельствует "Кронштадтский вестник", - но как только корма вышла из-под крыши верфи, быстро покатился и с шумом взбороздил воду Невы".
Залпы боевых кораблей разорвали воздух. Праздничные флаги взметнулись над броненосцем "Ослябя", над крейсерами и пароходами. Тридцать один раз салютовал флот. Было так, как об этом писал Пушкин: "... и Нева пальбой тяжелой далеко потрясена".
Государь император, возбужденный праздничным зрелищем, гулом пушек и громом оркестров, видел, наверное, чужедальние моря и свой желтый штандарт над ними. Впрочем, никому не дано угадать, что виделось Николаю II или о чем думал он в тот теплый и солнечный майский день. И уж, во всяком случае, не думал не гадал он, что по трапам этого корабля, благословляемого его императорским величеством, в феврале семнадцатого сойдут матросы, чтобы вместе с рабочими и солдатами изгнать, ввергнуть в небытие его, всемогущего российского самодержца, а в октябре семнадцатого носовое орудие этого корабля выплюнет огонь в сторону последнего убежища русской буржуазии...
Завершался XIX век. Новорожденный крейсер тяжело покачивался на невской воде. Вся его жизнь была впереди.
От Либавы до Цусимы
Самодержавие видело, что несчастный исход войны равносилен победе "внутреннего врага", т. е. победе революции. Поэтому на карту было поставлено все. Сотни миллионов рублей были затрачены на спешную отправку балтийской эскадры. С бору да с сосенки собран экипаж, наскоро закончены последние приготовления военных судов к плаванию, увеличено число этих судов посредством добавления к новым и сильным броненосцам "старых сундуков". Великая армада, - такая же громадная, такая же громоздкая, нелепая, бессильная, чудовищная, как вся Российская империя, - двинулась в путь...
В.И. Ленин
Минула неделя, как 2-я Тихоокеанская эскадра покинула родные берега. Предстоял долгий, многомесячный путь через три океана от Либавы к Порт-Артуру.
Все дни Немецкое море было спокойно. Полиняло синее октябрьское небо с легкой проседью облаков не предвещало перемены погоды. Даже ветер традиционный спутник кораблей в этих широтах - утих. Но море есть море, его постоянство обманчиво. Неведомо откуда выплыл туман, обволакивая вязкой пеленой корабли. Прожекторы уперлись в туман, как в непроницаемую стену. Гнетуще завыли сирены.
Командир крейсера "Аврора" капитан I ранга Евгений Романович Егорьев стоял на мостике. Обычно после выхода из гавани жизнь входила в нормальную колею. Бесчисленные заботы, связанные со снаряжением корабля в дальний поход, оставались на берегу. Службы обеспечения, будто специально созданные, чтобы мешать отплытию, трепать нервы, простое усложнять, а сложное делать неразрешимым, как бы переставали существовать.
Эскадра, вытянувшаяся в кильватерную колонну, продиралась сквозь туман. Даже густые, черные дымы, выбрасываемые из труб, незримо исчезали в сизой, молочной поволоке. Из-за бесконечных поломок и неувязок корабли шли медленно, делая не более девяти узлов.
Неполадки в машинах - дело нередкое, но поход только начинался. Впереди 18 тысяч миль, слепые туманы, бешенство ветров, свирепые штормы и гибельные ураганы... А скорость... Если идти черепашьим ходом, в Порт-Артур можно опоздать. Что тогда? Кому на помощь придет эта армада?
Егорьев, служивший в прежние годы на Дальнем Востоке, с обостренной ревностью следил за войной с японцами. Он пользовался не только официальными сообщениями. Из Порт-Артура приезжали в Петербург офицеры. Во Владивостоке на крейсере "Громобой" служил мичманом Всеволод Егорьев, сын Евгения Романовича. От него приходили письма.
Когда в российскую столицу долетела весть о том, что японцы, не объявив войны, атаковали корабли на внешнем рейде Порт-Артура и блокировали в порту Чемульпо крейсер "Варяг", Егорьев долго не мог прийти в себя. Вероломство, возведенное в ранг государственной политики, - что может быть подлее?!
Днем и ночью Егорьев думал о случившемся. Как человек военный, он, разумеется, понимал: чем сильнее накаляется политическая обстановка, тем скорее жди взрыва. И все же - такое вероломство! Впрочем, не ждать же любезностей от врага, вооружавшегося у нас на глазах с лихорадочной поспешностью! Не случайно очертания японских островов напоминали Егорьеву то пантеру, то леопарда, ассоциировались с хищниками, до срока неподвижными, притаившимися, чтобы вернее прыгнуть и схватить жертву за горло.
Евгений Романович, как и многие морские офицеры, знал о письме адмирала Макарова в морское ведомство. И хотя оно было под грифом "весьма секретно", в политике неизбежно тайное становится явным.
Макаров предупреждал: опасно держать военные корабли не на внутреннем рейде Порт-Артура, а на внешнем. Ночная атака миноносцев может дорого обойтись России. Сетевые заграждения не прикрывают полностью борта кораблей, да и не у всех есть сети...
Заправилы морского министерства больше заботились о том, чтобы уберечь письмо дерзкого адмирала от гласности, чем уберечь порт-артурские корабли от мин противника. За вопиющее ротозейство пришлось расплачиваться: в ночь на 27 января 1904 года японцы вывели из строя лучшие броненосцы эскадры "Цесаревич", "Ретвизан" и крейсер "Паллада"...
Туман исчез так же быстро, как появился, уносимый легким полуденным ветром. Глядя с мостика на спокойные воды Немецкого моря, Евгений Романович Егорьев не был спокоен. Невеселые, тяжкие предчувствия томили его. Собственно, это были не только предчувствия, это были факты, с которыми столкнулся опытный морской офицер: эскадра комплектовалась с пугающей торопливостью, дело делалось медленно, но на всем лежала печать безоглядной спешки: скорее, скорее! Надо вовремя доложить, вовремя отрапортовать, прорехи, мол, залатаем на ходу. Сроки установлены государем, какие могут быть разговоры!
В эскадру включили разнотипные корабли. Многие из них совершенно не годились для эскадренного боя, для дальних походов.
Экипажи щедро пополнялись резервистами, слабо обученными, незнакомыми с новой техникой. О боевой слаженности команд оставалось лишь мечтать. Комендорам потренироваться в стрельбе не довелось. Все откладывалось на будущее. А велика ли отдача от комендора, ни разу не попавшего в цель?
Командующий эскадрой вице-адмирал Рожественский перед выходом из Ревеля на флагманском броненосце "Князь Суворов" решил провести учение, приказал пробить сигнал для минной атаки. Егорьев не был в ту ночь на "Суворове", но читал приказ № 69, изданный адмиралом после учения.
Бог ты мой, что творилось на броненосце! Спящих долго не могли поднять. А те, кого с роковым (в случае атаки!) опозданием вывели на палубу, не знали, куда им бежать и что делать.
На этом "подготовка" экипажей к войне оборвалась. Перед выходом в поход ожидался визит на эскадру его императорского величества. Все были брошены наводить лоск - лопатить палубы, драить медяшку, подкрашивать плешины. Корабельные леера расцвели флагами. Готовясь к торжественной встрече, фалрепные офицеры в парадных мундирах и треугольных шляпах суетились и нервничали.
Егорьев любил морские ритуалы, морскую символику, их праздничную приподнятость и окрыленность, дающие заряд на долгие недели и месяцы будничного труда, ратной страды, жизни, в лицо которой дышит близкая, а порою и неотвратимая смерть. Ритуалы ритуалами, но душу Евгения Романовича, враждебную лести и угодничеству, угнетало, когда рожденные в боях и походах ритуалы подменялись мишурным блеском, когда на палубы, продутые океанскими ветрами, беззастенчиво вторгался дух дворцовых салонов.
Уж очень маскарадно-ярок был командующий эскадрой Зиновий Петрович Рожественский! Полоской всплеснувшей пены серебрились широкие адмиральские лампасы, а грудь его слепяще сверкала и золотилась - хоть глаза отводи! столько наград.
Военный моряк, Егорьев не испытывал большого почтения к звездам, которыми венчали не после сражений, а после приемов в царских гостиных. Кажется, Суворов придумал меткое словечко "шаркуны" - это о тех, кто изящно расшаркивается перед сильными мира сего.
Евгению Романовичу не надо было напрягать память, чтобы вспомнить: кривая карьеры адмирала Рожественского резко поползла вверх в мирное время в дни встречи Николая II с Вильгельмом II на Ревельском рейде. Удачно фальсифицированные стрельбы, удачно произнесенный тост, похвала довольного пышным приемом кайзера - вот ступеньки, по которым командир учебно-артиллерийского отряда поднялся к должности начальника Главного морского штаба.
В Адмиралтействе как о достоинстве говорили о непреклонной воле Рожественского. Что ж, спорить не приходилось, сильная воля - достоинство несомненное, если она управляема светлой головой и нуждами отечества, а не бычьим упрямством, не безотчетным, необузданным самоуправством - что хочу, то и ворочу.
Было о чем поразмыслить Евгению Романовичу...
На мостике появился старший артиллерист крейсера лейтенант Алексей Лебедев. Он стоял чуть в сторонке, видимо не решаясь нарушить задумчивую сосредоточенность командира.
Егорьев питал слабость к молодым офицерам. Внешне это, пожалуй, не проявлялось, он был строг и требователен, но наедине с самим собой Евгений Романович сравнивал их со своим сыном, искал черты сходства.
Командир поинтересовался: нет ли у старшего артиллериста чего-либо к нему?
- Есть, Евгений Романович, - ответил Лебедев. - У мыса Скаген, когда наши суда грузились углем, рядом с нами стоял шведский пароход. Помните?
- Что из этого следует?
- Шведы говорили, будто ночью видели шесть миноносцев без опознавательных флагов...
- Не очень доверяйте разговорам! - отрезал Егорьев. Его всегда раздражало, если военные оперировали не фактами, не проверенными данными, а слухами.
Между прочим, слухи о желании японцев напасть на эскадру в Немецком море, вдалеке от своих берегов, витали еще в Петербурге, Ревеле и Либаве. Егорьеву они казались лишенными реальной почвы: напасть в нейтральных водах Европы, усеянных судами дружественных России держав, в таком удалении от Японии? Нет уж, Немецкое море по оживленности - это все равно что Невский проспект в Петербурге...
Желая смягчить резкий ответ, Егорьев спросил у Лебедева:
- Рыбную ловлю любите? Вот уж для кого тут раздолье, так это для рыбаков. Здешние места изобилуют сельдью, треской, камбалой, макрелью...
Разговор между ними угас и легко забылся бы, если б не события, неожиданно разыгравшиеся ночью.
К вечеру погода немного испортилась. Заволновалось море, ухудшилась видимость. Первый крейсерский отряд, в который входила и "Аврора", отстал от броненосцев на десять - пятнадцать кабельтовых, а транспорт "Камчатка" еще больше. На "Камчатке" устраняли неисправности.
Когда офицеры собрались на вечерний чай, в кают-компанию вошел вахтенный начальник и протянул командиру запись, сделанную телеграфистами "Авроры". Запись воспроизводила разговор флагманского броненосца "Суворов" с "Камчаткой":
"8 ч. 55 м. "Камчатка" - "Суворову": "Преследуют миноносцы".
"Суворов" - "Камчатке": "Сколько миноносцев, телеграфируйте подробнее".
"Камчатка" - "Суворову": "Миноносцев около восьми".
"Суворов" - "Камчатке": "Близко ли к вам?"
"Камчатка" - "Суворову": "Были ближе кабельтова и более".
"Суворов" - "Камчатке": "Пускали ли мины?"
"Камчатка" - "Суворову": "По крайней мере, не было видно".
Беспечное настроение как ветром сдуло. Значит, слухи и версии имели под собой почву! Значит, японцы где-то рядом!
По мере того как сгущались сумерки, напряжение возрастало. Небо, усыпанное звездами, казалось тревожным, перемигивающимся таинственными сигналами. Все понимали: сейчас начнется.
Надвигалась ночь. Ничто так не накаляет нервы, как ожидание. И тут беспроволочный телеграф записал будоражащую весть с "Камчатки": "Атакована неприятелем со всех румбов".
Егорьев, не принимавший бездумно никаких сообщений, недоуменно повел плечами: для чего миноносцам атаковать со всех румбов беззащитный транспорт, если ему хватило бы и одной мины? И не ради ли этого несчастного транспорта добирались японцы через три океана в Немецкое море?
Цепь логических размышлений Егорьева мгновенно оборвалась, как только он увидел, что далеко впереди, разорвав мрак ночи, зажгли боевое освещение броненосцы и загремели орудийные выстрелы.
По "Авроре" покатились сигналы дробь атаки: тревожно взывали горны, басовито, требовательно бабахали барабаны. Вспыхнули все шесть прожекторов крейсера. Егорьев в суматохе оглушенной, распоротой световыми полосами ночи увидел в небольшом отдалении от броненосцев четыре судовых огня. На фоне возвышающихся над водой броненосцев чужие огни проектировались низко - так могли проектироваться огни миноносцев.
Орудия "Авроры" начали пристрелку. На палубе пахнуло тухлыми яйцами запах бездымного пороха. Под ногами забулькала нахлестанная вода. Между тем артиллерийский шквал с броненосцев достиг огромной силы. Пальба доносилась непрерывная и беспорядочная. Грозно ахнула двенадцатидюймовая, громыхнула так, словно где-то поблизости взорвался склад с боеприпасами.
Впереди неистовствовал огонь. На броненосцах творилось что-то невообразимое. "Ошалело стреляли комендоры, не целясь, куда попало, стреляли прямо в пространство или в мелькавшие в стороне огни, иногда прямо в воду около борта, иногда туда, где останавливался луч прожектора, хотя бы это место было пустое. Прислуга подачи, не дожидаясь выстрела заряженной пушки, тыкала в казенник новым патроном. Одновременно со вспомогательной артиллерией бухали и шестидюймовые башенные орудия. Наверху трещали пулеметы и этим самым только больше нервировали людей, вносили замешательство на судне".
Так описал происходившее баталер броненосца "Орел" Алексей Новиков{1}.
На "Авроре", отставшей от основного ядра эскадры, ажиотаж не успел разгореться. Егорьев отчетливо видел, что четыре судна, светившиеся огнями несколько минут назад, превратились в костры. Рыжее пламя пожаров взметнулось над водой и жадно обгладывало обреченных.
Противник казался поверженным. Откуда же град снарядов, обрушившийся на крейсер? Сначала кипела и фонтанировала вода близ бортов, потом содрогнулся корпус корабля, послышались удары металла о металл, крики.
Командиру доложили: справа бортовая пробоина, пробита труба.
Огонь не прекращался. Стало неоспоримо ясно, что по "Авроре" и "Дмитрию Донскому" бьют свои же броненосцы.
Егорьев приказал зажечь отличительную сигнализацию, вспыхнула "рождественская елка" - фальшфейера.
Наконец на "Суворове" одумались, разобрались. Боевое освещение погасло. Мощный световой столб, как белая колонна, почти вертикально уперся в небо: "Перестать стрелять!"
Наступила тишина.
Ночное побоище разыгралось близ знаменитой отмели Доггер-банка, которая всегда привлекала рыбаков обильными уловами. Мирные огни английских рыбачьих посудин показались Рожественскому сигналами японских миноносцев. Условная ракета, пущенная рыбаками, означала, что суда должны стягивать сети с правого борта и начать их тащить. Все это выяснилось, к сожалению, слишком поздно. В ту ночь ракета сыграла роковую роль. Суда гулльских рыбаков были искромсаны и сожжены.
Транспорт "Камчатка", "атакованный" со всех румбов, не получил ни одной царапины и продолжал плестись в хвосте эскадры. Немного пострадала "Аврора". По правому борту зияла пробоина. Небольшой снаряд прошел навылет каюту священника. У отца Анастасия оторвало руку. Его тяжело контузило. Судовой врач не отходил от батюшки, мучительно стонавшего, временами выкрикивавшего: "За что? За что?"
Комендор Григорий Шатило отделался легким ранением. За восемь месяцев до Цусимского боя на палубе "Авроры" появился забинтованный, припадающий на ногу матрос.
Круги от затопленных рыбачьих судов разошлись по всему миру. Сенсационные заголовки заполнили первые полосы газет. Эскадра Рожественского приковала к себе внимание во многих странах мира.
Для расследования "гулльского инцидента" образовали международную комиссию. Версию о том, что за рыбачьими посудинами прятались японские миноносцы, подкрепить чем-либо не удалось. Даже адмирал Дубасов, представитель России в международной комиссии, в докладе правительству признался:
"В присутствие миноносцев я сам в конце концов потерял всякую веру, а отстаивать эту версию при таких условиях было, разумеется, невозможно. Необходимо было ограничиться тезисом, что суда, принятые русскими офицерами за миноносцы, занимали относительно эскадры такое положение, что ввиду совокупности обстоятельств, заставивших вице-адмирала Рожественского ожидать в эту ночь нападения, суда эти нельзя было не признать подозрительными и не принять решительных мер против их нападения".
Мысль выражена не очень убедительно, но что делать? Гулльские рыбаки определили свои убытки на сумму 65 тысяч фунтов стерлингов (600 тысяч золотых рублей). Сумму эту Россия незамедлительно выплатила...
Эскадра продолжала поход. Ничего как будто не изменилось, правда, по курсу русских кораблей появились дымки тяжелых крейсеров владычицы морей Великобритании.
Погода щадила эскадру. Даже Бискайский залив не показывал свой крутой и жестокий норов. Море бугрилось невысокими волнами, приветливо синело небо. Неприветливыми оказались испанцы. В порту Виго, ссылаясь на нейтралитет, они не разрешили кораблям загрузиться углем. После дипломатической перепалки конфликт кое-как уладили, и с чувством облегчения покинули испанскую гавань.
У Егорьева в каюте появился ворох иностранных газет. Казалось, что, кроме "гулльского инцидента", человечество ничего не интересует. Особенно злобно чернили эскадру англичане. В сообщениях было много сенсационного, правда и домыслы нелепо переплелись. И Егорьев, хотя ни в какой мере не был виновником гулльского побоища, испытывал если не угрызения совести, то разъедающую досаду. Его офицерская честь, честь русского моряка была уязвлена.
В кают-компании лейтенант Дорн, дотошный артиллерист, склонный, как казалось Егорьеву, к подковыркам, бросил фразу:
- Начало, нечего сказать, многообещающее! А кое-кто сомневался, что мы - сила!
Старший офицер крейсера капитан II ранга Аркадий Константинович Небольсин осуждающе-строго посмотрел на Дорна. Реплику никто не поддержал, наступило неловкое молчание, словно не к месту вспомнили что-то неприятное, о чем вслух говорить не полагается.
Егорьев, перед самым походом принявший крейсер, присматривался к людям. Конечно, экипаж большой, без малого шестьсот душ, враз не изучишь, но у командира было незыблемое правило: знать каждого. Он легко и быстро запоминал лица, фамилии, малейшие проявления деловых качеств подчиненных, цепко держал их в памяти. По возможности общался с матросами не только в служебное время, правда мимолетно, урывками, опытный глаз многое схватывал и на лету.
Вот и сегодня, проходя по палубе, где у железной бочки с водой матросы собирались на перекур, Егорьев услышал реплику:
- Нам бы рыбешки жареной, братцы, а мы рыбаков поджарили!
Заметив каперанга, матрос осекся. Егорьев помнил и лицо, и фамилию этого комендора - Аким Кривоносое. Однажды на учении он обратил на него внимание: сноровист, ловок, боевит, энергичен.
- Как зовут? - спросил командир.
- Аким Кривоносов! - отчеканил комендор.
- Молодец! - похвалил Егорьев комендора, запоминая его смешливые и дерзкие глаза.
Он знал: людям с такими глазами, в которых удаль и вызов, живется нелегко. Боцману в них обычно мерещится насмешка, кондуктору - скрытое непослушание, а виноват всегда матрос...
Егорьев не подошел к курившим, не показал, что слышал реплику Кривоносова, заинтересовался другим: метрах в пяти от железной бочки какой-то матрос кормил птиц. Когда он бросал комочки хлеба, они шарахались, потом прыг-скок, прыг-скок, - подбирались к хлебу и жадно клевали.
Стоял октябрь, пора птичьих перелетов. Из Европы в Африку летели огромные стаи. Усталые пичуги садились на реи, на леера, на мостики. Боцманы гоняли их - птицы оставляли бесчисленные отметины, - а матросы охотно прикармливали летучих путешественников.
- Хлеба хватает? - спросил Егорьев, стоя за спиной кормящего.
Матрос стремительно обернулся. Увидев каперанга, вытянулся, руки словно впаялись в бедра:
- Виноват, ваше высокоблагородие!
Он был высок, сухопар, даже под робой угадывались крепкие мускулы.
- Корми, корми, - подбодрил его Егорьев. - Как зовут, кем служишь?
- Минный электрик Андрей Подлесный, - бойко отрапортовал матрос, поняв, что каперанг наказывать не собирается.
Судьба высокая "Авроры"
{1}Так обозначены ссылки на примечания. Примечания в конце текста книги.
Аннотация издательства: Поэт и прозаик Юрий Чернов знаком читателям по сборникам стихов и историческим повестям "Верное сердце Фрама", "Любимый цвет - красный", "Земля и звезды". Не ставя перед собой задачу осветить всю историю легендарного корабля в предлагаемой вниманию читателей книге, автор художественно отобразил важнейшие этапы героической судьбы крейсера революции и его героев. Читатель найдет в книге главы о выдающейся роли "Авроры" в дни Великой Октябрьской социалистической революции, страницы об участии крейсера в Цусимском сражении, в Отечественной войне. Книга дополнена новыми материалами.
С о д е р ж а н и е
Пролог
От Либавы до Цусимы
"Аврора" идет к Зимнему
Ораниенбаум - Воронья Гора
Послесловие
На вечной стоянке. Глава-эпилог
Примечания
Пролог. Судьба высокая "Авроры"
По земле шествовал последний год XIX века. Зарождался весенний день 11 мая, опушив деревья сквозной свежей зеленью, широко раздвинув синее небо. Казалось, что майская синь пролилась с этого неба в Неву, окрасила ее стальные воды, не так давно белевшие комковатыми обломками запоздалых льдин.
Тысячи жителей Петербурга запрудили набережную Васильевского острова. Все, конечно, знали, зачем пришли, знали, чего ждут, но никто не догадывался, никому и в голову не могло прийти, что имя корабля, который сегодня спустят со стапелей, облетит планету.
Близ эллинга выкатывали пузатые, схваченные тугими обручами бочки с пивом - для мастерового люда.
В Неву вошел почетный эскорт кораблей: у эллингов остановился расцвеченный и праздничный броненосец "Ослябя", ниже по реке виднелись силуэты крейсеров "Азия", "Джигит", пароходов "Онега" и "Нева".
Закладка корабля состоялась еще в мае 1897 года. На серебряной закладной доске изобразили крейсер с поднятым флагом и дымящимися трубами. Минуло три года. День рождения корабля наступил.
День рождения, если даже появляется на свет маленький беспомощный младенец, - событие радостное: оно таит надежды, пробуждает мечты, заставляет заглядывать в прошлое и еще чаще в будущее; рождение крейсера современного, отразившего возможности технической мысли Отечества - событие государственное. Над этим крейсером крыша - небо всех материков, ему бороздить по тысячемильным просторам, о борт его будут биться бешеные шквалы морей и океанов, ему суждено идти в чужедальние страны под флагом России, а если понадобится, огнем орудий своих и стальной грудью своей защитить интересы Родины...
Развернув знамя, торжественно замер караул из матросов Гвардейского экипажа. Трубы оркестра сверкали на солнце.
На одной из площадок Новоадмиралтейского деревянного эллинга появился Константин Михайлович Токаревский, русский инженер, руководивший строительством крейсера. Несколько минут он молча смотрел на свое детище бронепалубный красавец, покоившийся на стапелях. На корме уже выстроился почетный караул команды, кронштадтский портовый хор.
Все даты до 1 февраля 1918 года приводятся по старому стилю.
Степенно, не спеша заняли свои места на смотровой площадке иностранные послы, военные атташе, адмиралы и генералы. Токаревский узнал надменного англичанина с презрительно-недовольным лицом. Может быть, ему не нравилось, что крейсер назвали "Авророй"? Может быть, он вспомнил, как в 1854 году русский парусный фрегат "Аврора", стоявший в Авачинской бухте, принял бой с англо-французской эскадрой? Десять часов эскадра бомбардировала фрегат и малочисленных защитников бухты. Они выстояли, а десант англичан и французов сбросили в море. И вот опять в России рождается "Аврора"...
Японский атташе широко улыбался, обнажая зубы и щуря глаза. Его сосед, одетый в штатский костюм, внимательно изучал медную обшивку, предохраняющую корпус корабля от обрастания ракушками. А сам атташе поблескивал золотом пенсне, и это поблескивание мешало разобраться, что занимает внимание видавшего виды посланца далекой островной державы...
Наконец недвижные ряды почетного караула словно качнуло незримым порывом ветра. Пройдя по ковровой дорожке от заводских ворот до эллинга, окруженный почтительной свитой, ровно в 11 часов появился государь император. Мало кто заметил едва уловимый кивок государя. Раздалась команда: "Приступить к спуску крейсера!" Грянул сигнальный выстрел. Мощное "Ура!" заглушило оркестры, от гула вздрогнул огромный эллинг.
Крейсер, освободившись от блоков и подпорок, пополз по деревянным полозьям, смазанным "насалкой" - мылом и салом. На флагштоке подняли кормовой флаг, на бизань-флагштоке - адмиралтейский, на грот-флагштоке царский штандарт с вымпелом, на фок-флагштоке - флаг генерал-адмирала и гюйс.
"Сперва крейсер шел медленно, - свидетельствует "Кронштадтский вестник", - но как только корма вышла из-под крыши верфи, быстро покатился и с шумом взбороздил воду Невы".
Залпы боевых кораблей разорвали воздух. Праздничные флаги взметнулись над броненосцем "Ослябя", над крейсерами и пароходами. Тридцать один раз салютовал флот. Было так, как об этом писал Пушкин: "... и Нева пальбой тяжелой далеко потрясена".
Государь император, возбужденный праздничным зрелищем, гулом пушек и громом оркестров, видел, наверное, чужедальние моря и свой желтый штандарт над ними. Впрочем, никому не дано угадать, что виделось Николаю II или о чем думал он в тот теплый и солнечный майский день. И уж, во всяком случае, не думал не гадал он, что по трапам этого корабля, благословляемого его императорским величеством, в феврале семнадцатого сойдут матросы, чтобы вместе с рабочими и солдатами изгнать, ввергнуть в небытие его, всемогущего российского самодержца, а в октябре семнадцатого носовое орудие этого корабля выплюнет огонь в сторону последнего убежища русской буржуазии...
Завершался XIX век. Новорожденный крейсер тяжело покачивался на невской воде. Вся его жизнь была впереди.
От Либавы до Цусимы
Самодержавие видело, что несчастный исход войны равносилен победе "внутреннего врага", т. е. победе революции. Поэтому на карту было поставлено все. Сотни миллионов рублей были затрачены на спешную отправку балтийской эскадры. С бору да с сосенки собран экипаж, наскоро закончены последние приготовления военных судов к плаванию, увеличено число этих судов посредством добавления к новым и сильным броненосцам "старых сундуков". Великая армада, - такая же громадная, такая же громоздкая, нелепая, бессильная, чудовищная, как вся Российская империя, - двинулась в путь...
В.И. Ленин
Минула неделя, как 2-я Тихоокеанская эскадра покинула родные берега. Предстоял долгий, многомесячный путь через три океана от Либавы к Порт-Артуру.
Все дни Немецкое море было спокойно. Полиняло синее октябрьское небо с легкой проседью облаков не предвещало перемены погоды. Даже ветер традиционный спутник кораблей в этих широтах - утих. Но море есть море, его постоянство обманчиво. Неведомо откуда выплыл туман, обволакивая вязкой пеленой корабли. Прожекторы уперлись в туман, как в непроницаемую стену. Гнетуще завыли сирены.
Командир крейсера "Аврора" капитан I ранга Евгений Романович Егорьев стоял на мостике. Обычно после выхода из гавани жизнь входила в нормальную колею. Бесчисленные заботы, связанные со снаряжением корабля в дальний поход, оставались на берегу. Службы обеспечения, будто специально созданные, чтобы мешать отплытию, трепать нервы, простое усложнять, а сложное делать неразрешимым, как бы переставали существовать.
Эскадра, вытянувшаяся в кильватерную колонну, продиралась сквозь туман. Даже густые, черные дымы, выбрасываемые из труб, незримо исчезали в сизой, молочной поволоке. Из-за бесконечных поломок и неувязок корабли шли медленно, делая не более девяти узлов.
Неполадки в машинах - дело нередкое, но поход только начинался. Впереди 18 тысяч миль, слепые туманы, бешенство ветров, свирепые штормы и гибельные ураганы... А скорость... Если идти черепашьим ходом, в Порт-Артур можно опоздать. Что тогда? Кому на помощь придет эта армада?
Егорьев, служивший в прежние годы на Дальнем Востоке, с обостренной ревностью следил за войной с японцами. Он пользовался не только официальными сообщениями. Из Порт-Артура приезжали в Петербург офицеры. Во Владивостоке на крейсере "Громобой" служил мичманом Всеволод Егорьев, сын Евгения Романовича. От него приходили письма.
Когда в российскую столицу долетела весть о том, что японцы, не объявив войны, атаковали корабли на внешнем рейде Порт-Артура и блокировали в порту Чемульпо крейсер "Варяг", Егорьев долго не мог прийти в себя. Вероломство, возведенное в ранг государственной политики, - что может быть подлее?!
Днем и ночью Егорьев думал о случившемся. Как человек военный, он, разумеется, понимал: чем сильнее накаляется политическая обстановка, тем скорее жди взрыва. И все же - такое вероломство! Впрочем, не ждать же любезностей от врага, вооружавшегося у нас на глазах с лихорадочной поспешностью! Не случайно очертания японских островов напоминали Егорьеву то пантеру, то леопарда, ассоциировались с хищниками, до срока неподвижными, притаившимися, чтобы вернее прыгнуть и схватить жертву за горло.
Евгений Романович, как и многие морские офицеры, знал о письме адмирала Макарова в морское ведомство. И хотя оно было под грифом "весьма секретно", в политике неизбежно тайное становится явным.
Макаров предупреждал: опасно держать военные корабли не на внутреннем рейде Порт-Артура, а на внешнем. Ночная атака миноносцев может дорого обойтись России. Сетевые заграждения не прикрывают полностью борта кораблей, да и не у всех есть сети...
Заправилы морского министерства больше заботились о том, чтобы уберечь письмо дерзкого адмирала от гласности, чем уберечь порт-артурские корабли от мин противника. За вопиющее ротозейство пришлось расплачиваться: в ночь на 27 января 1904 года японцы вывели из строя лучшие броненосцы эскадры "Цесаревич", "Ретвизан" и крейсер "Паллада"...
Туман исчез так же быстро, как появился, уносимый легким полуденным ветром. Глядя с мостика на спокойные воды Немецкого моря, Евгений Романович Егорьев не был спокоен. Невеселые, тяжкие предчувствия томили его. Собственно, это были не только предчувствия, это были факты, с которыми столкнулся опытный морской офицер: эскадра комплектовалась с пугающей торопливостью, дело делалось медленно, но на всем лежала печать безоглядной спешки: скорее, скорее! Надо вовремя доложить, вовремя отрапортовать, прорехи, мол, залатаем на ходу. Сроки установлены государем, какие могут быть разговоры!
В эскадру включили разнотипные корабли. Многие из них совершенно не годились для эскадренного боя, для дальних походов.
Экипажи щедро пополнялись резервистами, слабо обученными, незнакомыми с новой техникой. О боевой слаженности команд оставалось лишь мечтать. Комендорам потренироваться в стрельбе не довелось. Все откладывалось на будущее. А велика ли отдача от комендора, ни разу не попавшего в цель?
Командующий эскадрой вице-адмирал Рожественский перед выходом из Ревеля на флагманском броненосце "Князь Суворов" решил провести учение, приказал пробить сигнал для минной атаки. Егорьев не был в ту ночь на "Суворове", но читал приказ № 69, изданный адмиралом после учения.
Бог ты мой, что творилось на броненосце! Спящих долго не могли поднять. А те, кого с роковым (в случае атаки!) опозданием вывели на палубу, не знали, куда им бежать и что делать.
На этом "подготовка" экипажей к войне оборвалась. Перед выходом в поход ожидался визит на эскадру его императорского величества. Все были брошены наводить лоск - лопатить палубы, драить медяшку, подкрашивать плешины. Корабельные леера расцвели флагами. Готовясь к торжественной встрече, фалрепные офицеры в парадных мундирах и треугольных шляпах суетились и нервничали.
Егорьев любил морские ритуалы, морскую символику, их праздничную приподнятость и окрыленность, дающие заряд на долгие недели и месяцы будничного труда, ратной страды, жизни, в лицо которой дышит близкая, а порою и неотвратимая смерть. Ритуалы ритуалами, но душу Евгения Романовича, враждебную лести и угодничеству, угнетало, когда рожденные в боях и походах ритуалы подменялись мишурным блеском, когда на палубы, продутые океанскими ветрами, беззастенчиво вторгался дух дворцовых салонов.
Уж очень маскарадно-ярок был командующий эскадрой Зиновий Петрович Рожественский! Полоской всплеснувшей пены серебрились широкие адмиральские лампасы, а грудь его слепяще сверкала и золотилась - хоть глаза отводи! столько наград.
Военный моряк, Егорьев не испытывал большого почтения к звездам, которыми венчали не после сражений, а после приемов в царских гостиных. Кажется, Суворов придумал меткое словечко "шаркуны" - это о тех, кто изящно расшаркивается перед сильными мира сего.
Евгению Романовичу не надо было напрягать память, чтобы вспомнить: кривая карьеры адмирала Рожественского резко поползла вверх в мирное время в дни встречи Николая II с Вильгельмом II на Ревельском рейде. Удачно фальсифицированные стрельбы, удачно произнесенный тост, похвала довольного пышным приемом кайзера - вот ступеньки, по которым командир учебно-артиллерийского отряда поднялся к должности начальника Главного морского штаба.
В Адмиралтействе как о достоинстве говорили о непреклонной воле Рожественского. Что ж, спорить не приходилось, сильная воля - достоинство несомненное, если она управляема светлой головой и нуждами отечества, а не бычьим упрямством, не безотчетным, необузданным самоуправством - что хочу, то и ворочу.
Было о чем поразмыслить Евгению Романовичу...
На мостике появился старший артиллерист крейсера лейтенант Алексей Лебедев. Он стоял чуть в сторонке, видимо не решаясь нарушить задумчивую сосредоточенность командира.
Егорьев питал слабость к молодым офицерам. Внешне это, пожалуй, не проявлялось, он был строг и требователен, но наедине с самим собой Евгений Романович сравнивал их со своим сыном, искал черты сходства.
Командир поинтересовался: нет ли у старшего артиллериста чего-либо к нему?
- Есть, Евгений Романович, - ответил Лебедев. - У мыса Скаген, когда наши суда грузились углем, рядом с нами стоял шведский пароход. Помните?
- Что из этого следует?
- Шведы говорили, будто ночью видели шесть миноносцев без опознавательных флагов...
- Не очень доверяйте разговорам! - отрезал Егорьев. Его всегда раздражало, если военные оперировали не фактами, не проверенными данными, а слухами.
Между прочим, слухи о желании японцев напасть на эскадру в Немецком море, вдалеке от своих берегов, витали еще в Петербурге, Ревеле и Либаве. Егорьеву они казались лишенными реальной почвы: напасть в нейтральных водах Европы, усеянных судами дружественных России держав, в таком удалении от Японии? Нет уж, Немецкое море по оживленности - это все равно что Невский проспект в Петербурге...
Желая смягчить резкий ответ, Егорьев спросил у Лебедева:
- Рыбную ловлю любите? Вот уж для кого тут раздолье, так это для рыбаков. Здешние места изобилуют сельдью, треской, камбалой, макрелью...
Разговор между ними угас и легко забылся бы, если б не события, неожиданно разыгравшиеся ночью.
К вечеру погода немного испортилась. Заволновалось море, ухудшилась видимость. Первый крейсерский отряд, в который входила и "Аврора", отстал от броненосцев на десять - пятнадцать кабельтовых, а транспорт "Камчатка" еще больше. На "Камчатке" устраняли неисправности.
Когда офицеры собрались на вечерний чай, в кают-компанию вошел вахтенный начальник и протянул командиру запись, сделанную телеграфистами "Авроры". Запись воспроизводила разговор флагманского броненосца "Суворов" с "Камчаткой":
"8 ч. 55 м. "Камчатка" - "Суворову": "Преследуют миноносцы".
"Суворов" - "Камчатке": "Сколько миноносцев, телеграфируйте подробнее".
"Камчатка" - "Суворову": "Миноносцев около восьми".
"Суворов" - "Камчатке": "Близко ли к вам?"
"Камчатка" - "Суворову": "Были ближе кабельтова и более".
"Суворов" - "Камчатке": "Пускали ли мины?"
"Камчатка" - "Суворову": "По крайней мере, не было видно".
Беспечное настроение как ветром сдуло. Значит, слухи и версии имели под собой почву! Значит, японцы где-то рядом!
По мере того как сгущались сумерки, напряжение возрастало. Небо, усыпанное звездами, казалось тревожным, перемигивающимся таинственными сигналами. Все понимали: сейчас начнется.
Надвигалась ночь. Ничто так не накаляет нервы, как ожидание. И тут беспроволочный телеграф записал будоражащую весть с "Камчатки": "Атакована неприятелем со всех румбов".
Егорьев, не принимавший бездумно никаких сообщений, недоуменно повел плечами: для чего миноносцам атаковать со всех румбов беззащитный транспорт, если ему хватило бы и одной мины? И не ради ли этого несчастного транспорта добирались японцы через три океана в Немецкое море?
Цепь логических размышлений Егорьева мгновенно оборвалась, как только он увидел, что далеко впереди, разорвав мрак ночи, зажгли боевое освещение броненосцы и загремели орудийные выстрелы.
По "Авроре" покатились сигналы дробь атаки: тревожно взывали горны, басовито, требовательно бабахали барабаны. Вспыхнули все шесть прожекторов крейсера. Егорьев в суматохе оглушенной, распоротой световыми полосами ночи увидел в небольшом отдалении от броненосцев четыре судовых огня. На фоне возвышающихся над водой броненосцев чужие огни проектировались низко - так могли проектироваться огни миноносцев.
Орудия "Авроры" начали пристрелку. На палубе пахнуло тухлыми яйцами запах бездымного пороха. Под ногами забулькала нахлестанная вода. Между тем артиллерийский шквал с броненосцев достиг огромной силы. Пальба доносилась непрерывная и беспорядочная. Грозно ахнула двенадцатидюймовая, громыхнула так, словно где-то поблизости взорвался склад с боеприпасами.
Впереди неистовствовал огонь. На броненосцах творилось что-то невообразимое. "Ошалело стреляли комендоры, не целясь, куда попало, стреляли прямо в пространство или в мелькавшие в стороне огни, иногда прямо в воду около борта, иногда туда, где останавливался луч прожектора, хотя бы это место было пустое. Прислуга подачи, не дожидаясь выстрела заряженной пушки, тыкала в казенник новым патроном. Одновременно со вспомогательной артиллерией бухали и шестидюймовые башенные орудия. Наверху трещали пулеметы и этим самым только больше нервировали людей, вносили замешательство на судне".
Так описал происходившее баталер броненосца "Орел" Алексей Новиков{1}.
На "Авроре", отставшей от основного ядра эскадры, ажиотаж не успел разгореться. Егорьев отчетливо видел, что четыре судна, светившиеся огнями несколько минут назад, превратились в костры. Рыжее пламя пожаров взметнулось над водой и жадно обгладывало обреченных.
Противник казался поверженным. Откуда же град снарядов, обрушившийся на крейсер? Сначала кипела и фонтанировала вода близ бортов, потом содрогнулся корпус корабля, послышались удары металла о металл, крики.
Командиру доложили: справа бортовая пробоина, пробита труба.
Огонь не прекращался. Стало неоспоримо ясно, что по "Авроре" и "Дмитрию Донскому" бьют свои же броненосцы.
Егорьев приказал зажечь отличительную сигнализацию, вспыхнула "рождественская елка" - фальшфейера.
Наконец на "Суворове" одумались, разобрались. Боевое освещение погасло. Мощный световой столб, как белая колонна, почти вертикально уперся в небо: "Перестать стрелять!"
Наступила тишина.
Ночное побоище разыгралось близ знаменитой отмели Доггер-банка, которая всегда привлекала рыбаков обильными уловами. Мирные огни английских рыбачьих посудин показались Рожественскому сигналами японских миноносцев. Условная ракета, пущенная рыбаками, означала, что суда должны стягивать сети с правого борта и начать их тащить. Все это выяснилось, к сожалению, слишком поздно. В ту ночь ракета сыграла роковую роль. Суда гулльских рыбаков были искромсаны и сожжены.
Транспорт "Камчатка", "атакованный" со всех румбов, не получил ни одной царапины и продолжал плестись в хвосте эскадры. Немного пострадала "Аврора". По правому борту зияла пробоина. Небольшой снаряд прошел навылет каюту священника. У отца Анастасия оторвало руку. Его тяжело контузило. Судовой врач не отходил от батюшки, мучительно стонавшего, временами выкрикивавшего: "За что? За что?"
Комендор Григорий Шатило отделался легким ранением. За восемь месяцев до Цусимского боя на палубе "Авроры" появился забинтованный, припадающий на ногу матрос.
Круги от затопленных рыбачьих судов разошлись по всему миру. Сенсационные заголовки заполнили первые полосы газет. Эскадра Рожественского приковала к себе внимание во многих странах мира.
Для расследования "гулльского инцидента" образовали международную комиссию. Версию о том, что за рыбачьими посудинами прятались японские миноносцы, подкрепить чем-либо не удалось. Даже адмирал Дубасов, представитель России в международной комиссии, в докладе правительству признался:
"В присутствие миноносцев я сам в конце концов потерял всякую веру, а отстаивать эту версию при таких условиях было, разумеется, невозможно. Необходимо было ограничиться тезисом, что суда, принятые русскими офицерами за миноносцы, занимали относительно эскадры такое положение, что ввиду совокупности обстоятельств, заставивших вице-адмирала Рожественского ожидать в эту ночь нападения, суда эти нельзя было не признать подозрительными и не принять решительных мер против их нападения".
Мысль выражена не очень убедительно, но что делать? Гулльские рыбаки определили свои убытки на сумму 65 тысяч фунтов стерлингов (600 тысяч золотых рублей). Сумму эту Россия незамедлительно выплатила...
Эскадра продолжала поход. Ничего как будто не изменилось, правда, по курсу русских кораблей появились дымки тяжелых крейсеров владычицы морей Великобритании.
Погода щадила эскадру. Даже Бискайский залив не показывал свой крутой и жестокий норов. Море бугрилось невысокими волнами, приветливо синело небо. Неприветливыми оказались испанцы. В порту Виго, ссылаясь на нейтралитет, они не разрешили кораблям загрузиться углем. После дипломатической перепалки конфликт кое-как уладили, и с чувством облегчения покинули испанскую гавань.
У Егорьева в каюте появился ворох иностранных газет. Казалось, что, кроме "гулльского инцидента", человечество ничего не интересует. Особенно злобно чернили эскадру англичане. В сообщениях было много сенсационного, правда и домыслы нелепо переплелись. И Егорьев, хотя ни в какой мере не был виновником гулльского побоища, испытывал если не угрызения совести, то разъедающую досаду. Его офицерская честь, честь русского моряка была уязвлена.
В кают-компании лейтенант Дорн, дотошный артиллерист, склонный, как казалось Егорьеву, к подковыркам, бросил фразу:
- Начало, нечего сказать, многообещающее! А кое-кто сомневался, что мы - сила!
Старший офицер крейсера капитан II ранга Аркадий Константинович Небольсин осуждающе-строго посмотрел на Дорна. Реплику никто не поддержал, наступило неловкое молчание, словно не к месту вспомнили что-то неприятное, о чем вслух говорить не полагается.
Егорьев, перед самым походом принявший крейсер, присматривался к людям. Конечно, экипаж большой, без малого шестьсот душ, враз не изучишь, но у командира было незыблемое правило: знать каждого. Он легко и быстро запоминал лица, фамилии, малейшие проявления деловых качеств подчиненных, цепко держал их в памяти. По возможности общался с матросами не только в служебное время, правда мимолетно, урывками, опытный глаз многое схватывал и на лету.
Вот и сегодня, проходя по палубе, где у железной бочки с водой матросы собирались на перекур, Егорьев услышал реплику:
- Нам бы рыбешки жареной, братцы, а мы рыбаков поджарили!
Заметив каперанга, матрос осекся. Егорьев помнил и лицо, и фамилию этого комендора - Аким Кривоносое. Однажды на учении он обратил на него внимание: сноровист, ловок, боевит, энергичен.
- Как зовут? - спросил командир.
- Аким Кривоносов! - отчеканил комендор.
- Молодец! - похвалил Егорьев комендора, запоминая его смешливые и дерзкие глаза.
Он знал: людям с такими глазами, в которых удаль и вызов, живется нелегко. Боцману в них обычно мерещится насмешка, кондуктору - скрытое непослушание, а виноват всегда матрос...
Егорьев не подошел к курившим, не показал, что слышал реплику Кривоносова, заинтересовался другим: метрах в пяти от железной бочки какой-то матрос кормил птиц. Когда он бросал комочки хлеба, они шарахались, потом прыг-скок, прыг-скок, - подбирались к хлебу и жадно клевали.
Стоял октябрь, пора птичьих перелетов. Из Европы в Африку летели огромные стаи. Усталые пичуги садились на реи, на леера, на мостики. Боцманы гоняли их - птицы оставляли бесчисленные отметины, - а матросы охотно прикармливали летучих путешественников.
- Хлеба хватает? - спросил Егорьев, стоя за спиной кормящего.
Матрос стремительно обернулся. Увидев каперанга, вытянулся, руки словно впаялись в бедра:
- Виноват, ваше высокоблагородие!
Он был высок, сухопар, даже под робой угадывались крепкие мускулы.
- Корми, корми, - подбодрил его Егорьев. - Как зовут, кем служишь?
- Минный электрик Андрей Подлесный, - бойко отрапортовал матрос, поняв, что каперанг наказывать не собирается.