Черри Кэролайн. Русалка

   — Мы просто-напросто должны обдумать свои действия, — сказал Петр. — Ты подумай об этом. Подумай, и все. А я, тем временем, могу помириться с дедушкой.
   — Ты должен изменить свое отношение к нему.
   — Я могу это сделать, — сказал Петр, растягивая губы и изображая на лице преднамеренную искусственную улыбку. — У меня не будет затруднений с этим. Мне и раньше приходилось иметь дело с проходимцами и ворами.
   — Петр, пожалуйста, прошу тебя!
   — И я всегда был с ними в хороших отношениях. — Петр слегка потрепал Сашу по плечу тыльной стороной руки и бросил короткий косой взгляд в сторону очага, напоминая тем самым, что Ууламетс может услышать их. — Итак, он заполучил нас. Ничего не остается. Теперь ты должен думать своей головой и доверять мне, когда я буду пользоваться своей, слышишь меня?
   Саша кивнул. Он посмотрел в сторону очага, где Ууламетс выкладывал из котла овсяную кашу, разговаривая о чем-то с Ивешкой, которая стояла уставясь в пол и сложив руки, почти не реагируя на слова отца.
   Ивешка явно была не в своей тарелке. Казалось, что ничего не произошло, ни с домом, ни с дочерью Ууламетса. Ничего, из всего того, что планировал старик, казалось, не изменило хода его намерений.
   А Ууламетс хотел оставить их у себя, он очень хотел оставить даже и Петра для того самого дела, несмотря на то, что и сделал Петру предложение покинуть дом. Сашу не оставляло глубокое беспокойное ощущение, что Ууламетс тайно затянул этот узелок еще до того, как предложил Петру уйти. Он прекрасно знал, что Петр откажется, и при этом не последнюю роль играло и желание Ууламетса. Без всякого сомнения, какие-то желания пропадали и, возможно, самые сильные: пять колдунов, как заметил Петр, передвигали в пространстве между собой события то вперед, то назад. При этом нельзя было не учитывать хитрость и коварство самого Гвиура, как и его желания.
   — Заговор? — неожиданно заметил Ууламетс, бросив взгляд в их сторону и нарушая таким образом их уединение.
   — Нет, господин, — сказал Саша, и подошел к столу, чтобы наполнить свой котелок и котелок Петра, но Ивешка сделала это сама, и ему ничего не оставалось делать, как стоять и ждать, держа наготове протянутую руку. Пока она управлялась с котелками, он смотрел на нее как на самую что ни на есть живую девушку, с чудесными длинными волосами, которые она еще утром просто откинула назад и закрепила лентой, со следами сажи от горшков на руках; в глазах у нее стояли слезы, которые она даже не пыталась смахнуть. Он чувствовал жалость к ней, и ему очень хотелось сделать хоть что-нибудь.
   — После завтрака, — сказал Ууламетс, — нужно отнести вещи в лодку. Мы еще не закончили.
   —… Закончили? — словно эхо повторил Саша, не потому что не знал значения этого слова, а именно потому, что знал слишком хорошо. И был испуган.
   — Черневог, — коротко добавил Ууламетс.
   — И вы знаете где он? — спросил Саша.
   — Я всегда знал, где он, — ответил старик.

16

   В подобных случаях рука никогда не болела, пока сам он за нее не волновался. Но сейчас оно так и было. Петр тайком и не без раздражения изредка поглядывал на нее во время передвижений между лодкой и домом. Он был напуган тем, что совершенно не понимал причину этих неожиданных перемен, при которых рука почернела и начала гноиться, и не имел никакого представления, что за яд мог быть в зубах у водяного. Это мерзкое созданье могло оцарапать его еще и раньше, во время схватки у холма, или эти царапины могли быть от корней или костей, и тогда ни у кого не возникло бы подобного беспокойства. Но Саша настоял, чтобы на рану был положен компресс из смеси с невыносимым запахом, куда входила ромашка, горькая полынь и, конечно, водка, которая еще и обжигала. Но больше, Саша сам признавался в этом, он ничего не мог сделать, и Петр был вынужден с печалью признать, что Ууламетс вполне мог в любой момент дать волю своим злонамеренным желаниям, чтобы проучить их.
   Он вспомнил, как Саша говорил о треснувшей чашке, когда обмазывал этим зловонным варевом его руку, и подумал, что ведь на ее месте могло быть и его собственное сердце…
   Отвратительная мысль.
   … или, как еще говорил Саша, старик мог использовать водяного: просто-напросто дать ему полную свободу в отношении их. Ведь одно дело сражаться с водяным, когда сам старик хочет победы, и совсем другое, когда он сам же ему и помогает…
   А пока Петр таскал в лодку груз. Небольшая прогулка по реке: так называл старик охоту за своим бывшим учеником. Ууламетс приказал достать из подвала многочисленные горшки, упаковать их в рассохшиеся корзины и снести вниз. После этого старик нагрузил их большими связками веревок, инструментами и свернутым парусом, которые они должны были на руках снести вниз по размытому и изъеденному склону.
   Итак, управление лодкой не было загадкой для старика, он очень хорошо знал это. Любой мог поучиться у него… и все это подсказывало Петру, что ему следует лишь держать голову чуть-чуть пониже и быть поприветливее с дедушкой, как бы тяжело это ни было.
   А дедушка хотел, чтобы они и загрузили лодку, и сделали и то, и это, а сам, тем временем, вместе с Ивешкой поджидал их на крыльце, пока они с трудом поднимутся вверх по холму. Ивешка стояла в окружении многочисленных корзин, должно быть с едой, потому что никакой продуктов в предыдущих корзинах не было, дверь дома была закрыта, и, следовательно, это был последний груз, который им предстояло перенести на лодку.
   Ууламетс постарался нагрузить их сразу пятью или шестью корзинами, которые они снесли на борт, после чего старик сложил все корзины в середине засыпанной листьями палубы и рассказал им, как и в какой последовательности они должны снарядить парус.
   С рукой становилось все хуже и хуже, еще с тех пор как они перенесли на лодку мачту и парус, но Петр не хотел, чтобы старик проявлял заботу о ней. Он даже бросил в сторону Ууламетса сердитый взгляд, следуя вслед за Сашей на нос лодки, где среди кучи спутанных веревок и канатов лежала мачта.
   — Я, конечно, не думаю, что дедушка как-то мог заколдовать ее, — пробормотал Петр, вытягивая очередную веревку, чтобы отыскать ее конец.
   — Сейчас он устал, — сказал Саша.
   — Он устал! — воскликнул Петр.
   — Не надо…
   — Я не буду, — сказал Петр едва слышно, — уже молчу, не буду продолжать.
   — Пожалуй, я заберусь сейчас вон туда, — сказал Саша и, усевшись верхом на пока еще лежащую мачту и удерживаясь от падения в воду, обрезал первую из прогнивших веревок, которые удерживали лодку у причала, а затем, тяжело дыша и обливаясь потом, вернулся назад, чтобы взять новую, пока Ууламетс, сидя на своих корзинах, давал им очередные указания, что следует делать дальше и как именно следует вязать узлы при оснастке.
   Петр поймал себя на мысли, что с большим удовольствием завязал бы как можно потуже узел на его шее. Может быть, именно поэтому он вязал узлы из всех сил, прикусив до крови губу. Он уже подозревал, что с рукой будет все хуже и хуже, и какая нагрузка теперь ляжет на Сашу кроме возни с этими веревками.
   Он очень хотел, если бы только мог позволить себе подобное желание, сбросить Ууламетса прямо в реку, или, что он, возможно, предпочел бы, наполнить его жилы ядом. Но он помнил, как Саша неустанно твердил ему, чтобы он не загадывал злонамеренных желаний, но в то же самое время полагал, что это не устранит угрозу со стороны самого Ууламетса, и тот не оступится от своих желаний добиться того, что он был намерен получить от Саши.
   Наконец парус был укреплен, завязаны последние узлы и мачта вместе с парусом поднялась вверх…
   — Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил Саша, когда мачта наконец была закреплена.
   — Чудесно, — сквозь зубы процедил Петр, в тот момент, когда Ууламетс велел им убрать веревки с кормы и перенести их в другое место.
   Теперь оставалось привязать болтающиеся концы веревок к перекладине, и закрепить ее наверху как можно прочнее.
   — Отчаливай! — приказал им Ууламетс, который только сейчас первый раз поднялся на ноги и проковылял на корму к рукоятке руля.
   Саша тут же соскочил на причал, отвязал веревку, крепящую лодку, и в тот же миг вновь запрыгнул на борт. Лодка сразу начала лениво дрейфовать. Ууламетс же, стоя у руля, изо всех сил резко повернул его настолько, насколько позволяли сделать это ограничители, и нос лодки стал медленно разворачиваться.
   В следующий момент порывистый и неустойчивый ветер неожиданно наполнил парус, опасно накреняя старую посудину, так что Петр был вынужден подхватить Сашу и держаться рукой за ближайшую натянутую веревку, видя явную опасность оказаться в воде и стать добычей водяного и всяких его многочисленных родственников.
   Но лодка продолжала разворачиваться, парус повисал и снова раздувался, иногда так сильно, что старая парусина грозила лопнуть.
   Теперь лодка шла очень ровно, вздымая носом белую пену, которая оставляла за кормой след из белых пузырей на темной поверхности воды. По одну сторону от них тянулся лес: стена безжизненных деревьев, где частенько попадались белые пятна там, где серая кора была содрана до самой древесины, но нигде не было даже намека хоть на какие-то признаки жизни.
   Саша сидел на носу рядом с Петром, подняв повыше ноги. Он боялся опустить их вниз, хотя и испытывал такой соблазн; он ни чуточки не доверял реке. Петр привалился к носовому ограждению и смотрел вперед, лишь время от времени бросая взгляд на корму, где стоял Ууламетс со своей дочерью, но с его места нельзя было видеть выражение их лиц, которые загораживал парус.
   Может быть, именно поэтому Петр и выбрал это место. Встретившись с этим чрезвычайно слабым взглядом, Саша был почти уверен, что рука его продолжала болеть, но однако Петр не признавался в этом. Он только лишь прикрывал больную руку здоровой и старался сидеть так, чтобы все время упираться плечом в ограждение борта, пристально всматриваясь в проплывающий мимо них лес. Саша пытался все время думать о том, чтобы облегчить его боль, и так увлекся этим, что даже потерял счет времени и перестал замечать окружающее, воспринимая отражения в темной воде как нагромождение грязи, корней и странно двигающихся теней…
   Но он внезапно стал осознавать воду как огромное темное пространство убегающее, под самый нос, где сейчас сидели они, поверхность которого разрезала лодка, разбрасывая вместе с водой желтые листья ивы.
   Тогда он резко отодвинулся от ограждения, хватая за рубашку Петра, последовал за ним без единого слова, хватаясь левой рукой за веревку, чтобы удержать их обоих.
   Но в воде были всего-навсего сухие желтые листья и блики солнечного света, уносящиеся прочь в вихре водоворотов. А вдоль всего берега был виден и источник этих опавших желтых листьев: в сером тумане из веток засохших деревьев отливали золотом покрытые листьями ивовые кусты.
   Это были деревья Ивешки, под каждым из которых могла быть нора водяного.
   Не было никакой необходимости указывать на них Ууламетсу: едва ли он мог проглядеть их. Саша все стоял и смотрел на них, пока ветер не закрыл их, раздув парус. И как только эта часть берега исчезла из вида, скрытая парусом, ненадежная палуба заставила их поскорее сесть. Саша же подумал в этот момент о том, сесть нужно не так близко к борту, чтобы быть все-таки подальше от воды. Он потянул Петра за рукав, указывая ему на место недалеко от мачты. Петр ничего не сказал на это молчаливое приглашение: он только взглянул назад со своего нового места, где он сидел подняв колени и спрятав под них больную руку. Но когда Саша посмотрел назад, то не увидел ничего нового: Ивешка по-прежнему стояла рядом с Ууламетсом, и они оба вглядывались куда-то в даль. Ветер трепал их одежду и развевал волосы, закрывая им лица.
   Тем временем, лодка уверенно скользила по волнам, и постоянно наполненный ветром парус позволял ей легко следовать всем изгибам реки.
   Саша уселся так, чтобы снова смотреть вперед. Его руки были крепко зажаты между колен. Только что увиденная им картина золотого орнамента на фоне серых засохших деревьев и плывущих по реке желтых листьев постоянно преследовала его… Он не мог понять, почему в его памяти задержалось именно это, а не что-то другое: Ууламетс, стоящий у руля, или присутствие водяного в темной глубине реки. Почему именно вид опавших желтых листьев мог быть таким зловещим?
   Золото на бледном сером фоне. Остатки жизни среди мертвого пространства, последний яркий и все еще живой цвет, выделяющийся на фоне вымершего леса и темной воды.
   Казалось, что эта картина отражает ту самую свободу, которую только что обрела Ивешка. У него не было никаких сомнений, чтобы воспользоваться колдовством, но оставалось лишь маленькое удивление, что ветер отказывался слушаться и не выдерживал одного направления. Но здесь он успокаивал себя тем, что несмотря на то, что здесь действовало так много желаний, каждое из которых направляло в разные стороны, в итоге он все равно мог двигать лодку вперед.
   Но по какой-то странной причине он продолжал видеть желтые листья уносимые течением, и раздумывал о том, что все-таки следовало быть поумнее, чем он был, потому что ему следовало бы понимать такие вещи и не ошибаться в самых простых ситуациях.
   Теперь они уплывали все дальше и дальше от Киева, удаляясь от мечты, которой так грезил Петр. Но мало того — он чувствовал себя виновным в этом.
   И боялся.
   Петр всегда недолюбливал лодки. Он понял это с самого первого раза, как только палуба начала крениться под ним, а лодка при этом набирала скорость. Когда нос лодки начал раскачиваться то вверх, то вниз, а палуба уходила из под ног, он вцепился в поручни, едва не прижимаясь к ним, и думал, что лодка готова вот-вот перевернуться.
   Все, что окружало его сейчас, уже не вызывало удивления: и то, что Ууламетс стоял на корме рядом со своей дочерью-призраком, и то что ветер дул без изменений, и то что с ивешкиных деревьев падали в реку листья, и даже то, что водяной мог быть здесь, совсем рядом с лодкой. Что еще можно было ожидать здесь? Колдуны делали все, что хотели в этих лесах, колдуны вовлекли его в свои дела, а рука продолжала беспокоить его. И первый раз в своей жизни Петр Кочевиков почувствовал себя абсолютно несчастным.
   Как ни странно, но утонуть в реке не казалось ему самым худшим из того, что могло случиться с ним. Ему был не страшен даже водяной, который мог поджидать внизу, чтобы запустить в него свои маленькие черные лапы. Ничто из этого не было столь ужасным, как это ощущение, охватившее всю глубину груди: он не мог переносить ритмичное движение лодки до такой степени, что в один прекрасный момент он мог просто свалиться с палубы…
   Разумеется, колдуны могли без всякого труда передвигаться по лодке, даже не покачнувшись и, конечно, ощущали обычную легкость внутри. Ведь они могли в конце концов просто пожелать никогда не падать за борт.
   Но он знал, что Ууламетс хочет утопить его. И он не собирался вставать, во всяком случае не больше, чем собирался бы опустить свою голову за борт, где водяной мог схватить ее.
   — Может быть, ты хочешь есть? — спросил его Саша, глядя в темную воду.
   Нет. Уж чего-чего, а есть он не хотел вполне определенно.
   Саша встал и пошатываясь прошел на корму, придерживаясь за веревки и едва не падая на последних шагах, в то время как Петр наблюдал за ним, по-прежнему вцепившись в поручни. Можно было предположить, что Саша проделал этот нелегкий путь на корму с одной единственной целью: поговорить со стариком… об ужине.
   Или о том, чтобы сделать остановку. Петр вполне искренне надеялся на это.
   И ему даже показалось, что Ууламетс начал разговаривать с мальчиком: он не мог точно видеть этого со своего места, если бы даже и нагнулся. Но вот Саша заковылял назад, теперь к низкой палубной надстройке, где они хранили свои припасы, а затем проделал рискованный путь назад, к Ууламетсу и его дочери, держа в руках еду и питье. Наконец он оставил их и пошел, спотыкаясь и подвергаясь все той же опасности, но теперь уже на нос лодки, по-прежнему держа в руках кувшин и еду.
   Петр подхватил его и с трудом усадил рядом с собой на дощатую палубу.
   — Мы остановимся перед наступлением темноты, — сказал Саша.
   Слава Богу, подумал Петр.
   Саша протянул ему принесенный кувшин и сушеные ягоды.
   Но сейчас он не хотел даже этого.
   Нет, ради Бога, только не это.
   Неожиданно лодка сильно закачалась. Саша ухватился за ногу Петра и успел подхватить кувшин, прежде, чем он мог соскользнуть с палубы.
   У него еще хватало безрассудства усмехнуться.
   Петр нахмурился, сжал зубы и еще сильнее вцепился в поручни. Ветер усилился, посвистывая меж натянутых снастей и заставляя скрипеть и трещать все деревянные части старой посудины. Водяные брызги поднимались вверх, образуя легкую мглу, которая сверкающим блеском покрывала поручни и приятно холодила одну сторону его лица. Так продолжалось некоторое время, пока солнце не начало опускаться, превращая водяную пыль в золотистое облако… пока с ужасающим треском парус не порвался пополам, и палуба заходила ходуном, а канат лопнул как простая бечевка, и его концы просвистел над их головами.
   Петр схватил Сашу, все еще напрасно пытающегося удержать кувшин, который теперь заскользил по палубе. В следующий момент извивающийся конец оборванного каната, обвился вокруг него, словно умирающая змея, а порванный парус развевался и потрескивал над ними.
   Лодка двигалась теперь сама по себе, мечась из стороны в сторону, словно пьяная, но все еще чуть-чуть управлялась остатками болтающейся на мачте парусины, плавно скользя по направлению к темному плохо различимому берегу.
   — Мне очень не нравится это, — едва слышно пробормотал Петр, как только лодка и берег начали сближаться. Деревья надвигались на них огромной темной массой, и выступающие ветки уже задевали их лица.
   Он нагнулся, прикрывая собой Сашу, продолжая одной рукой держаться за поручень, пока лодка, задевая дном о песок, продвигалась вперед, а огромные сучья нависали над самым ее носом, больно ударяя их ветками.
   Медленно покачиваясь, лодка приставала к берегу, и все новые и новые ветки накрывали их с правой стороны.
   Наконец она встала, оставляя пузырящийся след на воде, и в тот же момент Ууламетс закричал с кормы:
   — Дураки! Отвязывайте канаты! Опускайте парус! Поторопитесь! Петр спотыкаясь и пошатываясь встал на ноги и начал отвязывать канат, проклиная все на свете, в то время как Саша пытался помочь ему ослабить узел. Наконец вдвоем им удалось снять перекладину. Рваный парус свалился на них в тот момент, когда лодка всем бортом врезалась в нависающие ветки.
   — Чудесное местечко, — заметил Петр, когда Ууламетс уже приказывал им закрепить лодку около деревьев. Петр все еще чувствовал дрожь в коленях, когда пересекал ненавистную палубу. И в тот момент, когда он крепко ухватился за тоненькую веточку, то мгновенно ощутил глубокое облегчение от долгожданного соединения с землей. Он немедленно набросил швартовочный канат на самый толстый сук и как можно туже затянул на нем узел.
   Но глубокий мрак среди деревьев заставил его глядеть в ту сторону, где над поблескивающей водой еще брезжил сумеречный свет уходящего дня и где с кормы лодки доносилась человеческая речь: это Ууламетс резким голосом давал наставления Саше как правильно завязывать узел и предлагал Ивешке не мешкая разобраться в их запасах и готовить ужин…
   Разумеется, подумал Петр, они не смогут больше плыть в такой темноте, а c таким рваным парусом, вполне возможно, они не смогут сделать этого даже и завтра. Его пугала мысль о продолжении путешествия, он боялся проводить ночь на этом удаленном берегу, заросшем лесом, и особенно его беспокоило то, что был порван парус и держащий его канат. При таком скоплении колдунов, которое окружало сейчас его, можно было рассчитывать на кое-что и получше. Или по крайней мере…
   — Мы уже добрались туда, куда хотели? — спросил он Ууламетса, перебравшись на корму, совершенно не представляя себе, куда бы еще они могли направляться. Последний вечерний свет угасал, в реке отражалось темнеющее небо, постоянный плеск воды и поскрипывание сухих веток о борта лодки производили гнетущий однообразный звук.
   — Мы добрались туда, где сейчас стоим, — пробормотал Ууламетс и быстро отошел, оставляя Сашу, который тут же прошептал, еле слышно:
   — Мне кажется, что он бережет и себя, и лодку. Я думаю, что он просто выдохся.
   — Я же думаю, что мы попали в беду, — сказал ему Петр.
   Ивешка, тем временем, установила на корме небольшую печку и развела огонь, используя сухие сучья, которые они набрали на берегу, хотя Бог знает сколько обломанных веток было разбросано по палубе, которые тоже можно было легко собрать. Вскоре уже можно было печь оладьи, к которым Ивешка подала даже немного меду… в то время как Ууламетс зажег коптилку в тесной палубной надстройке, где едва хватало места для того, чтобы разместить все их припасы, и уселся там со своей книгой. Он даже достал чернила и перо, чтобы записать все, что ему удалось сделать…
   Раздумывая над этим, Саша предположил, что старик определенно не хотел, чтобы в этот вечер его беспокоили расспросами.
   — И как далеко предстоит нам плыть? — спросил Петр Ивешку, когда они сидели вокруг маленькой печки. — Ты хотя бы представляешь себе, куда мы направляемся?
   Ивешка взглянула на него. Волосы уже были заплетены в две большие косы, что сильно уменьшало ее лицо, а глаза при этом казались еще больше. Они казались чуть тусклыми, лишенными обычного блеска, скорее мягкими в отблесках углей и слабом свете, падавшем сюда из каморки старика. Она с трудом произнесла едва ли не два слова за все время, прошедшее после завтрака. Весь день она простояла на корме рядом с отцом, помогая ему, как могла, и испытывая на себе его гнев. Поэтому сейчас она выглядела очень уставшей.
   — Мы должны отыскать Кави, — сказала она. После звуков ее голоса в воздухе повисла тишина, будто он был чем-то околдован. Любой другой голос после этого казался грубым и неуместным. Тишина нарушалась только лишь всплесками воды в реке, поскрипыванием веток на засохших деревьях да шипением и потрескиванием углей.
   — А где? — наконец не выдержал затянувшегося молчания Петр.
   — Мой отец знает, где его искать. — Сзади них послышался шелест переворачиваемой страницы. Тишина продолжалась мгновенье или два, пока Ивешка не начала переворачивать оладьи. Стоя около печки, этого она сказала: — Я поступила очень глупо, что поверила ему. Мой отец был абсолютно прав. Теперь я это знаю.
   — И что же мы собираемся делать с этим самым Кави? — спросил Петр. — И что это были за слова по поводу сердца? Что имел в виду водяной, когда говорил об этом сегодня утром?
   Ивешка замерла, затем вновь занялась печкой, стараясь не отрывать глаз от своей работы, и сказала как можно спокойней:
   — Я была еще очень глупой, а мой отец был абсолютно прав.
   Саша почувствовал небольшой холодок. Возможно, что то же самое ощутил и Петр: он старался успокоить больную руку, и глядел на Ивешку так, словно подозревал о сашиных ощущениях, и что, разумеется, в словах Ивешки сейчас не доставало искренности.
   И тогда Петр взглянул на мальчика. Саша промолчал, только бросил в его сторону предупреждающий взгляд, опасаясь того, что лишние вопросы могут уничтожить только что установленный зыбкий мир… Кроме того, было неизвестно, могла ли Ивешка свободно отвечать на них, и Бог знает, какое влияние до сих пор имел на нее Кави Черневог.
   Наконец Ивешка подала оладьи, и они сели ужинать при мерцающем свете от масляной коптилки Ууламетса. У них было даже немного водки. Однако Ууламетс взял ужин с собой поближе к свету и уселся на палубе, скрестив ноги и не обращая ни на кого внимания, занятый книгой.
   Петр заметил:
   — Я предполагаю, что мы должны починить этот парус? Есть у нас что-нибудь подходящее для этого? Может быть, тонкая веревка?
   — Я не знаю, — сказал Саша. — Ивешка?
   — Да, — тихо сказала та, встала и направилась в каморку.
   — Так что же все-таки насчет сердца? — нетерпеливо прошептал Петр, когда она отошла достаточно далеко. — Что он такое говорил? И что за беда подстерегает ее?
   — Я не знаю, — так же шепотом ответил Саша. — Я никогда не понимал этого.
   Петр в растерянности смотрел на него, словно, на самом деле, ожидал от него ответа, соответствующего колдуну. Он так и не смог вылечить Петру руку, возможно это было выше его сил, но тем не менее Петр продолжал доверять ему в вопросах жизни и смерти и ожидал от него какого-нибудь чуда.
   Это пугало его больше, чем сам водяной, но может быть, это была всего лишь манера человека не обращаться за помощью, или манера попытаться все-таки сделать то, чего от тебя ожидают.
   Кроме того, был еще и Ууламетс со своей книгой, которая вбирала в себя, как память, все, что он когда-либо делал, а Саше никогда даже в голову не приходило сделать то же самое: во всяком случае, он даже и вообразить не мог, что может писать, пока старик Ууламетс не заметил, что он вполне годится для ученья. Но сейчас он думал о том, что не мог нести всю меру ответственности от начала до конца за свои дела с Ууламетсом и водяным, когда он загадывал то одно желание, то другое в полном беспорядке, просто потому, что учитель Ууламетс сказал ему о том, что у него есть талант… Большинство же людей, как считает Ууламетс, делают одну общую ошибку, забывая о своих действиях, в то время как колдун обязан помнить все это, вычислять возможные связи, прежде чем загадывать желание, что он и сам нередко делал, сидя в конюшне и порой часами думая, прежде чем решить, что, собственно, следует делать.