Страница:
Кто-то должен был похоронить останки, даже если сама Ивешка проявляла никакой заботы об этом, да и сам Ууламетс по-прежнему оставался у своего костра и не проявлял к ним никакого интереса. Поэтому Петр с помощью своего меча разрыхлил грязь и при свете туманного утра вместе с Сашей свалили в кучу мокрые листья и грязь, так как смогли, из уважения к приличиям.
Саша был все еще бледен, его руки, перепачканные землей и остатками старых листьев, были белыми как мел. Лишь обветренная на ветру кожа, придавала единственный живой оттенок его лицу.
Более того, он лишь изредка поднимал глаза, и если поднимал их, то с каким-то неясным выражением стыда, который действовал на внутреннее состояние Петра, так же как действовала на него Ивешка.
— С тобой все хорошо? — спросил он. — Саша?
Саша кивнул, не глядя на него, и Петр прикусил губу, предчувствуя беду.
— Давай попробуем расшевелить старика и заставим его уйти отсюда, — сказал он. — Послушай: независимо от того, что бы мы не решили делать в дальнейшем, сейчас нам всем следует вернуться на лодку, добраться до дома, а потом попытаться повторить все это еще раз…
Но Саша покачал головой и на этот раз не отвел своего истощенного мрачного взгляда от глаз Петра.
— Нам не удастся выбраться отсюда, и мы не сможем попасть домой.
— Ты уверен в этом? — с большой осторожностью спросил его Петр. Он сам почувствовал в этот момент внутренний холод, от которого к нему подступали слабость и страх. — Саша, скажи мне, ты освободился от нее?
Тот задержал на нем долгий взгляд, а затем сказал:
— Никто из нас не свободен сейчас…
Петр слегка тряхнул его за руку.
— Саша, черт возьми, не говори так.
Саша как-то странно взглянул на него, затем заморгал, и посмотрел на него внимательно, положив свою холодную руку поверх его, и сжал пальцы.
— Со мной все в порядке, — сказал он, и смятение, только что охватившее Петра, куда-то исчезло, а вместо этого неожиданно возникло ощущение присутствия Ивешки, что он почувствовал, как его подмывало взглянуть и убедиться, не стоит ли она рядом с ними.
Но что-то остановило его от попытки повернуть голову. Что-то заставляло его не отрываясь смотреть в сашины глаза. Что-то уговаривало его отбросить все страхи.
Это состояние было еще незнакомо ему и отличалось от всего, с чем он уже сталкивался здесь.
А Саша сказал ему тихо и спокойно:
— Что бы это ни было, в первую очередь оно постарается добраться до меня, Петр. И сопротивляться становится все труднее и труднее.
Он почувствовал, как его рука начинает дрожать, возможно от неудобного положения. Под собственным коленом Петр чувствовал леденящий холод земли.
— Послушай, — сказал он, с усилием выдавливая из себя слово за словом, — я очень благодарный человек, и я все понимаю. Но только, прошу тебя, не делай этого. Не напрягай свою волю и свои желания в попытках заставить меня отказаться от беспокойства за тебя, малый! Ведь это чертовски глупо, разве не так?
Саша заморгал глазами, а его рот сложился в гримасу, которая должна была служить подобием слабой улыбки. Он еще крепче сжал пальцы на руке Петра.
— Да… Но она не осмелится бороться со мной, потому что знает, что в этом нет ничего хорошего для нее. Так что пока все в порядке. Я вполне смогу удержать ее на расстоянии, и не беспокойся больше об этом.
— Но пытайся уговаривать ее негромко, как настоящий воспитанный мальчик.
Теперь гримаса растянулась в нечто похожее на усмешку. Саша похлопал Петра по руке, глубоко вздохнул и присел, опираясь на пятки.
Перед ним, как будто, был все тот же Саша, смышленый, исхудавший мальчик, взваливший на свои плечи слишком непомерный груз. Петр потер шею и взглянул на него еще раз, отказываясь спрашивать даже самого себя о том, что же такое они только что похоронили, или о том, а имела ли вообще дочка старого Ууламетса когда-нибудь в своей жизни сердце, до тех пор пока не позаимствовала его у Саши.
И швырнула его назад, может быть, еще до того, как Ууламетс собрался разбить его.
Или, может быть, потому, что сашина бескорыстная доброта не позволяла ей удержать его в себе… в этом и была та неизбежная ловушка, в которую она попала, не ведая того.
— Так что же мы собираемся делать? — спросил он Сашу. — Мы хотя бы имеем уверенность в том, что дедушка сохранил рассудок?
— Я думаю, что да, — ответил Саша, добавив с дрожью в голосе: — Если это случиться с каким-нибудь колдуном, то я думаю, что со временем… со временем…
— Но ведь ты-то не сумасшедший, — сказал Петр. — Я не уверен насчет него, но я все же знаю тебя, малый, и ты не должен повторить его судьбу. Если ты хочешь услышать совет несведущего человека… то пожелай, чтобы мы выбрались отсюда, и как можно быстрее. И не забудь прихватить и дедушку.
— Когда ты хочешь добиться чего-то конкретного, то события разворачиваются именно так, как они могут происходить, а уж никак не в соответствии с твоими желаниями.
— Тогда скажи, чем было то, что мы только что похоронили? И чем было то, что находилось рядом с Ууламетсом, что готовило нам завтрак и спало в постели его дочери? Было ли это чем-то таким, что могло произойти? Я не говорю сейчас про Воджвод, такого там не могло быть!
— Я не знаю, — сказал Саша приглушенным голосом, бросая неприязненный взгляд на кучку грязных листьев и земли, лежащую между ними. — Мы ведь знаем, чем это было, но я не уверен, что знаю, откуда оно взялось.
— Есть, по крайней, мере две возможности, — пробормотал Петр.
— По крайней мере, две, — повторил Саша и, так же как Петр, взглянул в ту сторону, где за занавесом из переплетенных ветвей у погасшего ночного костра сидел Ууламетс. — Может быть, когда твои желания столь велики…
— Он не хотел получить ее! Ему была нужна дочь, согласная с ним во всем, и которая по любому поводу говорила бы: «Да, папа», и держала бы дом в порядке и чистоте.
— Собственно говоря, что, на самом деле он и получил, — сказал Саша. — Разве не так?
Саша был все еще бледен, его руки, перепачканные землей и остатками старых листьев, были белыми как мел. Лишь обветренная на ветру кожа, придавала единственный живой оттенок его лицу.
Более того, он лишь изредка поднимал глаза, и если поднимал их, то с каким-то неясным выражением стыда, который действовал на внутреннее состояние Петра, так же как действовала на него Ивешка.
— С тобой все хорошо? — спросил он. — Саша?
Саша кивнул, не глядя на него, и Петр прикусил губу, предчувствуя беду.
— Давай попробуем расшевелить старика и заставим его уйти отсюда, — сказал он. — Послушай: независимо от того, что бы мы не решили делать в дальнейшем, сейчас нам всем следует вернуться на лодку, добраться до дома, а потом попытаться повторить все это еще раз…
Но Саша покачал головой и на этот раз не отвел своего истощенного мрачного взгляда от глаз Петра.
— Нам не удастся выбраться отсюда, и мы не сможем попасть домой.
— Ты уверен в этом? — с большой осторожностью спросил его Петр. Он сам почувствовал в этот момент внутренний холод, от которого к нему подступали слабость и страх. — Саша, скажи мне, ты освободился от нее?
Тот задержал на нем долгий взгляд, а затем сказал:
— Никто из нас не свободен сейчас…
Петр слегка тряхнул его за руку.
— Саша, черт возьми, не говори так.
Саша как-то странно взглянул на него, затем заморгал, и посмотрел на него внимательно, положив свою холодную руку поверх его, и сжал пальцы.
— Со мной все в порядке, — сказал он, и смятение, только что охватившее Петра, куда-то исчезло, а вместо этого неожиданно возникло ощущение присутствия Ивешки, что он почувствовал, как его подмывало взглянуть и убедиться, не стоит ли она рядом с ними.
Но что-то остановило его от попытки повернуть голову. Что-то заставляло его не отрываясь смотреть в сашины глаза. Что-то уговаривало его отбросить все страхи.
Это состояние было еще незнакомо ему и отличалось от всего, с чем он уже сталкивался здесь.
А Саша сказал ему тихо и спокойно:
— Что бы это ни было, в первую очередь оно постарается добраться до меня, Петр. И сопротивляться становится все труднее и труднее.
Он почувствовал, как его рука начинает дрожать, возможно от неудобного положения. Под собственным коленом Петр чувствовал леденящий холод земли.
— Послушай, — сказал он, с усилием выдавливая из себя слово за словом, — я очень благодарный человек, и я все понимаю. Но только, прошу тебя, не делай этого. Не напрягай свою волю и свои желания в попытках заставить меня отказаться от беспокойства за тебя, малый! Ведь это чертовски глупо, разве не так?
Саша заморгал глазами, а его рот сложился в гримасу, которая должна была служить подобием слабой улыбки. Он еще крепче сжал пальцы на руке Петра.
— Да… Но она не осмелится бороться со мной, потому что знает, что в этом нет ничего хорошего для нее. Так что пока все в порядке. Я вполне смогу удержать ее на расстоянии, и не беспокойся больше об этом.
— Но пытайся уговаривать ее негромко, как настоящий воспитанный мальчик.
Теперь гримаса растянулась в нечто похожее на усмешку. Саша похлопал Петра по руке, глубоко вздохнул и присел, опираясь на пятки.
Перед ним, как будто, был все тот же Саша, смышленый, исхудавший мальчик, взваливший на свои плечи слишком непомерный груз. Петр потер шею и взглянул на него еще раз, отказываясь спрашивать даже самого себя о том, что же такое они только что похоронили, или о том, а имела ли вообще дочка старого Ууламетса когда-нибудь в своей жизни сердце, до тех пор пока не позаимствовала его у Саши.
И швырнула его назад, может быть, еще до того, как Ууламетс собрался разбить его.
Или, может быть, потому, что сашина бескорыстная доброта не позволяла ей удержать его в себе… в этом и была та неизбежная ловушка, в которую она попала, не ведая того.
— Так что же мы собираемся делать? — спросил он Сашу. — Мы хотя бы имеем уверенность в том, что дедушка сохранил рассудок?
— Я думаю, что да, — ответил Саша, добавив с дрожью в голосе: — Если это случиться с каким-нибудь колдуном, то я думаю, что со временем… со временем…
— Но ведь ты-то не сумасшедший, — сказал Петр. — Я не уверен насчет него, но я все же знаю тебя, малый, и ты не должен повторить его судьбу. Если ты хочешь услышать совет несведущего человека… то пожелай, чтобы мы выбрались отсюда, и как можно быстрее. И не забудь прихватить и дедушку.
— Когда ты хочешь добиться чего-то конкретного, то события разворачиваются именно так, как они могут происходить, а уж никак не в соответствии с твоими желаниями.
— Тогда скажи, чем было то, что мы только что похоронили? И чем было то, что находилось рядом с Ууламетсом, что готовило нам завтрак и спало в постели его дочери? Было ли это чем-то таким, что могло произойти? Я не говорю сейчас про Воджвод, такого там не могло быть!
— Я не знаю, — сказал Саша приглушенным голосом, бросая неприязненный взгляд на кучку грязных листьев и земли, лежащую между ними. — Мы ведь знаем, чем это было, но я не уверен, что знаю, откуда оно взялось.
— Есть, по крайней, мере две возможности, — пробормотал Петр.
— По крайней мере, две, — повторил Саша и, так же как Петр, взглянул в ту сторону, где за занавесом из переплетенных ветвей у погасшего ночного костра сидел Ууламетс. — Может быть, когда твои желания столь велики…
— Он не хотел получить ее! Ему была нужна дочь, согласная с ним во всем, и которая по любому поводу говорила бы: «Да, папа», и держала бы дом в порядке и чистоте.
— Собственно говоря, что, на самом деле он и получил, — сказал Саша. — Разве не так?
23
Ивешка была молчаливой и потерянной: она действительно затратила слишком много сил, которые ей не принадлежали, а были лишь одолжены, и которые пошли на то, чтобы рассеять тот образ Привидения или Призрака, как называл это Петр, делая все, чтобы остаться среди них. Она даже готовила им обед и спала в одном с ними доме. А теперь она парила в пространстве вновь как бледный призрак, бесцельно кружа среди деревьев, которые окаймляли могилу и потухший костер Ууламетса.
Стало быть, это выпало на его долю, подумал Саша, поскольку Петр и Ууламетс были не в лучших отношениях, начать немедленные переговоры со стариком.
Он отмыл руки в маленьком весеннем ручье, который был недалеко от их места, стряхнул с волос остатки листьев и даже позаимствовал у Петра бритву, чтобы хоть немного поскрести то место, где у него начинали пробиваться усы, про которые тетка Иленка всегда говорила, что они выглядят так, будто он просто не умывался. Хотя ему наличие усов казалось вполне приличным, по крайней мере, ведь усы не делали старого Ууламетса похожим на бродягу, даже если его одежда была перемазана грязью, а в его волосах и бороде застряли обломки мелких сучков и куски листьев.
У старика с собой была книга. Но он не читал ее и не ничего не записывал, а только держал ее в руках, остановив неподвижный взор на окружающем лесе, как будто лес скрывал от него все ответы, которые он хотел получить.
Саша поклонился и слегка кашлянул, когда оказалось, что старик Ууламетс не замечает его.
— Мы позаботились обо всем, и Петр считает, что мы можем отправиться назад, к лодке, и там обдумать наши дальнейшие действия. Я же не думаю, что мы действительно сможем сделать это, но, может быть, вы знаете…
Старик даже не взглянул на него.
— Ведь мы не имели ни малейшего представления о том, куда вы ушли, — сказал Саша. — Это Ивешка привела нас. Мы даже повстречались с лешим, и он помог нам.
Но не последовало даже малейшего намека на интерес.
— Он одолжил ей силы, которых было вполне достаточно, чтобы добраться сюда, — продолжал Саша. — Но он сказал, что она не должна забирать больше ничего из его леса. Ему очень не понравилось там наше присутствие.
Продолжать и дальше без видимой реакции со стороны Ууламетса было как безрассудно, так и просто бесполезно. Саша был уверен, что колдун с такими талантами, какими обладал старик, должен знать многое о том, что произошло здесь, без рассказа какого-то мальчика, который может сообщить лишь несущественные подробности. И может быть, именно поэтому Саша почувствовал страх перед стариком, гораздо больший, чем он когда либо испытывал, и неожиданно подумал об источнике этого страха.
Она кое-что оставила мне, сказал он Петру, когда тот пытался очень осторожно расспросить его о том, не причинила ли она ему какого вреда.
Она научила меня кое-чему, подумал он теперь. И ему казалось, что он знает, почему она сделала это. Я до сих пор помню, рассуждал он про себя, насколько отчетливо я мог думать об одном и как был слеп по отношению к другому… и, кажется, знаю, почему.
Я знаю, что такое испуганный человек. Это чувство должно быть в корне отлично от других, по крайней мере когда касается самого себя.
Я мог беспокоиться за Петра… Я знал, что он мой друг: я бы даже не захотел вновь войти в этот мир без него, потому что лишь одного осознания, как он важен для меня, бывало достаточно, чтобы я продолжал правильно действовать в самых опасных ситуациях.
А Петр, продолжал рассуждать Саша, сказал бы, не будь дураком, малый. Но под этим подразумевал бы: не давай в обиду себя, но не обижай и других. Потому что он никогда не был таким, как его друзья: он никогда бы намеренно не разбил маслобойку у тетки Иленки, особенно если бы знал, что она принадлежала еще ее бабушке.
Он сказал, что очень сожалел бы, если бы знал об этом, и ему можно было верить, потому что он редко задумывался над тем, что делает, но никогда не желал ничьей смерти. Но он был продувной бестией в отношении людей, и это было и хорошо, и плохо…
И вот если колдун не имеет около себя подобного человека, и если он запрятал свое сердце куда-то далеко-далеко и теперь не может чувствовать правды, не может чувствовать намерений того, кто хочет предостеречь его от глупости, так что же он хочет?
Старый Ууламетс перестал слушать окружающих много лет назад, так казалось ему и так считала даже Ивешка.
Так он простоял еще некоторое время все на том же месте и наконец кашлянул еще раз.
— Извините меня, господин. Если вы думаете, что я оправдываюсь, и считаете, что не должны выслушивать это, то я хочу вам сказать, что мы собираемся приготовить обед, и если у вас нет никаких мыслей на счет того, что мы должны делать после этого, то мы соберем вещи и тронемся в обратный путь, к лодке, а там увидим, удастся ли нам справиться с ней на этот раз.
И только тогда Ууламетс сказал:
— Маловероятно.
— Что вы имеете в виду?
— Уйти отсюда, — сказал Ууламетс.
Саша глубоко вздохнул, сжал кулаки и признался самому себе, что видимо старик все слышал и принимал во внимание все, что здесь говорилось, даже если при этом и не подавал признаков.
Ивешка вряд ли могла так думать. Она была очень раздражена. Он чувствовал это и очень хотел, чтобы она на время перестала навязывать им свою волю…
— Пожалуйста, — громко сказал он, когда отошел от старика, оставив его в покое. — И Петр, и я очень устали. Пожалуйста, не сейчас.
Он скорее почувствовал, как задрожал воздух, нетерпеливо, страшно, яростно. Ярость постоянно сопровождала ее. Она была теперь намного слабее, и поэтому ее хватало только на это…
… Я не могу смириться со смертью, настойчиво твердила она, охваченная ужасом, заставляя его воспринять эту мысль, а за ней и все остальные, которые продолжали врываться в его сознание…
Убийство, ярость и обида… наполняли это полубезумное, бесплодное и полуживое существо, доведенное до полусмерти сумасбродной волей собственного отца, пожелавшего, чтобы она стала другой, нежели была… что, в итоге, и убило ее. Всю свою жизнь она боролась за то, чтобы быть просто Ивешкой, в то время как ее отец постоянно пытался заставить Ивешку быть чем-то еще… а она хотела лишь одного: прекратить, прекратить, прекратить это… она хотела, чтобы он умер…
— Замолчи! — пронзительно крикнул он в ее сторону, и, казалось, даже лес вздрогнул от этого звука, а Ууламетс и Петр, оба в испуге взглянули на него, когда он стоял посреди поляны со сжатыми кулаками. — Замолчи, я уже однажды сделал то же самое, чего хочешь и ты: я убил и мать и отца, но ты не понимаешь, о чем ты говоришь! Я знаю, что это такое, а потому — замолчи!
И пока Ууламетс, потрясенный, все еще смотрел на него, пока он приковывал к себе внимание и старика и Петра, он выплеснул наружу все остальное, что по ее воле накипело в нем, что он едва ли смог припомнить, когда улеглось волненье…
— Ты, — сказал он, указывая на Ууламетса и желая изо всех сил привлечь его внимание, точно так же как желала Ивешка чтобы, все что он скажет, дошло до Ууламетса, — ты прогнал свою дочь, ты изо дня в день желал только одного: сделать ее точно такой, как хотелось тебе…
— Это не так, — сказал Ууламетс. — Это не так. Я предоставил ей все возможности…
— Только до тех пор, пока ты считал, что она права. А что, если она только захотела бы…
— Разве Кави Черневог был прав? — Ууламетс поднялся с земли, ветер растрепал его волосы, глаза были широко открыты, и повернулся к Ивешке. — Разве твое желание заключалось лишь в том, чтобы добраться сюда, девочка? Разве это было столь благоразумно?
Ивешка сникла и отступила.
— Молодые, — продолжал Ууламетс, — имеют столь необузданные желания, и у них еще так мало мозгов, чтобы допустить хоть тень сомнения в своих поступках…
— А некоторые старики, — заметил Петр, сидя на старом пне, — чертовски самоуверенны и заняты лишь сами собой. — Ууламетс обернулся в его сторону, а Петр продолжал: — Ну, попробуй, преврати меня в жабу. Почему бы тебе не сделать этого? — Старик был так зол, что Саша напрягал всю свою волю, чтобы Ууламетс не выполнил этого предложения, а Петр продолжал без оглядки: — Потому что ты не способен сделать как следует ни того, ни другого, дедушка, иначе наша лодка не села бы на песок, а нам не пришлось бы целыми днями разыскивать тебя под дождем и месить грязь в этом лесу, чтобы спасать тебя от твоей же чертовой глупости!… А ты… — добавил он и бросил взгляд на Ивешку…
Ворон каркнул со своего насеста и внезапно сорвался вниз, едва не задевая лицо Петра. Тот вскинул вверх руки, а Саша разразился яростным желанием, чтобы птица улетела прочь, но быстрее, чем он успел подумать об этом, ворон взмыл к небу, а из царапины на запястье у Петра закапала кровь.
В тот же момент Малыш увеличился в размерах и стал более злобным, начал рычать и шипеть, ощетинившись со спины и глядя вверх, но, как оказалось, он сердился не на Петра, а на ворона.
Ууламетс тоже взглянул в небо и нахмурился, когда увидел, что ворон вернулся на свое место на макушке дерева.
А Саша продолжил:
— Ты запомнил, что я сказал тебе, учитель Ууламетс? Я же запомню все, что сказал ты. И я больше не нуждаюсь в тебе, как нуждался раньше.
Ууламетс повернулся к нему, с диким выражением в глазах, с дрожащим пальцем, направленным в его сторону.
— Вот теперь я вижу перед собой дурака! Ты больше не нуждаешься во мне? Ты собираешься выбраться отсюда, отправиться путешествовать в Киев, ты, твой приятель и моя дочь, и вы хотите на тамошних улицах обрести свою удачу. Конечно, ты хочешь этого!… Дурак! Но ты не сможешь освободить его от нее, так же как не сможешь освободить его от самого себя, в чем и заключается трудность положения! Для колдуна не существует ни семьи, ни друзей, для него не существует и дочери. Пусть моя жизнь послужит тебе уроком! Я воспитал ребенка-колдуна, я позволил ей расти так, как растет сорная трава, не желая ничего, кроме ее безопасности и ее здравого ума, а это, как оказалось, было пренебрежение своим отцовским долгом. Когда она выросла и обрела собственный рассудок, а вместе с ним и собственные желания, она не хотела посвящать в них меня. Разумеется, между нами бывали разговоры, малый, о, конечно, мы спорили и о мудрости, и о воздержании, и о последствиях, те самые уроки, которые ты, видимо, получил прирожденным умом, а мой собственный отпрыск, к сожалению, потерпел неудачу от моих уроков, потому что моя дочь более всего стремилась быть сорной травой, и как сорная трава прорастает где попало, так и она искала свой собственный путь и получала все, что хотела, к чему я не разрешал ей прикасаться! Моя дочь росла подобно дураку, малый, отвергая все, чему я пытался научить ее, потому что, разумеется, я хотел ее научить, и хотел, чтобы она использовала здравую логику…
— Твою здравую логику! — воскликнула Ивешка, вникая в разговор. — А что ты скажешь о моей?
— Ах, разумеется! Да разве может быть моя или твоя здравая логика? Есть только одна здравая логика, дочка, и если я обладаю ею, а ты нет, то ты должна как следует слушать и делать то, что тебе говорят!
— А что, если именно ты ошибаешься? Ведь Петр прав! Ты сделал все не самым лучшим образом, папа! Ты не захотел слушать меня, ты не захотел вернуть меня назад, а вместо меня извлек вот это, уложив даже на мою кровать, и вел себя так, как никогда не обращался со мной, потому что «я» никогда не была намерена терпеть твой вздор…
— Кто-то надеется, что его дочь вырастет! Кто-то надеется, что его дочь чему-то научиться за все эти годы!
— Всем замолчать! — закричал Петр и затем уже спокойно, не вставая со своего места, где он сидел, опершись локтями о колени, сказал: — Разве не приходит никому в голову, что, может быть, нечто просто хочет, чтобы мы вели себя как дураки, точно так же, как это нечто хотело, чтобы порвался парус, и, может быть, на самом деле, не так уж трудно выбраться отсюда, если знаешь, что это нечто тоже движется.
В этом действительно был некоторый смысл.
— Петр имеет определенные достоинства, — сказал Саша, прежде чем Ууламетс смог произнести хоть слово. — Ведь мы почувствовали, что водяной покинул свое место, и находится где-то здесь. И если это действительно произошло, то, возможно, мы должны верить ощущениям Петра на этот счет, поскольку он-то явно не принадлежит к волшебным созданьям, и водяному гораздо труднее спутать его, разве не так вы говорили мне?
Ууламетс прикусил губу и бросил короткий взгляд на Петра.
— Я уже предлагал, — сказал Петр, — чтобы мы вернулись на лодку, но Саша сказал, что мы не сможем уйти так далеко. Так что же мы собираемся делать? Продолжать верить водяному, или разделаться с ним раз и навсегда, и посмотреть, не улучшится ли при этом наше положение?
— Тебе не удастся убить существо, принадлежащее к волшебному миру, — сказал Ууламетс, явно озабоченный чем-то, и направился к поваленному дереву, на котором сидел перед этим.
— Что?… — начал было Петр.
— Замолчи! — со свистом проговорил Ууламетс, подошел к дереву, взял книгу и, усевшись, начал листать ее.
— Недостает волшебства, — заметил Петр и взглянул на Сашу. — Надеюсь, что там он найдет способ вытащить нас из этого. Возможно, если ты, и он, и Ивешка объедините все свои желания…
— Ты можешь захотеть, чтобы упал камень, — проворчал Ууламетс, переворачивая страницы. — Ты можешь даже захотеть, чтобы человек поднялся. Но ты никогда не сможешь пожелать, чтобы они стали летать, и ты никогда не попытаешься остановить своим желанием силы природы, если у тебя есть хоть капля здравого ума.
— Так что же должно произойти?
— Поживем, увидим.
— От чего же это зависит?
— От силы и от намерений. Замолчи! Тебе следует учиться терпению у камней.
— Но я хочу знать, — понизив голос сказал Петр и оглянулся на Сашу, — каким же образом, если нельзя желать того, что все равно не может случиться, что мы только что похоронили здесь, может бродить вокруг и называть его папой.
Ивешка исчезла, просто рассеялась как дым, унесенный ветром вдоль поляны, чтобы принять свои прежние очертания при очередном возвращении к ним.
— Я не знаю, как ответить тебе, — сказал Саша едва слышно.
— Я нисколько не хотел выводить ее из себя. Но это обстоятельство чертовски напугало меня. Откуда, к примеру, нам знать, что этот старик и, на самом деле, является тем, чем кажется нам?
У Петра всегда были способности задавать жуткие вопросы. Саша бросил взгляд в сторону Ууламетса и, напрягая всю свою волю, пожелал увидеть его истинный облик. И вот что он увидел: перед ним был худой испуганный старик с книгой, которая хранила все его дела и мысли, но которая почти ничего не могла сказать ему о том, о чем он никогда не задумывался.
До тех пор, пока кто-то не начал думать так, как Петр, который просто-напросто обрушил стены, загораживавшие то, что всегда отпугивало, и задал подобный вопрос.
Почему? Почему нет? Почему нельзя?
Действительно, думал Саша, пытаясь ответить самому себе на вопрос Петра, я не знаю, почему мы не можем пожелать самим себе, выйти из этого положения.
Почему нет?
Почему нельзя всем попытаться сделать это?
Учитель Ууламетс считает, что это опасно. А почему? Только потому, что он никогда не пытался сделать этого? Или потому что никто из нас, на самом деле, не согласен с тем, чего мы хотим? Почему вместо ответа на этот вопрос, он пустился в разговоры о природе?
Если ты хочешь, чтобы огонь не загорелся, какая-то другая естественная природная сила должна вызвать ураган и ливень. А если ты хочешь чтобы камень взлетел, какая-то природная сила должна сдвинуть и поднять его.
Если же ты хочешь, чтобы кости ожили и задвигались, то природа откажется делать это. По крайней мере, в Воджводе ничего подобного случиться не могло, и здесь Петр был абсолютно прав.
Но ведь наверняка есть и такое, что никогда не доходило до Воджвода?
А почему нет?
Только лишь потому, что обычные люди с трудом поддаются действию волшебства?
Или потому, что иметь дело с людьми, которым волшебство недоступно, похоже на попытку поднять одновременно груду камней?
Он хотел, чтобы Ивешка не злилась на Петра и рассказала бы ему то, что она знает про волшебство.
Может быть, подумал он, вот эти его рассуждения и были тем самым ее ответом ему.
Так что же все-таки мы похоронили? Он вновь неожиданно вспомнил об этом и пошел, не обращая внимания на окрик пораженного Петра:
— Куда ты? — пошел проверить то место, где они зарыли череп.
Петр бросился за ним, когда он дошел до того места. Теперь там не было никакого холма, а виднелась лишь яма.
— Боже, — только и произнес Петр, торопливо озираясь по сторонам.
— Я не знаю, что это было, — сказал Саша, — но оно не было мертвым. Ни размер, ни форма не имеют значения для водяного. Мы уже видели это.
— Но почему же он не убил нас? — спросил Петр. — У него была тысяча возможностей.
— Что-то держит нас здесь, — сказал Саша, чувствуя неловкость. — Я думаю, что ты был абсолютно прав насчет этого.
— Ивешка знала, что это было, — сказал Петр с раздражением. — Она сама убила это…
— Нет, не убила.
— Что бы она ни сделала с этим… ведь она колдунья, верно? Она должна знать гораздо больше нас, разве не так? Она могла бы сказать: «Петр и Саша, не трогайте этого, оно не мертвое!» Она должна была бы сказать: «Я не уверена в этом», или, например: «Не тратьте свое время, чтобы закапывать это, оно просто исчезнет, когда вы отвернетесь».
Леденящая сознание мысль неожиданно пришла к нему.
— А почему Малыш не рычал на это? Ведь Малыш твой друг.
— Малыш — это ее собака, — сказал Петр с печалью в голосе. — Или что-то в этом роде. Малыш даже близко не подходил к этому. И дедушка, на этот раз, даже не открывал рта. Возможно, что он здесь главный колдун? Тогда почему он не сказал нам?
— Учитель Ууламетс поступил нехорошо, — сказал Саша, ощущая, как растет тошнота в желудке. — И я не знаю, почему она сама ничего не сказала нам. Я не понимаю, почему она на некоторое время сбилась с пути, и не понимаю, почему водяной продолжает преследовать нас. Я не знаю, почему она поступает таким образом, ясно только, что она выведена из равновесия своим отцом и она не…
Он потерял мысль, чтобы продолжить разговор. Она буквально выскочила из его головы.
И снова что-то выпало из памяти.
Его очень испугало это, и он напрягая волю, старался вспомнить, что именно он забыл.
— Я становлюсь каким-то рассеянным, — сказал он и тут же, на какое-то мгновенье потерял ощущение окружавшего их леса. Он старался изо всех сил вернуть его, заставляя себя оглядеться вокруг. — Кажется, мы попали в беду.
— Боже мой, — пробормотал Петр и потряс его за плечо. — С тобой все в порядке?
— Я не знаю. Мне не нравится, что это продолжается. — Он взглянул на гребень холма, на деревья, окружавшие их, а затем схватил Петра за руку и потащил его назад, на поляну, где были Ууламетс и Ивешка.
— Ивешка, — сказал он очень тихо, так чтобы не потревожить ее отца. — Мы хотим поговорить с тобой.
Она ускользнула в лесную чащу, бледная и молчаливая, не исчезая полностью от их взора, и держалась на расстоянии, не желая говорить с ними о том, чего так и не оказалось в маленькой могиле.
Стало быть, это выпало на его долю, подумал Саша, поскольку Петр и Ууламетс были не в лучших отношениях, начать немедленные переговоры со стариком.
Он отмыл руки в маленьком весеннем ручье, который был недалеко от их места, стряхнул с волос остатки листьев и даже позаимствовал у Петра бритву, чтобы хоть немного поскрести то место, где у него начинали пробиваться усы, про которые тетка Иленка всегда говорила, что они выглядят так, будто он просто не умывался. Хотя ему наличие усов казалось вполне приличным, по крайней мере, ведь усы не делали старого Ууламетса похожим на бродягу, даже если его одежда была перемазана грязью, а в его волосах и бороде застряли обломки мелких сучков и куски листьев.
У старика с собой была книга. Но он не читал ее и не ничего не записывал, а только держал ее в руках, остановив неподвижный взор на окружающем лесе, как будто лес скрывал от него все ответы, которые он хотел получить.
Саша поклонился и слегка кашлянул, когда оказалось, что старик Ууламетс не замечает его.
— Мы позаботились обо всем, и Петр считает, что мы можем отправиться назад, к лодке, и там обдумать наши дальнейшие действия. Я же не думаю, что мы действительно сможем сделать это, но, может быть, вы знаете…
Старик даже не взглянул на него.
— Ведь мы не имели ни малейшего представления о том, куда вы ушли, — сказал Саша. — Это Ивешка привела нас. Мы даже повстречались с лешим, и он помог нам.
Но не последовало даже малейшего намека на интерес.
— Он одолжил ей силы, которых было вполне достаточно, чтобы добраться сюда, — продолжал Саша. — Но он сказал, что она не должна забирать больше ничего из его леса. Ему очень не понравилось там наше присутствие.
Продолжать и дальше без видимой реакции со стороны Ууламетса было как безрассудно, так и просто бесполезно. Саша был уверен, что колдун с такими талантами, какими обладал старик, должен знать многое о том, что произошло здесь, без рассказа какого-то мальчика, который может сообщить лишь несущественные подробности. И может быть, именно поэтому Саша почувствовал страх перед стариком, гораздо больший, чем он когда либо испытывал, и неожиданно подумал об источнике этого страха.
Она кое-что оставила мне, сказал он Петру, когда тот пытался очень осторожно расспросить его о том, не причинила ли она ему какого вреда.
Она научила меня кое-чему, подумал он теперь. И ему казалось, что он знает, почему она сделала это. Я до сих пор помню, рассуждал он про себя, насколько отчетливо я мог думать об одном и как был слеп по отношению к другому… и, кажется, знаю, почему.
Я знаю, что такое испуганный человек. Это чувство должно быть в корне отлично от других, по крайней мере когда касается самого себя.
Я мог беспокоиться за Петра… Я знал, что он мой друг: я бы даже не захотел вновь войти в этот мир без него, потому что лишь одного осознания, как он важен для меня, бывало достаточно, чтобы я продолжал правильно действовать в самых опасных ситуациях.
А Петр, продолжал рассуждать Саша, сказал бы, не будь дураком, малый. Но под этим подразумевал бы: не давай в обиду себя, но не обижай и других. Потому что он никогда не был таким, как его друзья: он никогда бы намеренно не разбил маслобойку у тетки Иленки, особенно если бы знал, что она принадлежала еще ее бабушке.
Он сказал, что очень сожалел бы, если бы знал об этом, и ему можно было верить, потому что он редко задумывался над тем, что делает, но никогда не желал ничьей смерти. Но он был продувной бестией в отношении людей, и это было и хорошо, и плохо…
И вот если колдун не имеет около себя подобного человека, и если он запрятал свое сердце куда-то далеко-далеко и теперь не может чувствовать правды, не может чувствовать намерений того, кто хочет предостеречь его от глупости, так что же он хочет?
Старый Ууламетс перестал слушать окружающих много лет назад, так казалось ему и так считала даже Ивешка.
Так он простоял еще некоторое время все на том же месте и наконец кашлянул еще раз.
— Извините меня, господин. Если вы думаете, что я оправдываюсь, и считаете, что не должны выслушивать это, то я хочу вам сказать, что мы собираемся приготовить обед, и если у вас нет никаких мыслей на счет того, что мы должны делать после этого, то мы соберем вещи и тронемся в обратный путь, к лодке, а там увидим, удастся ли нам справиться с ней на этот раз.
И только тогда Ууламетс сказал:
— Маловероятно.
— Что вы имеете в виду?
— Уйти отсюда, — сказал Ууламетс.
Саша глубоко вздохнул, сжал кулаки и признался самому себе, что видимо старик все слышал и принимал во внимание все, что здесь говорилось, даже если при этом и не подавал признаков.
Ивешка вряд ли могла так думать. Она была очень раздражена. Он чувствовал это и очень хотел, чтобы она на время перестала навязывать им свою волю…
— Пожалуйста, — громко сказал он, когда отошел от старика, оставив его в покое. — И Петр, и я очень устали. Пожалуйста, не сейчас.
Он скорее почувствовал, как задрожал воздух, нетерпеливо, страшно, яростно. Ярость постоянно сопровождала ее. Она была теперь намного слабее, и поэтому ее хватало только на это…
… Я не могу смириться со смертью, настойчиво твердила она, охваченная ужасом, заставляя его воспринять эту мысль, а за ней и все остальные, которые продолжали врываться в его сознание…
Убийство, ярость и обида… наполняли это полубезумное, бесплодное и полуживое существо, доведенное до полусмерти сумасбродной волей собственного отца, пожелавшего, чтобы она стала другой, нежели была… что, в итоге, и убило ее. Всю свою жизнь она боролась за то, чтобы быть просто Ивешкой, в то время как ее отец постоянно пытался заставить Ивешку быть чем-то еще… а она хотела лишь одного: прекратить, прекратить, прекратить это… она хотела, чтобы он умер…
— Замолчи! — пронзительно крикнул он в ее сторону, и, казалось, даже лес вздрогнул от этого звука, а Ууламетс и Петр, оба в испуге взглянули на него, когда он стоял посреди поляны со сжатыми кулаками. — Замолчи, я уже однажды сделал то же самое, чего хочешь и ты: я убил и мать и отца, но ты не понимаешь, о чем ты говоришь! Я знаю, что это такое, а потому — замолчи!
И пока Ууламетс, потрясенный, все еще смотрел на него, пока он приковывал к себе внимание и старика и Петра, он выплеснул наружу все остальное, что по ее воле накипело в нем, что он едва ли смог припомнить, когда улеглось волненье…
— Ты, — сказал он, указывая на Ууламетса и желая изо всех сил привлечь его внимание, точно так же как желала Ивешка чтобы, все что он скажет, дошло до Ууламетса, — ты прогнал свою дочь, ты изо дня в день желал только одного: сделать ее точно такой, как хотелось тебе…
— Это не так, — сказал Ууламетс. — Это не так. Я предоставил ей все возможности…
— Только до тех пор, пока ты считал, что она права. А что, если она только захотела бы…
— Разве Кави Черневог был прав? — Ууламетс поднялся с земли, ветер растрепал его волосы, глаза были широко открыты, и повернулся к Ивешке. — Разве твое желание заключалось лишь в том, чтобы добраться сюда, девочка? Разве это было столь благоразумно?
Ивешка сникла и отступила.
— Молодые, — продолжал Ууламетс, — имеют столь необузданные желания, и у них еще так мало мозгов, чтобы допустить хоть тень сомнения в своих поступках…
— А некоторые старики, — заметил Петр, сидя на старом пне, — чертовски самоуверенны и заняты лишь сами собой. — Ууламетс обернулся в его сторону, а Петр продолжал: — Ну, попробуй, преврати меня в жабу. Почему бы тебе не сделать этого? — Старик был так зол, что Саша напрягал всю свою волю, чтобы Ууламетс не выполнил этого предложения, а Петр продолжал без оглядки: — Потому что ты не способен сделать как следует ни того, ни другого, дедушка, иначе наша лодка не села бы на песок, а нам не пришлось бы целыми днями разыскивать тебя под дождем и месить грязь в этом лесу, чтобы спасать тебя от твоей же чертовой глупости!… А ты… — добавил он и бросил взгляд на Ивешку…
Ворон каркнул со своего насеста и внезапно сорвался вниз, едва не задевая лицо Петра. Тот вскинул вверх руки, а Саша разразился яростным желанием, чтобы птица улетела прочь, но быстрее, чем он успел подумать об этом, ворон взмыл к небу, а из царапины на запястье у Петра закапала кровь.
В тот же момент Малыш увеличился в размерах и стал более злобным, начал рычать и шипеть, ощетинившись со спины и глядя вверх, но, как оказалось, он сердился не на Петра, а на ворона.
Ууламетс тоже взглянул в небо и нахмурился, когда увидел, что ворон вернулся на свое место на макушке дерева.
А Саша продолжил:
— Ты запомнил, что я сказал тебе, учитель Ууламетс? Я же запомню все, что сказал ты. И я больше не нуждаюсь в тебе, как нуждался раньше.
Ууламетс повернулся к нему, с диким выражением в глазах, с дрожащим пальцем, направленным в его сторону.
— Вот теперь я вижу перед собой дурака! Ты больше не нуждаешься во мне? Ты собираешься выбраться отсюда, отправиться путешествовать в Киев, ты, твой приятель и моя дочь, и вы хотите на тамошних улицах обрести свою удачу. Конечно, ты хочешь этого!… Дурак! Но ты не сможешь освободить его от нее, так же как не сможешь освободить его от самого себя, в чем и заключается трудность положения! Для колдуна не существует ни семьи, ни друзей, для него не существует и дочери. Пусть моя жизнь послужит тебе уроком! Я воспитал ребенка-колдуна, я позволил ей расти так, как растет сорная трава, не желая ничего, кроме ее безопасности и ее здравого ума, а это, как оказалось, было пренебрежение своим отцовским долгом. Когда она выросла и обрела собственный рассудок, а вместе с ним и собственные желания, она не хотела посвящать в них меня. Разумеется, между нами бывали разговоры, малый, о, конечно, мы спорили и о мудрости, и о воздержании, и о последствиях, те самые уроки, которые ты, видимо, получил прирожденным умом, а мой собственный отпрыск, к сожалению, потерпел неудачу от моих уроков, потому что моя дочь более всего стремилась быть сорной травой, и как сорная трава прорастает где попало, так и она искала свой собственный путь и получала все, что хотела, к чему я не разрешал ей прикасаться! Моя дочь росла подобно дураку, малый, отвергая все, чему я пытался научить ее, потому что, разумеется, я хотел ее научить, и хотел, чтобы она использовала здравую логику…
— Твою здравую логику! — воскликнула Ивешка, вникая в разговор. — А что ты скажешь о моей?
— Ах, разумеется! Да разве может быть моя или твоя здравая логика? Есть только одна здравая логика, дочка, и если я обладаю ею, а ты нет, то ты должна как следует слушать и делать то, что тебе говорят!
— А что, если именно ты ошибаешься? Ведь Петр прав! Ты сделал все не самым лучшим образом, папа! Ты не захотел слушать меня, ты не захотел вернуть меня назад, а вместо меня извлек вот это, уложив даже на мою кровать, и вел себя так, как никогда не обращался со мной, потому что «я» никогда не была намерена терпеть твой вздор…
— Кто-то надеется, что его дочь вырастет! Кто-то надеется, что его дочь чему-то научиться за все эти годы!
— Всем замолчать! — закричал Петр и затем уже спокойно, не вставая со своего места, где он сидел, опершись локтями о колени, сказал: — Разве не приходит никому в голову, что, может быть, нечто просто хочет, чтобы мы вели себя как дураки, точно так же, как это нечто хотело, чтобы порвался парус, и, может быть, на самом деле, не так уж трудно выбраться отсюда, если знаешь, что это нечто тоже движется.
В этом действительно был некоторый смысл.
— Петр имеет определенные достоинства, — сказал Саша, прежде чем Ууламетс смог произнести хоть слово. — Ведь мы почувствовали, что водяной покинул свое место, и находится где-то здесь. И если это действительно произошло, то, возможно, мы должны верить ощущениям Петра на этот счет, поскольку он-то явно не принадлежит к волшебным созданьям, и водяному гораздо труднее спутать его, разве не так вы говорили мне?
Ууламетс прикусил губу и бросил короткий взгляд на Петра.
— Я уже предлагал, — сказал Петр, — чтобы мы вернулись на лодку, но Саша сказал, что мы не сможем уйти так далеко. Так что же мы собираемся делать? Продолжать верить водяному, или разделаться с ним раз и навсегда, и посмотреть, не улучшится ли при этом наше положение?
— Тебе не удастся убить существо, принадлежащее к волшебному миру, — сказал Ууламетс, явно озабоченный чем-то, и направился к поваленному дереву, на котором сидел перед этим.
— Что?… — начал было Петр.
— Замолчи! — со свистом проговорил Ууламетс, подошел к дереву, взял книгу и, усевшись, начал листать ее.
— Недостает волшебства, — заметил Петр и взглянул на Сашу. — Надеюсь, что там он найдет способ вытащить нас из этого. Возможно, если ты, и он, и Ивешка объедините все свои желания…
— Ты можешь захотеть, чтобы упал камень, — проворчал Ууламетс, переворачивая страницы. — Ты можешь даже захотеть, чтобы человек поднялся. Но ты никогда не сможешь пожелать, чтобы они стали летать, и ты никогда не попытаешься остановить своим желанием силы природы, если у тебя есть хоть капля здравого ума.
— Так что же должно произойти?
— Поживем, увидим.
— От чего же это зависит?
— От силы и от намерений. Замолчи! Тебе следует учиться терпению у камней.
— Но я хочу знать, — понизив голос сказал Петр и оглянулся на Сашу, — каким же образом, если нельзя желать того, что все равно не может случиться, что мы только что похоронили здесь, может бродить вокруг и называть его папой.
Ивешка исчезла, просто рассеялась как дым, унесенный ветром вдоль поляны, чтобы принять свои прежние очертания при очередном возвращении к ним.
— Я не знаю, как ответить тебе, — сказал Саша едва слышно.
— Я нисколько не хотел выводить ее из себя. Но это обстоятельство чертовски напугало меня. Откуда, к примеру, нам знать, что этот старик и, на самом деле, является тем, чем кажется нам?
У Петра всегда были способности задавать жуткие вопросы. Саша бросил взгляд в сторону Ууламетса и, напрягая всю свою волю, пожелал увидеть его истинный облик. И вот что он увидел: перед ним был худой испуганный старик с книгой, которая хранила все его дела и мысли, но которая почти ничего не могла сказать ему о том, о чем он никогда не задумывался.
До тех пор, пока кто-то не начал думать так, как Петр, который просто-напросто обрушил стены, загораживавшие то, что всегда отпугивало, и задал подобный вопрос.
Почему? Почему нет? Почему нельзя?
Действительно, думал Саша, пытаясь ответить самому себе на вопрос Петра, я не знаю, почему мы не можем пожелать самим себе, выйти из этого положения.
Почему нет?
Почему нельзя всем попытаться сделать это?
Учитель Ууламетс считает, что это опасно. А почему? Только потому, что он никогда не пытался сделать этого? Или потому что никто из нас, на самом деле, не согласен с тем, чего мы хотим? Почему вместо ответа на этот вопрос, он пустился в разговоры о природе?
Если ты хочешь, чтобы огонь не загорелся, какая-то другая естественная природная сила должна вызвать ураган и ливень. А если ты хочешь чтобы камень взлетел, какая-то природная сила должна сдвинуть и поднять его.
Если же ты хочешь, чтобы кости ожили и задвигались, то природа откажется делать это. По крайней мере, в Воджводе ничего подобного случиться не могло, и здесь Петр был абсолютно прав.
Но ведь наверняка есть и такое, что никогда не доходило до Воджвода?
А почему нет?
Только лишь потому, что обычные люди с трудом поддаются действию волшебства?
Или потому, что иметь дело с людьми, которым волшебство недоступно, похоже на попытку поднять одновременно груду камней?
Он хотел, чтобы Ивешка не злилась на Петра и рассказала бы ему то, что она знает про волшебство.
Может быть, подумал он, вот эти его рассуждения и были тем самым ее ответом ему.
Так что же все-таки мы похоронили? Он вновь неожиданно вспомнил об этом и пошел, не обращая внимания на окрик пораженного Петра:
— Куда ты? — пошел проверить то место, где они зарыли череп.
Петр бросился за ним, когда он дошел до того места. Теперь там не было никакого холма, а виднелась лишь яма.
— Боже, — только и произнес Петр, торопливо озираясь по сторонам.
— Я не знаю, что это было, — сказал Саша, — но оно не было мертвым. Ни размер, ни форма не имеют значения для водяного. Мы уже видели это.
— Но почему же он не убил нас? — спросил Петр. — У него была тысяча возможностей.
— Что-то держит нас здесь, — сказал Саша, чувствуя неловкость. — Я думаю, что ты был абсолютно прав насчет этого.
— Ивешка знала, что это было, — сказал Петр с раздражением. — Она сама убила это…
— Нет, не убила.
— Что бы она ни сделала с этим… ведь она колдунья, верно? Она должна знать гораздо больше нас, разве не так? Она могла бы сказать: «Петр и Саша, не трогайте этого, оно не мертвое!» Она должна была бы сказать: «Я не уверена в этом», или, например: «Не тратьте свое время, чтобы закапывать это, оно просто исчезнет, когда вы отвернетесь».
Леденящая сознание мысль неожиданно пришла к нему.
— А почему Малыш не рычал на это? Ведь Малыш твой друг.
— Малыш — это ее собака, — сказал Петр с печалью в голосе. — Или что-то в этом роде. Малыш даже близко не подходил к этому. И дедушка, на этот раз, даже не открывал рта. Возможно, что он здесь главный колдун? Тогда почему он не сказал нам?
— Учитель Ууламетс поступил нехорошо, — сказал Саша, ощущая, как растет тошнота в желудке. — И я не знаю, почему она сама ничего не сказала нам. Я не понимаю, почему она на некоторое время сбилась с пути, и не понимаю, почему водяной продолжает преследовать нас. Я не знаю, почему она поступает таким образом, ясно только, что она выведена из равновесия своим отцом и она не…
Он потерял мысль, чтобы продолжить разговор. Она буквально выскочила из его головы.
И снова что-то выпало из памяти.
Его очень испугало это, и он напрягая волю, старался вспомнить, что именно он забыл.
— Я становлюсь каким-то рассеянным, — сказал он и тут же, на какое-то мгновенье потерял ощущение окружавшего их леса. Он старался изо всех сил вернуть его, заставляя себя оглядеться вокруг. — Кажется, мы попали в беду.
— Боже мой, — пробормотал Петр и потряс его за плечо. — С тобой все в порядке?
— Я не знаю. Мне не нравится, что это продолжается. — Он взглянул на гребень холма, на деревья, окружавшие их, а затем схватил Петра за руку и потащил его назад, на поляну, где были Ууламетс и Ивешка.
— Ивешка, — сказал он очень тихо, так чтобы не потревожить ее отца. — Мы хотим поговорить с тобой.
Она ускользнула в лесную чащу, бледная и молчаливая, не исчезая полностью от их взора, и держалась на расстоянии, не желая говорить с ними о том, чего так и не оказалось в маленькой могиле.