Даниэль Дефо. Радости и горести знаменитой Моллль Флендерс, которая родилась в Ньюгетской тюрьме и в течение шести десятков лет своей разнообразной жизни (не считая детского возраста) была двенадцать лет содержанкой, пять раз замужем (из них один раз за своим братом), двенадцать лет воровкой, восемь лет ссыльной в Виргинии, но под конец разбогатела, стала жить честно и умерла в раскаянии. Написано по ее собственным заметкам

что они не станут слишком заботиться о нем?
- Бредни и выдумки! - отвечала старуха. - Говорю вам, что все доверие к
этим людям зависит от того, в каком состоянии дети, и они за ними ухаживают,
как ни одна мать.
- Ах, матушка, - воскликнула я, - если бы только я была уверена, что за
моим ребеночком будут заботливо и добросовестно присматривать, я была бы
счастлива. Но поверю я в это, только если увижу собственными глазами; а
навещать моего ребенка значило бы в моем теперешнем положении погубить себя;
и вот я не знаю, как мне быть.
- Милое дело! - сказала пестунья. - Вы хотели бы и видеть ребенка, и не
видеть его; хотели бы и скрываться, и выдать себя, все вместе. Это
невозможно, голубушка, и вам придется поступить по примеру других
совестливых матерей и удовольствоваться тем, что всегда делается в таких
случаях, хотя это вам и не нравится.
Я поняла, кого она разумела под "совестливыми матерями": старуха хотела
сказать "совестливые потаскухи", но не решилась обидеть меня, а я, право, в
этом случае была не потаскухой, а законной женой, если только считать
законным мой последний брак.
Но кем бы я ни была, я еще не очерствела, как то свойственно женщинам
этого рода, то есть не стала безразличной к участи моего ребенка; мое
материнское чувство было настолько сильно, что я готова была пожертвовать
своим другом из банка, который так настойчиво упрашивал меня вернуться и
выйти за него замуж, что почти невозможно было отказать ему.
Наконец моя старая пестунья пришла ко мне и с присущей ей уверенностью
сказала:
- Ну вот, голубушка, я придумала способ, который позволит вам быть
спокойной насчет хорошего ухода за вашим ребенком, и в то же время люди,
приставленные к нему, никогда не узнают, что вы его мать.
- Ах, матушка, если вы это устроите, я буду вам обязана по гроб жизни.
- Ладно, - говорит. - Согласны вы пойти на маленький ежегодный расход
сверх той суммы, которую мы обыкновенно платим по таким уговорам?
- Ну, разумеется, от всего сердца, только бы никто не знал об этом.
- Насчет этого, - говорит, - можете быть спокойны. Няня никогда не
посмеет расспрашивать о вас, и раз или два в год вы будете навещать со мной
вашего ребенка и сами увидите, как за ним ухаживают; таким образом, вы
убедитесь, что он в хороших руках, и никто не узнает, кто вы такая.
- И вы думаете, что, навещая своего ребенка, я сумею скрыть, что я его
мать? Думаете, что это возможно?
- Даже если вы откроетесь, няня никогда не подаст виду; ей запрещено
будет о вас расспрашивать и обращать на вас внимание, и если она не
послушается, то лишится денег, которые идут ей от вас, и у нее отнимут
ребенка.
Я была в восторге от этого предложения. И вот через неделю к нам
привели крестьянку из Хартфорда или окрестных мест, которая согласилась
взять ребенка на полное свое попечение за десять фунтов. При условии же, что
я буду ей давать еще пять фунтов в год, она обязывалась по каждому нашему
требованию приносить ребенка к моей пестунье или же разрешать нам самим
навещать его и смотреть, хорошо ли она за ним ухаживает.
С виду это была здоровая и привлекательная женщина, жена простого
землепашца, но хорошо одетая, в чистом белье и очень опрятная; с тяжелым
сердцем и горькими слезами позволила я ей взять ребенка. Я сама съездила в
Хартфорд посмотреть, как она живет, и все мне очень понравилось; я ей
посулила много подарков, если она будет ласкова с ребенком, и, таким
образом, она с первого же слова поняла, что я его мать. Но она жила в такой
глуши и так скромно воздержалась от расспросов, что я сочла себя в полной
безопасности. Словом, я согласилась оставить ей ребенка и дала ей десять
фунтов, вернее, не ей, а моей пестунье, которая и вручила деньги бедной
женщине в моем присутствии, и та обязалась никогда не возвращать мне ребенка
и не требовать прибавки за его содержание и воспитание; я лишь обещала, если
она будет очень заботлива, дарить ей еще кое-что во время моих посещений;
таким образом, я не связала себя условием платить ей еще по пяти фунтов, а
только пообещала это моей пестунье. Так избавилась я от своей тяжелой
заботы, и хотя на душе у меня было по-прежнему неспокойно, однако ничего
более удобного я при тогдашнем положении моих дел не могла бы придумать.
После этого я стала писать моему другу из банка в более ласковом тоне
и, между прочим, в начале июля известила его, что собираюсь быть в Лондоне в
середине августа. Он ответил мне в самых пылких выражениях, умоляя дать ему
знать об этом своевременно, и он выедет мне навстречу на двухдневный
перегон. Это привело меня в жестокое замешательство, и я не знала, какой мне
дать ответ. И вот я решила поехать в почтовой карете в Честер с единственной
целью иметь удовольствие вернуться обратно, чтобы он мог видеть, что я
действительно еду с севера, ибо у меня, правда без всяких оснований,
возникла тревожная мысль, как бы он не усомнился в моем пребывании на севере
Англии. Вы скоро увидите, что это было не так уж глупо.
Я пробовала прогнать эту мысль, но все было напрасно; она так завладела
мною, что невозможно было с нею бороться. Наконец, в подкрепление моему
новому намерению уехать из Лондона, мне пришло на ум, что эта поездка
великолепно скроет от моей старой пестуньи все мои другие дела, ибо она не
имела ни малейшего представления, где живет мой новый возлюбленный, в
Лондоне или в Ланкашире, и когда я сообщила ей о своем решении, она
прониклась полной уверенностью, что он в Ланкашире.
Подготовившись к этой поездке, я дала знать старухе и послала девушку,
прислуживавшую мне с самого начала, взять для меня место в почтовой карете.
Моя пестунья выразила желание, чтобы служанка сопровождала меня до последней
станции и вернулась в Лондон в той же карете, но я убедила ее, что это будет
неудобно. Когда я уезжала, она сказала, что не будет пытаться поддерживать
со мною связь, так как убеждена, что любовь к ребенку побудит меня самое
писать ей и даже навещать по возвращении в Лондон. Я уверила ее, что она не
ошибается, и распростилась, страшно довольная, что покидаю наконец это
заведение, несмотря на весь его комфорт.
Я не доехала до той станции, куда у меня был взят билет, а сошла в
местечке Сгон, кажется, в Чешире, где у меня не только не было никакого
дела, но не было также ни одной знакомой души. Но я знала, что с деньгами мы
везде дома; я провела там два или три дня, пока не получила места в другой
карете, и поехала обратно в Лондон, уведомив моего любезного письмом, что в
такой-то день буду в Стони Стретфорде, где кучер должен был остановиться.
Карета, в которой я ехала, оказалась в этих местах случайно; она была
нанята до Честера какими-то господами, направлявшимися в Ирландию, и теперь,
на обратном пути, не была в такой степени связана расписанием, как почтовые
кареты; так мы простояли на месте все воскресенье, и поэтому мой поверенный
успел приготовиться к поездке, что в противном случае ему бы не удалось.
В его распоряжении было, однако, так мало времени, что он не успел
доехать до Стони Стретфорда, чтобы встретиться там со мной к ночи, но
встретил меня на следующее утро в местечке Брикхилл, как раз когда мы
въезжали туда.
Признаюсь, я была очень рада видеть его, потому что накануне вечером
чувствовала себя немного разочарованной, тем более что так далеко заехала
ради этой встречи. Еще больше порадовал он меня блеском своего появления: он
ехал в прекрасной барской карете четверней, с лакеем на запятках.
Мой друг тотчас же предложил мне выйти из кареты, которая остановилась
перед гостиницей; заехав в эту же гостиницу, он велел отпрягать и заказал
обед. Я спросила, зачем это, ведь я собираюсь продолжать путешествие. Он
сказал: нет, мне нужно немного отдохнуть, а это прекрасная гостиница, даром
что городок маленький; словом, мы не поедем дальше сегодня, что бы там ни
случилось.
Я не очень настаивала; ведь раз он выехал так далеко мне навстречу,
пошел на такие издержки, было бы неучтиво с моей стороны не сделать и ему
маленького одолжения; и я не стала долго противиться.
После обеда мы пошли осматривать город и церковь и прогуляться по
окрестностям, как обыкновенно делают приезжие, и хозяин гостиницы взялся
быть нашим проводником при осмотре церкви. Я заметила, что мой любезный
подробно осведомляется о священнике, и тотчас смекнула, что он, наверное,
хочет предложить мне обвенчаться; и, конечно, я бы не отказала, потому что,
говоря откровенно, положение мое было не таково, чтобы я могла сказать нет;
у меня теперь не было оснований идти на подобный риск.
Но в то время, как эти мысли мелькали в моей голове, что было делом
нескольких мгновений, я заметила, что хозяин отводит моего друга в сторону и
шепчет ему, впрочем, не очень тихо: Сударь, если вам понадобится...?
Остального я не расслышала, но, по-видимому, это было что-нибудь в таком
роде: Сударь, если вам понадобится священник, то у меня есть поблизости
друг, который всегда к вашим услугам и, если вы пожелаете, будет нем как
рыба. Мой спутник ответил довольно громко: Отлично, я думаю, что
понадобится.
Едва мы вернулись в гостиницу, как он накинулся на меня со словами, что
раз ему посчастливилось встретиться со мной и все сложилось так
благоприятно, то он молит меня ускорить его счастье, сразу покончив со всеми
церемониями.
- Что вы хотите сказать? спросила я, слегка краснея. Слыхано ли? В
гостинице, на большой дороге! Боже милостивый, как вы можете говорить
подобные вещи?
- Очень даже могу, говорит, с этой целью я и приехал сюда; сейчас я вам
это докажу, - и с этими словами вынимает большую связку бумаг.
- Вы меня пугаете, - сказала я, что это такое?
- Не бойтесь, дорогая, - проговорил он в ответ и поцеловал меня. В
первый раз он позволил себе такую вольность. Потом, повторяя: - Не бойтесь,
сейчас все увидите, - разложил передо мной все эти бумаги.
Там был, во-первых, акт, или постановление, о разводе с женой и при нем
ряд свидетельских показаний о ее распутном поведении; потом свидетельство о
ее похоронах, выданное священником и церковным старостой того прихода, где
она жила, с указанием, какой смертью она умерла; копия распоряжения
следователя о созыве суда присяжных для разбора ее дела и приговор
присяжных, выраженный словами: non compos mentis. Все это, несомненно,
относилось к делу и должно было меня порадовать, хотя, замечу мимоходом, я
не была настолько щепетильна, чтобы отказаться выйти за него и без этих
документов. Однако я внимательно их пересмотрела и сказала, что все это,
конечно, совершенно бесспорно, но что не было надобности привозить сюда эти
бумаги, так как у нас еще довольно времени. - Нет, - сказал он, - может быть
довольно времени для меня, но совсем не довольно для него, так как он не
хочет знать никакого времени, кроме настоящего.
Была у него еще свернутая бумага, и я спросила, что это такое.
- Вот-вот, - сказал он, - я больше всего желал, чтобы вы мне задали
этот вопрос.
И с этими словами он достает шкатулочку из шагреневой кожи, раскрывает
ее и преподносит мне красивое кольцо с бриллиантом. Я не могла бы отказаться
от него, даже если бы хотела, потому что он надел мне кольцо на палец;
оставалось только сделать реверанс и поблагодарить. Потом он вынимает другое
кольцо. А это, говорит, для другого случая. И кладет кольцо в карман.
- Все же покажите мне его, - говорю я и улыбаюсь, - я догадываюсь, что
это такое: вы с ума сошли!
- Я был бы сумасшедшим, если бы не сделал этого, - сказал он и все не
показывал мне кольца, а мне страшно хотелось увидеть его, и я говорю:
- Дайте же мне посмотреть!
- Постойте, - говорит, - посмотрите сначала вот это. Тут он снова берет
свиток, читает его, и оказывается, что это разрешение на брак.
- Да вы и правда не в своем уме! Вы, значит, были уверены, что я
соглашусь с первого же слова, или решили не принимать отказа?
- Последнее ваше предположение правильно, - ответил он.
- Но, может быть, вы ошибаетесь, - говорю.
- Нет, нет, - говорит, - не должно быть отказа, не может быть отказа. И
с этими словами он принялся так страстно целовать меня, что я не могла от
него вырваться.
В комнате была кровать, и мы расхаживали взад и вперед, увлекшись
разговором. Вдруг он неожиданно схватил меня в объятия, бросил на кровать и
сам упал со мной; крепко обняв меня, но не, позволяя себе никакой
нескромности, он стал выпрашивать у меня согласия, пустив в ход мольбы и
доводы, признаваясь в любви и клянясь, что не выпустит меня, пока я ему не
пообещаю, так что наконец я сказала:,
- Да вы и впрямь решили не принимать отказа.
- Нет, нет, - говорит, - не должно быть отказа, не хочу отказа, не
может быть отказа!
- Ладно, ладно, - сказала я, - поцеловав его, в таком случае, вам не
откажут, а теперь пустите меня.
Он был так восхищен моим согласием и нежностью, что я подумала, уж не
хочет ли он этим ограничиться и не собирается ли вступить в брак, не
дожидаясь церемоний. Но я была несправедлива к нему, ибо он перестал меня
целовать, поднял с кровати и, поцеловав еще несколько раз, поблагодарил за
уступчивость; он был так преисполнен благодарности, что слезы выступили у
него на глазах.
Я отвернулась, потому что мои глаза тоже наполнились слезами, и
попросила позволения удалиться на время в свою комнату. Если я чувствовала
когда-нибудь крупицу искреннего раскаяния в гнусной жизни последних двадцати
четырех лет, то именно - в ту минуту. О, как счастливы люди, говорила я
себе, что они не могут читать в чужих сердцах! Какое было бы счастье, если
бы я с самого начала стала женой такого честного и любящего человека.
Потом в голову пришли другие мысли. Какая я мерзкая тварь! И как этот
простодушный господин будет обманут мною! Как далек он от мысли, что,
разведясь с одной потаскухой, бросается теперь в объятия другой! Собирается
жениться на особе, которая была в связи с двумя братьями и имела троих детей
от родного брата! Которая родилась в Ньюгете и мать которой была уличной
девкой, а теперь ссыльная воровка! Особе, которая спала с тринадцатью
мужчинами и прижила дитя уже после знакомства с ним. Бедный, бедный, на что
он идет!
Покончив с угрызениями совести, я сказала себе так: Но если мне суждено
стать его женой, если Богу угодно даровать мне такую милость, я буду ему
верна и буду любить его так же страстно, как он полюбил меня. Своими
поступками, которые он будет видеть, я постараюсь загладить свои грехи перед
ним, которых он не видит?;
Он с нетерпением ожидал, когда я выйду к нему, но, не дождавшись,
спустился вниз и заговорил с хозяином о священнике. Хозяин, человек
угодливый, хотя и исполненный добрых намерений, уже успел послать за
священником, так что, когда мой поклонник стал просить его об этом, он
сказал:
- Сударь, мой друг здесь, в нашем доме, - и без лишних слов свел своего
гостя со священником.
Мой поклонник сразу же спросил священника, берется ли он обвенчать
приезжих мужчину и женщину, которые оба согласны сочетаться браком. Тот
ответил, что мистер*** уже говорил ему об этом; он надеется, что это не
какой-нибудь тайный брак, так как ему кажется, что он имеет дело с почтенным
джентльменом и что дама, вероятно, не юная девица, которой требовалось бы
согласие родителей.
- Чтобы рассеять все ваши сомнения на этот счет, - говорит мой друг, -
прочтите эту бумагу. И вынимает разрешение.
- Мне больше ничего не нужно, - отвечает священник. - Где же дама?
- Вы сейчас ее увидите.
Сказав это, мой друг поднимается наверх, а я как раз в эту минуту
выхожу из комнаты; вот он и говорит, что священник внизу, видел разрешение и
вполне согласен обвенчать нас, но хочет видеть меня, так разрешу ли я ему
подняться.
- Времени еще довольно, - говорю, - завтра утром, - не правда ли?
- Но знаете, милая, он, по-видимому, беспокоится, не юная ли вы девица,
похищенная у родителей, хотя я уверял его, что мы оба в таком возрасте,
когда не требуется согласия старших; вот почему он хочет вас видеть.
- Ну так делайте, как вам угодно, - сказала я.
И вот священника приглашают наверх, и оказывается он общительным,
веселым человеком. Ему, по-видимому, было рассказано, что мы встретились
здесь случайно; что я приехала в честерской почтовой карете, а мой любезный
в собственной карете ехал мне навстречу; что мы должны были встретиться
вчера вечером в Стони Стретфорде, но он не успел туда доехать.
Во всякой неудаче, сударь, - говорит священник, - есть всегда
что-нибудь хорошее. Для вас это неудача, обращается он к моему другу, а для
меня удача; ведь если бы вы встретились в Стони Стретфорде, я не имел бы
чести венчать вас. Хозяин, есть у вас требник?
Я так и привскочила, точно от испуга.
- Сударь, вскрикнула я, - что вы хотите сказать? Как! Венчаться в
гостинице, на ночь глядя!
- Сударыня, - ответил священник, - если вы желаете венчаться в церкви,
сделайте милость, но уверяю вас, что брак ваш от этого не будет крепче.
Каноны не требуют совершать венчание непременно в церкви, а что касается
времени дня, то оно в данном случае не имеет никакого значения. Наши принцы
венчаются у себя дома и в восемь и в десять часов вечера.
Меня пришлось долго упрашивать, и я все твердила, что хочу венчаться
непременно в церкви. Но все это было только кривлянье, так что в конце
концов я заявила, что уступаю, и к нам приглашены были хозяин с женой и
дочерью. Наш хозяин был и посаженым отцом, и причетником; мы обвенчались и
были очень веселы, хотя, признаюсь, угрызения совести угнетали меня, и время
от времени из труди моей вырывался глубокий вздох; заметив это, муж мой
постарался меня ободрить, думая в простоте душевной, что у меня еще остались
колебания по поводу столь поспешного шага.
Мы веселились этот вечер вовсю, и, однако, все осталось в таком
секрете, что даже слуги в гостинице ничего не знали, ибо мне прислуживала
сама хозяйка с дочерью, не позволив ни одной служанке подняться наверх. Дочь
хозяйки была у меня подружкой, и поутру, послав за лавочником, я подарила ей
красивые ленты; узнав же, что в этом городе выделывают кружева, подарила ее
матери плетеных кружев на чепец.
Одной из причин скрытности хозяина было нежелание, чтобы весть о нашей
свадьбе дошла до приходского священника; но, несмотря на все его
предосторожности, кто-то пронюхал об этом, так что рано утром нас угостили
колокольным звоном и музыкой под окошком, какая нашлась в городе. Но хозяин
наврал, будто мы обвенчались еще до приезда сюда и только (на правах его
давних постояльцев) пожелали устроить свадебный ужин в его доме.
На другой день у нас не было никакого расположения трогаться в путь,
так как, будучи потревожены утренними колоколами и не выспавшись перед этим
как следует, мы пролежали в постели почти до полудня.
Я попросила хозяйку позаботиться о том, чтобы нас больше не угощали
музыкой и колокольным звоном, она это устроила, и нас уже не беспокоили. Но
одно неожиданное событие надолго прогнало мою веселость. Зала в гостинице
выходила окнами на улицу; прогуливаясь по ней, когда муж спустился зачем-то
вниз, я подошла к окну и, так как день был погожий и теплый, распахнула его,
чтобы подышать свежим воздухом, как вдруг вижу, что в гостиницу напротив
заехали трое всадников.
От меня не укрылось, что вторым из этих всадников был, без всякого
сомнения, мой ланкаширский муж. Я до смерти перепугалась; никогда в жизни не
испытывала я такого ужаса; мне хотелось провалиться сквозь землю; кровь
застыла у меня в жилах, и я затряслась, как в самой жестокой лихорадке. Не
оставалось, повторяю, никаких сомнений; я узнала его платье, узнала его
лошадь, узнала его лицо.
Первое, о чем я подумала, было как хорошо, что моего мужа нет возле
меня и что он, значит, не видел моего замешательства. Войдя в гостиницу,
приехавшие господа подошли к окну своей комнаты, как-то обыкновенно бывает,
то мое окно, разумеется, было уже закрыто. Все же я не могла удержаться,
чтобы украдкой не взглянуть на них, и снова его увидела, услышала, как он
подозвал зачем-то слугу, и с ужасом еще раз убедилась, что это не кто иной,
как он.
Следующей моей заботой было узнать, зачем они сюда приехали; но это
было невозможно. Мое воображение рисовало мне ужасы, один страшнее другого;
мне казалось, что он заметил меня и сейчас придет упрекать в неблагодарности
и нарушении слова; я воображала, что он уже поднимается по лестнице, чтобы
оскорбить меня, и тысячи домыслов приходили мне в голову о том, чего он
никогда не думал и не мог думать, если только его не просветил сам дьявол.
Я пребывала в таком страхе целых два часа и почти не спускала глаз с
окна и дверей гостиницы, в которой они остановились. Наконец, услышав
громкий шум под воротами той гостиницы, подбежала к окну и, к своему
великому удовольствию, увидела, что все трое уехали по направлению на запад.
Если бы они повернули к Лондону, я по-прежнему была бы в, страхе, что снова
его встречу и он меня узнает; но он поехал в противоположную сторону, и у
меня отлегло от сердца.
Мы решили тронуться в путь на другой день, но около шести часов вечера
были перепуганы страшным смятением на улице. Какие-то всадники скакали как
угорелые; оказалось, что это погоня за тремя разбойниками, ограбившими две
кареты и еще несколько путешественников возле Данстебл-хилла, и
распространился слух, что их видели в Брик-хилле, в таком-то доме, то есть в
гостинице, - где останавливались эти господа.
Дом был немедленно оцеплен и обыскан, но нашлось много свидетелей тому,
что всадники уже больше трех часов как уехали. Собралась толпа, нам быстро
сообщили все подробности, и тогда в меня закралась тревога совсем иного
рода. Я поспешила сказать обитателям нашего дома, что могу поручиться за
честь тех всадников; по крайней мере, мне известно, что один из них
почтенный джентльмен, владелец прекрасного поместья в Ланкашире.
Об этом тотчас сообщили прибывшему на шум констеблю, который сам явился
ко мне, чтобы услышать показание из моих собственных уст; я показала, что
видела троих всадников из своего окна, а потом через окна комнаты, в которой
они обедали; видела, как они садились на коней, и готова присягнуть в том,
что знаю одного из них, что это джентльмен с крупным состоянием,
пользующийся самой доброй славой в Ланкашире, откуда я только что приехала.
Уверенность, с которой я все это показала, охладила страсти собравшихся
горожан, и до такой степени удовлетворила констебля, что он тотчас же забил
отбой, заявив во всеуслышание, что это совсем не разбойники, а, как он
сейчас узнал, честные джентльмены, после чего все разошлись по домам. Как
было на самом деле, не знаю; верно лишь то, что кареты действительно были
ограблены у Данстебл-хилла и у проезжих отнято пятьсот шестьдесят фунтов;
кроме того, были обобраны несколько торговцев кружевами, которые всегда
ездят по этой дороге. Что касается трех джентльменов, то рассказ о них я
покамест откладываю.
Вся эта тревога задержала нас еще на день, хотя мой супруг уверял, что
всего безопаснее путешествовать после грабежей, так как воры, всполошив
окрестное население, спешат скрыться куда-нибудь подальше, но я
беспокоилась, опасаясь главным образом, как бы мой старый знакомый не
встретился случайно со мной на большой дороге и не узнал меня.
Никогда еще за всю жизнь не знала я четырех таких счастливых дней
сряду. Я чувствовала себя новобрачной, и мой супруг изо всех сил старался
угождать мне. О, если бы это счастье продлилось! Тогда были бы забыты все
мои прошлые горести и предотвращены мои будущие невзгоды. Но меня ждала
расплата за мою недостойную жизнь как на том свете, так и на этом.
Мы выехали на пятый день, и наш хозяин, видя, что я встревожена,
вооружился ружьем, сел на коня, взял с собой сына и трех дюжих крестьянских
парней и, ни слова не говоря, проводил нашу карету до Данстебла. Нам,
понятно, оставалось только хорошо угостить своих провожатых в Данстебле, что
обошлось моему супругу в десять или двенадцать шиллингов, да кое-что он дал
еще людям за потерю времени, но хозяин отказался взять деньги.
Обстоятельства сложились для меня как нельзя более, благоприятно; ведь
если бы я приехала в Лондон необвенчанной, то мне бы пришлось либо идти к
мужу в первую же ночь, либо признаться, что во всем Лондоне у меня нет ни
одного знакомого, который бы принял на ночь бедную новобрачную с супругом.
Теперь же я без всяких колебаний поехала прямо к нему и сразу получила в
свое распоряжение хорошо обставленный дом и солидного мужа, так что передо
мной открылась самая счастливая жизнь и я могла на досуге познать настоящую
ее цену. Как она была не похожа на то распутное существование, которое я
вела до сих пор, и насколько жизнь добродетельная и скромная счастливее той,
которую мы называем беседой.
Ах, если бы я могла дольше удержаться на этой стезе; если бы я успела
вкусить сладость добродетельной жизни и не впала так скоро в нищету, эту
могилу добродетели! Ведь я могла бы прожить счастливо на этом свете и
познать вечное блаженство на том. Пока длилась моя добродетельная жизнь, я
искренне раскаивалась в своих грехах. С отвращением озиралась я на свое
прошлое, с неподдельной ненавистью на себя. Часто размышляла я о том, как
мой любовник из Бата, поверженный десницей Божьей, раскаялся и покинул меня,
отказавшись встречаться со мной, хотя и любил меня до безумия. Я же,