Даниэль Дефо. Радости и горести знаменитой Моллль Флендерс, которая родилась в Ньюгетской тюрьме и в течение шести десятков лет своей разнообразной жизни (не считая детского возраста) была двенадцать лет содержанкой, пять раз замужем (из них один раз за своим братом), двенадцать лет воровкой, восемь лет ссыльной в Виргинии, но под конец разбогатела, стала жить честно и умерла в раскаянии. Написано по ее собственным заметкам

так ловко, что пять лет с лишком проработала, прежде чем познакомилась с
обитателями этого заведения; слышать-то обо мне там слышали и не раз да же
ждали меня к себе, но я благополучно выпутывалась из самых опасных передряг.
мы увидели на прилавке, или конторке, стоявшей у самого окна, пять кусков
шелка вместе с другими материями; и хотя уже совсем стемнело, однако
приказчики, занятые в лавке, не успели закрыть окна ставнями или позабыли о
них.
Заметив эту оплошность, парень чуть не запрыгал от радости. До шелка
рукой подать, говорил он, и побожился всеми святыми, что заберет материю,
если бы даже ему пришлось совершить взлом. Я попыталась отговорить его, но
увидела, что это бесполезно. И вот, недолго думая, подбежал парень к окну,
высадил довольно ловко стекло из рамы, достал четыре куска шелку и вернулся
с ними ко мне, но тотчас же раздался страшный шум и крики. Мы стояли рядом,
но я ничего не взяла у него из рук и лишь поспешно шепнула:
- Ты пропал, беги!
Парень помчался стрелой, я тоже, но так как похищенные товары были у
него, то за ним больше и гнались. Он выронил два куска шелка, что немного
задержало преследователей, но толпа росла и устремилась за нами обоими.
Скоро его поймали с двумя другими кусками, и тогда остальные погнались за
мной. Я мчалась во весь опор и скрылась в доме моей пестуньи, но наиболее
рьяные из толпы не отставали от меня ни на шаг и обложили дом. Постучались
они не сразу, так что я успела скинуть мужской костюм и надеть свое
обыкновенное платье; к тому же, когда раздался стук, пестунья моя, женщина
находчивая, не открыла дверей, закричав, что сюда не входил ни один мужчина.
Толпа утверждала, что все видели, как мужчина вошел, и грозила высадить
двери.
Моя пестунья, ничуть не смутившись, спокойно ответила, что они могут
войти и обыскать ее дом, но пусть пригласят констебля, и тот возьмет с собой
нескольких человек, ибо безрассудно пускать в дом целую ораву. Несмотря на
свое возбуждение, толпа не могла не признать справедливость этих слов.
Немедленно позвали констебля, и старуха охотно открыла дверь; констебль
охранял вход, а выбранные им люди обыскали дом под руководством моей
пестуньи, которая водила их из комнаты в комнату. Подойдя к моей двери, она
громко крикнула:
- Кузина, откройте, пожалуйста; тут пришли какие-то господа, которым
нужно обыскать вашу комнату.
Со мной была девочка, внучка пестуньи, как она ее называла; я велела ей
открыть дверь, сама же сидела за работой, обложившись разным рукоделием; со
стороны казалось, будто я работаю с утра, неубранная, в ночном чепчике и
капоте. Моя пестунья извинилась за беспокойство, объяснив вкратце повод к
нему и сказав, что у нее не было другого выхода, как впустить этих людей и
дать им самим удостовериться, потому что одних ее слов для них недостаточно.
Продолжая спокойно сидеть, я предложила им заняться обыском; ибо, сказала я,
если в доме есть мужчина, то я уверена, что он не у меня, а что касается
остальных комнат, то я ничего не могу сказать, так как не знаю, чего они
ищут.
Все вокруг меня выглядело так невинно и честно, что сыщики обошлись со
мной любезнее, чем я ожидала, правда, после того, как тщательно обыскали всю
комнату, пошарили под кроватью и в кровати и везде, где можно было
что-нибудь спрятать. Кончив обыск и ничего не найдя, они попросили у меня
извинения и ушли.
Когда они обыскали таким образом весь дом снизу доверху и сверху донизу
и ничего не обнаружили, то вышли к толпе и успокоили ее; однако же вызвали
мою пестунью к судье. Два человека показали под присягой, видели, как
мужчина, которого они преследовали, вошел в дом. Моя пестунья разбушевалась,
крича, что позорят ее дом и обижают ее безвинно; если мужчина вошел к ней,
то, очевидно, тотчас же и вышел, ибо она готова присягнуть, что ни один
мужчина не показывался у нее в доме весь день (что было совершенной
правдой); возможно, конечно, что, когда она была наверху, какой-нибудь
перепуганный парень, найдя дверь открытой, забежал к ней в дом, спасаясь от
преследователей, но она его не знает; если так, то он, наверное, удрал,
может через другую дверь - в ее доме есть другая дверь, выходящая в
переулок, - и в таком случае он скрылся.
Все это было правдоподобно, и судья удовлетворился клятвой старухи в
том, что она не принимала и не пускала к себе в дом ни одного мужчины с
целью его спрятать, защитить или утаить от правосудия. Клятву она могла дать
с чистым сердцем, что и сделала, и была отпущена.
Легко себе представить, как этот случай перепугал меня; моя пестунья
никогда больше не могла убедить меня снова облачиться в мужской наряд; я ей
говорила, наверное тогда попадусь.
Судьба моего бедного соучастника в этом неудачном предприятии была
незавидная: его привели к лорду-мэру, и его милость отправил парня в Ньюгет,
причем поймавшие его лавочники до такой степени горели желанием покрепче
засудить беднягу, что вызвались явиться в суд и поддержать обвинение против
него. Однако он добился отсрочки приговора, пообещав выдать соучастников, в
частности мужчину, с которым совершил эту кражу; и он приложил к этому все
старания, сообщив суду мое имя, то есть назвав меня Габриелем Спенсером -
под таким именем он меня знал. Тут и обнаружилось, как мудро я поступила,
утаившись него, ибо, не сделай я этого, я бы погибла. Парень приложил все
усилия, чтобы обнаружить Габриеля Спенсера: описал мою наружность, сообщил
место, по его словам, я жила; рассказал все, какие только мог, подробности о
моем жилище. Однако, утаив от него главное - свой пол, я получила большой
козырь, и он и не мог до меня добраться. Усердно стараясь разыскать меня, он
потревожил две или три семьи, но те ничего обо мне не знали, кроме того
только, что у него был товарищ, которого они видели, но о котором им ничего
не было известно. А что касается моей пестуньи, то, хотя наше знакомство
было устроено ею, однако через третье лицо, и он ничего о ней не мог
сказать.
Все это послужило ему во вред, ибо, пообещав суду сделать разоблачения,
он не смог сдержать обещание и ему была вменена в вину попытка одурачить
судей, и лавочники стали его преследовать еще более ретиво,
Все это время я была, однако, в страшном беспокойстве и, чтобы избежать
всякой опасности, временно покинула свою пестунью. Не зная, куда
направиться, я взял с собой служанку, села в почтовую карету и поехала
Данстебл, к старикам, державшим гостиницу, в которой я так приятно провела
время со своим ланкаширским мужем. Там я сочинила небылицу, будто со дня на
день жду мужа из Ирландии, будто я писала ему, что встречу его в Данстебле,
в этой самой гостинице, и он, наверно приедет через несколько дней, если
будет попутный ветер; поэтому я хочу провести у них эти несколько дней до
его приезда, он же приедет или на почтовых, или честерском дилижансе, не
знаю наверное; как бы там было, он непременно заедет в эту гостиницу, чтобы
встретиться со мной.
Хозяйка страшно мне обрадовалась, а хозяин суетился вокруг меня, что,
будь я принцессой, и тогда не могла бы быть принята лучше; при желании я
мог; бы провести здесь и месяц и два.
Но у меня была совсем другая забота. Я очень беспокоилась (несмотря на
то, что была так хорошо переряжена, что едва ли меня могли узнать), как бы
тот парень не разыскал меня; и хотя он не мог обвинить меня в последней
краже, поскольку я его отговаривала и не принимала в ней никакого участия, а
только спасалась погони, зато легко мог выдать другие дела и купить свою
жизнь ценою моей.
Я не знала ни минуты покоя. Кроме старой пестуньи у меня не было ни
поддержки, ни друга, ни наперсник! и я не видела другого выхода, как отдать
свою жизнь ее руки; так я и сделала: сообщила ей свой адрес и получила от
нее в Данстебле несколько писем. Некоторые из этих писем перепугали меня до
смерти, но наконец она прислала мне радостную весть, что парень повешен, -
давно я не получала такого приятного известия.
Я провела в Данстебле пять недель, и жизнь была во всех отношениях
приятна, если бы не эта постоянная тревога. Но, получив последнее письмо, я
повеселела, сказала хозяйке, что пришло письмо из Ирландии от моего мужа; он
сообщает, что, слава богу, здоров, но, к сожалению, дела не позволили ему
выехать в назначенное время, и поэтому мне придется, должно быть, вернуться
без него.
Хозяйка поздравила меня с доброй вестью о здоровье мужа.
- Ведь я заметила, сударыня, - сказала она, - что вы все время были
печальны. Вы казались такой рассеянной, наверное, оттого, что были поглощены
мыслями о муже, - продолжала добрая женщина, - зато теперь вид у вас
прекрасный.
- Очень жаль, что ваш почтенный супруг не мог приехать, - проговорил
хозяин, - я был бы сердечно рад повидать его. Когда вы получите точные
сведения о его приезде, милости просим опять к нам, сударыня; вы всегда
будете у нас желанной гостьей.
С этими любезными пожеланиями мы расстались; я приехала в Лондон очень
довольная и застала свою пестунью тоже повеселевшей.
Она мне сказала, что никогда больше не посоветует брать сообщника, ибо
заметила, что мне всегда больше везет, когда я промышляю одна. Так оно и
было, потому что одна я редко подвергала себя опасности, а если мне и
случалось попасть в беду, я выпутывалась из нее ловчее, чем в тех случаях,
когда меня связывали нелепые действия моих сообщников, менее
предусмотрительных и более нетерпеливых; ибо хотя я никому не уступала в
смелости, но всегда действовала с большими предосторожностями и
выворачивалась с большей находчивостью.
Часто я даже дивилась своей упорной приверженности воровству; несмотря
на то, что все мои товарищи кончали неудачей и быстро попадали в руки
правосудия, я все не могла решиться оставить это ремесло, хотя была теперь
далеко не бедной. Искушения, связанные с нуждой, этой главной
подстрекательницей к воровству, для меня теперь не существовали; теперь я
имела около пятисот фунтов наличных денег, на которые могла бы отлично жить,
если бы бросила свое грязное ремесло; но, повторяю, у меня не было ни
малейшего расположения бросать его; мне легче было это сделать, когда я
располагала всего двумястами фунтов и не имела перед глазами таких
устрашающих примеров. Отсюда очевидно, что, когда мы ожесточились в
преступлении, никакой страх на нас не действует, никакой пример не служит
предостережением.
Была у меня, впрочем, одна подруга, судьба которой надолго оставила во
мне глубокое впечатление, хотя и оно со временем изгладилось. Тут
действительно случилась большая неудача. В одной мануфактурной лавке я
подцепила кусок превосходной камки и благополучно улизнула, передав его
упомянутой подруге, когда мы вышли из лавки, и она направилась в одну
сторону, а я - в другую. Не успели мы далеко отойти, как хозяин хватился
пропавшего куска и послал в погоню за ним в разные стороны своих
приказчиков, и те мигом изловили мою подругу с куском материи. Что же
касается меня, то я счастливо шмыгнула в один дом, где в верхнем этаже была
мастерская кружев, и с ужасом, хотя и не без удовольитвия, видела из окна,
как бедную женщину потащили к судье, который немедленно отправил ее в
Ньюгет.
Я остерегалась покуситься на что-нибудь в мастерской кружев, но долго
рылась среди товаров, чтобы выиграть время; потом, купив несколько ярдов
оторочки, расплатилась и вышла, очень опечаленная неудачей бедной женщины,
пострадавшей за мою кражу.
Тут снова моя давнишняя осторожность сослужила мне хорошую службу; хотя
я часто воровала вместе с этими людьми, но никогда не открывала им, кто я
такая, и никто из них не мог обнаружить, где я живу, хотя они часто
старались подглядеть, куда я хожу. Все они знали мою кличку, хотя не все
были уверены, что я и есть та самая Молль Флендерс. Я пользовалась широкой
известностью в их среде, но никто не знал, как меня найти, даже не
догадывался, в какой части Лондона я живу, восточной или западной.
Осторожность была единственным моим спасением во всех этих случаях.
После несчастья, постигшего эту женщину, я долгое время сидела
взаперти. Я знала, что если в чем-нибудь попадусь, то встречу там
свидетельницу моих преступлений, которая, для спасения своей жизни,
наверное, будет показывать против меня. Я знала также, что мое имя стало
хорошо известно в Олд Бейли, хотя господа судьи не знали меня в лицо, и что,
если я попадусь им в руки, они будут рассматривать меня как закоренелую
преступницу. По этим соображениям я решила выждать, какая участь постигнет
бедную женщину, хотя не раз посылала ей в тюрьму деньги.
Наконец ее привели в суд. В свое оправдание она сказала, что не
совершала кражи, а что некая миссис Флендерс, как ее, по слухам, зовут
(потому что сама она не была со мной знакома), вручила ей сверток, когда они
вышли из лавки, и велела нести его домой. Судьи спросили, где лее находится
эта миссис Флендерс, но она не могла представить ее суду, не могла даже дать
никаких сведений о ней. А так как приказчики показали под присягой, что она
была в лавке, когда товар был украден, и что они немедленно хватились
пропавшей материи, бросились за этой женщиной в погоню и нашли у нее
украденное, то присяжные признали ее виновной. Однако суд, приняв во
внимание, что не она в действительности украла материю и вполне возможно,
что она не может разыскать упомянутую миссис Флендерс (то есть меня), хотя
это спасло бы ее жизнь, приговорил ее, в виде снисхождения, к ссылке в
каторгу; это было высшей милостью, какой она могла удостоиться; судья сказал
ей, что если она тем вре менем сможет представить упомянутую миссис
Флендерс, то будет возбуждено ходатайство о ее помиловании; иными словами,
если она поможет разыскать меня и повесить, то ее не сошлют. Разумеется, я
позаботилась о том, чтобы ей это не удалось; поэтому, в исполнение
приговора, ее вскоре посадили на корабль и отправили за океан.
Судьба этой несчастной женщины, повторяю, сильно меня опечалила, и я
много размышляла над тем, что была орудием постигшего ее несчастья; но
забота о спасении собственной жизни, подвергавшейся столь явной опасности,
заглушила мои добрые чувства; узнав, что она благополучно избежала
смертного приговора, я осталась довольна ее ссылкой, ибо она теперь лишена
была возможности причинить мне зло.
Несчастье случилось с этой женщиной за несколько месяцев до
рассказанной мной раньше истории, и оно-то отчасти и побудило мою пестунью
нарядить меня в мужское платье, чтобы я могла ходить по улицам неузнанной;
но как я уже сказала, мне скоро надоел этот маскарад, потому что он ставил
меня в очень затруднительное положение.
Теперь я успокоилась, перестала бояться, что меня выдадут, так как все
мои сообщники или знавшие меня под именем Молль Флендерс были либо
повешены, либо сосланы; и если бы я имела несчастье попасться, то могла бы
назвать себя не Молль Флендерс, а как-нибудь иначе и мне не зачли бы ни
одного старого греха; тем смелее начала я промышлять снова, и мне выпало
несколько счастливых приключений, непохожих на прежние.
В ту пору опять случился пожар недалеко от того места, где жила моя
пестунья, и я снова попробовала проделать то же, что и на первом пожаре; но
на этот раз я замешкалась, собралась толпа, и мне не удалось проникнуть в
загоревшийся дом; я не только ничем не поживилась, но чуть не поплатилась
жизнью, что положило бы конец всем моим преступным делам. Так как пожар был
сильный, жители дома выбрасывали свое добро из окон, и какая-то женщина
бросила прямо на меня перину. Перина, правда, была мягкая и не поломала мне
костей, но своей тяжестью, которая еще увеличилась от падения, она сбила
меня с ног и на некоторое время оглушила; конечно, в суматохе никто не
позаботился освободить меня из-под перины и привести в чувство; я лежала,
как труп, в полном пренебрежении, пока наконец кто-то не убрал перину с
дороги и не помог мне встать. Было прямо чудом, что вслед за периной не
полетели другие, вещи и не убили меня до смерти; но судьба берегла меня для
других несчастий.
Это приключение испортило весь мой замысел, и я вернулась к пестунье
сильно помятая и напутанная; старухе пришлось немало повозиться со мной,
прежде чем она поставила меня на ноги.
Наступило веселое время года, началась Варфоломеевская ярмарка. Я
никогда не промышляла на ярмарках, считая это малоприбыльным делом; но в
тот год я отправилась в торговые ряды и забрела в одну лавочку, где
помещалась лотерея. Само по себе это не имело для меня большого значения, и
я не надеялась там поживиться; но туда зашел крайне изысканно одетый и очень
богатый господин; в таких местах сплошь и рядом заговаривают с незнакомыми,
и этот господин удостоил меня своим вниманием. Прежде всего он выразил
желание взять на мое счастье лотерейный билет; выиграв какой-то пустячок -
кажется, муфту с перьями, - он преподнес ее мне; потом продолжал
разговаривать с подчеркнутой почтительностью.
Он так заговорился, что увлек меня к выходу, а потом стал гулять со
мной по рядам, не переставая болтать о тысяче пустяков. В конце концов он
сказал, что очарован моим обществом, и спросил, не соглашусь ли я
прокатиться с ним в карете, заявив, что он человек чести и не позволит себе
ничего непристойного. Я немного поломалась, заставив его себя упрашивать,
потом согласилась.
Сначала я была в недоумении, чего этот господин от меня хочет, но потом
заметила, что он подвыпил и не прочь выпить еще. Он повез меня в
Спринг-гарден, на Найтсбридж, где мы гуляли в садах, и был со мной очень
мил; но я нашла, что он слишком много пьет. Он и мне предлагал выпить, но я
отказалась.
До сих пор мой спутник держал свое слово и не позволял себе никаких
вольностей. Мы снова сели в карету, и он повез меня по Лондону; было уже
десять часов вечера, когда он велел карете остановиться у одного дома, где,
по-видимому, его знали и проводили прямо наверх, в комнату с кроватью.
Сначала я не хотела подниматься, но после нескольких просьб снова уступила,
любопытствуя узнать, чем все это кончится, так как надеялась напоследок чем-
нибудь поживиться. Что касается кровати и т. д., то на этот счет я мало
беспокоилась.
Тут мой спутник, вопреки обещанию, начал позволять себе кое-какие
вольности; я мало-помалу уступала, позволив ему в конце концов делать с
собой все, что он хотел; нет нужды пускаться в подробности. При этом кавалер
мой все время усердно пил, и около часу ночи мы снова сели в карету. От
свежего воздуха и покачивания кареты вино еще больше ударило ему в голову,
он заерзал и хотел было возобновить то, что делал в комнате, но так как я
убедилась, что игра теперь у меня верная, то воспротивилась и немного его
утихомирила; не прошло и пяти минут, как он крепко уснул.
Я воспользовалась этим, чтобы хорошенько его обобрать: взяла золотые
часы, шелковый кошелек, набитый золотом, изящный парадный парик, перчатки с
серебряной бахромой, шпагу и драгоценную табакерку и, тихонько открыв дверцу
кареты, приготовилась выскочить на ходу; но так как в узенькой улице возле
Темпл-Бара карета остановилась, чтобы пропустить другую карету, то я
спокойно сошла, захлопнула дверцу и ускользнула и от своего кавалера, и от
кареты.
Это было поистине неожиданное приключение, свалившееся как снег на
голову, хотя я не так уж далеко ушла от веселой поры моей жизни и еще не
позабыла, как следует себя вести, когда какой-нибудь слепленный похотью хлыщ
не в состоянии отличить старухи от молодой женщины. Правда, я казалась на
десять или двенадцать лет моложе, однако не была семнадцатилетней девчонкой,
и не так уж трудно было заметить это. Нет ничего нелепее, гаже и смешнее
нализавшегося мужчины, разгоряченного винными парами и похотливыми
желаниями; им владеют два дьявола сразу, и он так же неспособен управлять
собой при помощи разума, как мельница не может молоть без воды; порок топчет
в грязь все, что в нем было доброго, даже сознание его помрачено похотью, и
он творит одну глупость за другой; продолжает пить, когда уже совсем пьян,
подхватывает первую встречную женщину, не заботясь о том, кто она и что она,
здоровая или прогнившая, опрятная или замарашка, дурнушка или красавица,
старая или молодая; в своем ослеплении он ничего не разбирает. Такой человек
хуже сумасшедшего; мозг его затуманен, он совершенно не помнит, что делает,
как ничего помнил и мой жалкий кавалер, когда я очищала его карманы от часов
и кошелька с золотом.
О таких мужчинах Соломон говорит: "Идут, как вол идет на убой, доколе
стрела не пронзит печени его". Великолепное описание дурной болезни,
являющейся ядовитой, смертельной заразой, проникающей в кровь, начало или
источник которой есть печень; вследствие быстрого обращения всей массы крови
эта ужасная, отвратительная язва немедленно поражает печень, отравляет ум и
пронзает внутренности, как стрела.
Правда, жалкий беззащитный сластолюбец не подвергался с моей стороны
опасности, тогда как я сначала очень и очень подумывала об опасности,
которой подвергалась с его стороны; но он поистине достоин был жалости,
потому что был, по-видимому, хорошим человеком, чуждым каких-либо дурных
намерений, рассудительным, отменного поведения мужчиной, милым и
обходительным, сдержанного и твердого нрава, привлекательной и красивой
наружности; словом, он был бы приятен во всех отношениях, если бы, к
несчастью, не подвыпил накануне, не провел прошлой ночи без сна, как
признавался мне, когда мы были вместе, если бы кровь его не была разгорячена
вином и в этом состоянии разум, как бы уснув, не покинул его.
Что же касается меня, то я интересовалась только его деньгами и тем,
какая мне может быть от него пожива; а после этого, если бы мне
представилась какая-нибудь возможность, я бы его отправила целым и
невредимым домой, к семье, ибо я не сомневалась, что у него есть честная,
добродетельная жена и невинные дети, которые очень о нем беспокоятся и были
бы рады поскорее его увидеть и ухаживать за ним, пока он не придет в себя. И
с каким сокрушением и стыдом будет он вспоминать о своем поведении! Как
будет упрекать себя за то, что связался с уличной девкой, которую подцепил в
самой худшей трущобе, на ярмарке, среди грязи и подонков города! Как будет
он дрожать от страха, не схватил ли сифилиса, от страха, что стрела пронзит
его печень; как будет мерзок себе при воспоминании о своем диком и скотском
распутстве! И если только есть у него какое-нибудь понятие о чести, то как
ужасна для него будет мысль, не заразил ли он дурной болезнью - разве уверен
он, что не схватил чего-нибудь? - свою скромную и добродетельную жену и не
отравил ли таким образом кровь своего потомства!
Если бы такие господа знали, какое презрение питают к ним женщины, с
которыми они имеют дело в подобных случаях, это отбило бы у них охоту к
таким похождениям. Как я сказала выше, эти женщины не ценят удовольствия, не
одушевлены никаким влечением к мужчине; бесчувственная шлюха думает только о
деньгах, и когда мужчина опьянен порочными своими восторгами, руки этой
твари обшаривают его карманы в поисках поживы, а простак в своем упоении не
замечает этого, как не предвидел такой возможности заранее.
Я знала женщину, которая обошлась так ловко с одним мужчиной, правда не
заслуживавшим лучшего обращения, что, покуда он был с ней занят, ухитрилась
вытащить у него кошелек с двадцатью гинеями из кармашка для часов, куда он
из предосторожности спрятал его, и положила на его место другой кошелек, с
золочеными бляшками. Кончив, он спросил:
- Признайся, ты не очистила мой карман?
Она стала над ним подтрунивать, говоря, что едва ли у него есть что
терять. Он сунул пальцы в кармашек и, нащупав кошелек, успокоился, а она так
и ушла с его деньгами. Это было специальностью моей знакомой; для таких
случаев у нее всегда были наготове поддельные золотые часы из позолоченного
серебра и кошелек с бляшками, и я не сомневаюсь, что действовала она с
успехом.
Я вернулась со своей добычей к пестунье, и, когда рассказала ей о
приключении, у старухи даже слезы на глазах выступили при мысли, что такой
большой барин ежедневно подвергается опасности быть ограбленным из-за
несчастной своей слабости к вину.
Но что касается моей наживы и ловкости, с какой я его обчистила, тут
пестунья была в полном восторге.
- Да, детка, - сказала она, - эта неприятность, наверное, подействует
на него сильнее, чем все проповеди, которые он когда-либо слышал.
Продолжение этой истории показало, что она была права.
На другой день старуха стала подробнейшим образом расспрашивать о моем
вчерашнем знакомом. Мое описание платья, фигуры, наружности этого человека
напомнило ей одного господина, которого она знавала. Старуха сосредоточенно
думала во время моего рассказа, потом заявила:
- Ставлю сто фунтов, что я знаю этого человека.
- Досадно, - заметила я, - потому что ни за что на свете мне не
хотелось бы разоблачать его. Он уже довольно пострадал из-за меня, и мне не
хотелось бы причинить ему еще большие неприятности.
- Нет, нет, - успокоила меня пестунья, - я не собираюсь делать ему зло,
но прошу тебя, удовлетвори еще немножко мое любопытство, потому что, если
это он, я об этом все равно дознаюсь.
Меня это немного встревожило, и, выразив на лице беспокойство, я