Страница:
«Мне жаль его», — наконец сказала я.
Зоя бросилась ко мне в объятия, расцеловала меня и выбежала из нашей кельи со словами:
«Я скоро вернусь».
Я продолжала плакать, и слезы приносили мне облегчение — я и не ожидала, что они способны подействовать столь благотворно.
Прошел час, прошло два часа, а Зоя, к моему удивлению, все не возвращалась.
Настало время обеда; монастырская привратница, занимавшаяся нашим хозяйством, накрыла на стол и спросила меня, следует ли ей положить два прибора или я собираюсь обедать одна.
Я не понимала, что могло задержать Зою, — с тех пор, как мы приехали в Берне, она не покидала меня ни на миг.
Аббат Морен дважды навещал меня, и всякий раз Зоя стояла рядом, опираясь на спинку моего кресла; казалось, она не замечала странного взгляда, которым испепелял ее священник.
За несколько дней до этого моя молочная сестра зачем-то распорядилась, чтобы к нашей двери приделали два засова и взяла с меня слово, что, если ей придется уехать по делам, я не стану никого принимать во время ее отсутствия, а ночью буду тщательно запирать дверь.
Надеясь, что Зоя с минуты на минуту вернется, я велела привратнице накрыть стол на двоих.
Я подождала еще час, прежде чем начать трапезу, но Зоя так и не появилась. Тогда я пообедала в одиночестве, думая только о полученном письме и о том, сколь несчастным должен чувствовать себя написавший его человек.
Между тем стало вечереть; пробило восемь часов. В это время летом закрывали монастырские ворота.
Привратница пришла в мою келью и сообщила, что аббату Морену доложили об отсутствии Зои. Когда его спросили, следует ли, если девушка вернется поздно, нарушить монастырский устав, запрещавший впускать кого бы то ни было после девяти часов вечера, за исключением духовника, он ответил, что не понимает, почему для Зои надо делать исключение. Если девушка не вернется до девяти часов, она сможет войти в монастырь лишь в восемь часов утра.
Я стала ждать молочную сестру с мучительной тревогой.
С тех пор, как, будучи на грани помешательства, я убежала из своей комнаты и разбила голову, упав с лестницы, я ни разу не оставалась ночью одна, так как Зоя ложилась поблизости. Зачастую я просыпалась со страшным криком, обливаясь потом и дрожа от возбуждения, и меня охватывал непонятный ужас.
Мне казалось, что стены моей комнаты объяты огнем, и кругом мелькают призраки.
Однако, открыв глаза, я видела рядом Зою; она обнимала, утешала меня, и, продолжая дрожать, я постепенно приходила в себя.
Я слышала, как пробило четверть девятого, полдевятого и без четверти девять.
Наконец, послышались девять ударов колокола. Зоя так и не вернулась.
Я надеялась, что привратница еще раз поднимется ко мне, чтобы узнать, не нужно ли мне чего-нибудь, но она не пришла.
И вот стало совсем темно. Я заперла дверь на засов, вспомнив советы Зои, и зажгла свечу.
Около десяти часов я заметила, что света хватит лишь на полтора-два часа, и стала искать другую свечу, но напрасно.
Наши запасы были на исходе, и я забыла их пополнить.
Можно было выйти из комнаты, спуститься к привратнице и попросить у нее свечу, но для этого надо было пересечь длинный коридор и пройти вдоль внутренней галереи, служившей усыпальницей, а у меня не хватило на это духа.
Дважды я подходила к двери и тут же возвращалась назад — мои колени подгибались, и сердце было готово выскочить из груди.
Я открыла окно, чтобы позвать на помощь. У привратницы уже не горел свет, а в монастыре и на прилегающих улицах царила мертвая тишина. Я испугалась собственного голоса, и слова замерли у меня на устах.
Закрыв окно, я села в кресло и окончательно упала духом.
Только два чувства еще были живы во мне: мои глаза с тревогой следили за тем, как оплывает воск свечи, а уши чутко ловили каждый удар колокола, отбивавшего время.
Напрасно я уверяла себя, что мне ничего не грозит: внутренний голос упорно твердил о неведомой опасности, отчего меня бросало в дрожь.
Казалось, свеча тает невероятно быстро: к половине двенадцатого от нее остался лишь жидкий горячий воск, плававший в подсвечнике.
Я удерживала фитиль в стоячем положении, подпитывая его, чтобы он горел как можно дольше, но между полуночью и четвертью первого свеча начала потрескивать, искриться и в конце концов погасла.
Я осталась в полной темноте: ночь была безлунной и на небе не виднелось ни единой звезды.
За несколько минут до полуночи я ощутила сильное возбуждение и тревогу, обычно предшествующие странным галлюцинациям, когда мое зрение приобретает нечеловеческую остроту и я словно начинаю видеть сквозь стены.
Я почувствовала, что опасность, о которой я догадывалась, приближается. Возможно, такой же дикий страх испытывает запертая в клетке газель при приближении тигра, которого она еще не видит.
Все мое тело сотрясалось от судорожной дрожи, а грудь сдавило так, словно на нее упала гора, волосы же были мокрыми до самых корней.
Внезапно я услышала вдалеке приближающиеся шаги и отчетливо увидела в коридоре, словно озаренном солнцем или тысячью свечей, нечто, что привело меня в ужас.
Неясная тень кралась по ярко освещенному коридору на цыпочках, стараясь ступать неслышно, но каждый из шагов гулко отдавался в моем сердце, заставляя трепетать все фибры моей души. Я не могла различить лица этого призрака, но силуэтом и походкой он напоминал аббата Морена.
И тут я вспомнила сцену в ризнице, когда, будучи в бесчувственном состоянии, я видела, как священник приближается ко мне медленным и осторожным шагом и прикасается своими порочными губами к моим устам.
Я стояла молча и неподвижно, оцепенев от этого видения.
Аббат Морен двигался на ощупь, держась рукой за стену, и вскоре поравнялся с дверью моей кельи.
И тут он прислонился к противоположной стене, как будто силы ему изменили, либо он чего-то испугался.
Я увидела, как его черная фигура четко вырисовывается на фоне белой стены.
Мгновение спустя священник встрепенулся, достал из кармана ключ и подошел к двери.
Забыв, что двойной засов, установленный по настоянию Зои, служит мне надежной защитой от подобных посягательств, я устремилась к окну и открыла его, собираясь броситься вниз, и сделала бы это, невзирая на высоту.
К счастью, окно было заделано решеткой.
Уцепившись за одну из перекладин, я принялась раскачивать ее изо всех сил. Задыхаясь и обезумев от ужаса, я закричала:
«Ко мне! На помощь!»
Я слышала, как ключ быстро поворачивается в замочной скважине, и мне казалось, что при этом он задевает в глубине моей души потайную струну, от которой зависела моя жизнь. Издав невнятный стон, я выпустила перекладину из рук, упала на колени и потеряла сознание…
Вы не представляете, друг мой, с каким волнением я слушал рассказ моей дорогой Эдмеи; все ее чувства передавались мне, и она описывала их столь достоверно, что картины ее воспоминаний словно оживали перед моими глазами.
Мало-помалу я придвинулся к графине, заключил ее в объятия и прижал к груди — в этом порыве не было ничего чувственного, хотя я испытывал бесконечную нежность к Эдмее, просто мне захотелось ее защитить.
Локоны графини касались моих волос, и я ощущал ее дыхание у самого лица, так что мог бы, наверное, ловить ее слова на лету своими губами.
Почувствовав в нашей близости такую угрозу, г-жа де Шамбле подставила мне для поцелуя лоб, как сестра, а затем осторожно отодвинулась. Я попытался удержать ее и невольно прошептал:
— Эдмея! Милая Эдмея!
Услышала ли она мои слова? Этого я не знаю; так или иначе, освободившись от моих объятий, графиня продолжала:
— Я пришла в себя, лишь услышав, как кто-то громко стучит в дверь и повторяет мое имя взволнованным, испуганным голосом.
Было уже совсем светло.
Очнулась я там же, где упала, и медленно поднялась, чувствуя сильный озноб — всю ночь я пролежала на полу у открытого окна. Я ничего не помнила и чувствовала себя такой обессиленной и подавленной, словно восстала из могилы.
Наконец в моем сознании забрезжила мысль, что Зоя стоит за дверью и зовет меня.
«Входи!» — с трудом подала я голос.
«Не могу, — ответила Зоя, — ведь ты заперлась изнутри».
«Ах!» — вздохнула я.
Шатаясь, держась рукой за отяжелевшую голову и глядя перед собой застывшим взором, я побрела к двери и отодвинула оба засова.
Зоя влетела в комнату, быстро огляделась и посмотрела на меня. Увидев, что я одета, а моя постель не разобрана, она спросила:
«Ты даже не ложилась?»
«Я не помню», — ответила я.
«Что с тобой? — воскликнула Зоя. — Ты бледна и холодна, как мраморная статуя».
«Не знаю», — сказала я, качая головой.
Зоя вернулась к двери и заперла ее, а я стояла все так же молча и неподвижно. Затем она живо подскочила ко мне и, обняв, повела и усадила меня на кровать, а сама села рядом.
«Теперь, — произнесла она, — дверь заперта, и мы одни, скажи: так что же произошло?»
Я смотрела на сестру бессмысленным взглядом.
«Ну же, вспоминай», — настаивала Зоя.
Опустив голову, я напрягла свою память.
Внезапно я вздрогнула — мне показалось, что луч маяка, сродни тем, что освещают темные просторы океана, прорезал мой разум и озарил мою память. На меня нахлынул поток воспоминаний, следовавших друг за другом, подобно волнам, набегающим на берег; я вспомнила все с той минуты, как Зоя оставила меня одну, до тех пор как услышала ее голос, повторявший мое имя. Обвив шею сестры рукой, я тихо, чтобы никто нас не услышал, рассказала ей о том, что сейчас рассказала вам.
«Вот видишь, — сказала она, — я была права, когда попросила приделать к нашей двери запоры».
«Но почему ты меня покинула? — спросила я. — Зачем бросила совсем одну? Где ты была?»
«Увы! — вздохнула Зоя. — Я ходила к господину де Монтиньи».
Я почувствовала, как дрожь пробежала по моему телу, но это ощущение не было неприятным.
«Ну, и что же?» — спросила я.
«Слишком поздно, — ответила Зоя, — господин де Монтиньи уехал вчера утром, и никто не знает, по какой дороге он двинулся в путь. Он поскакал верхом, взяв с собой лишь одного слугу. Все двери и окна были заперты, и замок напоминает гробницу».
Я вздохнула и прошептала:
«Да будет так!»
Я вздрогнул: те же самые слова Вы написали мне в качестве утешения, и я сделал их своим девизом.
И тут я поведал г-же де Шамбле, сколь грустные и нежные воспоминания навевают на меня эти слова. Впрочем, мне не пришлось долго говорить, так как в день свадьбы Грасьена и Зои я уже рассказывал графине о смерти матушки и о своих чувствах после этой утраты.
К тому же мне не терпелось услышать продолжение рассказа Эдмеи.
— Вы не закончили? — осведомился я.
— Остальное можно досказать в двух словах, — произнесла она. — Зоя открыла мне глаза на чувство, которое испытывал ко мне аббат Морен. Священник любил меня странной любовью, более грозной и страшной, чем ненависть. Он без труда догадался, что я узнала о его чувстве; притом Зоя сказала аббату достаточно, чтобы он понял, что она его разгадала. Как только это произошло, священник уже не сомневался, что, даже если мне по-прежнему будет закрывать глаза пелена, Зоя рано или поздно молчать перестанет.
Однако аббат Морен не знал, не знает и, вероятно, никогда не узнает о непостижимом врожденном даре, о невероятной способности моей натуры, с помощью которой я трижды видела его, в то время как он полагал себя скрытым от моих глаз: сначала — в ризнице, затем — вечером, после венчания, в доме Жозефины и, наконец, ночью, когда он безуспешно пытался проникнуть в мою келью.
Я чувствовала, что благодаря неведению священника обрела над ним власть.
Что вам еще сказать? Прошло три года; Зоя не покидала меня ни на час, и аббат тоже не спускал с меня глаз.
Госпожа де Жювиньи осталась во Флоренции; ей понравилось жить в Италии, и она не собиралась возвращаться во Францию. Дни в монастыре текли с унылым однообразием; к счастью, одна из сестер, англичанка, но при этом католичка, что необычно для англичанки, прониклась ко мне симпатией, и я тоже почувствовала к ней расположение. Она предложила мне брать у нее уроки английского, и я согласилась. Она уделяла мне два-три часа в день, и через полтора года я уже говорила по-английски как на родном языке. Кроме того, эта добрая монахиня была превосходной пианисткой. В пансионе меня, как и прочих воспитанниц, учили лишь бренчать на фортепьяно. Теперь же, купив себе инструмент, я стала заниматься музыкой также основательно, как и английским языком. Моя новая подруга была чрезвычайно образованной и знала все на свете. Она советовала мне, что читать, и Зоя выписывала эти книги из Кана или из Эврё; таким образом я изучила еще историю. Время тянулось медленно, но все-таки шло, и, хотя я не чувствовала себя счастливой, на душе у меня было спокойно.
Три года, проведенные в монастыре, оставили в моей жизни тихий, овеянный грустью след; они представляются мне прохладным тенистым озером посреди окружающего унылого пейзажа.
К тому же образ господина де Монтиньи витал над моей судьбой; в конце концов я смогла оценить его по заслугам, и если бы мне пришлось снова встретиться со своим бывшим мужем, я, наверное, бросилась бы к его ногам, вымаливая прощение. Однако, сколько Зоя ни ездила в Жювиньи — сестра-англичанка оставалась со мной во время ее отсутствия, — она так и не сумела ничего разузнать.
Почти каждый день я думала о господине де Монтиньи, часами разглядывая подаренный им перстень.
Как-то раз, шестнадцатого апреля тысяча восемьсот сорокового года, я увидела, что бирюза потускнела. Я не чувствовала никакого недомогания и решила, что это мне просто почудилось.
На следующий день мне показалось, что камень стал еще бледнее, чем накануне. Я показала его Зое, и она тоже поразилась, что великолепная голубая бирюза приобрела зеленоватый цвет.
Вспомнив, что говорил господин де Монтиньи по поводу свойств этого камня, Зоя забеспокоилась о моем здоровье, но я чувствовала себя как нельзя лучше.
Между тем бирюза тускнела день ото дня и, признаться, меня очень удручало это изменение цвета, из-за которого она теряла свою былую красоту.
Наконец, через девять дней после того как камень начал блекнуть, то есть двадцать пятого апреля, я проснулась и прежде всего посмотрела на перстень, как делала это в течение всей недели.
Бирюза стала мертвенно-бледной и потрескалась, причем трещины образовали на камне крест.
Это произошло ночью: еще накануне перстень был без изъяна.
Через месяц я получила письмо, запечатанное черным сургучом, со штемпелем Нью-Йорка.
В нем меня извещали о гибели господина де Монтиньи.
Он дрался на дуэли с каким-то американцем; противники, выбравшие в качестве оружия пистолеты, стреляли друг в друга одновременно. Господин де Монтиньи сразил своего неприятеля наповал и сам был смертельно ранен.
Это произошло шестнадцатого апреля тысяча восемьсот сорокового года, и господин де Монтиньи скончался девять дней спустя, в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое апреля.
Шестнадцатого апреля бирюза начала тускнеть, и утром двадцать пятого апреля она стала мертвенно-бледной.
Таким образом, симпатический камень остался верен своему бывшему хозяину и, можно сказать, умер одновременно с ним.
В бумажнике господина де Монтиньи было найдено завещание, согласно которому он оставлял мне все свое состояние…
— О сударыня! — воскликнул я с грустью. — Вот воспоминание, которое никто не вправе перечеркнуть.
— Друг мой, — отвечала Эдмея, — это больше чем воспоминание, это вечный укор совести.
Я резко встал и нетвердой походкой подошел к платану, а затем прислонился к дереву головой, почти не осознавая, что делаю.
Никогда еще я не испытывал столь жгучей и мучительной ревности.
Эдмея, не говоря ни слова, ненадолго оставила меня наедине с обуревавшим меня чувством, а затем тихо подошла ко мне и оперлась на мое плечо.
— Да поймите же, — сказал я, обернувшись к ней, — поймите, что этот человек был самим совершенством.
— Несомненно, — отвечала Эдмея, — потому-то Бог отпустил ему так мало времени на земле.
— Эдмея, — сказал я, — у меня нет достоинств господина де Монтиньи, но я клянусь любить вас так же сильно, как он.
— В таком случае, — печально возразила графиня, — мне суждено сделать несчастными двух людей вместо одного!
XXV
Зоя бросилась ко мне в объятия, расцеловала меня и выбежала из нашей кельи со словами:
«Я скоро вернусь».
Я продолжала плакать, и слезы приносили мне облегчение — я и не ожидала, что они способны подействовать столь благотворно.
Прошел час, прошло два часа, а Зоя, к моему удивлению, все не возвращалась.
Настало время обеда; монастырская привратница, занимавшаяся нашим хозяйством, накрыла на стол и спросила меня, следует ли ей положить два прибора или я собираюсь обедать одна.
Я не понимала, что могло задержать Зою, — с тех пор, как мы приехали в Берне, она не покидала меня ни на миг.
Аббат Морен дважды навещал меня, и всякий раз Зоя стояла рядом, опираясь на спинку моего кресла; казалось, она не замечала странного взгляда, которым испепелял ее священник.
За несколько дней до этого моя молочная сестра зачем-то распорядилась, чтобы к нашей двери приделали два засова и взяла с меня слово, что, если ей придется уехать по делам, я не стану никого принимать во время ее отсутствия, а ночью буду тщательно запирать дверь.
Надеясь, что Зоя с минуты на минуту вернется, я велела привратнице накрыть стол на двоих.
Я подождала еще час, прежде чем начать трапезу, но Зоя так и не появилась. Тогда я пообедала в одиночестве, думая только о полученном письме и о том, сколь несчастным должен чувствовать себя написавший его человек.
Между тем стало вечереть; пробило восемь часов. В это время летом закрывали монастырские ворота.
Привратница пришла в мою келью и сообщила, что аббату Морену доложили об отсутствии Зои. Когда его спросили, следует ли, если девушка вернется поздно, нарушить монастырский устав, запрещавший впускать кого бы то ни было после девяти часов вечера, за исключением духовника, он ответил, что не понимает, почему для Зои надо делать исключение. Если девушка не вернется до девяти часов, она сможет войти в монастырь лишь в восемь часов утра.
Я стала ждать молочную сестру с мучительной тревогой.
С тех пор, как, будучи на грани помешательства, я убежала из своей комнаты и разбила голову, упав с лестницы, я ни разу не оставалась ночью одна, так как Зоя ложилась поблизости. Зачастую я просыпалась со страшным криком, обливаясь потом и дрожа от возбуждения, и меня охватывал непонятный ужас.
Мне казалось, что стены моей комнаты объяты огнем, и кругом мелькают призраки.
Однако, открыв глаза, я видела рядом Зою; она обнимала, утешала меня, и, продолжая дрожать, я постепенно приходила в себя.
Я слышала, как пробило четверть девятого, полдевятого и без четверти девять.
Наконец, послышались девять ударов колокола. Зоя так и не вернулась.
Я надеялась, что привратница еще раз поднимется ко мне, чтобы узнать, не нужно ли мне чего-нибудь, но она не пришла.
И вот стало совсем темно. Я заперла дверь на засов, вспомнив советы Зои, и зажгла свечу.
Около десяти часов я заметила, что света хватит лишь на полтора-два часа, и стала искать другую свечу, но напрасно.
Наши запасы были на исходе, и я забыла их пополнить.
Можно было выйти из комнаты, спуститься к привратнице и попросить у нее свечу, но для этого надо было пересечь длинный коридор и пройти вдоль внутренней галереи, служившей усыпальницей, а у меня не хватило на это духа.
Дважды я подходила к двери и тут же возвращалась назад — мои колени подгибались, и сердце было готово выскочить из груди.
Я открыла окно, чтобы позвать на помощь. У привратницы уже не горел свет, а в монастыре и на прилегающих улицах царила мертвая тишина. Я испугалась собственного голоса, и слова замерли у меня на устах.
Закрыв окно, я села в кресло и окончательно упала духом.
Только два чувства еще были живы во мне: мои глаза с тревогой следили за тем, как оплывает воск свечи, а уши чутко ловили каждый удар колокола, отбивавшего время.
Напрасно я уверяла себя, что мне ничего не грозит: внутренний голос упорно твердил о неведомой опасности, отчего меня бросало в дрожь.
Казалось, свеча тает невероятно быстро: к половине двенадцатого от нее остался лишь жидкий горячий воск, плававший в подсвечнике.
Я удерживала фитиль в стоячем положении, подпитывая его, чтобы он горел как можно дольше, но между полуночью и четвертью первого свеча начала потрескивать, искриться и в конце концов погасла.
Я осталась в полной темноте: ночь была безлунной и на небе не виднелось ни единой звезды.
За несколько минут до полуночи я ощутила сильное возбуждение и тревогу, обычно предшествующие странным галлюцинациям, когда мое зрение приобретает нечеловеческую остроту и я словно начинаю видеть сквозь стены.
Я почувствовала, что опасность, о которой я догадывалась, приближается. Возможно, такой же дикий страх испытывает запертая в клетке газель при приближении тигра, которого она еще не видит.
Все мое тело сотрясалось от судорожной дрожи, а грудь сдавило так, словно на нее упала гора, волосы же были мокрыми до самых корней.
Внезапно я услышала вдалеке приближающиеся шаги и отчетливо увидела в коридоре, словно озаренном солнцем или тысячью свечей, нечто, что привело меня в ужас.
Неясная тень кралась по ярко освещенному коридору на цыпочках, стараясь ступать неслышно, но каждый из шагов гулко отдавался в моем сердце, заставляя трепетать все фибры моей души. Я не могла различить лица этого призрака, но силуэтом и походкой он напоминал аббата Морена.
И тут я вспомнила сцену в ризнице, когда, будучи в бесчувственном состоянии, я видела, как священник приближается ко мне медленным и осторожным шагом и прикасается своими порочными губами к моим устам.
Я стояла молча и неподвижно, оцепенев от этого видения.
Аббат Морен двигался на ощупь, держась рукой за стену, и вскоре поравнялся с дверью моей кельи.
И тут он прислонился к противоположной стене, как будто силы ему изменили, либо он чего-то испугался.
Я увидела, как его черная фигура четко вырисовывается на фоне белой стены.
Мгновение спустя священник встрепенулся, достал из кармана ключ и подошел к двери.
Забыв, что двойной засов, установленный по настоянию Зои, служит мне надежной защитой от подобных посягательств, я устремилась к окну и открыла его, собираясь броситься вниз, и сделала бы это, невзирая на высоту.
К счастью, окно было заделано решеткой.
Уцепившись за одну из перекладин, я принялась раскачивать ее изо всех сил. Задыхаясь и обезумев от ужаса, я закричала:
«Ко мне! На помощь!»
Я слышала, как ключ быстро поворачивается в замочной скважине, и мне казалось, что при этом он задевает в глубине моей души потайную струну, от которой зависела моя жизнь. Издав невнятный стон, я выпустила перекладину из рук, упала на колени и потеряла сознание…
Вы не представляете, друг мой, с каким волнением я слушал рассказ моей дорогой Эдмеи; все ее чувства передавались мне, и она описывала их столь достоверно, что картины ее воспоминаний словно оживали перед моими глазами.
Мало-помалу я придвинулся к графине, заключил ее в объятия и прижал к груди — в этом порыве не было ничего чувственного, хотя я испытывал бесконечную нежность к Эдмее, просто мне захотелось ее защитить.
Локоны графини касались моих волос, и я ощущал ее дыхание у самого лица, так что мог бы, наверное, ловить ее слова на лету своими губами.
Почувствовав в нашей близости такую угрозу, г-жа де Шамбле подставила мне для поцелуя лоб, как сестра, а затем осторожно отодвинулась. Я попытался удержать ее и невольно прошептал:
— Эдмея! Милая Эдмея!
Услышала ли она мои слова? Этого я не знаю; так или иначе, освободившись от моих объятий, графиня продолжала:
— Я пришла в себя, лишь услышав, как кто-то громко стучит в дверь и повторяет мое имя взволнованным, испуганным голосом.
Было уже совсем светло.
Очнулась я там же, где упала, и медленно поднялась, чувствуя сильный озноб — всю ночь я пролежала на полу у открытого окна. Я ничего не помнила и чувствовала себя такой обессиленной и подавленной, словно восстала из могилы.
Наконец в моем сознании забрезжила мысль, что Зоя стоит за дверью и зовет меня.
«Входи!» — с трудом подала я голос.
«Не могу, — ответила Зоя, — ведь ты заперлась изнутри».
«Ах!» — вздохнула я.
Шатаясь, держась рукой за отяжелевшую голову и глядя перед собой застывшим взором, я побрела к двери и отодвинула оба засова.
Зоя влетела в комнату, быстро огляделась и посмотрела на меня. Увидев, что я одета, а моя постель не разобрана, она спросила:
«Ты даже не ложилась?»
«Я не помню», — ответила я.
«Что с тобой? — воскликнула Зоя. — Ты бледна и холодна, как мраморная статуя».
«Не знаю», — сказала я, качая головой.
Зоя вернулась к двери и заперла ее, а я стояла все так же молча и неподвижно. Затем она живо подскочила ко мне и, обняв, повела и усадила меня на кровать, а сама села рядом.
«Теперь, — произнесла она, — дверь заперта, и мы одни, скажи: так что же произошло?»
Я смотрела на сестру бессмысленным взглядом.
«Ну же, вспоминай», — настаивала Зоя.
Опустив голову, я напрягла свою память.
Внезапно я вздрогнула — мне показалось, что луч маяка, сродни тем, что освещают темные просторы океана, прорезал мой разум и озарил мою память. На меня нахлынул поток воспоминаний, следовавших друг за другом, подобно волнам, набегающим на берег; я вспомнила все с той минуты, как Зоя оставила меня одну, до тех пор как услышала ее голос, повторявший мое имя. Обвив шею сестры рукой, я тихо, чтобы никто нас не услышал, рассказала ей о том, что сейчас рассказала вам.
«Вот видишь, — сказала она, — я была права, когда попросила приделать к нашей двери запоры».
«Но почему ты меня покинула? — спросила я. — Зачем бросила совсем одну? Где ты была?»
«Увы! — вздохнула Зоя. — Я ходила к господину де Монтиньи».
Я почувствовала, как дрожь пробежала по моему телу, но это ощущение не было неприятным.
«Ну, и что же?» — спросила я.
«Слишком поздно, — ответила Зоя, — господин де Монтиньи уехал вчера утром, и никто не знает, по какой дороге он двинулся в путь. Он поскакал верхом, взяв с собой лишь одного слугу. Все двери и окна были заперты, и замок напоминает гробницу».
Я вздохнула и прошептала:
«Да будет так!»
Я вздрогнул: те же самые слова Вы написали мне в качестве утешения, и я сделал их своим девизом.
И тут я поведал г-же де Шамбле, сколь грустные и нежные воспоминания навевают на меня эти слова. Впрочем, мне не пришлось долго говорить, так как в день свадьбы Грасьена и Зои я уже рассказывал графине о смерти матушки и о своих чувствах после этой утраты.
К тому же мне не терпелось услышать продолжение рассказа Эдмеи.
— Вы не закончили? — осведомился я.
— Остальное можно досказать в двух словах, — произнесла она. — Зоя открыла мне глаза на чувство, которое испытывал ко мне аббат Морен. Священник любил меня странной любовью, более грозной и страшной, чем ненависть. Он без труда догадался, что я узнала о его чувстве; притом Зоя сказала аббату достаточно, чтобы он понял, что она его разгадала. Как только это произошло, священник уже не сомневался, что, даже если мне по-прежнему будет закрывать глаза пелена, Зоя рано или поздно молчать перестанет.
Однако аббат Морен не знал, не знает и, вероятно, никогда не узнает о непостижимом врожденном даре, о невероятной способности моей натуры, с помощью которой я трижды видела его, в то время как он полагал себя скрытым от моих глаз: сначала — в ризнице, затем — вечером, после венчания, в доме Жозефины и, наконец, ночью, когда он безуспешно пытался проникнуть в мою келью.
Я чувствовала, что благодаря неведению священника обрела над ним власть.
Что вам еще сказать? Прошло три года; Зоя не покидала меня ни на час, и аббат тоже не спускал с меня глаз.
Госпожа де Жювиньи осталась во Флоренции; ей понравилось жить в Италии, и она не собиралась возвращаться во Францию. Дни в монастыре текли с унылым однообразием; к счастью, одна из сестер, англичанка, но при этом католичка, что необычно для англичанки, прониклась ко мне симпатией, и я тоже почувствовала к ней расположение. Она предложила мне брать у нее уроки английского, и я согласилась. Она уделяла мне два-три часа в день, и через полтора года я уже говорила по-английски как на родном языке. Кроме того, эта добрая монахиня была превосходной пианисткой. В пансионе меня, как и прочих воспитанниц, учили лишь бренчать на фортепьяно. Теперь же, купив себе инструмент, я стала заниматься музыкой также основательно, как и английским языком. Моя новая подруга была чрезвычайно образованной и знала все на свете. Она советовала мне, что читать, и Зоя выписывала эти книги из Кана или из Эврё; таким образом я изучила еще историю. Время тянулось медленно, но все-таки шло, и, хотя я не чувствовала себя счастливой, на душе у меня было спокойно.
Три года, проведенные в монастыре, оставили в моей жизни тихий, овеянный грустью след; они представляются мне прохладным тенистым озером посреди окружающего унылого пейзажа.
К тому же образ господина де Монтиньи витал над моей судьбой; в конце концов я смогла оценить его по заслугам, и если бы мне пришлось снова встретиться со своим бывшим мужем, я, наверное, бросилась бы к его ногам, вымаливая прощение. Однако, сколько Зоя ни ездила в Жювиньи — сестра-англичанка оставалась со мной во время ее отсутствия, — она так и не сумела ничего разузнать.
Почти каждый день я думала о господине де Монтиньи, часами разглядывая подаренный им перстень.
Как-то раз, шестнадцатого апреля тысяча восемьсот сорокового года, я увидела, что бирюза потускнела. Я не чувствовала никакого недомогания и решила, что это мне просто почудилось.
На следующий день мне показалось, что камень стал еще бледнее, чем накануне. Я показала его Зое, и она тоже поразилась, что великолепная голубая бирюза приобрела зеленоватый цвет.
Вспомнив, что говорил господин де Монтиньи по поводу свойств этого камня, Зоя забеспокоилась о моем здоровье, но я чувствовала себя как нельзя лучше.
Между тем бирюза тускнела день ото дня и, признаться, меня очень удручало это изменение цвета, из-за которого она теряла свою былую красоту.
Наконец, через девять дней после того как камень начал блекнуть, то есть двадцать пятого апреля, я проснулась и прежде всего посмотрела на перстень, как делала это в течение всей недели.
Бирюза стала мертвенно-бледной и потрескалась, причем трещины образовали на камне крест.
Это произошло ночью: еще накануне перстень был без изъяна.
Через месяц я получила письмо, запечатанное черным сургучом, со штемпелем Нью-Йорка.
В нем меня извещали о гибели господина де Монтиньи.
Он дрался на дуэли с каким-то американцем; противники, выбравшие в качестве оружия пистолеты, стреляли друг в друга одновременно. Господин де Монтиньи сразил своего неприятеля наповал и сам был смертельно ранен.
Это произошло шестнадцатого апреля тысяча восемьсот сорокового года, и господин де Монтиньи скончался девять дней спустя, в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое апреля.
Шестнадцатого апреля бирюза начала тускнеть, и утром двадцать пятого апреля она стала мертвенно-бледной.
Таким образом, симпатический камень остался верен своему бывшему хозяину и, можно сказать, умер одновременно с ним.
В бумажнике господина де Монтиньи было найдено завещание, согласно которому он оставлял мне все свое состояние…
— О сударыня! — воскликнул я с грустью. — Вот воспоминание, которое никто не вправе перечеркнуть.
— Друг мой, — отвечала Эдмея, — это больше чем воспоминание, это вечный укор совести.
Я резко встал и нетвердой походкой подошел к платану, а затем прислонился к дереву головой, почти не осознавая, что делаю.
Никогда еще я не испытывал столь жгучей и мучительной ревности.
Эдмея, не говоря ни слова, ненадолго оставила меня наедине с обуревавшим меня чувством, а затем тихо подошла ко мне и оперлась на мое плечо.
— Да поймите же, — сказал я, обернувшись к ней, — поймите, что этот человек был самим совершенством.
— Несомненно, — отвечала Эдмея, — потому-то Бог отпустил ему так мало времени на земле.
— Эдмея, — сказал я, — у меня нет достоинств господина де Монтиньи, но я клянусь любить вас так же сильно, как он.
— В таком случае, — печально возразила графиня, — мне суждено сделать несчастными двух людей вместо одного!
XXV
Я слушал г-жу де Шамбле, прислонившись к платану; она стояла рядом со мной, взяв меня под руку, и я прижимал ее руку к своему сердцу.
Мой подбородок находился возле лба Эдмеи, и ее волосы, развевавшиеся от ночного ветерка, слегка касались моего лица.
Странный и приятный аромат, исходивший от графини, в котором чувствовались запах фиалки и герани, кружил мне голову.
Неистовое волнение, охватившее меня на короткое время, постепенно утихло, сменившись невыразимым блаженством.
Моя грудь вздымалась от неведомых желаний, исполненных божественной неги, с которой не могло сравниться ни одно из чувств, владевших мной прежде.
Я поднял глаза к Небу и дважды воскликнул с благодарностью:
— Боже мой! Боже мой!
— Друг, — произнесла графиня.
— О Эдмея! — вскричал я. — Каким неземным очарованием наделил вас Господь!.. Вы еще не ангел, ибо, к счастью, лишены крыльев, но, наверное, уже не просто женщина. Вы взяли у природы все самое прелестное: аромат цветка, нежный голос птицы, поэтичную грусть ночи… Вы одно из загадочных созданий с человеческими и божественными чертами одновременно, призванных служить посредниками между землей и Небом, а ясновидение, сверхъестественный дар, ниспосланный вам Богом, на мой взгляд, прекраснейшее проявление его бесконечной благодати. О Эдмея, Эдмея! Я не только люблю вас, я преклоняюсь перед вами.
Опустившись к ногам графини, я поцеловал край ее платья.
Любая другая женщина отстранилась бы или оттолкнула меня.
Эдмея же, напротив, не двинулась с места и нежно положила руку на мою голову.
— Друг, — произнесла она чрезвычайно мягким голосом, — быть может, когда-нибудь вы узнаете, почему я могу безропотно внимать вашим словам. Моя жизнь — всего лишь продолжительная загадка и необъяснимая тайна; я часто спрашиваю себя, была ли цепь событий, повлиявших на мою судьбу, игрою случая или шуткой Провидения. Помните лишь одно и поверьте мне — я могу признаться вам в этом, не таясь, Макс — так вот, мне скоро исполнится двадцать три года, и единственный благословенный час, единственный счастливый миг за всю свою жизнь я только что пережила на этой скамейке, возле этих деревьев. Встаньте, Макс, большего вы и не желали, не так ли?
— О, Бог тому свидетель, — воскликнул я, — это превосходит все мои ожидания!
Графиня улыбнулась.
— Вы смотрите на меня с удивлением, — продолжала она, — но я могу сказать вам только одно: я вправе сделать вам такое признание, так как из-за него никто не почувствует себя обделенным.
— Эдмея, если бы я попросил вас закончить свой рассказ, вы бы это сделали? — осведомился я.
— Охотно, это будет недолго, — ответила графиня со странной улыбкой, причину которой я не смог понять. — Через полтора года после смерти господина де Монтиньи, пресытившись однообразной монастырской жизнью, я вышла замуж за господина де Шамбле.
— Кто же устроил этот брак? — спросил я.
Та же странная улыбка вновь показалась на лице графини.
— Он, — сказала Эдмея.
— Кто он? — переспросил я.
— Священник.
— Как же он мог, любя вас и столь сильно ревнуя к господину де Монтиньи, выдать вас замуж за другого?
— Друг мой, — ответила г-жа де Шамбле с прежней улыбкой и столь же странным тоном, — это секрет господина де Шамбле, а не мой. Позвольте мне сохранить его.
Затем, догадываясь, что я собираюсь продолжать расспросы, графиня сказала, протянув мне обе руки для поцелуя:
— Прощайте, Макс; уже пробило час ночи, нам пора расстаться.
Я понял, что не вправе удерживать Эдмею — мне и так удалось добиться от нее в этот чудесный вечер большего, чем я смел надеяться. Поэтому я не стал настаивать, а лишь прикоснулся губами к ее рукам и прошептал:
— Навеки, не так ли? Навеки!
Прощаясь, я даже не прибавил: «До завтра!», почувствовав во время соединившего нас объятия, что наши сердца бьются в одном ритме.
Вернувшись минут через десять в гостиницу, я и не подумал ложиться, а расположился в кресле у окна и принялся мысленно воскрешать дивный вечер и встречу с Эдмеей. Я перебирал в памяти странные события жизни девочки, выросшей в одиночестве, под надзором своего злого гения, спрашивая себя, что за неведомые заслуги позволили г-ну де Шамбле стать мужем этого прелестного создания, которое он, по-видимому, совершенно не ценил, а также пытался разгадать секрет графа, о чем не стала мне говорить Эдмея, не желавшая выдавать чужую тайну.
Я предавался этим раздумьям, как вдруг кто-то с улицы дважды окликнул меня по имени.
Выглянув в окно, я увидел старую Жозефину, озаренную светом луны.
— Ах, Боже мой, — воскликнул я, — не стряслось ли беды с госпожой де Шамбле?
— Нет, — отвечала кормилица, — но она хочет немедленно с вами говорить.
— Со мной?
— Да, с вами, поэтому я и пришла.
— Милости прошу! Я сейчас спущусь.
Я бросился к лестнице и в мгновение ока оказался рядом с Жозефиной.
— Что случилось? — спросил я.
— Ничего страшного, как я надеюсь.
— И все же?
— Я поджидала мою бедную милую крошку, чтобы раздеть ее и уложить в постель, как и раньше, когда ей было десять лет. Эдмея вернулась спокойной и казалась очень счастливой, но, перед тем как лечь спать, ужасно разволновалась и ушла в свою маленькую комнату, попросив меня подождать в большой комнате. Через пять минут она вышла оттуда, побледнев еще сильнее, и выглядела более озабоченной, чем прежде.
«Милая Жозефина, — сказала она, — я прошу прощения за хлопоты, которые собираюсь тебе доставить».
В ответ я лишь пожала плечами: сами понимаете, что хлопотать для нее приятнее, чем веселиться ради других.
«Полно, — сказала я, — говори, не бойся». (Моя голубушка по-прежнему разрешает мне обращаться к ней на «ты», как и в детстве.)
«Хорошо, — отвечала она, — тогда сбегай в гостиницу к господину де Вилье. Я забыла сказать ему одну важную вещь; передай ему, чтобы он сейчас же пришел сюда, так как, возможно, завтра или, точнее, уже сегодня, когда я захочу повидать его, мне помешают это сделать. Не бойся потревожить его, ступай, — добавила Эдмея с милой улыбкой, завидев которую всякий готов броситься в воду ради нее, — я уверена, господина де Вилье обрадует то, что ты ему сообщишь».
Вот я бегом и примчалась сюда, так как знала, что это доставит удовольствие ей, да и вам тоже.
Разумеется, мне было приятно это слышать, хотя я почувствовал некоторую тревогу. Если Эдмея послала за мной через четверть часа после того как мы расстались, когда наши сердца все еще бились учащенно, значит, случилось нечто серьезное. Поэтому я поспешил в усадьбу, оставив Жозефину далеко позади себя.
Ворота были открыты. Забыв спросить у кормилицы, где найти г-жу де Шамбле, я помчался сначала к скамейке, возле которой ее оставил, а затем, не найдя ее там, бросился к крыльцу и стал ощупью подниматься по лестнице; но почти в ту же минуту на лестничной площадке появилась Эдмея со свечой в руке.
Она успела переодеться, и теперь на ней был длинный ночной пеньюар из белого муслина, делавший ее в полумраке похожей на античную статую.
Я остановился в нескольких шагах от нее.
— Ну, что же вы? — спросила она.
— Видите ли, — сказал я, — теперь я смотрю на вас глазами художника: вы восхитительно красивы в этом чудесном свете. О! Если бы ваш портрет написал Ван Дейк, что за дивный шедевр получился бы!
— Я увидела, что вы пришли, — отвечала Эдмея, — и, зная, что на лестнице темно, испугалась, как бы вы не оступились.
С этими словами она протянула мне руку, призывая поспешить наверх.
— Я не Данте, — сказал я, — но вы очень похожи на Беатриче в тот миг, когда она помогает своему возлюбленному взойти по ступеням, ведущим в рай.
— Поторопитесь! — воскликнула графиня. — Я боюсь, что мне придется покинуть этот рай скорее, чем хотелось бы.
— Господи! Значит, Жозефина сказала правду: вы обеспокоены и взволнованы, как она меня уверяла. Что же случилось?
— Я пока не знаю; ступайте за мной, вы сейчас сами все увидите.
Эдмея устремилась вперед, освещая дорогу, и вскоре привела меня в свою девичью комнату, села на канапе и жестом пригласила сесть рядом.
Маленькое помещение было наполнено опьяняющим ароматом.
— Какое благовоние вы здесь сожгли? — спросил я.
— Никакое, — ответила графиня.
— Что же за изумительный запах витает в воздухе — чудесное сочетание ароматов фиалки и герани?
— Это мой недостаток, — ответила Эдмея с улыбкой, — не обращайте на запах внимания, если только он вас не раздражает, иначе я очень расстроюсь, ведь мне придется отказаться от вашего общества — вернее, вам придется меня покинуть.
— Как! Значит, это естественный аромат?
— Настолько естественный, что, будучи девушкой, я нередко подходила ради забавы к пчелиному улью с большим букетом. И вот, несмотря на то, что я держала цветы, капризные создания набрасывались на меня, рыскали в моих волосах, обследовали мои плечи, проникали во все отверстия платья и вскоре разочарованно улетали.
Мой подбородок находился возле лба Эдмеи, и ее волосы, развевавшиеся от ночного ветерка, слегка касались моего лица.
Странный и приятный аромат, исходивший от графини, в котором чувствовались запах фиалки и герани, кружил мне голову.
Неистовое волнение, охватившее меня на короткое время, постепенно утихло, сменившись невыразимым блаженством.
Моя грудь вздымалась от неведомых желаний, исполненных божественной неги, с которой не могло сравниться ни одно из чувств, владевших мной прежде.
Я поднял глаза к Небу и дважды воскликнул с благодарностью:
— Боже мой! Боже мой!
— Друг, — произнесла графиня.
— О Эдмея! — вскричал я. — Каким неземным очарованием наделил вас Господь!.. Вы еще не ангел, ибо, к счастью, лишены крыльев, но, наверное, уже не просто женщина. Вы взяли у природы все самое прелестное: аромат цветка, нежный голос птицы, поэтичную грусть ночи… Вы одно из загадочных созданий с человеческими и божественными чертами одновременно, призванных служить посредниками между землей и Небом, а ясновидение, сверхъестественный дар, ниспосланный вам Богом, на мой взгляд, прекраснейшее проявление его бесконечной благодати. О Эдмея, Эдмея! Я не только люблю вас, я преклоняюсь перед вами.
Опустившись к ногам графини, я поцеловал край ее платья.
Любая другая женщина отстранилась бы или оттолкнула меня.
Эдмея же, напротив, не двинулась с места и нежно положила руку на мою голову.
— Друг, — произнесла она чрезвычайно мягким голосом, — быть может, когда-нибудь вы узнаете, почему я могу безропотно внимать вашим словам. Моя жизнь — всего лишь продолжительная загадка и необъяснимая тайна; я часто спрашиваю себя, была ли цепь событий, повлиявших на мою судьбу, игрою случая или шуткой Провидения. Помните лишь одно и поверьте мне — я могу признаться вам в этом, не таясь, Макс — так вот, мне скоро исполнится двадцать три года, и единственный благословенный час, единственный счастливый миг за всю свою жизнь я только что пережила на этой скамейке, возле этих деревьев. Встаньте, Макс, большего вы и не желали, не так ли?
— О, Бог тому свидетель, — воскликнул я, — это превосходит все мои ожидания!
Графиня улыбнулась.
— Вы смотрите на меня с удивлением, — продолжала она, — но я могу сказать вам только одно: я вправе сделать вам такое признание, так как из-за него никто не почувствует себя обделенным.
— Эдмея, если бы я попросил вас закончить свой рассказ, вы бы это сделали? — осведомился я.
— Охотно, это будет недолго, — ответила графиня со странной улыбкой, причину которой я не смог понять. — Через полтора года после смерти господина де Монтиньи, пресытившись однообразной монастырской жизнью, я вышла замуж за господина де Шамбле.
— Кто же устроил этот брак? — спросил я.
Та же странная улыбка вновь показалась на лице графини.
— Он, — сказала Эдмея.
— Кто он? — переспросил я.
— Священник.
— Как же он мог, любя вас и столь сильно ревнуя к господину де Монтиньи, выдать вас замуж за другого?
— Друг мой, — ответила г-жа де Шамбле с прежней улыбкой и столь же странным тоном, — это секрет господина де Шамбле, а не мой. Позвольте мне сохранить его.
Затем, догадываясь, что я собираюсь продолжать расспросы, графиня сказала, протянув мне обе руки для поцелуя:
— Прощайте, Макс; уже пробило час ночи, нам пора расстаться.
Я понял, что не вправе удерживать Эдмею — мне и так удалось добиться от нее в этот чудесный вечер большего, чем я смел надеяться. Поэтому я не стал настаивать, а лишь прикоснулся губами к ее рукам и прошептал:
— Навеки, не так ли? Навеки!
Прощаясь, я даже не прибавил: «До завтра!», почувствовав во время соединившего нас объятия, что наши сердца бьются в одном ритме.
Вернувшись минут через десять в гостиницу, я и не подумал ложиться, а расположился в кресле у окна и принялся мысленно воскрешать дивный вечер и встречу с Эдмеей. Я перебирал в памяти странные события жизни девочки, выросшей в одиночестве, под надзором своего злого гения, спрашивая себя, что за неведомые заслуги позволили г-ну де Шамбле стать мужем этого прелестного создания, которое он, по-видимому, совершенно не ценил, а также пытался разгадать секрет графа, о чем не стала мне говорить Эдмея, не желавшая выдавать чужую тайну.
Я предавался этим раздумьям, как вдруг кто-то с улицы дважды окликнул меня по имени.
Выглянув в окно, я увидел старую Жозефину, озаренную светом луны.
— Ах, Боже мой, — воскликнул я, — не стряслось ли беды с госпожой де Шамбле?
— Нет, — отвечала кормилица, — но она хочет немедленно с вами говорить.
— Со мной?
— Да, с вами, поэтому я и пришла.
— Милости прошу! Я сейчас спущусь.
Я бросился к лестнице и в мгновение ока оказался рядом с Жозефиной.
— Что случилось? — спросил я.
— Ничего страшного, как я надеюсь.
— И все же?
— Я поджидала мою бедную милую крошку, чтобы раздеть ее и уложить в постель, как и раньше, когда ей было десять лет. Эдмея вернулась спокойной и казалась очень счастливой, но, перед тем как лечь спать, ужасно разволновалась и ушла в свою маленькую комнату, попросив меня подождать в большой комнате. Через пять минут она вышла оттуда, побледнев еще сильнее, и выглядела более озабоченной, чем прежде.
«Милая Жозефина, — сказала она, — я прошу прощения за хлопоты, которые собираюсь тебе доставить».
В ответ я лишь пожала плечами: сами понимаете, что хлопотать для нее приятнее, чем веселиться ради других.
«Полно, — сказала я, — говори, не бойся». (Моя голубушка по-прежнему разрешает мне обращаться к ней на «ты», как и в детстве.)
«Хорошо, — отвечала она, — тогда сбегай в гостиницу к господину де Вилье. Я забыла сказать ему одну важную вещь; передай ему, чтобы он сейчас же пришел сюда, так как, возможно, завтра или, точнее, уже сегодня, когда я захочу повидать его, мне помешают это сделать. Не бойся потревожить его, ступай, — добавила Эдмея с милой улыбкой, завидев которую всякий готов броситься в воду ради нее, — я уверена, господина де Вилье обрадует то, что ты ему сообщишь».
Вот я бегом и примчалась сюда, так как знала, что это доставит удовольствие ей, да и вам тоже.
Разумеется, мне было приятно это слышать, хотя я почувствовал некоторую тревогу. Если Эдмея послала за мной через четверть часа после того как мы расстались, когда наши сердца все еще бились учащенно, значит, случилось нечто серьезное. Поэтому я поспешил в усадьбу, оставив Жозефину далеко позади себя.
Ворота были открыты. Забыв спросить у кормилицы, где найти г-жу де Шамбле, я помчался сначала к скамейке, возле которой ее оставил, а затем, не найдя ее там, бросился к крыльцу и стал ощупью подниматься по лестнице; но почти в ту же минуту на лестничной площадке появилась Эдмея со свечой в руке.
Она успела переодеться, и теперь на ней был длинный ночной пеньюар из белого муслина, делавший ее в полумраке похожей на античную статую.
Я остановился в нескольких шагах от нее.
— Ну, что же вы? — спросила она.
— Видите ли, — сказал я, — теперь я смотрю на вас глазами художника: вы восхитительно красивы в этом чудесном свете. О! Если бы ваш портрет написал Ван Дейк, что за дивный шедевр получился бы!
— Я увидела, что вы пришли, — отвечала Эдмея, — и, зная, что на лестнице темно, испугалась, как бы вы не оступились.
С этими словами она протянула мне руку, призывая поспешить наверх.
— Я не Данте, — сказал я, — но вы очень похожи на Беатриче в тот миг, когда она помогает своему возлюбленному взойти по ступеням, ведущим в рай.
— Поторопитесь! — воскликнула графиня. — Я боюсь, что мне придется покинуть этот рай скорее, чем хотелось бы.
— Господи! Значит, Жозефина сказала правду: вы обеспокоены и взволнованы, как она меня уверяла. Что же случилось?
— Я пока не знаю; ступайте за мной, вы сейчас сами все увидите.
Эдмея устремилась вперед, освещая дорогу, и вскоре привела меня в свою девичью комнату, села на канапе и жестом пригласила сесть рядом.
Маленькое помещение было наполнено опьяняющим ароматом.
— Какое благовоние вы здесь сожгли? — спросил я.
— Никакое, — ответила графиня.
— Что же за изумительный запах витает в воздухе — чудесное сочетание ароматов фиалки и герани?
— Это мой недостаток, — ответила Эдмея с улыбкой, — не обращайте на запах внимания, если только он вас не раздражает, иначе я очень расстроюсь, ведь мне придется отказаться от вашего общества — вернее, вам придется меня покинуть.
— Как! Значит, это естественный аромат?
— Настолько естественный, что, будучи девушкой, я нередко подходила ради забавы к пчелиному улью с большим букетом. И вот, несмотря на то, что я держала цветы, капризные создания набрасывались на меня, рыскали в моих волосах, обследовали мои плечи, проникали во все отверстия платья и вскоре разочарованно улетали.