Страница:
С точки зрения искусства, это было прекрасное и полезное начинание, и я не посмел отрывать Вас от дела.
Тогда я навел справки об Альфреде де Сенонше и узнал, что он стал префектом в Эврё.
Мне не хотелось являться к приятелю в качестве гостя, и я решил заглянуть к нему мимоходом. Дальнейшие мои действия должны были зависеть от того, как он меня встретит.
Если бы его прием пришелся мне не по душе, я всегда мог бы уехать.
И вот однажды утром я пришел в префектуру Эврё и спросил господина префекта.
Мне ответили, что господин префект чрезвычайно занят и никого не принимает.
Я возразил, что не собираюсь отвлекать г-на де Сенонша от дел, но, будучи одним из его друзей и находясь проездом в Эврё, где я рассчитываю пробыть не более двух часов, прошу лишь передать ему мою визитную карточку.
Секретарь согласился это сделать.
Дверь кабинета тотчас же распахнулась.
На пороге показался сам Альфред де Сенонш. Оттолкнув секретаря, он обругал его дураком за то, что тот не пропустил меня.
— Ведь вы должны были понять, — сказал Альфред, — по манерам этого господина, по покрою его платья и по визитной карточке, что это не один из моих подчиненных и, следовательно, мне будет приятно его видеть. Не допускайте впредь подобных оплошностей, слышите?
Приятель обнял меня, обвив мою шею руками, а затем повел в свой кабинет.
— Ах, — воскликнул он, — наконец, ты здесь! Я ждал тебя со дня на день, но не думал, что мне доведется увидеться с тобой сегодня. Тебе везет, мой дорогой Макс: ты приехал как раз накануне генерального совета. Завтра я буду обсуждать дела с разными шишками департамента Эр. Послушай, не ищешь ли ты надменных бездарей, безмерно тщеславных политиков и ничтожеств, обожающих роскошь? Потуши свой фонарь, Диоген, — ты уже нашел то, что искал, но не человека, а целое скопище бездельников.
— Напротив, — возразил я, — мне кажется, что я выбрал неудачный момент для своего приезда и помешаю тебе. Ведь ты поставил у двери охрану и заперся в своем кабинете один, чтобы спокойно обдумать ожидающие тебя важные события.
— Я, друг мой? — вскричал Альфред. — Черт возьми, почему ты считаешь, что я занимаюсь такими пустяками? У меня есть состояние, вложенное в недвижимость, и я получаю ежегодную ренту в двадцать тысяч ливров, которой никогда не лишусь вследствие каких-либо событий, будь они даже крайне важными. Я родился холостяком, жил холостяком и, вероятно, умру холостяком. Я чуть было не пустил себе пулю в лоб из-за изменившей мне любовницы. Так посуди сам, что бы случилось, если бы она была моей женой! Правда, будь она моей женой, она могла бы выставить мне великолепный довод: «Я не могла вас покинуть»; у любовницы был этот же самый довод, но ей и в голову не пришло его применить. Женщины до того капризны! Итак… Что ты говорил? Я уже позабыл.
— Я говорил, что ты заперся в кабинете один, поставив у двери охрану.
— Ах, да, правда! Я заперся в кабинете и приказал никого ко мне не пускать, чтобы составить меню ужина для гостей.
— Так вот в чем дело!
— Да, и как ты сам понимаешь, я взялся за это не ради грубых челюстей, которые перемелют мой ужин, а ради самого себя. Тот, кто проходил школу политики у всяких Ромьё и Веронов, не может безответственно относиться к такому важному вопросу, как еда. Тот, кто общался с Куршаном и Монроном, должен был прослыть гурманом. Как говорится, положение обязывает! Я собираюсь задать моим славным членам совета пир вроде того, что устроил в Отёе граф Монте-Кристо. Там будет все, кроме, пожалуй, волжской стерляди и китайских ласточкиных гнезд. Когда мне представилась возможность уйти с дипломатической службы на административное поприще, я подумал, что при всем своем уме мне пришлось бы корпеть еще лет десять — двенадцать, прежде чем я дослужился бы до посла в Бадене или поверенного в делах в Рио-де-Жанейро, в то время как в качестве префекта я мог бы добиться избрания в депутаты, а став депутатом, раздобыть себе любую должность.
Поэтому я предпочел быть префектом и, как видишь, стал им. Тогда же я получил от своей почтенной матушки подарок, не часть наследства, что мне причитается, — Боже упаси! — я предпочитаю, чтобы мои деньги были в ее руках, так мне спокойнее, ибо они никуда не денутся. Нет, матушка подарила мне своего повара. Ах, дорогой Макс, какое счастье, что позади у меня десять лет дипломатической службы! Пусть мне прикажут заставить Англию отдать Шотландию Стюартам, а Россию — вернуть Курляндию Биронам, пусть поручат добиться от Австрии возвращения Милана Висконти и от Пруссии — возврата прирейнских границ Франции, я соглашусь и добьюсь успеха, но попытаться еще раз завоевать Бертрана — нет уж, увольте!
— Значит, этого великого человека зовут Бертран?
— Да, друг мой, я представлю тебя ему, когда он будет в хорошем настроении. Постарайся припасти на этот случай какой-нибудь редкий рецепт из твоих путевых впечатлений, чтобы пополнить репертуар Бертрана. Мой повар, как и Брийа-Саварен, ставит человека, открывшего новое блюдо, выше того, кто открыл новую звезду, ибо, как он утверждает, звезд на небе и без того хватает и они светят нам независимо от наших познаний.
— Твой Бертран — выдающийся философ, — заметил я.
— Ах, друг мой, я бы сказал ему то же, что Людовик Тринадцатый говорит Анжели в «Марион Делорм»:
Меня развеселишь едва ли!..note 3
Но, к счастью, от Бертрана никуда не деться, и завтра ты отведаешь его стряпню. А теперь, что ты собираешься делать? Ну же, отвечай!
— Друг мой, я намеревался лишь заглянуть к тебе мимоходом, обнять тебя и тут же уехать.
— Куда уехать?
— Еще не знаю.
— Ты лжешь, Макс! Ты сейчас в таком состоянии, когда человеку нужно отвлечься от своего горя. Ты вспомнил обо мне и приехал, спасибо тебе за это! О! Не волнуйся, наши развлечения не будут буйными, они не заденут углов твоей уже немного притупившейся боли: ведь я вижу, что острой боли уже нет. Да здравствуют искренние, благородные и естественные страдания! Они долго не затухают, но в конце концов уходят. В первую очередь да здравствуют безысходные страдания! Их нельзя позабыть, но к ним можно привыкнуть. Вспомни-ка те стихи, что Шекспир вложил в уста Клавдия, пытающегося утешить Гамлета:
But you must know, your father lost a father;
That father lost, lost his; and the survivor bound,
In filial obligation, for some term
To do obsequious sorrow… note 4
Дорогой Макс, здесь ты найдешь то неторопливое отвлечение, что на первый взгляд походит на скуку, и надо быть очень проницательным, чтобы распознать в нем чувство, лишь родственное скуке. Когда это отвлечение покажется тебе недостаточным, ты уедешь отсюда, чтобы поискать иных забав, более созвучных с состоянием твоей души. Будь спокоен, если ты сам не догадаешься, что пора сменить обстановку, я тебе об этом скажу, ведь я врачеватель печалей.
— В таком случае, почему ты не можешь излечиться сам, мой бедный друг? — спросил я.
— Дорогой Макс, даже Лаэннек, который изобрел наилучший инструмент для аускультации при заболеваниях груди, умер от чахотки. Я не требую, чтобы ты ответил прямо сейчас, прав я или нет. Я лишь говорю тебе: в одном льё отсюда, на берегу Эра, стоит прелестный загородный домик, который я пока снимаю, но, если грянет революция, я его куплю. Я возвращаюсь туда по вечерам; поскольку я ждал тебя, ты найдешь там полностью подготовленный к твоему приезду павильон.
Альфред позвонил. Я хотел возразить, но он жестом приказал мне молчать. Вошел секретарь.
— Распорядитесь, чтобы запрягли лошадь и подали экипаж, — приказал ему мой друг, — и скажите Жоржу, чтобы он отвез этого господина в Рёйи, а затем вернулся к пяти часам за мной.
Секретарь удалился.
— К тому времени я закончу свою работу, — прибавил Альфред.
— Закончишь работу?..
— Закончу составлять меню, друг мой. Это первое действительно важное дело, которое мне подвернулось с тех пор, как я стал префектом. Сам понимаешь, тут нельзя ошибиться.
Пять минут спустя я уже ехал в экипаже по направлению к Рёйи.
IV
Тогда я навел справки об Альфреде де Сенонше и узнал, что он стал префектом в Эврё.
Мне не хотелось являться к приятелю в качестве гостя, и я решил заглянуть к нему мимоходом. Дальнейшие мои действия должны были зависеть от того, как он меня встретит.
Если бы его прием пришелся мне не по душе, я всегда мог бы уехать.
И вот однажды утром я пришел в префектуру Эврё и спросил господина префекта.
Мне ответили, что господин префект чрезвычайно занят и никого не принимает.
Я возразил, что не собираюсь отвлекать г-на де Сенонша от дел, но, будучи одним из его друзей и находясь проездом в Эврё, где я рассчитываю пробыть не более двух часов, прошу лишь передать ему мою визитную карточку.
Секретарь согласился это сделать.
Дверь кабинета тотчас же распахнулась.
На пороге показался сам Альфред де Сенонш. Оттолкнув секретаря, он обругал его дураком за то, что тот не пропустил меня.
— Ведь вы должны были понять, — сказал Альфред, — по манерам этого господина, по покрою его платья и по визитной карточке, что это не один из моих подчиненных и, следовательно, мне будет приятно его видеть. Не допускайте впредь подобных оплошностей, слышите?
Приятель обнял меня, обвив мою шею руками, а затем повел в свой кабинет.
— Ах, — воскликнул он, — наконец, ты здесь! Я ждал тебя со дня на день, но не думал, что мне доведется увидеться с тобой сегодня. Тебе везет, мой дорогой Макс: ты приехал как раз накануне генерального совета. Завтра я буду обсуждать дела с разными шишками департамента Эр. Послушай, не ищешь ли ты надменных бездарей, безмерно тщеславных политиков и ничтожеств, обожающих роскошь? Потуши свой фонарь, Диоген, — ты уже нашел то, что искал, но не человека, а целое скопище бездельников.
— Напротив, — возразил я, — мне кажется, что я выбрал неудачный момент для своего приезда и помешаю тебе. Ведь ты поставил у двери охрану и заперся в своем кабинете один, чтобы спокойно обдумать ожидающие тебя важные события.
— Я, друг мой? — вскричал Альфред. — Черт возьми, почему ты считаешь, что я занимаюсь такими пустяками? У меня есть состояние, вложенное в недвижимость, и я получаю ежегодную ренту в двадцать тысяч ливров, которой никогда не лишусь вследствие каких-либо событий, будь они даже крайне важными. Я родился холостяком, жил холостяком и, вероятно, умру холостяком. Я чуть было не пустил себе пулю в лоб из-за изменившей мне любовницы. Так посуди сам, что бы случилось, если бы она была моей женой! Правда, будь она моей женой, она могла бы выставить мне великолепный довод: «Я не могла вас покинуть»; у любовницы был этот же самый довод, но ей и в голову не пришло его применить. Женщины до того капризны! Итак… Что ты говорил? Я уже позабыл.
— Я говорил, что ты заперся в кабинете один, поставив у двери охрану.
— Ах, да, правда! Я заперся в кабинете и приказал никого ко мне не пускать, чтобы составить меню ужина для гостей.
— Так вот в чем дело!
— Да, и как ты сам понимаешь, я взялся за это не ради грубых челюстей, которые перемелют мой ужин, а ради самого себя. Тот, кто проходил школу политики у всяких Ромьё и Веронов, не может безответственно относиться к такому важному вопросу, как еда. Тот, кто общался с Куршаном и Монроном, должен был прослыть гурманом. Как говорится, положение обязывает! Я собираюсь задать моим славным членам совета пир вроде того, что устроил в Отёе граф Монте-Кристо. Там будет все, кроме, пожалуй, волжской стерляди и китайских ласточкиных гнезд. Когда мне представилась возможность уйти с дипломатической службы на административное поприще, я подумал, что при всем своем уме мне пришлось бы корпеть еще лет десять — двенадцать, прежде чем я дослужился бы до посла в Бадене или поверенного в делах в Рио-де-Жанейро, в то время как в качестве префекта я мог бы добиться избрания в депутаты, а став депутатом, раздобыть себе любую должность.
Поэтому я предпочел быть префектом и, как видишь, стал им. Тогда же я получил от своей почтенной матушки подарок, не часть наследства, что мне причитается, — Боже упаси! — я предпочитаю, чтобы мои деньги были в ее руках, так мне спокойнее, ибо они никуда не денутся. Нет, матушка подарила мне своего повара. Ах, дорогой Макс, какое счастье, что позади у меня десять лет дипломатической службы! Пусть мне прикажут заставить Англию отдать Шотландию Стюартам, а Россию — вернуть Курляндию Биронам, пусть поручат добиться от Австрии возвращения Милана Висконти и от Пруссии — возврата прирейнских границ Франции, я соглашусь и добьюсь успеха, но попытаться еще раз завоевать Бертрана — нет уж, увольте!
— Значит, этого великого человека зовут Бертран?
— Да, друг мой, я представлю тебя ему, когда он будет в хорошем настроении. Постарайся припасти на этот случай какой-нибудь редкий рецепт из твоих путевых впечатлений, чтобы пополнить репертуар Бертрана. Мой повар, как и Брийа-Саварен, ставит человека, открывшего новое блюдо, выше того, кто открыл новую звезду, ибо, как он утверждает, звезд на небе и без того хватает и они светят нам независимо от наших познаний.
— Твой Бертран — выдающийся философ, — заметил я.
— Ах, друг мой, я бы сказал ему то же, что Людовик Тринадцатый говорит Анжели в «Марион Делорм»:
Меня развеселишь едва ли!..note 3
Но, к счастью, от Бертрана никуда не деться, и завтра ты отведаешь его стряпню. А теперь, что ты собираешься делать? Ну же, отвечай!
— Друг мой, я намеревался лишь заглянуть к тебе мимоходом, обнять тебя и тут же уехать.
— Куда уехать?
— Еще не знаю.
— Ты лжешь, Макс! Ты сейчас в таком состоянии, когда человеку нужно отвлечься от своего горя. Ты вспомнил обо мне и приехал, спасибо тебе за это! О! Не волнуйся, наши развлечения не будут буйными, они не заденут углов твоей уже немного притупившейся боли: ведь я вижу, что острой боли уже нет. Да здравствуют искренние, благородные и естественные страдания! Они долго не затухают, но в конце концов уходят. В первую очередь да здравствуют безысходные страдания! Их нельзя позабыть, но к ним можно привыкнуть. Вспомни-ка те стихи, что Шекспир вложил в уста Клавдия, пытающегося утешить Гамлета:
But you must know, your father lost a father;
That father lost, lost his; and the survivor bound,
In filial obligation, for some term
To do obsequious sorrow… note 4
Дорогой Макс, здесь ты найдешь то неторопливое отвлечение, что на первый взгляд походит на скуку, и надо быть очень проницательным, чтобы распознать в нем чувство, лишь родственное скуке. Когда это отвлечение покажется тебе недостаточным, ты уедешь отсюда, чтобы поискать иных забав, более созвучных с состоянием твоей души. Будь спокоен, если ты сам не догадаешься, что пора сменить обстановку, я тебе об этом скажу, ведь я врачеватель печалей.
— В таком случае, почему ты не можешь излечиться сам, мой бедный друг? — спросил я.
— Дорогой Макс, даже Лаэннек, который изобрел наилучший инструмент для аускультации при заболеваниях груди, умер от чахотки. Я не требую, чтобы ты ответил прямо сейчас, прав я или нет. Я лишь говорю тебе: в одном льё отсюда, на берегу Эра, стоит прелестный загородный домик, который я пока снимаю, но, если грянет революция, я его куплю. Я возвращаюсь туда по вечерам; поскольку я ждал тебя, ты найдешь там полностью подготовленный к твоему приезду павильон.
Альфред позвонил. Я хотел возразить, но он жестом приказал мне молчать. Вошел секретарь.
— Распорядитесь, чтобы запрягли лошадь и подали экипаж, — приказал ему мой друг, — и скажите Жоржу, чтобы он отвез этого господина в Рёйи, а затем вернулся к пяти часам за мной.
Секретарь удалился.
— К тому времени я закончу свою работу, — прибавил Альфред.
— Закончишь работу?..
— Закончу составлять меню, друг мой. Это первое действительно важное дело, которое мне подвернулось с тех пор, как я стал префектом. Сам понимаешь, тут нельзя ошибиться.
Пять минут спустя я уже ехал в экипаже по направлению к Рёйи.
IV
Рёйи, или, точнее, замок Рёйи, был прекрасным обиталищем и служил клеткой мизантропа и сибарита по имени Альфред де Сенонш. Это красивое здание XVII века, напоминающее феодальную крепость двумя башнями с остроконечными кровлями черновато-серого цвета, услаждало аристократический глаз. Оно возвышалось на поросшем травой холме, который тянулся до самого Эра, окаймленного рядами тополей — здешней высокой растительностью, столь хорошо прижившейся в Нормандии. По обеим сторонам холма высились живописные группы деревьев с такой сочной зеленью, что встречается только в довольно сырых местах, а газоны, каждое утро сиявшие свежестью благодаря невидимым садовникам, могли поспорить с самыми бархатистыми английскими лужайками.
Небольшой павильон, предоставленный в мое распоряжение, состоял из гостиной, спальни, рабочего кабинета и туалетной комнаты; он был чисто прибран, как будто меня в самом деле здесь ждали.
Невысокая лестница из четырех ступеней, заставленная горшками с геранью, вела в цветник, так что в любое время дня и ночи я мог спускаться в сад и возвращаться к себе, не открывая никакой другой двери, кроме моей собственной.
Стены кабинета были украшены рисунками Гаварни и Раффе, среди которых две-три работы кисти Мейсонье радовали глаз своим изяществом, глубиной мысли и ясностью.
Кроме того, привлекали внимание три полотнища, висевшие напротив каминного зеркала и на двух боковых стенах, с тремя коллекциями: современных ружей и пистолетов, восточных ружей и пистолетов, а также набором холодного оружия со всего света — от малайских крисов до мексиканских мачете, от ножей-штыков Девима до турецких канджаров.
Я гадал, глядя на них, каким образом один и тот же человек может сочетать в себе художественный вкус и административный талант.
Когда мой друг вернулся домой, я поделился с ним своими соображениями.
— Ах, дружок, — ответил Альфред, — твоя матушка тебя избаловала. Она очень верно заметила, что совсем необязательно чего-то добиваться, чтобы стать кем-то, и важнее быть выдающейся личностью, нежели занимать превосходную должность. У меня есть три тетки, и я их единственный, хотя и не бесспорный наследник. Это три парки, которые ткут мою судьбу из золота и шелка, но одна из них неизменно готова оборвать нить, если я брошу службу. А ведь ты понимаешь, мой милый, что я держу в своей конюшне шесть лошадей и четыре кареты, не считая наемных экипажей, а также плачу кучеру, камердинеру, конюху, повару и еще трем-четырем слугам, чьи имена мне неизвестны, отнюдь не из своей ренты в двадцать тысяч ливров и не из жалованья в пятнадцать — восемнадцать тысяч франков. Нет, все эти расходы берут на себя поровну мои тетушки, при условии, что я чего-то достигну в жизни. Тетушки приставили ко мне какого-то типа, якобы управляющего, и будут тратить по четыре тысячи франков в месяц на содержание моего дома до тех пор, пока не оставят своему наследнику двести тысяч ливров годового дохода, которым они владеют сообща. Таким образом, моя двадцатитысячная рента и жалованье остаются в целости и сохранности, и я трачу их на карманные расходы. Словом, эти старые дамы не так уж плохи. Разумеется, ты понимаешь, что я заставляю тетушек оплачивать мои официальные приемы отдельно. В таком случае я окружаю старух особым вниманием, что чрезвычайно их умиляет. Поскольку мы принадлежим к роду судейских крючков, то есть обжор, я посылаю тетушкам меню и собственноручный план стола с указанием порядка подачи блюд и перечнем имен благородных гостей, которым я буду иметь честь скормить их деньги. Благодаря такой предупредительности я мог бы безболезненно устраивать обеды раз в неделю, но я воздерживаюсь!
— Я понимаю: это тебя утомляет…
— Нет, не совсем так; еда, особенно хорошая еда, утомляет нас ничуть не больше, чем любое другое занятие. Однако я утомляю себя политической деятельностью, и в чрезвычайных обстоятельствах у меня недостанет сил для борьбы. Надо беречь себя. Хочешь взглянуть на меню, которое я составил?
— Я ничего в этом не смыслю, дорогой друг.
— Полно! Представь, что я поэт и читаю тебе свои стихи. Ведь нет ничего зануднее стихов!
— Ладно, читай свое меню.
— Бедная жертва!
Альфред достал из служебного портфеля лист бумаги, с важностью развернул его и прочел:
— «Меню ужина, устроенного для членов генерального совета Эра графом Альфредом де Сеноншем, префектом департамента».
Видишь ли, я предался этой честолюбивой писанине исключительно ради тетушек. Понимаешь? Я кивнул в знак согласия.
«СТОЛ НА ДВАДЦАТЬ ПЕРСОН
Два первых блюда
Королевский суп с лесными орехами. — Суп из морских раков с ликером росолис.
Четыре основных блюда
Тюрбо с пюре из зеленых устриц. — Индейка с трюфелями из Барбезьё. — Щука а ля Шамбор. — Кабаньи почки а ля святой Губерт.
Четыре закуски
Горячий пирог с начинкой из золотистых зуйков. — Шесть глазированных куриных крылышек с огурцами. — Десять утиных крылышек с померанцевым соком. — Матлот из налима по-бургундски.
Жаркое
Две фазаньи курочки: одна нашпигована салом, другая обложена ломтиками шпика. -
Пирамида из щуки, начиненной десятью небольшими омарами и сорока речными раками, под винным соусом силлери. — Пирамида из двух жареных козодоев, четырех коростелей, двух молодых голубей и десяти перепелок. — Паштет из печени тулузских уток.
Восемь легких блюд
Молодые побеги спаржи а ля Помпадур с ренским маслом. — Блюдо из мелко нарезанных шампиньонов и черных трюфелей под соусом бешамель. — Шарлотка из груш с ванильным соусом. — Профитроли с шоколодом. — Донца красных артишоков по-лионски с ветчинной подливкой. — Маседуан из испанского картофеля, тепличного зеленого горошка и белых пьемонтских трюфелей со сливками и небольшой порцией телятины под белым соусом. — Взбитые сливки с ананасовым соком. — «Косыночки» с желе из руанских яблок.
Десерт
Четыре корзины с фруктами. — Восемь корзиночек с изысканными сладостями. — Шесть морожениц с шестью видами мороженого. — Восемь компотниц с компотом. — Восемь тарелок с вареньем и четыре сорта сыра в качестве добавочного блюда, к которому подаются портер, светлое английское, а также шотландское пиво для гостей, предпочитающих эти напитки.
Вина
Люнелъское в соломенной оплетке (подается с супом).
Красное меркюрейское года кометы (подается с последующими блюдами и с закусками).
Охлажденное неигристое аи от Моэ (подается после закусок).
Романе-конти (подается к жаркому).
Шато-лаффит 1825 года (подается с легкими блюдами).
Сухое пахарете, кипрская мальвазия, альбано и лакрима-кристи (подаются с десертом).
После кофе подаются тростниковая водка от Тора, абсент с сахаром и сушеные фрукты от г-жи Амфу».
Закончив читать свой мудреный гастрономический перечень, Альфред вздохнул с облегчением.
— Ну, дружок, что скажешь о моем меню? — осведомился он.
— Я в восторге!
— Как мокрый пес, когда вода его слепит, — не так ли?
— Что ты сказал?
— Ничего, процитировал Гюго. Временами я выражаю свой протест этому захолустью посредством парижских воспоминаний, но только шепотом. Черт побери! Если бы я негодовал громко, это повредило бы моей карьере. А теперь скажи, как ты находишь Рёйи?
— Прелестный уголок, любезный друг.
— Именно здесь я поселюсь, удалившись от дел, после того как стану депутатом, министром, буду осужден на вечную каторгу, а затем помилован, — другими словами, когда моя карьера завершится.
— Черт побери! Как ты спешишь!
— Еще бы, ведь мы идем по стопам господ де Полиньяка, де Монбеля и де Пейроне. Знаешь, в чем преимущество дипломата перед министром? Дипломату достаточно принять новую присягу, как он переходит от службы у старшей ветви Бурбонов к службе у младшей ветви, только и всего.
Между тем нам доложили, что стол уже накрыт.
— Кстати, — сказал Альфред, — чтобы побыть с тобой наедине, друг мой, я никого сегодня не приглашал. Нашим единственным гостем будет мой первый секретарь, отличный малый, который уже стал бы супрефектом, не будь я таким эгоистом. После ужина нам подадут оседланных лошадей, если только ты не предпочитаешь прогулки в экипаже.
— Я предпочитаю ездить верхом.
— Я так и думал. А теперь, за стол!
По-прежнему возбужденный, Альфред, с теми же резкими движениями, все так же вздыхая и смеясь, взял меня за руку и повел в обеденную залу.
Вечер был посвящен прогулке. В девять часов, когда мы вернулись домой, нас уже ждал чай.
После чаепития Альфред проводил меня в библиотеку, насчитывавшую от двух до трех тысяч томов.
— Мне известно, — сказал он, — что ты привык читать перед сном часок-другой. Ты найдешь здесь всего понемногу, от Мальбранша до Виктора Гюго и от Рабле до Бальзака. Я обожаю Бальзака — он, по крайней мере, не оставляет нам никаких иллюзий. Тот, кто будет утверждать, что он льстил своему веку, воспринимает все превратно. Прочти «Бедных родственников» — эта книга только что вышла в свет, она просто приводит в отчаяние. А теперь я оставлю тебя одного. Спокойной ночи!
И Альфред ушел.
Взяв «Жослена» Ламартина, я вернулся в свою спальню.
Я размышлял об одной странности.
Я размышлял о различии, которое может существовать между тем или иным видами печали, сообразно источнику, откуда эта печаль проистекает.
Так моя святая печаль, вызванная безвозвратной утратой, проделала в своем нисходящем движении обычный путь.
Сначала она была острой, кровоточащей и орошенной слезами, а когда этот бурный период миновал, печаль превратилась в глубокую скорбь, сопровождавшуюся вялостью и упадком сил. Затем печаль обернулась задумчивым созерцанием борьбы в природе, далее она вылилась в желание сменить обстановку и, наконец, стала еще неосознанной потребностью в развлечениях — именно на этой стадии я сейчас находился.
Что касается Альфреда, я не знал, была ли теперь его печаль более или менее мучительной, но смех моего друга остался прежним, и, следовательно, он страдал так же, как когда мы с ним встретились в Брюсселе.
У меня было только разбито сердце; у него же поражена душа. Рана Альфреда была отравлена ядом и, возможно, была даже смертельной.
На следующее утро я видел своего приятеля лишь мельком, за завтраком: он спешил в префектуру, чтобы бросить хозяйский взгляд на подготовку к званому ужину. Меня ждали лишь к половине седьмого — до этого я был волен распоряжаться собой.
Я надеялся, что меня избавят от этого приема, но Альфред не хотел слушать никаких возражений. К тому же мне еще не доводилось ужинать в обществе местного начальства, и я довольно быстро поддался на уговоры.
Перед тем как пройти в обеденную залу, Альфред шепнул мне на ухо:
— Я посадил тебя рядом с господином де Шамбле. Это самый умный человек в нашей компании, с ним можно говорить о чем угодно.
Я поблагодарил друга и стал искать карточку, указывавшую мое место за столом.
В самом деле, моим соседом справа оказался г-н де Шамбле, а соседом слева — некто, чье имя я забыл.
Вы помните меню — оно было бесподобно, и мой сосед слева всецело отдался физическому процессу поглощения пищи.
Мой сосед справа воздавал должное каждому блюду в полной мере, но с пониманием дела.
Мы беседовали о путешествиях, промышленности, политике, литературе и охоте. Альфред был прав: с этим человеком можно было говорить обо всем на свете.
Я заметил, что большинство гостей — крупные землевладельцы, находившиеся в оппозиции к правительству.
Во время десерта стали произносить тосты.
После ужина все перешли в гостиную, где было подано кофе. Рядом с гостиной располагалась курительная комната, выходившая в сад префектуры.
Всевозможные сигары — от гаванских до манильских — были разложены в курительной комнате на великолепных фарфоровых блюдах.
Господин де Шамбле не курил. Отсутствие столь распространенной слабости, ставшей привычкой многих, еще больше нас сблизило.
Мы оставили курильщиков, наслаждавшихся тростниковой водкой, абсентом и сушеными фруктами, и отправились прогуляться по липовым аллеям сада.
У г-на де Шамбле был городской дом в Эврё и загородный дом в Берне. Вокруг загородного дома простирались великолепные охотничьи угодья. У господина де Шамбле, вернее, у его жены, благодаря которой он разбогател, был участок земли размером в две тысячи арпанов.
Мой новый знакомый пригласил меня к себе на открытие охотничьего сезона, и я почти согласился приехать.
Пока мы разговаривали, стало темно и гостиные в доме озарились светом. И тут мне показалось, что мой собеседник, чья эрудиция и пленительное остроумие удерживали меня, насколько это было возможно, вдали от других гостей, проявляет некоторое нетерпение.
Наконец, г-н де Шамбле не выдержал.
— Простите, — промолвил он, — по-моему, сейчас начнется игра.
— Вы правы, — ответил я.
— Вы вернетесь в гостиную?
— Только ради вас: я никогда не играю.
— Клянусь честью, вы либо очень счастливы, либо очень несчастны.
— А вы играете? — поинтересовался я.
— Я заядлый игрок!
— Не стану вас задерживать.
Господин де Шамбле вернулся в гостиную, и я последовал за ним. В самом деле, здесь уже были расставлены карточные столы для игры в вист, пикет, экарте и баккара — одним словом, на любой вкус.
В десять часов стали сходиться гости.
Я услышал, как Альфред спрашивает г-на де Шамбле:
— Неужели мы не увидим вашу супругу?
— Вряд ли, — откликнулся тот, — ей нездоровится. Странная улыбка промелькнула на лице Альфреда, когда он произносил в ответ избитую фразу:
— О! Какое несчастье! Вы передадите ей мои сожаления, не так ли? Господин де Шамбле поклонился.
Было видно, что он думает только об игре.
Я отозвал Альфреда в сторону и спросил:
— Почему ты улыбнулся, когда господин де Шамбле сказал, что его жене нездоровится?
— Разве я улыбался?
— Мне так показалось.
— Госпожа де Шамбле не появляется в свете, и по поводу ее добровольного, как я считаю, заточения ходят разные злые толки. Если верить пересудам сплетников, это не прекрасный и даже не удачный брак. Как утверждают, до свадьбы жених и невеста были одинаково богаты, но после женитьбы, сохранившей раздельными их имущества, господин де Шамбле промотал свое состояние и теперь якобы взялся за приданое супруги.
— Я понимаю: мать отстаивает наследство своих детей.
— Детей у них нет.
— Господин де Сенонш, вы не поставите против меня двадцать недостающих луидоров? — окликнул Альфреда г-н де Шамбле, уже державший в руках карты.
Мой друг утвердительно кивнул. Затем, обращаясь ко мне, он произнес:
— Если только ты сам не сделаешь эту ставку.
— Я никогда не играю, — был мой ответ.,
— Это еще одна из моих повинностей: играть и проигрывать. Видишь ли, если префект не будет играть или станет выигрывать, люди скажут, что он сделался префектом, чтобы жить безбедно. Вот ваши двадцать луидоров.
И Альфред отошел, чтобы положить деньги на стол.
Мой друг был светским человеком во всех отношениях: невозможно было устроить более радушного и изысканного приема, чем это делал он, поэтому во всех департаментах его ставили в пример, и матери мечтали только об одном: чтобы префект удостоил их незамужних дочерей своим вниманием. Каким бы ни было состояние девицы на выданье, Альфреду стоило только поманить ее пальцем.
Однако мой друг не упускал случая проявить свое пренебрежение к браку.
Роскошный пир продолжался весь вечер.
На ужине всего было вдоволь: мороженого для дам, пунша и шампанского для мужчин, а игра шла по-крупному для всех.
Около двух часов ночи Альфред сорвал банк в одной из партий в баккара.
— Вот так штука! — воскликнул он, а затем обратился ко мне: — Слушай, может быть, ты все-таки сыграешь раз в жизни со мной или против меня, хотя бы на один луидор, если только ты не зарекался играть?
— Я не стану этого делать, — ответил я с грустной улыбкой, вспомнив, с каким отвращением матушка относилась к игре.
— Господа, — вскричал Альфред, уже ощущавший на себе, как и другие, воздействие пунша и шампанского, — вот образцовый человек: он не пьет, не курит и не играет! Накануне Варфоломеевской ночи король Карл Девятый спросил у короля Наварры: «Смерть, месса или тюрьма?» Так вот, я тоже спрашиваю тебя, Макс, только несколько иначе: «Игра, шампанское или сигара?» Король Наварры выбрал мессу, а что выберешь ты?
— Я не хочу пить, так как не испытываю жажды, не хочу курить, так как мне от этого дурно, и не хочу играть, так как это меня не забавляет, — ответил я. — Но вот тебе пять луидоров: ты можешь поставить их за меня, когда надо будет пополнить недостающую сумму.
С этими словами я положил деньги в розетку подсвечника.
— Браво! — воскликнул Альфред. — Господа, я ставлю десять тысяч франков.
Он достал из кармана пять тысяч франков банкнотами и пять тысяч франков золотом.
Игра меня очень угнетала, и к тому же я не знал никого, кто сидел за карточным столом. Господин де Шамбле, игравший с неистовым азартом, перешел в один из павильонов.
Небольшой павильон, предоставленный в мое распоряжение, состоял из гостиной, спальни, рабочего кабинета и туалетной комнаты; он был чисто прибран, как будто меня в самом деле здесь ждали.
Невысокая лестница из четырех ступеней, заставленная горшками с геранью, вела в цветник, так что в любое время дня и ночи я мог спускаться в сад и возвращаться к себе, не открывая никакой другой двери, кроме моей собственной.
Стены кабинета были украшены рисунками Гаварни и Раффе, среди которых две-три работы кисти Мейсонье радовали глаз своим изяществом, глубиной мысли и ясностью.
Кроме того, привлекали внимание три полотнища, висевшие напротив каминного зеркала и на двух боковых стенах, с тремя коллекциями: современных ружей и пистолетов, восточных ружей и пистолетов, а также набором холодного оружия со всего света — от малайских крисов до мексиканских мачете, от ножей-штыков Девима до турецких канджаров.
Я гадал, глядя на них, каким образом один и тот же человек может сочетать в себе художественный вкус и административный талант.
Когда мой друг вернулся домой, я поделился с ним своими соображениями.
— Ах, дружок, — ответил Альфред, — твоя матушка тебя избаловала. Она очень верно заметила, что совсем необязательно чего-то добиваться, чтобы стать кем-то, и важнее быть выдающейся личностью, нежели занимать превосходную должность. У меня есть три тетки, и я их единственный, хотя и не бесспорный наследник. Это три парки, которые ткут мою судьбу из золота и шелка, но одна из них неизменно готова оборвать нить, если я брошу службу. А ведь ты понимаешь, мой милый, что я держу в своей конюшне шесть лошадей и четыре кареты, не считая наемных экипажей, а также плачу кучеру, камердинеру, конюху, повару и еще трем-четырем слугам, чьи имена мне неизвестны, отнюдь не из своей ренты в двадцать тысяч ливров и не из жалованья в пятнадцать — восемнадцать тысяч франков. Нет, все эти расходы берут на себя поровну мои тетушки, при условии, что я чего-то достигну в жизни. Тетушки приставили ко мне какого-то типа, якобы управляющего, и будут тратить по четыре тысячи франков в месяц на содержание моего дома до тех пор, пока не оставят своему наследнику двести тысяч ливров годового дохода, которым они владеют сообща. Таким образом, моя двадцатитысячная рента и жалованье остаются в целости и сохранности, и я трачу их на карманные расходы. Словом, эти старые дамы не так уж плохи. Разумеется, ты понимаешь, что я заставляю тетушек оплачивать мои официальные приемы отдельно. В таком случае я окружаю старух особым вниманием, что чрезвычайно их умиляет. Поскольку мы принадлежим к роду судейских крючков, то есть обжор, я посылаю тетушкам меню и собственноручный план стола с указанием порядка подачи блюд и перечнем имен благородных гостей, которым я буду иметь честь скормить их деньги. Благодаря такой предупредительности я мог бы безболезненно устраивать обеды раз в неделю, но я воздерживаюсь!
— Я понимаю: это тебя утомляет…
— Нет, не совсем так; еда, особенно хорошая еда, утомляет нас ничуть не больше, чем любое другое занятие. Однако я утомляю себя политической деятельностью, и в чрезвычайных обстоятельствах у меня недостанет сил для борьбы. Надо беречь себя. Хочешь взглянуть на меню, которое я составил?
— Я ничего в этом не смыслю, дорогой друг.
— Полно! Представь, что я поэт и читаю тебе свои стихи. Ведь нет ничего зануднее стихов!
— Ладно, читай свое меню.
— Бедная жертва!
Альфред достал из служебного портфеля лист бумаги, с важностью развернул его и прочел:
— «Меню ужина, устроенного для членов генерального совета Эра графом Альфредом де Сеноншем, префектом департамента».
Видишь ли, я предался этой честолюбивой писанине исключительно ради тетушек. Понимаешь? Я кивнул в знак согласия.
«СТОЛ НА ДВАДЦАТЬ ПЕРСОН
Два первых блюда
Королевский суп с лесными орехами. — Суп из морских раков с ликером росолис.
Четыре основных блюда
Тюрбо с пюре из зеленых устриц. — Индейка с трюфелями из Барбезьё. — Щука а ля Шамбор. — Кабаньи почки а ля святой Губерт.
Четыре закуски
Горячий пирог с начинкой из золотистых зуйков. — Шесть глазированных куриных крылышек с огурцами. — Десять утиных крылышек с померанцевым соком. — Матлот из налима по-бургундски.
Жаркое
Две фазаньи курочки: одна нашпигована салом, другая обложена ломтиками шпика. -
Пирамида из щуки, начиненной десятью небольшими омарами и сорока речными раками, под винным соусом силлери. — Пирамида из двух жареных козодоев, четырех коростелей, двух молодых голубей и десяти перепелок. — Паштет из печени тулузских уток.
Восемь легких блюд
Молодые побеги спаржи а ля Помпадур с ренским маслом. — Блюдо из мелко нарезанных шампиньонов и черных трюфелей под соусом бешамель. — Шарлотка из груш с ванильным соусом. — Профитроли с шоколодом. — Донца красных артишоков по-лионски с ветчинной подливкой. — Маседуан из испанского картофеля, тепличного зеленого горошка и белых пьемонтских трюфелей со сливками и небольшой порцией телятины под белым соусом. — Взбитые сливки с ананасовым соком. — «Косыночки» с желе из руанских яблок.
Десерт
Четыре корзины с фруктами. — Восемь корзиночек с изысканными сладостями. — Шесть морожениц с шестью видами мороженого. — Восемь компотниц с компотом. — Восемь тарелок с вареньем и четыре сорта сыра в качестве добавочного блюда, к которому подаются портер, светлое английское, а также шотландское пиво для гостей, предпочитающих эти напитки.
Вина
Люнелъское в соломенной оплетке (подается с супом).
Красное меркюрейское года кометы (подается с последующими блюдами и с закусками).
Охлажденное неигристое аи от Моэ (подается после закусок).
Романе-конти (подается к жаркому).
Шато-лаффит 1825 года (подается с легкими блюдами).
Сухое пахарете, кипрская мальвазия, альбано и лакрима-кристи (подаются с десертом).
После кофе подаются тростниковая водка от Тора, абсент с сахаром и сушеные фрукты от г-жи Амфу».
Закончив читать свой мудреный гастрономический перечень, Альфред вздохнул с облегчением.
— Ну, дружок, что скажешь о моем меню? — осведомился он.
— Я в восторге!
— Как мокрый пес, когда вода его слепит, — не так ли?
— Что ты сказал?
— Ничего, процитировал Гюго. Временами я выражаю свой протест этому захолустью посредством парижских воспоминаний, но только шепотом. Черт побери! Если бы я негодовал громко, это повредило бы моей карьере. А теперь скажи, как ты находишь Рёйи?
— Прелестный уголок, любезный друг.
— Именно здесь я поселюсь, удалившись от дел, после того как стану депутатом, министром, буду осужден на вечную каторгу, а затем помилован, — другими словами, когда моя карьера завершится.
— Черт побери! Как ты спешишь!
— Еще бы, ведь мы идем по стопам господ де Полиньяка, де Монбеля и де Пейроне. Знаешь, в чем преимущество дипломата перед министром? Дипломату достаточно принять новую присягу, как он переходит от службы у старшей ветви Бурбонов к службе у младшей ветви, только и всего.
Между тем нам доложили, что стол уже накрыт.
— Кстати, — сказал Альфред, — чтобы побыть с тобой наедине, друг мой, я никого сегодня не приглашал. Нашим единственным гостем будет мой первый секретарь, отличный малый, который уже стал бы супрефектом, не будь я таким эгоистом. После ужина нам подадут оседланных лошадей, если только ты не предпочитаешь прогулки в экипаже.
— Я предпочитаю ездить верхом.
— Я так и думал. А теперь, за стол!
По-прежнему возбужденный, Альфред, с теми же резкими движениями, все так же вздыхая и смеясь, взял меня за руку и повел в обеденную залу.
Вечер был посвящен прогулке. В девять часов, когда мы вернулись домой, нас уже ждал чай.
После чаепития Альфред проводил меня в библиотеку, насчитывавшую от двух до трех тысяч томов.
— Мне известно, — сказал он, — что ты привык читать перед сном часок-другой. Ты найдешь здесь всего понемногу, от Мальбранша до Виктора Гюго и от Рабле до Бальзака. Я обожаю Бальзака — он, по крайней мере, не оставляет нам никаких иллюзий. Тот, кто будет утверждать, что он льстил своему веку, воспринимает все превратно. Прочти «Бедных родственников» — эта книга только что вышла в свет, она просто приводит в отчаяние. А теперь я оставлю тебя одного. Спокойной ночи!
И Альфред ушел.
Взяв «Жослена» Ламартина, я вернулся в свою спальню.
Я размышлял об одной странности.
Я размышлял о различии, которое может существовать между тем или иным видами печали, сообразно источнику, откуда эта печаль проистекает.
Так моя святая печаль, вызванная безвозвратной утратой, проделала в своем нисходящем движении обычный путь.
Сначала она была острой, кровоточащей и орошенной слезами, а когда этот бурный период миновал, печаль превратилась в глубокую скорбь, сопровождавшуюся вялостью и упадком сил. Затем печаль обернулась задумчивым созерцанием борьбы в природе, далее она вылилась в желание сменить обстановку и, наконец, стала еще неосознанной потребностью в развлечениях — именно на этой стадии я сейчас находился.
Что касается Альфреда, я не знал, была ли теперь его печаль более или менее мучительной, но смех моего друга остался прежним, и, следовательно, он страдал так же, как когда мы с ним встретились в Брюсселе.
У меня было только разбито сердце; у него же поражена душа. Рана Альфреда была отравлена ядом и, возможно, была даже смертельной.
На следующее утро я видел своего приятеля лишь мельком, за завтраком: он спешил в префектуру, чтобы бросить хозяйский взгляд на подготовку к званому ужину. Меня ждали лишь к половине седьмого — до этого я был волен распоряжаться собой.
Я надеялся, что меня избавят от этого приема, но Альфред не хотел слушать никаких возражений. К тому же мне еще не доводилось ужинать в обществе местного начальства, и я довольно быстро поддался на уговоры.
Перед тем как пройти в обеденную залу, Альфред шепнул мне на ухо:
— Я посадил тебя рядом с господином де Шамбле. Это самый умный человек в нашей компании, с ним можно говорить о чем угодно.
Я поблагодарил друга и стал искать карточку, указывавшую мое место за столом.
В самом деле, моим соседом справа оказался г-н де Шамбле, а соседом слева — некто, чье имя я забыл.
Вы помните меню — оно было бесподобно, и мой сосед слева всецело отдался физическому процессу поглощения пищи.
Мой сосед справа воздавал должное каждому блюду в полной мере, но с пониманием дела.
Мы беседовали о путешествиях, промышленности, политике, литературе и охоте. Альфред был прав: с этим человеком можно было говорить обо всем на свете.
Я заметил, что большинство гостей — крупные землевладельцы, находившиеся в оппозиции к правительству.
Во время десерта стали произносить тосты.
После ужина все перешли в гостиную, где было подано кофе. Рядом с гостиной располагалась курительная комната, выходившая в сад префектуры.
Всевозможные сигары — от гаванских до манильских — были разложены в курительной комнате на великолепных фарфоровых блюдах.
Господин де Шамбле не курил. Отсутствие столь распространенной слабости, ставшей привычкой многих, еще больше нас сблизило.
Мы оставили курильщиков, наслаждавшихся тростниковой водкой, абсентом и сушеными фруктами, и отправились прогуляться по липовым аллеям сада.
У г-на де Шамбле был городской дом в Эврё и загородный дом в Берне. Вокруг загородного дома простирались великолепные охотничьи угодья. У господина де Шамбле, вернее, у его жены, благодаря которой он разбогател, был участок земли размером в две тысячи арпанов.
Мой новый знакомый пригласил меня к себе на открытие охотничьего сезона, и я почти согласился приехать.
Пока мы разговаривали, стало темно и гостиные в доме озарились светом. И тут мне показалось, что мой собеседник, чья эрудиция и пленительное остроумие удерживали меня, насколько это было возможно, вдали от других гостей, проявляет некоторое нетерпение.
Наконец, г-н де Шамбле не выдержал.
— Простите, — промолвил он, — по-моему, сейчас начнется игра.
— Вы правы, — ответил я.
— Вы вернетесь в гостиную?
— Только ради вас: я никогда не играю.
— Клянусь честью, вы либо очень счастливы, либо очень несчастны.
— А вы играете? — поинтересовался я.
— Я заядлый игрок!
— Не стану вас задерживать.
Господин де Шамбле вернулся в гостиную, и я последовал за ним. В самом деле, здесь уже были расставлены карточные столы для игры в вист, пикет, экарте и баккара — одним словом, на любой вкус.
В десять часов стали сходиться гости.
Я услышал, как Альфред спрашивает г-на де Шамбле:
— Неужели мы не увидим вашу супругу?
— Вряд ли, — откликнулся тот, — ей нездоровится. Странная улыбка промелькнула на лице Альфреда, когда он произносил в ответ избитую фразу:
— О! Какое несчастье! Вы передадите ей мои сожаления, не так ли? Господин де Шамбле поклонился.
Было видно, что он думает только об игре.
Я отозвал Альфреда в сторону и спросил:
— Почему ты улыбнулся, когда господин де Шамбле сказал, что его жене нездоровится?
— Разве я улыбался?
— Мне так показалось.
— Госпожа де Шамбле не появляется в свете, и по поводу ее добровольного, как я считаю, заточения ходят разные злые толки. Если верить пересудам сплетников, это не прекрасный и даже не удачный брак. Как утверждают, до свадьбы жених и невеста были одинаково богаты, но после женитьбы, сохранившей раздельными их имущества, господин де Шамбле промотал свое состояние и теперь якобы взялся за приданое супруги.
— Я понимаю: мать отстаивает наследство своих детей.
— Детей у них нет.
— Господин де Сенонш, вы не поставите против меня двадцать недостающих луидоров? — окликнул Альфреда г-н де Шамбле, уже державший в руках карты.
Мой друг утвердительно кивнул. Затем, обращаясь ко мне, он произнес:
— Если только ты сам не сделаешь эту ставку.
— Я никогда не играю, — был мой ответ.,
— Это еще одна из моих повинностей: играть и проигрывать. Видишь ли, если префект не будет играть или станет выигрывать, люди скажут, что он сделался префектом, чтобы жить безбедно. Вот ваши двадцать луидоров.
И Альфред отошел, чтобы положить деньги на стол.
Мой друг был светским человеком во всех отношениях: невозможно было устроить более радушного и изысканного приема, чем это делал он, поэтому во всех департаментах его ставили в пример, и матери мечтали только об одном: чтобы префект удостоил их незамужних дочерей своим вниманием. Каким бы ни было состояние девицы на выданье, Альфреду стоило только поманить ее пальцем.
Однако мой друг не упускал случая проявить свое пренебрежение к браку.
Роскошный пир продолжался весь вечер.
На ужине всего было вдоволь: мороженого для дам, пунша и шампанского для мужчин, а игра шла по-крупному для всех.
Около двух часов ночи Альфред сорвал банк в одной из партий в баккара.
— Вот так штука! — воскликнул он, а затем обратился ко мне: — Слушай, может быть, ты все-таки сыграешь раз в жизни со мной или против меня, хотя бы на один луидор, если только ты не зарекался играть?
— Я не стану этого делать, — ответил я с грустной улыбкой, вспомнив, с каким отвращением матушка относилась к игре.
— Господа, — вскричал Альфред, уже ощущавший на себе, как и другие, воздействие пунша и шампанского, — вот образцовый человек: он не пьет, не курит и не играет! Накануне Варфоломеевской ночи король Карл Девятый спросил у короля Наварры: «Смерть, месса или тюрьма?» Так вот, я тоже спрашиваю тебя, Макс, только несколько иначе: «Игра, шампанское или сигара?» Король Наварры выбрал мессу, а что выберешь ты?
— Я не хочу пить, так как не испытываю жажды, не хочу курить, так как мне от этого дурно, и не хочу играть, так как это меня не забавляет, — ответил я. — Но вот тебе пять луидоров: ты можешь поставить их за меня, когда надо будет пополнить недостающую сумму.
С этими словами я положил деньги в розетку подсвечника.
— Браво! — воскликнул Альфред. — Господа, я ставлю десять тысяч франков.
Он достал из кармана пять тысяч франков банкнотами и пять тысяч франков золотом.
Игра меня очень угнетала, и к тому же я не знал никого, кто сидел за карточным столом. Господин де Шамбле, игравший с неистовым азартом, перешел в один из павильонов.