Дюма Александр. Мадам де Шамбле

   — Стреляйте, — сказал я, — если вам милее не шпага порядочного человека, а топор палача.
   С этими словами я подставил ему свою грудь.
   И тут Эдмея с быстротой молнии бросилась между мужем и мной. Граф пробормотал проклятие, грязно выругался и выстрелил почти в упор.
   Каким-то чудом произошла осечка.
   Я сделал шаг вперед, собираясь броситься на него.
   — Ради нашей любви, Макс, — воскликнула Эдмея, — не трогайте этого человека, иначе мы не будем счастливы… К тому же, посмотрите, Бог мстит за нас!
   В самом деле, лицо графа чудовищно исказилось; он разразился бессмысленным смехом, а затем закричал от боли, упал и принялся кататься по полу: это был жуткий припадок эпилепсии.
   Я прижимал Эдмею к себе, ошеломленно наблюдая, как больной все сильнее корчится в судорогах. Наши предки наивно полагали, что этот ужасный недуг — дело рук дьявола и от него можно избавиться только с Божьей помощью.
   Мне страстно хотелось увести Эдмею в свою комнату и осыпать поцелуями, ведь она сама обещала стать моей.
   Словно прочитав эти мысли, графиня сказала мне с легким упреком:
   — Нет, Макс, мы не можем бросить его одного!
   — Что же делать? — спросил я.
   — Позвать слуг, чтобы они перенесли графа в его комнату.
   — Вы правы, он оскверняет вашу спальню.
   Я собрался было позвонить, но Эдмея удержала меня.
   — Друг мой, выйдите из моей комнаты: слугам не следует видеть вас здесь. Двери и окна были закрыты — значит, никто не слышал ни криков, ни выстрелов. Пусть все думают, что графу нездоровилось, он пришел ко мне за помощью и ему стало плохо. Его личный камердинер привык к подобным приступам: они случаются с господином де Шамбле два-три раза в год. Он перенесет графа в его комнату, и никто не узнает, что случилось на самом деле. Завтра же граф все забудет — после припадков ему изменяет память.
   — Подождите, — сказал я Эдмее, — мы можем придумать кое-что получше. Я сам отнесу графа в его комнату и положу на кровать, а вы позовете слуг и скажете что пожелаете. В этом случае никто не будет заходить в вашу спальню, где по запаху пороха можно догадаться, что произошло.
   — Вы правы, Макс. Значит, вы сможете или, точнее, вы согласны перенести графа?
   — Чтобы избавить вас от этого человека, Эдмея, я готов отнести его даже в ад.
   Я склонился над графом: страшный приступ у него прошел, он погрузился в сон, напоминавший обморок. Его глаза оставались открытыми, но они не видели; жилы на лбу и шее так вздулись, словно были готовы лопнуть; на губах застыла пена.
   Я обхватил больного и поднял его как ребенка.
   — Проводите меня, — попросил я Эдмею, — я не знаю, где комната графа. Графиня выглянула в коридор: он был пуст. Как она и предполагала, никто
   ничего не слышал, поскольку двери и расстояние заглушили все звуки.
   Эдмея шла впереди, и я следовал за ней.
   Дойдя до противоположного конца коридора, она открыла дверь.
   — Вот комната графа, — произнесла Эдмея, — положите его на кровать и ждите меня в моей спальне. Я вернусь, как только придет камердинер; он знает, что надо делать в подобных случаях.
   Положив графа на кровать, я удалился.
   Когда я дошел до середины коридора, раздался звук колокольчика; закрывая дверь спальни Эдмеи, я услышал шаги поднимающегося по лестнице человека.
   Войдя в комнату, я быстро огляделся; две свечи освещали лежащую на полке секретера купчую на гербовой бумаге.
   Имена и дата в ней не были проставлены; под документом уже стояла подпись г-на де Шамбле, но не было подписи графини.
   Из-за этого и возникла размолвка.
   В коридоре послышались легкие шаги и шелест платья; я подбежал к двери и отворил ее: на пороге стояла Эдмея.
   Она обвила мою шею и прошептала:
   — Дорогой Макс, до чего вы добры; как никто другой вы заслуживаете счастья!
   Затем она испуганно воскликнула:
   — О Господи! Что с вами? Вы забрызганы кровью! И тут я вспомнил о своей ране.
   — Пустяки, — сказал я с улыбкой.
   — Как пустяки? — воскликнула Эдмея и так побледнела, словно была готова лишиться чувств.
   — Пустяки, милая Эдмея, я же сказал: это совсем не страшно. Когда граф стрелял в вас, пуля пробила дверь и влетела в мою комнату. Я стоял у самой двери, собираясь поспешить вам на помощь, и она оцарапала мне предплечье. Я сейчас пойду к себе, смою кровь, которая вас так напугала, и тотчас же вернусь.
   — О нет! — вскричала графиня. — Вы мой рыцарь, Макс, и мой долг — залечить вашу рану, как это делали в старину благородные дамы. Ну же, покажите ее.
   Я попытался отстраниться.
   — Благодарю, Эдмея, вы слишком добры, но если сюда войдут…
   — Я же сказала вам, дорогой Макс: никто никогда не заглядывает в мою комнату.
   — Эдмея, вы говорили мне это за четверть часа до того, как сюда явился господин де Шамбле.
   — Взгляните на эту бумагу, — сказала графиня, указывая на полку секретера, где лежала купчая, — и вы поймете, зачем он приходил.
   — О да! Я уже знаю, — ответил я.
   — Ну, живее, живее, и посмотрим, что у вас за рана.
   Я пошел к себе, чтобы снять одежду, а Эдмея тем временем закрыла окно двойными занавесками.

XXXVI

   Снимая одежду, я разбередил свою рану; кровь хлынула из нее с новой силой, так что можно было подумать, будто я ранен серьезнее, чем это было на самом деле.
   В комнату Эдмеи я вернулся с улыбкой, но она испугалась, так как весь мой рукав был обагрен кровью.
   Она усадила меня на ковер, разрезала рукав ножницами и оторвала его на уровне плеча, обнажив рану.
   Пуля лишь слегка задела мягкие ткани, но вследствие этого вскрылась небольшая вена и я потерял много крови.
   Эдмея промыла рану, положила на нее холодный компресс, перевязала ее платком, похожим на тот, который она давала мне раньше, и закрепила повязку одной из своих лент.
   Самый хороший хирург вряд ли выполнил бы эту работу лучше, чем любящая женщина с врожденной способностью к сопереживанию.
   Затем графиня усадила меня в кресло, села рядом, положила мою раненую руку на свои плечи, сжала мою ладонь и начала рассказывать все по порядку.
   Вернувшись из Парижа, г-н де Шамбле снова стал требовать от жены подписать либо новую доверенность, либо купчую, но она наотрез отказалась.
   Тогда граф, срочно нуждавшийся в деньгах, чтобы оплачивать расходы по усадьбе, а в основном чтобы потратить их на игру в течение двух дней, когда ему предстояло принимать гостей, отправился к своим арендаторам. Некоторые из них ему задолжали, и он заставил их уплатить; другие, более состоятельные, рассчитались заранее; наконец, третьи, надеясь продлить договор на более выгодных условиях, согласились внести прибавку к условленной цене.
   Таким образом, г-н де Шамбле собрал примерно двенадцать тысяч франков. Несмотря на то что эта сумма позволяла покрыть текущие издержки, граф
   предпринял новую атаку на г-жу де Шамбле, говоря, что я намерен купить их усадьбу и что лучше уж мне стать владельцем поместья в Берне, раз я уже приобрел имение в Жювиньи.
   При этом он добавил, что графине достаточно сказать лишь слово, чтобы окончательно склонить меня к этому решению, если у меня остались сомнения.
   Однако Эдмея упорно отказывалась не только уговаривать меня купить усадьбу в Берне, но и продавать ее.
   Вот чем объяснялись настойчивые взгляды графа и его раздражение при виде невозмутимости жены.
   Первый вечер после приезда гостей прошел удачно: г-н де Шамбле выиграл двенадцать тысяч франков и, таким образом, удвоил сумму, имевшуюся в его распоряжении для игры.
   Следующий вечер оказался для него злополучным: граф проиграл не только все свои деньги, но и задолжал еще тридцать тысяч франков, которые обещал вернуть позднее. Госпожа де Шамбле должна была согласиться на новый заем или на продажу своей усадьбы.
   Раздосадованный граф, к тому же разгорячившийся от выпитого шампанского и пунша, покинул карточный стол, оставив гостей за игрой, и поднялся в свою комнату, чтобы взять там пистолеты. Разумеется, он не собирался пускать их в ход, а лишь решил припугнуть жену, чтобы она подписала купчую.
   С документом в руке он постучал в дверь графини. Эдмея открыла, и прерванный спор возобновился. Граф настаивал, чтобы жена не только подписала купчую, но и предложила мне на следующее утро купить усадьбу.
   Графиня оставалась спокойной и непреклонной.
   Тем не менее, она согласилась дать разрешение на продажу поместья, если после сделки граф выделит ей сто двадцать тысяч франков, чтобы она могла выкупить у меня имение в Жювиньи, а также при условии, что они разойдутся и произведут раздел имущества.
   Однако это предложение вызвало у г-на де Шамбле возражение, так как он уже заложил усадьбу в Берне за сто тысяч франков. Если бы он дал жене сто двадцать тысяч, то выручил бы от продажи имения лишь восемьдесят тысяч франков, так как не смог бы получить за него более трехсот тысяч наличными; кроме того, карточный долг графа составлял тридцать тысяч — таким образом, оставалось всего пятьдесят тысяч. Но этих денег было явно недостаточно — осенью г-н де Шамбле намеревался отправиться играть в Хомбург и сорвать там банк с помощью комбинации, казавшейся ему беспроигрышной, для чего требовалось, по меньшей мере, сто тысяч франков.
   Предложение жены вызвало у графа новую вспышку гнева. Он принялся еще более яростно настаивать на своем, но графиня была неумолимой.
   Тогда г-н де Шамбле выхватил из кармана пистолет — дальнейшее, мой друг, Вам известно.
   В результате моего вмешательства граф до того рассвирепел, что с ним случился припадок эпилепсии, свидетелем которого мне довелось стать.
   Эдмея поведала мне об этом чистосердечно и простодушно; завершив свой рассказ, она встала, подошла к секретеру и, взяв перо, подписала купчую.
   — Что вы делаете? — вскричал я.
   — Друг мой, — отвечала графиня, — я приняла решение и не желаю больше распоряжаться ничем, кроме себя самой.
   Затем, подняв глаза к Небу, она прибавила:
   — Бог позаботится обо всем.
   Я посмотрел на Эдмею с бесконечной нежностью.
   — Мой друг Макс, — произнесла она, — я люблю тебя и говорю это от всего сердца, не испытывая угрызений совести.
   Я сжал возлюбленную в объятиях и потянулся к ее губам, поспешившим мне навстречу. Я хотел увести Эдмею в свою комнату, но она воспротивилась и сказала:
   — Нет, Макс, отныне я твоя, но позволь отдаться тебе, когда я пожелаю, любимый.
   — Эдмея, Эдмея! — воскликнул я.
   — Только не в доме этого человека, после такого бурного вечера, когда графу плохо, а кругом посторонние люди! Наша любовь, Макс, необычна из-за странного положения, в котором я оказалась, видимо по воле Бога, пожелавшего, чтобы я принадлежала лишь избраннику своего сердца. Я отдамся тебе позже не потому, чтобы мы ни в чем не могли себя упрекнуть, — нет, я повторяю, что вольна распоряжаться собой, а потому, что тогда уже ничто не будет омрачать наши отношения. Возвращайся к себе, друг, и оставь меня наедине с моей любовью. Мы встретимся завтра, как условились, в семь часов в церкви Нотр-Дам-де-ла-Кутюр, где я еще раз дам клятву принадлежать тебе, а ты пообещаешь мне то, о чем я тебя просила сегодня вечером. До свидания, мой любимый Макс; ты унесешь меня в своем сердце, а я сохраню тебя в своем, и мы не расстанемся.
   Эдмея снова прижалась губами к моим губам и стала осторожно подталкивать меня к двери.
   Я вернулся в свою комнату, чувствуя себя на верху блаженства. Эта женщина восхитительно умела убеждать: с ее уст слетали не обычные слова, а лился пьянящий нектар. Казалось, от Эдмеи исходит нездешний свет; она напоминала по своей сути одного из ангелов-хранителей с завязанными глазами, посланных на землю Всевышним и озаряющих свой путь внутренним огнем.
   О друг мой! До чего приятно слепо идти за любимой женщиной и, отказавшись от собственной воли, повиноваться ей во всем, доверив свою мужскую силу ее чутью и слабости!
   Ночь с четвертого на пятое сентября стала одной из самых счастливых в моей жизни.
   Я не знаю, спал ли я или бодрствовал, видел ли Эдмею в своих объятиях во сне или грезил о ней наяву — так или иначе я ни на миг не забывал о своей возлюбленной.
   Незадолго до семи часов я оделся и вышел из дома. Эдмея сказала: «Мы увидимся в церкви» — именно туда я направился. Кругом было тихо; в доме все спали, и не было слышно ни единого звука.
   Проходя мимо конюшен, я попросил конюха разбудить Жоржа и передать ему мое распоряжение заложить экипаж и ждать меня возле дома Грасьена.
   Затем я покинул усадьбу.
   После того, что произошло ночью, я не мог больше встречаться с графом, а пожать ему руку тем более было для меня немыслимо. Даже если он ничего не помнил, как сказала Эдмея, мог ли я об этом забыть?
   Не прошло и пяти минут, как я добрался до церкви; дверь была открыта, и я вошел. Я был уверен, что пришел первым, и очень удивился, увидев Эдмею, стоящую на коленях перед престолом Богоматери.
   Я хотел преклонить колени в нескольких шагах от графини, но она обернулась и сказала:
   — Подойдите ближе.
   Я придвинул к ней свою скамеечку.
   — Вы уже давно здесь? — спросил я.
   — Я пришла сюда на рассвете, — отвечала она, — мне надо было поговорить с Богом наедине ради собственного спокойствия.
   — Вам это удалось?
   — Да. Теперь мне легче; моя душа спокойна, и совесть чиста. Я клянусь, Макс, что буду принадлежать вам и здесь, и в мире ином; пообещайте тоже… Не знаю, почему я настаиваю, но некая сила принуждает меня к этому помимо моей воли. Обещайте же, что, если я умру и не смогу прислать вам свои волосы, вы спуститесь в склеп, чтобы отрезать их, и сохраните до тех пор, пока вас не положат туда же рядом со мной.
   — О, — воскликнул я, — обещаю вам это от всей души!
   — Вот ключ, — продолжала Эдмея, — отныне он будет принадлежать и мне и вам.
   Встав со скамеечки, на которой она стояла преклонив колени, графиня попросила:
   — Проводите меня до дверей — там мы расстанемся.
   — Но ненадолго?! — вскричал я.
   — Нет, я обещаю; поверьте, Макс, я тоже хочу вас увидеть как можно скорее. Возвращайтесь в Рёйи и ждите от меня письма.
   Мы направились к выходу из церкви и по дороге зачерпнули из той же самой кропильницы святой воды, одновременно перекрестившись.
   Когда мы подошли к двери, Эдмея сказала:
   — До скорой встречи!
   — Да будет так! — ответил я.
   Она удалилась в сторону усадьбы, а я спустился к дому Грасьена.
   Попросив у молодого столяра перо и бумагу, я написал своему нотариусу:
   «Дорогой господин Лубон!
   Вы можете договориться с графом о покупке дома и поместья в Берне за семьсот тысяч франков и выдать ему триста тысяч наличными. Если Вы не сможете собрать такую сумму, обратитесь к Альфреду де Сеноншу.
   Макс де Вилье. Берне, 5 сентября».
   Я сам отнес письмо на почту и в тот же день, около одиннадцати часов, вернулся в Эврё.
   — Я держу пари, что ты купил поместье в Берне? — спросил Альфред.
   — Держи пари, и ты выиграешь, — ответил я с улыбкой.
   — Значит, тебе потребуется мой кошелек?
   — Возможно. Господин Лубон, вероятно, напишет тебе по этому поводу.
   — А что сейчас?
   — Сейчас, друг мой, я самый счастливый человек на свете.
   — Значит, можно чувствовать себя счастливым, не будучи префектом? — спросил Альфред. — Честное слово, мне трудно в это поверить!

XXXVII

   Пять дней спустя, 9 сентября, я получил от своего нотариуса г-на Лубона письмо, в котором он извещал меня, что оформление покупки поместья в Берне закончено и ему удалось найти для г-на де Шамбле двести тысяч франков наличными, не прибегая к чьей-либо помощи.
   Что касается остальной суммы, нотариус оставил ее у себя, как это было решено, чтобы законным путем освободить имение от закладной.
   Еще через день я получил от Эдмеи следующее письмо:
   «Господин де Шамбле уезжает сегодня вечером в Хомбург. Завтра, в пять часов пополудни, я буду в Жювиньи.
   Твоя Эдмея».
   Моя возлюбленная сдержала слово, первой сделав шаг мне навстречу.
   Как видите, Эдмея не просила меня принять меры предосторожности — возможно, она считала, что вправе распоряжаться собой, заплатив за свою свободу семьсот тысяч франков.
   Однако я все же счел уместным действовать осмотрительно и решил отправиться в Жювиньи верхом, в одиночестве, причем ехать ночью, чтобы прибыть туда до рассвета.
   Таким образом, если, как я и предполагал, не выходить за пределы усадьбы, никто, кроме Жозефины, не узнает, что я нахожусь в Жювиньи.
   Я сообщил Альфреду о своем недавнем приобретении и с огромным трудом убедил его не включать меня в состав генерального совета. Мой друг утверждал, что если я соглашусь на это назначение, то, безусловно, стану одним из светочей департамента. К сожалению, такая перспектива не прельщала меня.
   Альфред уже привык, что я внезапно появляюсь в Рёйи и исчезаю в самую неожиданную минуту, поэтому я не собирался предупреждать его о предстоящем отъезде. К тому же я не надеялся что-либо утаить от его вездесущих шпионов, но рассчитывал на молчание друга.
   Вечером, когда мы ужинали, Альфред вдруг сказал:
   — Как жаль, что ты не игрок!
   — Ты так считаешь? — спросил я.
   — Да.
   — Почему же?
   — Я всегда жалел тех, кому неведома эта страсть, ведь она придает жизни такую остроту, что забываешь обо всем на свете.
   — Что же случилось бы, если бы я был игроком?
   — Ты бы поехал в Хомбург и встретил там достойного партнера.
   — Господина де Шамбле?
   — Верно; он только что должен был туда отправиться. Впрочем, кажется, это для тебя не новость, не так ли?
   — Да, — улыбнулся я. — Мне это уже известно.
   — И ты даже не удосужился сообщить, что по вине графа мы скоро расстанемся на несколько дней, неблагодарный друг?
   — Разве мы должны расстаться?
   — А как же! Всякий новый владелец поместья, будучи таким собранным человеком, как ты, должен посетить свои приобретения, а если он к тому же и светский человек, вроде тебя, он, конечно, деликатно подождет, когда уедет прежний хозяин, и лишь затем направится туда.
   — Может быть, ты еще собираешься дать мне очередной дельный совет, если я туда отправлюсь? — спросил я с улыбкой.
   — Разве ты находил плохими те советы, что я давал тебе до сих пор?
   — Нет, напротив! Поэтому-то я снова прошу их у тебя.
   — Я не думаю, что тебе сейчас следует чего-то опасаться — господин де Шамбле будет в Хомбурге до тех пор, пока не растратит все свои деньги. В тот день, когда его двести тысяч улетучатся, он совершенно неожиданно явится в Берне. Я говорю «в тот день», но ты понимаешь, что это может случиться и ночью. Так вот, человек, только что израсходовавший двести тысяч франков, обычно бывает не в духе, хотя ему предстоит проиграть еще четыреста тысяч франков, и лучше держаться от него подальше. Сколько времени граф может оставаться в Берне после продажи имения?
   — Он попросил полгода, но я согласился на год и готов продлить этот срок, насколько он пожелает.
   — Я понимаю: тебя устраивает, что господин де Шамбле будет жить неподалеку от Жювиньи (я полагаю, что отныне это твоя любимая усадьба), ведь новый хозяин всегда найдет, о чем спросить прежнего владельца, и тот даст ему какой-нибудь полезный совет, если они сохранят хорошие отношения. Теперь, коль скоро ты можешь превозмочь свою неприязнь, помирись с аббатом Мореном — по-моему, вы с ним не очень-то ладите, — если только ты не силах раздавить его как гусеницу. В этом я тебе помогу. У меня имеются кое-какие сведения относительно монастыря урсулинок, которые пригодятся на суде и вызовут всеобщее возмущение. К тому же одна из моих теток — двоюродная сестра его высокопреосвященства архиепископа Парижского.
   — Право, дорогой Альфред, я заранее благодарю тебя за заботу, — ответил я, — даже если бы ты читал мои мысли, ты не понял бы меня лучше. Я действительно не люблю аббата Морена и полагаю, что и он меня ненавидит. Но разве этот человек может мне навредить?
   — Дружище, есть такая пьеса некоего Мольера… Я не знаю, читал ли ты ее, она называется «Тартюф». Там идет речь об одном святоше, который домогается любви госпожи Эльмиры, жены своего покровителя, и ради этого устраивает всякие пакости — я уже не помню, какие именно. Если ты их тоже позабыл, возьми в моей библиотеке сочинения Мольера и перечитай «Тартюфа» на досуге — это неплохое занятие. До свидания!
   С этими словами Альфред поднялся и вышел, предоставив мне свободу действий.
   В одиннадцать часов вечера я направился в конюшню и оседлал коня. В два часа ночи я приехал в Жювиньи, разбудил Жозефину и расположился в зеленой комнате, попросив старушку никому не рассказывать о моем приезде.
   Целый день я гулял по парку, узнавая места, которые упоминала г-жа де Шамбле. По-моему, я уже говорил Вам, что странным образом сильнее ревновал графиню к покойному г-ну де Монтиньи, нежели к живому г-ну де Шамбле, и та пора ее жизни беспокоила меня не на шутку.
   Я предупредил Жозефину, что г-жа де Шамбле приедет к обеду, и попросил как следует принять ее крошку, как она называла Эдмею.
   Славная кормилица несказанно обрадовалась.
   В четыре часа я уже стоял у ограды, устремив взгляд вдаль, на дорогу.
   В половине пятого показался наемный экипаж, двигавшийся настолько быстро, насколько этого можно было добиться от тощей лошади, которую возница подстегивал с удвоенной силой.
   В вознице я узнал Грасьена; в глубине кареты виднелась женщина, закутанная в черную мантилью.
   Я бросился было навстречу Эдмее, но подумал, что наша встреча произойдет тогда посередине деревни и это привлечет к нам с Эдмеей ненужное внимание.
   Уверенный в том, что графиня меня тоже заметила, я, напротив, вернулся за ограду и стал ждать.
   Пять минут спустя Грасьен въехал в ворота и, увидев меня, остановился. Я вскочил на подножку кареты и заключил Эдмею в объятия.
   От ограды до крыльца дома было пятьдесят шагов, а от ограды до массива деревьев всего два шага. Я увел Эдмею за деревья и прижал к себе.
   В минуты волнения слова бессильны передать наши чувства, и лишь молчание, прерываемое вздохами и радостными возгласами, молчание, призванное выразить острейшие переживания, способно рассказать о том, что мы испытываем.
   Я помню, что каждый из нас беспрестанно повторял дорогое ему имя и шептал «люблю тебя»; я помню, как мы смотрели друг на друга, все еще не веря собственному счастью. Наши соприкасавшиеся сердца трепетали, и бесконечная радость разливалась по нашим жилам — вот и все, что я помню, но не в силах описать это.
   Мы стояли, возможно, с четверть часа и бормотали нечто бессвязное, а затем каким-то образом оказались на скамейке в объятиях друг друга и здесь, наконец, смогли вздохнуть.
   Не стоит и пытаться рассказать бесстрастным людям о том, что чувствуешь в такие минуты, когда горячая кровь бешено стучит в висках; тем же, кому довелось это испытать, не надо ничего объяснять — они и так никогда этого не забудут.
   Мы пришли в себя, лишь заслышав шаги Жозефины, позвавшей нас к обеду. Старушка позаботилась накрыть стол на двоих не в столовой, а на первом
   этаже в небольшом будуаре, выходящем в сад; его окно было буквально закупорено завесой из розовых кустов, смягчавших свет заходящего солнца, так что лишь редкие лучи могли проникнуть в комнату сквозь заслоны из цветов и листьев.
   Обед стал для нас еще одним дивным воспоминанием: помнится, мы менялись бокалами, ели из одной тарелки, откусывали поочередно от одного и того же плода, вместе вдыхали аромат цветов, то и дело забывали о еде и смотрели друг на друга, держась за руки, — все это знакомо тем, кто пережил весну любви и майскую пору жизни.
   Между тем стало смеркаться; стоял один из тех чудесных сентябрьских вечеров, когда прохладный осенний ветер впервые примешивается к знойному дыханию уходящего лета. Мы спустились в сад, и вскоре стало так темно, что мы едва видели друг друга во мраке, который казался еще более густым из-за нависавших над нами платанов.
   Я медленно отвел Эдмею к скамейке, на которой во время нашей предыдущей встречи в Жювиньи она поведала мне о своей жизни. Указав на скамейку, я спросил, не хочет ли она продолжить рассказ и коснуться той таинственной части своей судьбы, какая, как она сказала, ей не принадлежит. Но моя возлюбленная лишь улыбнулась и, шутливо касаясь своими локонами моего лица, ответила:
   — Сегодня вечером, мой любимый Макс, у меня больше не будет от тебя никаких секретов. Хотя я рассказала то, что тебя интересует, лишь наполовину, об остальном ты догадаешься сам.
   Мы долго сидели под платаном — я прислонился к дереву и прижимал Эдмею к своей груди.
   Между тем начал отбивать часы колокол сельской церкви; отсчитывая его удары, я осыпал поцелуями лоб и глаза Эдмеи.
   Колокол пробил десять раз.
   — Не пора ли нам домой? — спросил я.
   — Когда захочешь, любимый, — ответила она.
   — Куда тебя отвести?
   — В мою девичью комнату.
   — Она будет заперта изнутри?
   — Да. Разве я не говорила, что хочу сама прийти Й тебе?
   — А где я буду ждать свою Эдмею?
   — В зеленой комнате.
   — О Боже, Боже! — воскликнул я. — Не умру ли я до тех пор от счастья? Мы вошли в дом и поднялись наверх. Эдмея взяла подсвечник и удалилась в
   свою комнату, закрыв за собой дверь, а мне сказала: