Страница:
Я поднял голову и увидел Зою.
— Какие новости? — спросил я.
— Вот что мы решили, — ответила она, — госпоже графине не пристало веселиться с крестьянами вроде нас. Поэтому она вернулась в усадьбу и появится здесь только перед началом бала.
— Так будут танцы?
— Что за вопрос! Разве может хорошая свадьба обойтись без танцев?
— Итак, ты сказала, что графиня вернется, чтобы открыть бал?
— Да, с Грасьеном. А мы будем танцевать с вами напротив них, если только вы окажете мне честь, пригласив на первую кадриль.
— Разумеется!
— Затем вы будете танцевать с госпожой графиней, а мы с Грасьеном — напротив вас.
— Браво!
— Ну как, хорошо я придумала?
— Так хорошо, что мне страшно хочется тебя расцеловать, до того я рад.
— Что ж, целуйте!
— А как же Грасьен?
— Грасьен прекрасно знает, что я его люблю — даже если вы поцелуете меня двадцать раз, он не станет ревновать.
Я протянул руку, чтобы привлечь Зою к себе, но, подняв голову, заметил графиню в том самом окне, где накануне горел свет: значит, действительно, это была ее комната.
Заметив мое движение, Зоя оглянулась.
— Графиня! — воскликнул я.
Девушка посмотрела на г-жу де Шамбле с доброй, кроткой и благодарной улыбкой, что так идет всякому юному лицу.
Графиня махнула ей в ответ рукой и кивнула мне.
Я вскочил и, оставаясь недвижным, стал молча смотреть на Эдмею.
Она закрыла окно.
Я снова опустился на скамью.
Через мгновение я услышал вздох и взглянул на Зою.
Она покачала головой и с печальным видом воскликнула.
— Вы любите ее, бедный мой!
— О! Как безумец! — произнес я, понимая, что мне не стоит опасаться той, которой было сделано подобное признание.
— В таком случае, мне вас жаль, — сказала Зоя.
— Почему же тебе меня жаль?
— Вам придется сильно страдать.
— Тем лучше!.. Я предпочитаю страдать из-за нее, нежели быть счастливым с другой.
— Это так, но, возможно, вы будете страдать не один.
— Не хочешь ли ты сказать, Зоя, что графиня могла бы меня полюбить? — спросил я.
— Боже упаси! — вскричала она.
— Почему?
— Да ведь, сдается мне, это ужасно, когда любишь не собственного мужа, а кого-то другого.
— А если женщина не любит своего мужа?..
— Кто вам сказал, что госпожа графиня не любит господина графа?
— Никто, ты права.
На миг я замолчал, а затем, взяв молодую женщину за руки, попросил:
— Послушай, Зоя, ты должна рассказать мне все.
— Что все? — спросила она.
— Что это за священник, почему девочка зовет госпожу де Шамбле матушкой-графиней и кто прислал женщину по имени Натали следить за ней.
— Это тот священник, что выдал госпожу графиню замуж, — несколько нерешительно произнесла Зоя.
— В первый или во второй раз?
— Во второй?.. Так вам известно, что госпожа была замужем дважды?
— Разве это секрет?
— Нет.
— О Зоя, Зоя, ты могла бы рассказать мне столько всего, если бы захотела!
— Секреты госпожи — это не мои секреты, — произнесла она, качая головой.
— Ты права, и продолжать расспросы значило бы не уважать себя. Но если бы ты знала, как мучат меня все эти тайны!
— О каких тайнах вы говорите?
— Рана на голове Эдмеи в первую брачную ночь…
— Кто вам это сказал? — спросила Зоя, вздрогнув.
— Как видишь, мне это известно.
— Никогда не говорите об этом госпоже, хорошо? сказала молодая женщина, умоляюще сложив руки.
— Ты и сама понимаешь, что в ее жизни много тайн, например ребенок, которого навязали графине.
— Маленькая Элиза?
— Да.
— Это объясняется очень просто: у господина де Шамбле нет детей, и он пожелал, чтобы его жена удочерила девочку ради собственного удовольствия.
— Да, а также, чтобы Натали могла спокойно следить за ней, не так ли? Зоя ничего не ответила.
— Я ненавижу эту женщину, — продолжал я, — она состоит из одной зависти, злобы и притворства. Во время свадебного обеда Натали завидовала собственной дочери, которая сидела за столом, в то время как мать стояла и обслуживала гостей.
— Я не хочу защищать Натали, — возразила Зоя, — но разве правильно, чтобы мать обслуживала дочь, чтобы ребенок сидел за столом, а его мать стояла?
— Осторожно, Зоя! Ты начинаешь осуждать свою хозяйку.
— А кто вам сказал, что госпожа отдала такое распоряжение?
— Если это сделано без ее ведома, как она допускает подобное?
— Господи Иисусе! Неужели вы думаете, что бедняжка делает то, что хочет!
— И все же, кто такая Натали, откуда она взялась?
— Перед тем, как появиться у госпожи, она служила у аббата Морена. Топнув ногой, я воскликнул:
— Ох! Опять этот священник! Неужели от него никуда не деться?
Зоя умолкла. Всякий раз, когда я бранил аббата Морена, она беспокойно озиралась вокруг, словно опасаясь, что он сейчас возникнет из-под земли.
— Хорошо, Зоя, — сказал я, — возможно, когда-нибудь мне удастся заслужить у твоей хозяйки больше доверия и она расскажет мне все, чего ты не можешь сказать. Но в одном ты можешь не сомневаться, дитя мое: если госпоже де Шамбле когда-нибудь потребуется моя жизнь — моя жизнь в ее распоряжении.
Зоя протянула мне руку со словами:
— Прекрасно! Вот слова, идущие от сердца. Она приложила руку к своей груди и сказала:
— Моя жизнь тоже в ее распоряжении. О! Она отлично знает, кому ей можно доверять и кого ей следует опасаться, бедняжка моя!
Я заметил, что слова Зои о графине пронизаны огромной нежностью и в то же время бесконечной жалостью к ней.
Чрезвычайно прискорбно встречать у слуг жалость к своим господам вместо привычной зависти, ибо это признак глубочайшего горя хозяев.
Я решил больше ни о чем никого не спрашивать, а заслужить доверие графини, чтобы она сама рассказала мне обо всем.
Закрыв глаза, я представил Эдмею рядом с собой — я чувствовал, как ее голова лежит на моем плече, ее волосы слегка касаются моего лица и ее дыхание сливается с теплым ароматным воздухом, который я вдыхал. Тихим, робким, прерывающимся голосом она рассказывает мне историю своей души, говорит о своих надеждах и радостях, разочарованиях и печалях, о равнодушии к обыденному и стремлении к неведомому. По ходу рассказа темп ее речи то замедляется, то ускоряется, и рыдания, сотрясающие ее грудь, передаются мне. По две слезинки, чистые и прозрачные, как капли майской росы, падают из ее и моих глаз на наши переплетенные руки и сливаются воедино. Чувство бесконечного блаженства, целомудренное, как дружба, сладкое, как любовь, возвышенное, как самопожертвование, охватывает наши души и поднимает нас над землей, чтобы мы могли постичь жизнь ангелов, которые уповают на Бога, живут в Боге и любят в Боге!
— О! — воскликнул я, вставая. — Это был бы рай на земле, небесное блаженство на этом свете.
Я сделал несколько шагов, не понимая, куда иду, но затем опомнился и огляделся. Неподалеку стояли Зоя и Грасьен; они тихо разговаривали, поглядывая в мою сторону, и в их взглядах читалась жалость.
— О! Не жалейте меня, — сказал я новобрачным, — вы лишь счастливы, а я… О! У меня в душе поселился ангел надежды!
XIII
XIV
— Какие новости? — спросил я.
— Вот что мы решили, — ответила она, — госпоже графине не пристало веселиться с крестьянами вроде нас. Поэтому она вернулась в усадьбу и появится здесь только перед началом бала.
— Так будут танцы?
— Что за вопрос! Разве может хорошая свадьба обойтись без танцев?
— Итак, ты сказала, что графиня вернется, чтобы открыть бал?
— Да, с Грасьеном. А мы будем танцевать с вами напротив них, если только вы окажете мне честь, пригласив на первую кадриль.
— Разумеется!
— Затем вы будете танцевать с госпожой графиней, а мы с Грасьеном — напротив вас.
— Браво!
— Ну как, хорошо я придумала?
— Так хорошо, что мне страшно хочется тебя расцеловать, до того я рад.
— Что ж, целуйте!
— А как же Грасьен?
— Грасьен прекрасно знает, что я его люблю — даже если вы поцелуете меня двадцать раз, он не станет ревновать.
Я протянул руку, чтобы привлечь Зою к себе, но, подняв голову, заметил графиню в том самом окне, где накануне горел свет: значит, действительно, это была ее комната.
Заметив мое движение, Зоя оглянулась.
— Графиня! — воскликнул я.
Девушка посмотрела на г-жу де Шамбле с доброй, кроткой и благодарной улыбкой, что так идет всякому юному лицу.
Графиня махнула ей в ответ рукой и кивнула мне.
Я вскочил и, оставаясь недвижным, стал молча смотреть на Эдмею.
Она закрыла окно.
Я снова опустился на скамью.
Через мгновение я услышал вздох и взглянул на Зою.
Она покачала головой и с печальным видом воскликнула.
— Вы любите ее, бедный мой!
— О! Как безумец! — произнес я, понимая, что мне не стоит опасаться той, которой было сделано подобное признание.
— В таком случае, мне вас жаль, — сказала Зоя.
— Почему же тебе меня жаль?
— Вам придется сильно страдать.
— Тем лучше!.. Я предпочитаю страдать из-за нее, нежели быть счастливым с другой.
— Это так, но, возможно, вы будете страдать не один.
— Не хочешь ли ты сказать, Зоя, что графиня могла бы меня полюбить? — спросил я.
— Боже упаси! — вскричала она.
— Почему?
— Да ведь, сдается мне, это ужасно, когда любишь не собственного мужа, а кого-то другого.
— А если женщина не любит своего мужа?..
— Кто вам сказал, что госпожа графиня не любит господина графа?
— Никто, ты права.
На миг я замолчал, а затем, взяв молодую женщину за руки, попросил:
— Послушай, Зоя, ты должна рассказать мне все.
— Что все? — спросила она.
— Что это за священник, почему девочка зовет госпожу де Шамбле матушкой-графиней и кто прислал женщину по имени Натали следить за ней.
— Это тот священник, что выдал госпожу графиню замуж, — несколько нерешительно произнесла Зоя.
— В первый или во второй раз?
— Во второй?.. Так вам известно, что госпожа была замужем дважды?
— Разве это секрет?
— Нет.
— О Зоя, Зоя, ты могла бы рассказать мне столько всего, если бы захотела!
— Секреты госпожи — это не мои секреты, — произнесла она, качая головой.
— Ты права, и продолжать расспросы значило бы не уважать себя. Но если бы ты знала, как мучат меня все эти тайны!
— О каких тайнах вы говорите?
— Рана на голове Эдмеи в первую брачную ночь…
— Кто вам это сказал? — спросила Зоя, вздрогнув.
— Как видишь, мне это известно.
— Никогда не говорите об этом госпоже, хорошо? сказала молодая женщина, умоляюще сложив руки.
— Ты и сама понимаешь, что в ее жизни много тайн, например ребенок, которого навязали графине.
— Маленькая Элиза?
— Да.
— Это объясняется очень просто: у господина де Шамбле нет детей, и он пожелал, чтобы его жена удочерила девочку ради собственного удовольствия.
— Да, а также, чтобы Натали могла спокойно следить за ней, не так ли? Зоя ничего не ответила.
— Я ненавижу эту женщину, — продолжал я, — она состоит из одной зависти, злобы и притворства. Во время свадебного обеда Натали завидовала собственной дочери, которая сидела за столом, в то время как мать стояла и обслуживала гостей.
— Я не хочу защищать Натали, — возразила Зоя, — но разве правильно, чтобы мать обслуживала дочь, чтобы ребенок сидел за столом, а его мать стояла?
— Осторожно, Зоя! Ты начинаешь осуждать свою хозяйку.
— А кто вам сказал, что госпожа отдала такое распоряжение?
— Если это сделано без ее ведома, как она допускает подобное?
— Господи Иисусе! Неужели вы думаете, что бедняжка делает то, что хочет!
— И все же, кто такая Натали, откуда она взялась?
— Перед тем, как появиться у госпожи, она служила у аббата Морена. Топнув ногой, я воскликнул:
— Ох! Опять этот священник! Неужели от него никуда не деться?
Зоя умолкла. Всякий раз, когда я бранил аббата Морена, она беспокойно озиралась вокруг, словно опасаясь, что он сейчас возникнет из-под земли.
— Хорошо, Зоя, — сказал я, — возможно, когда-нибудь мне удастся заслужить у твоей хозяйки больше доверия и она расскажет мне все, чего ты не можешь сказать. Но в одном ты можешь не сомневаться, дитя мое: если госпоже де Шамбле когда-нибудь потребуется моя жизнь — моя жизнь в ее распоряжении.
Зоя протянула мне руку со словами:
— Прекрасно! Вот слова, идущие от сердца. Она приложила руку к своей груди и сказала:
— Моя жизнь тоже в ее распоряжении. О! Она отлично знает, кому ей можно доверять и кого ей следует опасаться, бедняжка моя!
Я заметил, что слова Зои о графине пронизаны огромной нежностью и в то же время бесконечной жалостью к ней.
Чрезвычайно прискорбно встречать у слуг жалость к своим господам вместо привычной зависти, ибо это признак глубочайшего горя хозяев.
Я решил больше ни о чем никого не спрашивать, а заслужить доверие графини, чтобы она сама рассказала мне обо всем.
Закрыв глаза, я представил Эдмею рядом с собой — я чувствовал, как ее голова лежит на моем плече, ее волосы слегка касаются моего лица и ее дыхание сливается с теплым ароматным воздухом, который я вдыхал. Тихим, робким, прерывающимся голосом она рассказывает мне историю своей души, говорит о своих надеждах и радостях, разочарованиях и печалях, о равнодушии к обыденному и стремлении к неведомому. По ходу рассказа темп ее речи то замедляется, то ускоряется, и рыдания, сотрясающие ее грудь, передаются мне. По две слезинки, чистые и прозрачные, как капли майской росы, падают из ее и моих глаз на наши переплетенные руки и сливаются воедино. Чувство бесконечного блаженства, целомудренное, как дружба, сладкое, как любовь, возвышенное, как самопожертвование, охватывает наши души и поднимает нас над землей, чтобы мы могли постичь жизнь ангелов, которые уповают на Бога, живут в Боге и любят в Боге!
— О! — воскликнул я, вставая. — Это был бы рай на земле, небесное блаженство на этом свете.
Я сделал несколько шагов, не понимая, куда иду, но затем опомнился и огляделся. Неподалеку стояли Зоя и Грасьен; они тихо разговаривали, поглядывая в мою сторону, и в их взглядах читалась жалость.
— О! Не жалейте меня, — сказал я новобрачным, — вы лишь счастливы, а я… О! У меня в душе поселился ангел надежды!
XIII
С этого мгновения я потерял счет времени.
Я стоял, прислонившись к дереву, и предавался невыразимо сладостным мечтам, пока Грасьен не вывел меня из этого блаженного состояния, сообщив, что приехала г-жа де Шамбле и сейчас начнется бал.
Я устремился в большую комнату, где располагалась мастерская: после того как она послужила трапезной, ей суждено было превратиться в бальную залу.
Комнату освещали люстра и подсвечники, принесенные из дома графини. Признаться, я не обращал внимания на подобные мелочи — оно было всецело поглощено ею.
Эдмея разговаривала с Зоей, вероятно, обо мне, так как, заметив меня, обе женщины сразу умолкли. Госпожа де Шамбле, как всегда, грустно улыбалась.
Ее едва заметная холодная улыбка напомнила мне луч зимнего солнца. Графиня переоделась: утром на ней было платье жемчужно-серого цвета с
черными кружевными оборками и шляпа из рисовой соломки, а сейчас она была с непокрытой головой, с венком из живых барвинков, в платье белого крепа, опоясанном гирляндой из тех же цветов, что украшали ее волосы.
К тому же на ней не было никаких драгоценностей. Подобный наряд могла бы носить даже крестьянка, обладающая хорошим вкусом.
Я подошел к г-же де Шамбле. Видимо, безмятежное состояние, в котором я пребывал, отражалось на моем лице, так как графиня посмотрела на меня с удивлением.
— Мне сказали, что распорядок заранее утвержден, сударыня. Вы его одобряете? — спросил я.
— Вы имеете в виду кадриль?
— Да, ведь в данный миг это самое важное дело, не так ли? Госпожа де Шамбле сделала необыкновенно грациозное движение головой и в то же время улыбнулась с бесконечной грустью.
— Я танцую с новобрачным, — произнесла она, — а затем вы танцуете со мной.
— После чего вы удалитесь, не так ли?
— У меня слабое здоровье, — ответила графиня, — и мне не советуют ложиться спать слишком поздно.
Я достал часы и сказал:
— Сейчас всего лишь девять.
— О! У нас впереди еще два часа! — воскликнула графиня. — Сегодня праздник, и доктор простит мне это отступление от правил.
— Доктор простит, а другие?
— Другие? — переспросила Эдмея.
— Увы! — продолжал я. — Вы знаете, о ком я говорю. Графиня вздохнула и опустила голову.
— Где же Грасьен? — воскликнула она. — Пойдемте танцевать!
Между тем Грасьен пытался надеть перчатки — ни Прово, ни Жувен не предусмотрели руки размера девять с половиной.
Ему удалось натянуть их лишь после того, как был сделан разрез между большим и указательным пальцами.
Грасьен довольно непринужденно протянул руку графине. (Доброта г-жи де Шамбле придавала уверенности самым робким, и они становились более обходительными.)
Мы приготовились танцевать, но никто не последовал за нами.
— Что же вы? — спросила г-жа де Шамбле, глядя на остальных гостей Грасьена и Зои.
— Ну нет! — вскричал какой-то крестьянин.
— О! Если госпожа графиня позволит, — возразил другой, — мы все же пойдем танцевать.
— Конечно, она позволит, — вмешался Грасьен. — Ну-ка, живо по местам! Танцоры устремились к своим партнершам. Видимо, каждый выбрал себе пару заранее, и поэтому путаницы не возникло.
Две скрипки в сопровождении корнет-а-пистона заиграли, и пары слились в танце.
Как странно устроен этот мир! Среди двадцати пяти — тридцати гостей, приглашенных на бал, только одна женщина, в глазах простонародья, была наделена всем необходимым для счастья — молодостью, знатным происхождением, богатством и красотой, но стоило лишь взглянуть на это несчастное создание, чтобы понять без слов, что она охотно променяла бы свое будущее, а заодно и, будь это возможно, прошлое, на судьбу самой бедной из крестьянок, танцевавших рядом с ней.
И все же, казалось, графиня понемногу оживает от прикосновения моих рук, вздрагивавших всякий раз, когда они касались ее руки; она поднимала голову и встряхивала ею, подобно дереву, стряхивающему со своих листьев утреннюю росу; ее бледное лицо слегка порозовело, глаза засверкали, и стало ясно, что из этой искры может разгореться огонь. Я видел, как статуя постепенно превращается в женщину и по мраморному телу упорно разливается горячая кровь.
Когда кадриль закончилась, графиня стала танцевать со мной, а не напротив меня, как было решено.
Она сама взяла меня за руку, не ожидая приглашения и явно стараясь обращаться со мной как с хорошим знакомым или даже другом.
Но судя по тому, как трепетала ее рука, дрожал ее голос, блуждал ее взгляд, было нетрудно заметить, что я для нее скорее чужой, чем друг.
Я не смел надеяться, что Эдмея меня полюбила, но был уверен, что она уже опасается меня.
Я понимал, что, танцуя с ней, лучше молчать, чем беседовать о всяческих пустяках.
Поэтому во время кадрили мы перекинулись всего несколькими фразами. Тому, кто услышал бы нас в этот миг, было бы нелегко вникнуть в смысл наших речей.
У нас уже возник свой тайный язык, и мы могли говорить на нем в присутствии посторонних, не опасаясь, что нас поймут.
После танца я проводил графиню на место.
— Итак, вы собираетесь удалиться в одиннадцать — стало быть, через час? — спросил я.
— Да, — сказала она.
— Вас ждет экипаж?
— Нет. Мы всего лишь в пятистах шагах от усадьбы, и у меня есть накидка. К тому же я не могла приехать в карете на свадьбу бедной крестьянки.
— Я вижу, сколько же деликатности в вашем сердце. Но как же вы вернетесь домой?
— Я попрошу Грасьена проводить меня.
— А если бы вас проводил я, вы сочли бы это очень неприличным?
Эдмея посмотрела на меня и сказала:
— Нет, мне очень хорошо с вами.
— Но другим это не понравилось бы, не так ли?
— Возможно.
— Кто-нибудь еще мог бы сопровождать нас.
— Кто же?
— Жозефина, ваша кормилица, хранительница усадьбы Жювиньи.
— Вы правы.
— Значит, я могу вас проводить домой?
— Да.
— Благодарю. Мне хочется сказать вам так много, но я боюсь, что забуду все слова, когда окажусь с вами наедине.
— Говорите или молчите, — произнесла графиня с улыбкой, — молчание друга не менее приятно, чем его слова.
— Однако для этого надо понимать молчание не хуже слов.
— Порой молчание красноречивее слов, и оттого оно временами даже более опасно.
— Чтобы согласиться с этим воззрением, следует допустить, что между людьми существуют магнетические токи.
— Они действительно существуют, — сказала графиня.
— Вы так полагаете?
— Я в этом уверена.
— А если бы я попросил вас это обосновать?
— Я бы предоставила вам одно доказательство, которое, вероятно, должна была бы сохранить в тайне.
— Что же это за доказательство?
— Вчера, когда вы вошли в церковь, я стояла на коленях и молилась.
— О! Я узнал вас сразу же, как только увидел.
— А я заранее знала, что вы придете.
— Знали, что я приду?
— Вы являлись мне, но не совсем отчетливо, словно в полумраке.
— И все же, увидев меня в церкви телесным зрением, вы вздрогнули, как будто не ожидали моего появления.
— Временами мои скрытые способности меня пугают. Если бы я родилась в Шотландии, там считалось бы, что я наделена ясновидением.
— Стало быть, вы верите своему первому чувству?
— Пожалуй. С первого взгляда я испытываю к людям симпатию или антипатию.
— Неужели первоначальное впечатление никогда не меняется?
— Мне еще ни разу не доводилось признать свою ошибку. Более того, я предчувствую, какое влияние должен оказать тот или иной человек на мою жизнь: благотворное или роковое.
— Это божественный дар; таким образом, вы можете не наживать врагов и окружать себя друзьями.
Графиня покачала головой:
— Женщина в нашем обществе скована столь жесткими рамками, что ей самой нелегко и доставить себе радость, и избежать несчастья.
— Могу ли я надеяться, что ваши предчувствия отнесли меня к разряду тех, кто призван оказать на вашу жизнь благотворное влияние?
— Я чувствую, что однажды вы окажете мне большую услугу, но пока не знаю какую.
— Не могли бы вы уточнить?
Графиня напрягла свою волю, и на миг ей удалось сосредоточиться.
— Я вижу воду, огонь, железо… нет, ничего подобного… — пробормотала она, — и все же мне кажется, что вам суждено спасти меня от смерти.
— Дай-то Боже! — вскричал я с таким пылом, что Эдмея улыбнулась и приложила палец к губам, призывая меня говорить не так громко и страстно.
— Теперь кругом ночь, темно… я ничего не вижу, — продолжала она, — по-моему, я нахожусь в каком-то подвале или склепе.
Затем графиня произнесла с улыбкой:
— Если бы я заснула, мне удалось бы увидеть больше.
— Вы видите вещие сны? — спросил я.
— Да, в юности я была подлинной сомнамбулой — по крайней мере, так утверждала моя мачеха. Десятки раз я придумывала во сне необыкновенные узоры или превосходные рисунки, но объяснить это могла только работой сновидения, о чем у меня не сохранялось никаких воспоминаний.
— Мне хочется испробовать на себе, — сказал я, — могу ли я оказать на вас какое-нибудь воздействие.
— Даже не пытайтесь, — ответила Эдмея, — я прошу вас.
— Никогда?
— Только если я сама попрошу вас об этом.
— Могу ли я надеяться, что вы когда-нибудь прибегнете к моей помощи?
— Возможно, но дайте мне честное слово, что вы никогда тайком не воспользуетесь признанием, которое я вам только что сделала, и не обратите его против меня.
— Никогда, клянусь честью. Графиня протянула мне руку.
Когда часы пробили половину одиннадцатого, Эдмея встала.
— Уже? — воскликнул я.
— Вы здесь единственный человек, с кем мне приятно разговаривать, но я не могу говорить с вами бесконечно, поэтому мне лучше вернуться домой.
— Когда мы расстанемся, буду ли я еще какое-то время присутствовать в ваших мыслях?
— Если я скажу вам «нет», вы мне все равно не поверите. Мысль — это самый стойкий металл на свете: разлука ей не вредит и расстояния против нее бессильны. Она простирается за горизонт и уходит в бесконечность, легко преодолевает горы, реки и моря. Оставьте кусочек своей мысли в моей руке и совершите кругосветное путешествие в восточном направлении — вернувшись с западной стороны, вы сможете соединить кончик мысли, оставшийся у вас, с тем, что сохранит моя рука.
— Теперь вы можете приказать мне уехать от вас на тысячу льё — после подобных слов разлука больше не страшна.
— Неужели, — произнесла графиня, поднимая глаза к Небу, — нет на свете такого места, где люди рано или поздно встречаются и уже никогда не расстаются?
— Вы сущий ангел и стремитесь жить подобно ангелам, а меня тяжесть тела приковывает к земле. Если вы улетите раньше меня, протяните мне руку, а то я не смогу за вами угнаться.
Госпожа де Шамбле встала и взяла меня под руку; тут же к ней подбежала Зоя.
— Вы уже уходите, госпожа графиня? — спросила молодая женщина.
— Да, — ответила Эдмея.
Затем, положив руку на голову Зои, она сказала:
— Мое бедное дитя, прими пожелание от женщины, которая любит тебя как сестра и даже больше — как мать. Будь счастлива! Провидение даровало вам с Грасьеном взаимную любовь — главный и наиболее прочный залог долговременного счастья. До чего же счастливы те, что, держась за руки, могут сказать у алтаря, где священник благословляет их от имени Бога: «Господи, мы любим друг друга!»
Графиня поцеловала Зою в лоб, протянула руку Грасьену, кивнула на прощание другим гостям, приказала жестом Жозефине следовать за нами и вышла из залы, опираясь на мою руку.
Я стоял, прислонившись к дереву, и предавался невыразимо сладостным мечтам, пока Грасьен не вывел меня из этого блаженного состояния, сообщив, что приехала г-жа де Шамбле и сейчас начнется бал.
Я устремился в большую комнату, где располагалась мастерская: после того как она послужила трапезной, ей суждено было превратиться в бальную залу.
Комнату освещали люстра и подсвечники, принесенные из дома графини. Признаться, я не обращал внимания на подобные мелочи — оно было всецело поглощено ею.
Эдмея разговаривала с Зоей, вероятно, обо мне, так как, заметив меня, обе женщины сразу умолкли. Госпожа де Шамбле, как всегда, грустно улыбалась.
Ее едва заметная холодная улыбка напомнила мне луч зимнего солнца. Графиня переоделась: утром на ней было платье жемчужно-серого цвета с
черными кружевными оборками и шляпа из рисовой соломки, а сейчас она была с непокрытой головой, с венком из живых барвинков, в платье белого крепа, опоясанном гирляндой из тех же цветов, что украшали ее волосы.
К тому же на ней не было никаких драгоценностей. Подобный наряд могла бы носить даже крестьянка, обладающая хорошим вкусом.
Я подошел к г-же де Шамбле. Видимо, безмятежное состояние, в котором я пребывал, отражалось на моем лице, так как графиня посмотрела на меня с удивлением.
— Мне сказали, что распорядок заранее утвержден, сударыня. Вы его одобряете? — спросил я.
— Вы имеете в виду кадриль?
— Да, ведь в данный миг это самое важное дело, не так ли? Госпожа де Шамбле сделала необыкновенно грациозное движение головой и в то же время улыбнулась с бесконечной грустью.
— Я танцую с новобрачным, — произнесла она, — а затем вы танцуете со мной.
— После чего вы удалитесь, не так ли?
— У меня слабое здоровье, — ответила графиня, — и мне не советуют ложиться спать слишком поздно.
Я достал часы и сказал:
— Сейчас всего лишь девять.
— О! У нас впереди еще два часа! — воскликнула графиня. — Сегодня праздник, и доктор простит мне это отступление от правил.
— Доктор простит, а другие?
— Другие? — переспросила Эдмея.
— Увы! — продолжал я. — Вы знаете, о ком я говорю. Графиня вздохнула и опустила голову.
— Где же Грасьен? — воскликнула она. — Пойдемте танцевать!
Между тем Грасьен пытался надеть перчатки — ни Прово, ни Жувен не предусмотрели руки размера девять с половиной.
Ему удалось натянуть их лишь после того, как был сделан разрез между большим и указательным пальцами.
Грасьен довольно непринужденно протянул руку графине. (Доброта г-жи де Шамбле придавала уверенности самым робким, и они становились более обходительными.)
Мы приготовились танцевать, но никто не последовал за нами.
— Что же вы? — спросила г-жа де Шамбле, глядя на остальных гостей Грасьена и Зои.
— Ну нет! — вскричал какой-то крестьянин.
— О! Если госпожа графиня позволит, — возразил другой, — мы все же пойдем танцевать.
— Конечно, она позволит, — вмешался Грасьен. — Ну-ка, живо по местам! Танцоры устремились к своим партнершам. Видимо, каждый выбрал себе пару заранее, и поэтому путаницы не возникло.
Две скрипки в сопровождении корнет-а-пистона заиграли, и пары слились в танце.
Как странно устроен этот мир! Среди двадцати пяти — тридцати гостей, приглашенных на бал, только одна женщина, в глазах простонародья, была наделена всем необходимым для счастья — молодостью, знатным происхождением, богатством и красотой, но стоило лишь взглянуть на это несчастное создание, чтобы понять без слов, что она охотно променяла бы свое будущее, а заодно и, будь это возможно, прошлое, на судьбу самой бедной из крестьянок, танцевавших рядом с ней.
И все же, казалось, графиня понемногу оживает от прикосновения моих рук, вздрагивавших всякий раз, когда они касались ее руки; она поднимала голову и встряхивала ею, подобно дереву, стряхивающему со своих листьев утреннюю росу; ее бледное лицо слегка порозовело, глаза засверкали, и стало ясно, что из этой искры может разгореться огонь. Я видел, как статуя постепенно превращается в женщину и по мраморному телу упорно разливается горячая кровь.
Когда кадриль закончилась, графиня стала танцевать со мной, а не напротив меня, как было решено.
Она сама взяла меня за руку, не ожидая приглашения и явно стараясь обращаться со мной как с хорошим знакомым или даже другом.
Но судя по тому, как трепетала ее рука, дрожал ее голос, блуждал ее взгляд, было нетрудно заметить, что я для нее скорее чужой, чем друг.
Я не смел надеяться, что Эдмея меня полюбила, но был уверен, что она уже опасается меня.
Я понимал, что, танцуя с ней, лучше молчать, чем беседовать о всяческих пустяках.
Поэтому во время кадрили мы перекинулись всего несколькими фразами. Тому, кто услышал бы нас в этот миг, было бы нелегко вникнуть в смысл наших речей.
У нас уже возник свой тайный язык, и мы могли говорить на нем в присутствии посторонних, не опасаясь, что нас поймут.
После танца я проводил графиню на место.
— Итак, вы собираетесь удалиться в одиннадцать — стало быть, через час? — спросил я.
— Да, — сказала она.
— Вас ждет экипаж?
— Нет. Мы всего лишь в пятистах шагах от усадьбы, и у меня есть накидка. К тому же я не могла приехать в карете на свадьбу бедной крестьянки.
— Я вижу, сколько же деликатности в вашем сердце. Но как же вы вернетесь домой?
— Я попрошу Грасьена проводить меня.
— А если бы вас проводил я, вы сочли бы это очень неприличным?
Эдмея посмотрела на меня и сказала:
— Нет, мне очень хорошо с вами.
— Но другим это не понравилось бы, не так ли?
— Возможно.
— Кто-нибудь еще мог бы сопровождать нас.
— Кто же?
— Жозефина, ваша кормилица, хранительница усадьбы Жювиньи.
— Вы правы.
— Значит, я могу вас проводить домой?
— Да.
— Благодарю. Мне хочется сказать вам так много, но я боюсь, что забуду все слова, когда окажусь с вами наедине.
— Говорите или молчите, — произнесла графиня с улыбкой, — молчание друга не менее приятно, чем его слова.
— Однако для этого надо понимать молчание не хуже слов.
— Порой молчание красноречивее слов, и оттого оно временами даже более опасно.
— Чтобы согласиться с этим воззрением, следует допустить, что между людьми существуют магнетические токи.
— Они действительно существуют, — сказала графиня.
— Вы так полагаете?
— Я в этом уверена.
— А если бы я попросил вас это обосновать?
— Я бы предоставила вам одно доказательство, которое, вероятно, должна была бы сохранить в тайне.
— Что же это за доказательство?
— Вчера, когда вы вошли в церковь, я стояла на коленях и молилась.
— О! Я узнал вас сразу же, как только увидел.
— А я заранее знала, что вы придете.
— Знали, что я приду?
— Вы являлись мне, но не совсем отчетливо, словно в полумраке.
— И все же, увидев меня в церкви телесным зрением, вы вздрогнули, как будто не ожидали моего появления.
— Временами мои скрытые способности меня пугают. Если бы я родилась в Шотландии, там считалось бы, что я наделена ясновидением.
— Стало быть, вы верите своему первому чувству?
— Пожалуй. С первого взгляда я испытываю к людям симпатию или антипатию.
— Неужели первоначальное впечатление никогда не меняется?
— Мне еще ни разу не доводилось признать свою ошибку. Более того, я предчувствую, какое влияние должен оказать тот или иной человек на мою жизнь: благотворное или роковое.
— Это божественный дар; таким образом, вы можете не наживать врагов и окружать себя друзьями.
Графиня покачала головой:
— Женщина в нашем обществе скована столь жесткими рамками, что ей самой нелегко и доставить себе радость, и избежать несчастья.
— Могу ли я надеяться, что ваши предчувствия отнесли меня к разряду тех, кто призван оказать на вашу жизнь благотворное влияние?
— Я чувствую, что однажды вы окажете мне большую услугу, но пока не знаю какую.
— Не могли бы вы уточнить?
Графиня напрягла свою волю, и на миг ей удалось сосредоточиться.
— Я вижу воду, огонь, железо… нет, ничего подобного… — пробормотала она, — и все же мне кажется, что вам суждено спасти меня от смерти.
— Дай-то Боже! — вскричал я с таким пылом, что Эдмея улыбнулась и приложила палец к губам, призывая меня говорить не так громко и страстно.
— Теперь кругом ночь, темно… я ничего не вижу, — продолжала она, — по-моему, я нахожусь в каком-то подвале или склепе.
Затем графиня произнесла с улыбкой:
— Если бы я заснула, мне удалось бы увидеть больше.
— Вы видите вещие сны? — спросил я.
— Да, в юности я была подлинной сомнамбулой — по крайней мере, так утверждала моя мачеха. Десятки раз я придумывала во сне необыкновенные узоры или превосходные рисунки, но объяснить это могла только работой сновидения, о чем у меня не сохранялось никаких воспоминаний.
— Мне хочется испробовать на себе, — сказал я, — могу ли я оказать на вас какое-нибудь воздействие.
— Даже не пытайтесь, — ответила Эдмея, — я прошу вас.
— Никогда?
— Только если я сама попрошу вас об этом.
— Могу ли я надеяться, что вы когда-нибудь прибегнете к моей помощи?
— Возможно, но дайте мне честное слово, что вы никогда тайком не воспользуетесь признанием, которое я вам только что сделала, и не обратите его против меня.
— Никогда, клянусь честью. Графиня протянула мне руку.
Когда часы пробили половину одиннадцатого, Эдмея встала.
— Уже? — воскликнул я.
— Вы здесь единственный человек, с кем мне приятно разговаривать, но я не могу говорить с вами бесконечно, поэтому мне лучше вернуться домой.
— Когда мы расстанемся, буду ли я еще какое-то время присутствовать в ваших мыслях?
— Если я скажу вам «нет», вы мне все равно не поверите. Мысль — это самый стойкий металл на свете: разлука ей не вредит и расстояния против нее бессильны. Она простирается за горизонт и уходит в бесконечность, легко преодолевает горы, реки и моря. Оставьте кусочек своей мысли в моей руке и совершите кругосветное путешествие в восточном направлении — вернувшись с западной стороны, вы сможете соединить кончик мысли, оставшийся у вас, с тем, что сохранит моя рука.
— Теперь вы можете приказать мне уехать от вас на тысячу льё — после подобных слов разлука больше не страшна.
— Неужели, — произнесла графиня, поднимая глаза к Небу, — нет на свете такого места, где люди рано или поздно встречаются и уже никогда не расстаются?
— Вы сущий ангел и стремитесь жить подобно ангелам, а меня тяжесть тела приковывает к земле. Если вы улетите раньше меня, протяните мне руку, а то я не смогу за вами угнаться.
Госпожа де Шамбле встала и взяла меня под руку; тут же к ней подбежала Зоя.
— Вы уже уходите, госпожа графиня? — спросила молодая женщина.
— Да, — ответила Эдмея.
Затем, положив руку на голову Зои, она сказала:
— Мое бедное дитя, прими пожелание от женщины, которая любит тебя как сестра и даже больше — как мать. Будь счастлива! Провидение даровало вам с Грасьеном взаимную любовь — главный и наиболее прочный залог долговременного счастья. До чего же счастливы те, что, держась за руки, могут сказать у алтаря, где священник благословляет их от имени Бога: «Господи, мы любим друг друга!»
Графиня поцеловала Зою в лоб, протянула руку Грасьену, кивнула на прощание другим гостям, приказала жестом Жозефине следовать за нами и вышла из залы, опираясь на мою руку.
XIV
На протяжении трети пути я не проронил ни слова. Госпожа де Шамбле тоже молчала, но было ясно, что каждый из нас старается проникнуть, насколько это возможно, в мысли другого.
— Только что вы были счастливы, отчего же теперь грустите? — внезапно спросила графиня.
— Не грущу, а просто задумался, — ответил я.
— Вы не расскажете мне, о чем?
— О! С большим удовольствием.
— Я вас слушаю, — сказала Эдмея. И она замедлила шаг.
— Примерно год назад, — начал я, — меня постигло величайшее из людских несчастий: я видел, как умирала моя мать.
— Господь избавил меня от такого испытания, — произнесла графиня, — моя мать умерла вскоре после того, как родила меня.
— Под бременем своего горя я решил, что в жизни больше не осталось для меня ни единой радости. Мне казалось, что могила матушки находится в самом моем сердце и зияющая бездна поглотит все лучезарные и призрачные мечты, которые ниспошлет мне Господь. Я пролил все слезы, какие были в моих глазах. Я испил всю горечь, пока моя усталая рука не отстранила от моих губ чашу — впервые моя скорбь испытала пресыщение. Простившись с тем, что напоминало мне бедную матушку, я отправился на поиски иных картин, столь же унылых, как моя душа. Я просил у моря шторма, чтобы сравнить его со своими душевными бурями, и понял, что в человеке сокрыты более глубокие пучины, чем в стихии. Затем, осознав, что угрюмые берега наскучили моему взору и бурный океан утомил мой слух, я принялся искать спокойные дали, где ветер шелестит листвой осин и ручьи струятся под сенью плакучих ив, но эти красоты не разогнали моей грусти, а лишь навеяли сон на мою скорбь. Именно тогда я впервые увидел вас, сударыня. Вы явились передо мной как печальный дух, но прилетели на лазурных крыльях надежды! Моя грудь вновь обрела нежные вздохи, а губы снова научились улыбаться. Еще недавно я полагал, что способен улыбаться лишь сквозь слезы, но в очередной раз ошибся — в один прекрасный день на моих устах заиграла улыбка, а стон не смог вырваться из груди и затаился в глубине моей души. Наконец, вчера, сегодня и в этот вечер я забыл обо всем, и новое, неведомое до сих пор и неожиданное блаженство осушило мои последние слезы. Как ни странно, я не сожалею о своих былых страданиях; я оказался на шумном празднике и принял участие в торжестве; веселые звуки музыки ласкали мой слух, и я, почтительный сын, готовивший себя к вечному трауру, тоже вкусил свою долю всеобщей радости и удовольствий. Вот о чем я размышлял, когда вы, сударыня, решили, что я загрустил, хотя до этого видели меня счастливым. Но то, что показалось вам унынием, всего лишь задумчивость.
— Счастливы те, кому Небо посылает страдания, поддающиеся утешению! — воскликнула графиня.
— А разве есть безутешные страдания?
— По крайней мере, существует неизлечимая боль.
— Я полагал, что такова скорбь по умершей матери.
— Это не так, ведь вы верите в бессмертие души?
— Я не смею верить, а лишь уповаю на это.
— Так вот, если дух тех, кто нас любил, продолжает жить, то, несомненно, этот дух сохраняет по отношению к нам всю ту любовь, что наполняла прежде их сердца.
— Да, к тому же любовь, очищенную небесным огнем.
— Ваша матушка вас любила?
— Любовь матери — это единственное, что может соперничать с могуществом Бога.
— Ну, и разве способна такая любовь требовать от вас вечных страданий? Тот, кто, навеки уходя в мир иной, внушает своим близким безутешную скорбь, не испытывает к ним подлинной любви. Ваша матушка всегда незримо шествует впереди вас, подобно тем божествам, которых древние поэты изображают окутанными облаком. Это она заставила вас покинуть комнату усопшей и уехать к морю, это она оставила вас наедине со стихией, развеяла своим неуловимым дыханием ваши мрачные мысли, осушила своей невидимой рукой ваши слезы и препроводила вас по все более приятной и привлекательной дороге от суровых морских берегов в наши тихие зеленеющие края. Эта божественная тень, постепенно исцелявшая вашу душу, стремилась к одному: увести вас от преддверия своей могилы и вернуть к сияющим радостям жизни. И вот теперь вы к ним снова вернулись или, по крайней мере, вам так кажется. Неужели вы думаете, что покойная сожалеет о вашей былой печали, требует от вас новых страданий и жаждет слез? Нет, ваша матушка здесь, она сопровождает вас, радуясь вашему состоянию, и только шепчет: «Будь счастлив, сын мой! Будь счастлив!»
— Ах, — вскричал я, — вы совершенно правы, вы и вправду ясновидящая!
Я был готов заключить в объятия чистый и прозрачный ночной воздух, восклицая при этом: «Матушка! Матушка!»
Мы снова замолчали и, не проронив больше ни единого слова, дошли до прелестной церкви Нотр-Дам-де-ла-Кутюр с зубчатой ажурной колокольней, возвышавшейся в темноте на своем скальном пьедестале.
— Мы обойдем церковь или пройдем через кладбище? — спросил я графиню. — По-моему, обе дороги ведут к усадьбе.
— Давайте пройдем через кладбище, — ответила г-жа де Шамбле, — я хочу вам кое-что показать.
Мы стали подниматься по лестнице из двадцати ступеней, которая вела на сельское кладбище, не имевшее ни ворот, ни ограды: оно словно намекало на то, что от смерти, как сказал поэт, «не спасут ни охрана, ни решетки, ни стены». На середине лестницы я попросил Эдмею остановиться.
— Прислушайтесь, — произнес я.
В воздухе разливались дивные звонкие рулады.
— Это мой соловей, — сказала графиня.
— Как! Ваш соловей?
— Да, я нашла его два года назад, когда он выпал из гнезда, подобрала и выходила. Когда у птички стали подрастать перышки, я начала носить ее на кладбище и сажать на один из кустов. Постепенно соловей привык к этому месту и, когда я поняла, что он может обходиться без моей помощи, оставила его там. Я видела его все лето, но тогда он еще не пел. Зимой соловей улетел, но весной, придя однажды в церковь майским утром, я внезапно услышала пение: это был мой питомец!
Поднявшись по лестнице, мы прошли позади церкви и направились к тому кусту, откуда доносились мелодичные звуки.
В первый раз, когда я был здесь, птица умолкла при моем появлении, но на этот раз она продолжала петь, как будто узнала свою приемную мать.
Эдмея остановилась в нескольких шагах от стены, возле которой рос тот самый куст, напротив пустыря, заросшего плакучими ивами и усеянного такими же барвинками, что украшали ее волосы и платье.
— Почему же, — спросил я графиню, — вы избрали кладбище для дома своего соловья?
— Это и мой дом тоже, — ответила г-жа де Шамбле со своей неизменно печальной улыбкой.
— Только что вы были счастливы, отчего же теперь грустите? — внезапно спросила графиня.
— Не грущу, а просто задумался, — ответил я.
— Вы не расскажете мне, о чем?
— О! С большим удовольствием.
— Я вас слушаю, — сказала Эдмея. И она замедлила шаг.
— Примерно год назад, — начал я, — меня постигло величайшее из людских несчастий: я видел, как умирала моя мать.
— Господь избавил меня от такого испытания, — произнесла графиня, — моя мать умерла вскоре после того, как родила меня.
— Под бременем своего горя я решил, что в жизни больше не осталось для меня ни единой радости. Мне казалось, что могила матушки находится в самом моем сердце и зияющая бездна поглотит все лучезарные и призрачные мечты, которые ниспошлет мне Господь. Я пролил все слезы, какие были в моих глазах. Я испил всю горечь, пока моя усталая рука не отстранила от моих губ чашу — впервые моя скорбь испытала пресыщение. Простившись с тем, что напоминало мне бедную матушку, я отправился на поиски иных картин, столь же унылых, как моя душа. Я просил у моря шторма, чтобы сравнить его со своими душевными бурями, и понял, что в человеке сокрыты более глубокие пучины, чем в стихии. Затем, осознав, что угрюмые берега наскучили моему взору и бурный океан утомил мой слух, я принялся искать спокойные дали, где ветер шелестит листвой осин и ручьи струятся под сенью плакучих ив, но эти красоты не разогнали моей грусти, а лишь навеяли сон на мою скорбь. Именно тогда я впервые увидел вас, сударыня. Вы явились передо мной как печальный дух, но прилетели на лазурных крыльях надежды! Моя грудь вновь обрела нежные вздохи, а губы снова научились улыбаться. Еще недавно я полагал, что способен улыбаться лишь сквозь слезы, но в очередной раз ошибся — в один прекрасный день на моих устах заиграла улыбка, а стон не смог вырваться из груди и затаился в глубине моей души. Наконец, вчера, сегодня и в этот вечер я забыл обо всем, и новое, неведомое до сих пор и неожиданное блаженство осушило мои последние слезы. Как ни странно, я не сожалею о своих былых страданиях; я оказался на шумном празднике и принял участие в торжестве; веселые звуки музыки ласкали мой слух, и я, почтительный сын, готовивший себя к вечному трауру, тоже вкусил свою долю всеобщей радости и удовольствий. Вот о чем я размышлял, когда вы, сударыня, решили, что я загрустил, хотя до этого видели меня счастливым. Но то, что показалось вам унынием, всего лишь задумчивость.
— Счастливы те, кому Небо посылает страдания, поддающиеся утешению! — воскликнула графиня.
— А разве есть безутешные страдания?
— По крайней мере, существует неизлечимая боль.
— Я полагал, что такова скорбь по умершей матери.
— Это не так, ведь вы верите в бессмертие души?
— Я не смею верить, а лишь уповаю на это.
— Так вот, если дух тех, кто нас любил, продолжает жить, то, несомненно, этот дух сохраняет по отношению к нам всю ту любовь, что наполняла прежде их сердца.
— Да, к тому же любовь, очищенную небесным огнем.
— Ваша матушка вас любила?
— Любовь матери — это единственное, что может соперничать с могуществом Бога.
— Ну, и разве способна такая любовь требовать от вас вечных страданий? Тот, кто, навеки уходя в мир иной, внушает своим близким безутешную скорбь, не испытывает к ним подлинной любви. Ваша матушка всегда незримо шествует впереди вас, подобно тем божествам, которых древние поэты изображают окутанными облаком. Это она заставила вас покинуть комнату усопшей и уехать к морю, это она оставила вас наедине со стихией, развеяла своим неуловимым дыханием ваши мрачные мысли, осушила своей невидимой рукой ваши слезы и препроводила вас по все более приятной и привлекательной дороге от суровых морских берегов в наши тихие зеленеющие края. Эта божественная тень, постепенно исцелявшая вашу душу, стремилась к одному: увести вас от преддверия своей могилы и вернуть к сияющим радостям жизни. И вот теперь вы к ним снова вернулись или, по крайней мере, вам так кажется. Неужели вы думаете, что покойная сожалеет о вашей былой печали, требует от вас новых страданий и жаждет слез? Нет, ваша матушка здесь, она сопровождает вас, радуясь вашему состоянию, и только шепчет: «Будь счастлив, сын мой! Будь счастлив!»
— Ах, — вскричал я, — вы совершенно правы, вы и вправду ясновидящая!
Я был готов заключить в объятия чистый и прозрачный ночной воздух, восклицая при этом: «Матушка! Матушка!»
Мы снова замолчали и, не проронив больше ни единого слова, дошли до прелестной церкви Нотр-Дам-де-ла-Кутюр с зубчатой ажурной колокольней, возвышавшейся в темноте на своем скальном пьедестале.
— Мы обойдем церковь или пройдем через кладбище? — спросил я графиню. — По-моему, обе дороги ведут к усадьбе.
— Давайте пройдем через кладбище, — ответила г-жа де Шамбле, — я хочу вам кое-что показать.
Мы стали подниматься по лестнице из двадцати ступеней, которая вела на сельское кладбище, не имевшее ни ворот, ни ограды: оно словно намекало на то, что от смерти, как сказал поэт, «не спасут ни охрана, ни решетки, ни стены». На середине лестницы я попросил Эдмею остановиться.
— Прислушайтесь, — произнес я.
В воздухе разливались дивные звонкие рулады.
— Это мой соловей, — сказала графиня.
— Как! Ваш соловей?
— Да, я нашла его два года назад, когда он выпал из гнезда, подобрала и выходила. Когда у птички стали подрастать перышки, я начала носить ее на кладбище и сажать на один из кустов. Постепенно соловей привык к этому месту и, когда я поняла, что он может обходиться без моей помощи, оставила его там. Я видела его все лето, но тогда он еще не пел. Зимой соловей улетел, но весной, придя однажды в церковь майским утром, я внезапно услышала пение: это был мой питомец!
Поднявшись по лестнице, мы прошли позади церкви и направились к тому кусту, откуда доносились мелодичные звуки.
В первый раз, когда я был здесь, птица умолкла при моем появлении, но на этот раз она продолжала петь, как будто узнала свою приемную мать.
Эдмея остановилась в нескольких шагах от стены, возле которой рос тот самый куст, напротив пустыря, заросшего плакучими ивами и усеянного такими же барвинками, что украшали ее волосы и платье.
— Почему же, — спросил я графиню, — вы избрали кладбище для дома своего соловья?
— Это и мой дом тоже, — ответила г-жа де Шамбле со своей неизменно печальной улыбкой.