Фрэнсис Дик. Лучше не возвращаться

   — Она хорошо выглядит, — ответил я.
   — Так вы разбираетесь в лошадях?
   — Когда-то я хотел стать жокеем. Она смерила меня взглядом.
   — Надеюсь, бывают жокеи в шесть футов ростом.
   Я кивнул.
   — Но можно сказать, что я перерос в другом плане.
   — В каком?
   — В плане полного отсутствия возможности.
   — Раньше я безумно любила пони, — понимающе кивая, сказала Аннабель, — но однажды поняла, что жизнь — это гораздо больше, чем просто верховая езда.
   Она с ног до головы была одета в черно-белое: черные ботинки и чулки на стройных ножках, клетчатая юбка, свитер с большим отворотом, короткое черное пальто, большой пушистый белый шарф с черной бахромой. Порой ей можно было дать лет шестнадцать, порой в два раза больше. Однако в целом она производила впечатление вполне сведущего в своем деле человека, если только не натыкалась на языковой барьер.
   — Вы живете в Лондоне? — спросил я Аннабель.
   — На Фулхем-Роуд, если это можно назвать Лондоном. А вы?
   — Бездомный.
   На меня бросили презрительный взгляд, достойный моего ответа.
   — Вы хотите сказать, что ночуете на вентиляционной решетке на Трафальгарской площади?
   — А на Фулхем-Роуд, случайно, не найдется подходящей решетки?
   Она ответила взглядом, который ясно говорил, что игра зашла слишком далеко. Я же подумал, что если всерьез не начну искать, где можно преклонить голову, чудесная теплая решетка, через которую из подземных туннелей поднимается горячий воздух, будет представлять для меня определенный интерес. В студенческие годы мне случалось несколько раз проводить в столице ночь без конкретного ночлега, но сейчас я, пожалуй, был староват для этого.
   Японцы вернулись, радостно размахивая билетами, и все вместе мы поднялись на трибуну, чтобы полюбоваться нашей лошадкой. Она продержалась до последнего барьера, на котором кувыркнулась через голову — только копыта в воздухе мелькнули.
   Я извинился. Они сказали, что тут нет моей вины. Лошадь поднялась на ноги и без всадника помчалась галопом вдоль трибун. Казалось, она была готова, не переводя дыхания, сделать еще два круга. Японцы сунули свои, теперь уже бесполезные билеты вместе с обманутыми надеждами в карман и решили, что в следующий раз они спустятся прямо к ограде, как делали другие зрители. Я собирался было сказать, что пойду с ними, как вдруг заприметил Кена, который в одиночестве медленно шел, то и дело заглядывая в свою программку, и наконец остановился в нерешительности.
   — Я буду здесь, когда вы вернетесь, — быстро сказал я на двух языках, — а сейчас мне нужно поговорить с одним человеком, прошу извинить.
   Я оставил их, едва кивнув на прощание, и поравнялся с Кеном, прежде чем он тронулся с места.
   — Мне нужно поговорить с тобой, — сказал я.
   — Только не о пожаре, — он оторвал глаза от своей программки.
   — С глазу на глаз, так, чтобы нам не мешали.
   — Но Белинда…
   — Если ты хочешь, чтобы я как-нибудь тебе помог, удели мне какое-то время.
   — Хорошо, — он принял решение. — Может, зайдем в бар?
   Лучше бы мы этого не делали, потому что у самой двери мы столкнулись лицом к лицу с Дж. Роллсом Иглвудом, который как раз выходил, хромая, со своей тростью.
   — Добрый день, сэр, — сказал Кен.
   Я надеялся, что то, как он вздрогнул, заметил я один. Я видел, как в его глазах, словно внезапно налетевшее облачко, мелькнула тревога. Его желание развернуться и убежать было очевидным.
   Дж. Ролле замер, вперив в Кена зловещий взгляд.
   — Ты убил мою лошадь, — проскрипел он. Кен едва заметно покачал головой.
   — Она погибла. Мы не смогли спасти ее.
   — Откровенное невежество, и больше я этого не потерплю!
   Я пользовался возможностью рассмотреть Иглвуда вблизи. Этот худой, седоволосый, со старческими пигментными пятнами человек источал непонятную силу и внушал страх, невольно ассоциировавшиеся с его именем. Его голос, будто специально предназначенный для подчинения других людей, был жестким и скрипучим, и в нем звучала реальная угроза в адрес ветеринара, который был почти в два раза моложе его.
   — До сих пор я терпел тебя лишь потому, что моя внучка была к тебе неравнодушна, — сказал он, — а также из уважения к памяти твоего отца. Но мне пришлось сказать Кэри, чтобы ты больше не подходил к моим лошадям, а не то я передам свои дела в другую клинику. Хотя мне не хотелось бы этого делать после стольких лет. Я так и сказал ему. Настало время прекратить это живодерство.
   Кен даже не пытался защищаться. Иглвуд угрожающе кивнул в его направлении, сделал жест тростью, приказывая освободить дорогу, и захромал прочь.
   — Вот видишь… — сказал Кен, побледнев и дрожа, как во время пожара. — Я ведь его понимаю. Лошадь, которая погибла в четверг утром, была из его конюшни.
   — Со стороны мне показалось, что это не первый неприятный случай.
   — Ты прав, не первый. Еще одна его лошадь скончалась на столе около месяца назад, когда я делал ей операцию дыхательных путей. А одна умерла прямо у него в боксе… — В голосе Кена зазвучали теперь уже ставшие знакомыми нотки отчаяния. — Я не допустил ни одной ошибки, я всегда работаю с максимальной осторожностью. Они просто умерли.
   — М-м… Почему бы тебе не рассказать обо всех неожиданных смертельных исходах, соблюдая точную хронологию? Назови имена всех владельцев и тренеров, расскажи все, что ты знаешь о них особенного или необычного. Если ты уверен, что все делал правильно, мы должны найти этому другое объяснение.
   — Какое объяснение?
   — Ведь это могло быть преднамеренное убийство.
   — Невозможно. В этом-то вся беда. Я сто раз все перепроверил. Сто раз прокрутил все в голове. Я не мог уснуть… Да и какой смысл было их убивать?
   Я вздохнул.
   — Давай начнем с перечисления событий.
   — Мне потребуются мои записи… — Он запнулся, еще больше помрачнев. — Все мои записи сгорели.
   Мы отошли в сторону от двери в бар и остановились у комнаты для взвешивания. Я заметил, как несколько человек покосились на Кена, но решил, что это из-за его расстроенного вида. Однако впоследствии я не раз слышал, как Иглвуд, характерно глядя, делился своим мнением: «…развалить такую фирму…», «…я потерял троих… не может продолжаться». «Интересно, — подумал я, — в какой момент мнение превращалось в клевету?»
   — Ты должен перестать докапываться, в чем ты ошибся, — сказал я Кену. — И постарайся поразмыслить, как можно подготовить убийство тех лошадей, которые погибли. Вспомни об игле и нитке, которые ты нашел в кишечнике. То есть подумай обо всех известных тебе способах убийства лошадей.
   — Но я… — Он умолк в нерешительности.
   — Знание еще не вина, — сказал я. — Знать, как всадить нож между ребер, вовсе не означает совершить преступление.
   — Однако, если ты знаешь, как это сделать, всегда можно предположить, что это был именно ты.
   — А ты знаешь как.
   — Ну… каждый ветеринар знает.
   Я посмотрел на его вытянувшееся несчастное лицо с обеспокоенными светлыми глазами и понял, что он не хочет делиться информацией, которая могла звучать как признание. Это были те же сомнения, что и в ночь пожара. «Рано или поздно, он скажет, — подумал я. — Но чем скорее, тем лучше».
   У него за спиной я увидел Белинду, целеустремленно пробиравшуюся к нам, и пожалел, что мы не забрались подальше в глубь бара.
   — Подумай над перечнем, — напомнил я Кену. — Встретимся завтра рано утром в клинике. Будь один.
   — Во сколько?
   — В восемь сможешь?
   — Ладно… — Он оглянулся, чтобы понять, куда я смотрю. Белинда была от нас шагах в шести. — Хорошо, в восемь.
   — Что восемь? — спросила Белинда, услышав конец фразы.
   — Номер восемь в следующем забеге, — объяснил я.
   Кен закрыл глаза.
   — В чем дело? — спросила Белинда.
   — Ни в чем. — Он открыл глаза, улыбнулся и полез за бумажником. — Солнышко, сходи, поставь для меня пятерочку на номер восемь. Ты же знаешь, я не люблю, когда люди видят, как я делаю ставки.
   — Восьмой безнадежен, — заявила она.
   — Все равно…
   — Ладно, но ты сумасшедший.
   Она пошла к кассам тотализатора, а Кен тут же спросил:
   — Почему ты не хочешь, чтобы она тоже пришла?
   — Если ты будешь один, ты расскажешь мне больше и подробнее. А с ней я поговорю в другой раз.
   Он подумал и сказал:
   — Может, ты и прав. Ты потрясающий врун.
   — Я решил, что так будет лучше.
   — Все равно, ты меня удивил. Так быстро нашелся!
   — Годы практики.
   — Надо же.
   Когда Белинда вернулась, мы поднялись на трибуну, чтобы посмотреть забег. Ко всеобщему удивлению, номер восемь пришел первым. Трибуны встретили победу безнадежного участника молчанием. А довольная улыбка Кена потухла, когда он узнал, что Белинда поставила его пятерку не на номер восемь, а на фаворита.
   — Люди и из-за меньшего разводились, — сказал Кен, стараясь сохранить доброе расположение духа.
   — Восьмой никуда не годился, — настаивала Белинда. — Я хотела, чтобы ты выиграл.
   Восьмой номер принес целое состояние тотализатору и стал причиной ссоры между обрученными. Я оставил их одних решать возникшую проблему, а сам отправился искать Аннабель. Я нашел ее возле загона, куда она привела своих подопечных.
   После двадцатиминутной разлуки мы приветствовали друг друга, как старые друзья. Экспедиция к призовому столбу заставила быстрее забиться наши сердца и явно подняла настроение. Наши японцы оживленно спорили о том, на кого ставить в следующем забеге. А мы с Аннабель смотрели друг на друга, и масса невысказанных вопросов переполняла нас.
   Наконец Аннабель задала один из них:
   — С кем это вы разговаривали, когда мы вернулись? Какой-то высокий светловолосый молодой человек и норовистая девушка.
   — Норовистая?
   Она пожала плечами:
   — Называйте, как хотите.
   — Это Кен Макклюэр и Белинда Ларч. Свадьба через три недели.
   Аннабель нахмурилась, но вовсе не из-за того что услышала.
   — Он ветеринар?
   — Да.
   — Ваш друг?
   — Я познакомился с ним позавчера и, насколько это возможно, подружился.
   Она помолчала, а потом сказала:
   — Спасибо, что помогли мне. Но я бы не хотела, чтобы вы совершили ошибку, общаясь с этим ветеринаром. Там, наверху, о нем говорили.
   — Кто?
   — Директора и распорядители. По крайней мере один из них. Он показал его другим, когда они стояли у окна и выпивали перед обедом. Он сказал, что ваш приятель скоро будет отстранен от практики или что-то в этом роде, так как он убивает лошадей направо и налево, нечестен, вороват и вообще является позором своей профессии.
   — Так и сказал?
   — Пожалуй, еще покруче. В его словах слышалась какая-то ненависть.
   — Правда? — заинтересовался я. — И кто же это был?
   — Мне представили сразу человек восемь, а я, в свою очередь, спешила представить наших гостей, — она кивнула в сторону японцев, — так что я не запомнила его имени, но, по-моему, он один из распорядителей.
   — Давайте посмотрим, — сказал я и открыл первую страничку своей программки. Там, как ни досадно, в списке распорядителей я нашел имя, которое тщетно искал на остальных страницах.
   Р. Д. Апджон, эсквайр.
   — Ронни! — воскликнула Аннабель. — Не могу вспомнить его фамилии, но они называли его Ронни, — она внимательно посмотрела мне в глаза. — Это о чем-нибудь вам говорит?
   Я объяснил, почему Ронни Апджон ненавидел Кена Макклюэра:
   — Кен поставил его в дурацкое положение, а некоторые этого не прощают.
   Аннабель с открытым ртом слушала сагу о торжестве справедливости и восстановлении чести изгнанника, одержавшего победу в борьбе со злом.
   — Я понимаю досаду недоброжелателей, вызванную спасением лошади, но почему же погибли остальные? Ведь не только Ронни говорил об этом, другие тоже.
   — А как этот Ронии выглядит? — спросил я.
   — Вы отвлекаетесь от темы.
   — Почему умерли лошади, не знаю ни я, ни Кен. Мы пока еще работаем в этом направлении. Вы при случае узнаете Ронни Апджона?
   Она поправила рукой прическу.
   — На скачках все распорядители так похожи друг на друга.
   — Иногда люди говорят то же о японцах.
   — Ну уж нет, — мгновенно возразила Аннабель, — своих троих я узнаю где угодно.
   Она взглянула на часы.
   — А сейчас мне нужно отвести этих двоих наверх, там должны собраться все местные шишки. Ничего, если я вас покину?
   Они пошли туда, как мне показалось, из чувства вежливости. Гораздо интереснее было проводить время здесь, в толпе, с такой милашкой, как Аннабель. Неожиданно я заметил, что с их уходом для меня тоже потускнели все краски праздника. И я сказал себе: «Так, так, так, Питер, дружище, не увлекайся. За ней бы пол-Лондона увязалось, к тому же ты ничего о ней не знаешь, кроме того, как она выглядит и говорит…»
   А нужно ли знать больше? В конце концов, все должно иметь свое начало.
   Я поднялся на трибуны и присоединился к Викки и Грэгу. Они рассказали, что нашли в баре два свободных места и просидели там целый час, потягивая джин с тоником и наблюдая за скачками по телевизору. Они играли в тотализатор, не задумываясь поставили на двух победителей и сорвали большой куш на восьмом номере.
   — У меня день рождения восьмого числа восьмого месяца, — сказала Викки. — Восемь — мое счастливое число.
   Они признались, что в целом неплохо проводили время.
   К ним подошла Белинда, выглядевшая довольно мрачно, поинтересовалась, как дела, и была вне себя, узнав, что они много выиграли, поставив на восьмерку.
   — Эта скотина никуда не годится, — не соглашалась Белинда, — а Кен теперь рвет и мечет.
   — Почему, дорогая? — озадаченно спросила Викки.
   — Он дал мне пятерку, чтобы я поставила за него на восьмой номер, а я вместо этого взяла и поставила на фаворита. Так он теперь ходит с таким видом, будто из-за меня потерял мешок золота.
   — Ему сейчас несладко приходится, — тихо сказал Грэг. — Ты ведь и сама это знаешь.
   — Он гордец и упрямец, — возразила Белинда, — и со мной не разговаривает.
   Тут все заметили, как у нее в глазах блеснули две слезинки. Она вскинула голову так, словно хотела загнать их обратно, и с силой сжала ресницы.
   Викки облегченно вздохнула при таком проявлении эмоций со стороны ее властной доченьки.
   — Ничего, это пройдет, — успокоила она Белинду.
   Та продолжала жаловаться:
   — Я предложила вернуть ему те несчастные деньги, которые он мог бы выиграть. А он сказал, что не в этом дело. Хорошо, если не в этом, то в чем?
   — Дело в его собственном «я», дорогая, — сказала Викки. — Ты попыталась оспорить принятое им решение. Более того, ты его переиграла. Вот из-за чего он бесится, а вовсе не из-за денег.
   Белинда смотрела на мать широко раскрытыми, полными удивления глазами. И я подумал, что, возможно, сейчас впервые за свою жизнь, уже будучи взрослым человеком, она прислушалась к словам Викки. После длительной паузы ее взгляд скользнул на меня, и к нему вернулась вся его прежняя едкость и непримиримость.
   — А вы, — спросила она, всем своим видом выражая антипатию, — вы что скажете обо всем этом?
   — Я скажу, — ответил я без особого энтузиазма, — что он слишком привык, что вы безоговорочно подчиняетесь ему в работе.
   — Я хотела сделать, как лучше, — оправдывалась она.
   «А заодно доказать превосходство своего мнения», — подумал я, но понял, что вслух этого лучше не говорить.
   Белинда поспешила сменить тему разговора, чтобы оградить свое внутреннее достоинство от дальнейших посягательств.
   — Кстати, мы все хотели бы знать, что это за таинственная незнакомка, с которой вы разговаривали весь день.
   «Все мы хотели бы знать» — это был эвфемизм придуманный Белиндой вместо «я сгораю от любопытства». Грэг и Викки казались заинтригованными. Судя по всему, они не заметили Аннабель.
   — Какая незнакомка? — непосредственно поинтересовалась Викки.
   — Она работает в жокей-клубе, — ответил я, — сопровождает иностранцев, приезжающих с официальным визитом. Сегодня у нее японцы. Я помог ей как переводчик, вот и все.
   — В жокей-клубе? — пожала плечами Белинда. Не похоже на них. Разве на скачки являются в подобном наряде?
   — Обязательно покажите ее мне, — попросила Викки.
   Аннабель появилась только после последнего забега. Она спустилась сверху и проводила своих подопечных к выходу. Я уже поджидал ее там, заставляя Кена и остальных ждать. Увидев меня, она подошла, кокетливо улыбаясь.
   — Ронни Апджон — вон тот человек, впереди, рядом с женщиной в оранжевом пальто.
   Мы вместе вышли на площадку для парковки автомобилей в сопровождении двух японцев.
   — Я не могла с ним нормально поговорить: он все время то выходил, то возвращался, а я была занята с нашими друзьями. Но на первый взгляд ничего необычного в нем нет. Не без предрассудков, конечно. Он считает, что жокеи играют со смертью, а кто нет?
   — Кто не играет со смертью или кто так не думает?
   — Выбирайте.
   Мы подошли к большому автомобилю, в котором должны были уехать наши важные гости из Японии. Я поклонился им на прощание, а сам старался не упустить из виду все удаляющееся оранжевое пальто.
   — Ну, бегите догоняйте его, — сказала Аннабель, — если это необходимо.
   Я улыбнулся, глядя в ее голубые глаза.
   — Я позвоню вам, — сказал я.
   — Смотрите не забудьте.
   Вслед за своими подопечными Аннабель села в машину и закрыла дверцу. Я помчался догонять оранжевое пальто так быстро, как только мог, чтобы не привлекать при этом к себе внимание.
   Пальто остановилось у большой серой машины, и мужчина, сопровождавший его, он же Ронни Апджон, открыл дверцу. Потом он открыл багажник, снял шляпу, бинокль в футляре, пальто и бросил их туда. Оранжевое пальто сдвинулось с места и сделало то же самое. Я получил возможность подойти ближе и получше разглядеть Апджона, прежде чем он уселся в автомобиль. Когда же это случилось, оказалось, что он сел не за руль, а на пассажирское сиденье. Вести машину должна была хозяйка оранжевого пальто, теперь одетая в серое платье с жемчужными украшениями.
   Ронни Апджону, обладателю самой заурядной внешности, на вид было около шестидесяти, и мне пришлось мысленно разложить по полочкам его черты, чтобы понять, встречал ли я его прежде. Волосы седые. Лоб не очень высокий, в морщинах. Брови не так чтоб очень густые. Глаза слегка раскосые. На веках складки, появившиеся с возрастом. Нос крупный, слегка картошкой. Средних Размеров коричневатые усы. Рот строгий. Скулы… Я сдался. В его скулах ничего примечательного не было. К тому же он теперь сидел в машине, и разглядеть его можно было только через стекло.
   Я развернулся и пошел к машине Кена. Он стоял, облокотившись на крышу автомобиля, с удивлением наблюдая за моими виражами.
   — Ты знаешь, за кем ты следил? — спросил он, не понимая, что происходит. — Это был Ронни Апджон.
   — Я, вообще-то, на это надеялся.
   — Но почему?
   — Я хотел сопоставить лицо с именем. Я задумался.
   — Кроме того, что он выполняет обязанности распорядителя, чем он еще занимается?
   — Держит нескольких лошадей, — Кен размышлял, — имеет какое-то отношение к финансированию и к администрации. Точно не знаю. Я чувствую, еще немного — и его отправят на пенсию. Но в деньгах он не нуждается. Похоже, получил наследство, так как я бы не сказал, что сам он очень сообразителен.
   — Он может здорово навредить тебе, — сказал я. Кен вздохнул.
   — Все сейчас против меня. — Он выпрямился и собирался сесть в машину. — Кроме того, я устроил Белинде взбучку, а я ведь даже не знал, кто выступает под восьмым номером, не говоря уже об уверенности в победе. Я ужасно ее расстроил, и сам теперь по уши в дерьме.
   Я покачал головой.
   — Это не совсем так. Тебе достаточно просто погладить ее по коленке.
   Я уже привык к тому, что время от времени он смотрит на меня так, будто я чокнутый. Но по дороге домой он все-таки не говоря ни слова погладил Белинду по коленке, та разрыдалась, и на этом ссора исчерпала себя.
   В тот вечер, когда все разошлись, я съел тост с сыром, выпил немного вина и позвонил маме. Давно сложившаяся система моих международных звонков к родителям заключалась в том, что всякий раз, когда я звоню, платят они.
   Все, что требовалось от меня, — это дозвониться и сообщить номер, с которого я говорю, а они тут же мне перезванивали. Таким образом, мне приходилось платить максимум за три минуты, а разговаривать мы могли по целому часу. Отец как-то поиронизировал, что для них это единственный способ узнать, что я жив.
   Я посчитал, во сколько обойдется трехминутный звонок в Мехико, и оставил деньги в конверте около телефона. Вскоре я уже разговаривал с моей мамулей.
   Я представил ее на другом конце провода — такую же красивую, как и прежде. У нее всегда было то, что, повзрослев, я определил для себя как стиль — врожденное качество, которое позволило легко сменить внешность скромной секретарши на имидж супруги посла. Для нее это было заслуженное повышение. Я со знакомым чувством умиротворения прислушивался к ее такому легкому, элегантному, не подверженному действию времени, вечно молодому голосу.
   — Винн Лиз? — удивленно переспросила она уже после того, как набрала мой номер в Тетфорде. — С чего это тебе вздумалось о нем расспрашивать?
   Объяснения стоили ей кучу денег, но очень заинтересовали и обеспокоили ее.
   — Это замечательно, что ты познакомился с Кеном Макклюэром. Но мне бы в самом деле не хотелось, чтобы ты связывался с Винном Лизом сынок. Вряд ли он сменил свою шкуру.
   — Да, но почему? — спросил я. — Что такого ужасного он сделал?
   — Господи, все это было так давно!
   — Но помнишь, ты частенько меня стращала, что если я не исправлю своего поведения, то, когда вырасту, стану таким, как Винн Лиз. Будто он был самым большим злом в этом мире. И все, что я о нем помню, это смутное впечатление, что его посадили.
   — Да, он действительно сидел.
   — И за что же?
   — За жестокое обращение с лошадьми.
   — За что?! — Я был ошеломлен.
   — В первый раз его посадили за жестокое обращение с лошадьми. Это случилось задолго до твоего рождения. Тогда Винну Лизу было, наверное, лет двадцать. Он и еще один юнец вырезали у лошади язык. И мне кажется, они делали это не раз, прежде чем их поймали. Я не знала об этом до тех пор, пока мы не переехали в Челтенхем. К тому времени Винну Лизу было уже за тридцать, и он во второй раз попал в тюрьму, теперь уже за драку. Боже мой, я столько лет об этом не вспоминала! Это был ужасный человек. Он иногда заходил в офис, потому что в то время жил на дальнем конце ипподрома. Только вот потом он уехал куда-то, по-моему, в Австралию. Он вечно жаловался на «бюрократические преграды», и я терпеть его не могла. Он разговаривал по телефону, а я ни о чем другом не могла думать, кроме как о тех несчастных лошадях, которые медленно умирали, потому что он вырезал им язык. Люди говорили, что он поплатился. Это, конечно, быльем поросло, но я считаю, что прошлое людей — часть их самих. И если это было в нем, когда ему было двадцать, то останется и в пятьдесят, и в шестьдесят, даже если он и не делает ничего подобного сейчас. Ты понимаешь меня? Если он снова в Англии, постарайся с ним не сталкиваться, сынок, постарайся.
   — Хорошо, мамуль, — пообещал я. — А с кем он дрался?
   — Что? Боже мой… Я не помню. Он вышел из тюрьмы незадолго до нашего приезда в Челтенхем. Работая на ипподроме, невозможно было не слышать о нем. Дай-ка подумать… Точно! — вдруг вспомнила она. — Его посадили не просто за драку. Он со строительным пистолетом, ну, знаешь, которым доски скрепляют, напал на какого-то молодого человека и прострелил ему скобками джинсы, буквально пришил их к телу. Винн Лиз мстил ему, ведь тот переспал с его девушкой, а скобки — чтобы впредь не мог спустить штаны.
   — О Господи!
   — Сейчас это может показаться забавным, но тогда человеку со скобками в теле пришлось лечь в больницу, чтобы их вынуть. И поговаривали, что они попали в самые болезненные места, так что этому парню вряд ли удастся лечь в постель с кем бы то ни было вообще, не говоря уже о девушке Винна Лиза.
   — А почему я никогда об этом не слышал?
   — Не знаю, сынок, может, и слышал, только не от меня. Я бы ни за что не стала тебе такое рассказывать. Ты был тогда совсем еще крошкой. Хотя ты и так очень не любил Винна Лиза, прятался, если он заходил в офис. Ты делал это интуитивно, ты его просто не переваривал. Вот я и стала пугать тебя им. Для этого мне даже не пришлось говорить про все эти ужасы. Я боялась, что, если расскажу, как он вырезал у лошадей языки, ты не сможешь спать спокойно по ночам. Да и теперь я ни за что не стала бы рассказывать подобное ребенку, пусть даже современные дети и так знают, что в мире полно всякой грязи.
   — Спасибо, что не рассказала, — сказал я. — Мне было бы очень неприятно знать об этом.
   — Ты всегда был чудесным ребенком. Погладили по головке. А что? Мы ведь всегда были друзьями.
   — Ладно, — сказал я. — Давай-ка вспомним еще пару имен. Что ты помнишь о Ронни Апджоне?
   — Апджон… — Было ясно, что у нее возникли неприятные ассоциации, но вспомнить точно она пока не могла.
   — Апджон и Трэверс, — подсказал я. — Кто такие Апджон и Трэверс?
   — Родненький, понятия не имею. Трэверс — так звали мальчика, с которым ты ходил в школу. Ты его так и звал Трэверс — по фамилии. Он, бывало, заходил поиграть с тобой. А его мать разводила сиамских котов.