Гэблдон Диана. Чужеземец. Запах серы

   — Я бы выдержал боль, неважно, насколько сильную. Я ожидал, что меня… используют, и думал, что могу выдержать и это. Но я не смог… я… он…
   Я свирепо впилась ногтями в ладонь, пытаясь не нарушить молчания.
   Джейми беззвучно задрожал, потом снова заговорил, хриплым, но безнадежно твердым голосом.
   — Он не просто причинял мне боль или использовал меня. Он занимался со мной любовью, Клэр. Он причинял мне боль — ужасную боль — пока делал это, но это был акт любви. И он заставил меня отвечать ему — будь проклята его душа! Он делал так, что у меня вставал! — Его рука сжалась в кулак и с такой бессильной яростью ударила по спинке, что затряслась вся кровать.
   — В… в первый раз он был ужасно осторожен. Он воспользовался маслом и долго размазывал его по мне, прикасаясь ко мне… везде. И я не мог сделать так, чтобы не возбудиться от его прикосновений, как не мог остановить кровь, когда он порезал меня.
   Теперь голос Джейми звучал устало и безысходно. Он замолчал и в первый раз с того мига, как я вошла в комнату, посмотрел мне прямо в лицо.
   — Клэр, я не хотел думать о тебе. Это было непереносимо — находиться там, нагим, и… вот так… и вспоминать, как я любил тебя. Это походило на богохульство. Я хотел стереть тебя из памяти и просто… существовать, так долго, как придется. Но он не позволил мне и этого. — Его щеки влажно поблескивали, но он не плакал.
   — Он говорил. Все это время он разговаривал со мной. Иногда угрозами, иногда о любви, но чаще всего — о тебе.
   — Обо мне? — После такого долгого молчания из моего горла вырвалось какое-то карканье.
   Джейми кивнул и снова уставился в подушку.
   — Ага. Знаешь, он ужасно ревновал к тебе.
   — Нет. Нет, я не знала этого.
   Джейми снова кивнул.
   — О да. Он спрашивал меня — трогал и спрашивал: а она делает так? Может твоя женщина в-возбудить тебя так сильно? — Голос Джейми задрожал. — Я ему не отвечал — не мог. И тогда он стал спрашивать: что, по-моему, ты бы почувствовала, если бы увидела… увидела меня… — Он сильно закусил губу, не в состоянии продолжать.
   — Он делал больно, потом прекращал и любил меня, пока у меня не начинал вставать… и тогда он делал очень больно и в самый разгар этой боли брал меня. И все время говорил о тебе, и ты постоянно была у меня перед глазами. Я боролся, мысленно… Я пытался отстраняться от него, пытался отделить сознание от тела, но боль прорывалась насквозь, снова и снова, ломала все барьеры, которые я возводил. Я пытался, Клэр… Господи, я так старался, но…
   Он уронил голову в ладони, впившись пальцами в виски, и отрывисто произнес:
   — Теперь я знаю, почему юный Элик Макгрегор повесился. Я бы сделал то же самое, не знай я, что это смертный грех. Пусть он проклял меня при жизни, на небесах ему этого не добиться.
   Наступила тишина. Джейми пытался взять себя в руки. Я машинально отметила, что подушка у него на коленях вся во влажных пятнах, и хотела встать и поменять ее. Джейми медленно покачал головой, все еще глядя себе на ноги.
   — Теперь… теперь все связано в один узел. Я не могу думать о тебе, Клэр, даже о том, чтобы поцеловать тебя или взять за руку, без чувства, что страх, боль и тошнота тут же вернутся. Я лежу здесь и чувствую, что умру без твоего прикосновения, но когда ты прикасаешься ко мне, я чувствую, что сейчас меня вырвет от стыда и отвращения к самому себе. Я теперь не могу даже видеть тебя без…
   Он уткнулся лбом в узловатые кулаки, сильно вдавив костяшки пальцев в глазницы. Напрягшиеся сухожилия на шее были резко очерчены, а голос звучал приглушенно.
   — Клэр, я хочу, чтоб ты оставила меня. Возвращайся в Шотландию, в Крэйг на Дун. Возвращайся к себе домой, к своему… мужу. Муртаг отвезет тебя. Я ему рассказал. — Он снова замолчал. Я не шевелилась.
   Джейми с отчаянной отвагой вскинул голову и бесхитростно произнес:
   — Я буду любить тебя столько, сколько буду жив, но я больше не могу быть твоим мужем. А ничем меньшим я для тебя быть не желаю. — Его лицо исказилось. — Клэр, я так сильно хочу тебя, что каждая косточка дрожит, но — да поможет мне Господь — я боюсь прикоснуться к тебе!
   Я встала и хотела подойти к нему, но он остановил меня резким взмахом. Он скорчился, лицо исказилось от внутренней борьбы, а голос был напряженным и задыхающимся.
   — Клэр… пожалуйста. Пожалуйста, уходи. Меня сейчас очень сильно вырвет, и я не хочу, чтобы ты это видела. Пожалуйста.
   Я слышала мольбу в его голосе и понимала, что должна избавить его хотя бы от этого унижения. Я встала и впервые в моей профессиональной жизни предоставила больного человека самому себе, оставила его, беспомощного, одного.
   Я вышла из комнаты Джейми и, оцепенев, прислонилась к белой каменной стене, охлаждая горевшие щеки и не обращая внимания на взгляды Муртага и брата Вильяма. Да поможет мне Господь, сказал он. Да поможет мне Господь, я боюсь прикоснуться к тебе. Я выпрямилась. Ну, а почему бы и нет? Все равно больше никого нет.
   В тот час, когда время начинает замедляться, я преклонила колена в проходе часовни святого Жиля. Ансельм был там, он сидел, выпрямив изящные плечи, но больше никого не было. Он не шевельнулся и не оглянулся. Живое тепло часовни обволокло меня.
   Я немного постояла на коленях, вживаясь в спокойную тьму и чувствуя, как лихорадочные мысли покидают сознание.
   Только когда сердце начало биться в неспешном ритме ночи, я скользнула на скамью в заднем ряду. Я чувствовала себя скованно: мне не хватало знания установленного порядка и ритуалов, тех литургических условностей, которые облегчали братьям погружение в священный разговор.
   Я не знала, как начать. Наконец я напрямую произнесла про себя: мне нужна помощь. Пожалуйста.
   И снова позволила волнам безмолвия захлестнуть себя, окутать себя, как складками плаща, такого уютного и согревающего. И вот я ждала, как говорил Ансельм, и минуты незаметно текли прочь.
   В часовне стоял маленький столик, покрытый льняной скатертью, а на нем чаша со святой водой, Библия и несколько духовных книг. Для тех поклоняющихся, кто не выдерживает тишины, подумала я.
   Мне тоже сделалось не по себе, я встала и взяла в руки Библию.
   Вряд ли я первый человек, который обращается к Библии в минуту смятения.
   Свечи давали достаточно света для чтения, я осторожно перелистывала тонкие страницы, и, прищурившись, вглядывалась в черные строчки.
   — …и Он наказал их мучительными наростами. — Наверняка мучительными, подумала я. Что это за чертовщина такая — наросты? Лучше посмотреть Псалтирь.
   — Я же червь, а не человек… Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. — Что ж, весьма квалифицированный диагноз, нетерпеливо подумала я. Но существует ли способ лечения?
   — Но ты, Господи, не удаляйся от меня; сила моя, поспеши на помощь мне! Избавь от меча душу мою и от псов одинокую мою. — Хм-м.
   Я обратилась к Книге Иова, любимой книге Джейми. Уж если кто-то и в состоянии дать полезный совет…
   — Но плоть его на нем болит и душа его в нем страдает. — Ммм, это верно, подумала я и перевернула страницу.
   — …он вразумляется болезнию на ложе своем и жестокою болью во всех костях своих… Плоть на нем пропадает так, что ее не видно, и выказываются кости его, которых не было видно. — В точку, подумала я. Что дальше?
   — И душа его приближается к могиле, и жизнь его — к смерти. — Не очень утешительно, но следующая немного вдохновляет. — Если у него есть Ангел-наставник, один из тысячи, чтобы показать человеку прямый путь его, Бог умилосердится над ним и скажет: «освободи его от могилы; Я нашел умилостивление». Тогда тело его сделается свежее, нежели в молодости; он возвратится к дням юности своей. — Так что же это за умилостивление, которое может выкупить душу человека и освободить моего ненаглядного от власти псов?
   Я закрыла книгу и глаза. Все слова перепутались, смешиваясь с настоятельной необходимостью получить помощь.
   Всесокрушающая боль охватила меня, когда я вслух произнесла имя Джейми. И все же где-то внутри возникло умиротворение и слегка спало напряжение, когда я сказала, и повторила снова и снова:
   — Господи, в руки Твои предаю я душу раба Твоего Джейми.
   Возникла мысль, что, возможно, для Джейми будет лучше умереть. Он сам сказал, что хочет умереть. Я точно знала — если я покину его, как он хочет, он скоро погибнет: вследствие пыток и болезни, или его повесят, или в битве. И не было никаких сомнений, что он тоже это понимает.
   Сделать так, как он просил? Да будь я проклята, если соглашусь, сказала я себе. Будь я проклята, свирепо повторила я солнцу на алтаре, и вновь открыла книгу.
   Прошло какое-то время, пока я осознала, что моя мольба перестала быть монологом. По правде сказать, я поняла это только тогда, когда ответила на вопрос. Только я не помнила, чтобы мне его задавали.
   В оцепенении бессонного страдания меня о чем-то спросили, я не знала точно, о чем именно, но ответила, не задумываясь:
   — Да, сделаю.
   Все мысли испарились. Я вслушалась в звенящую тишину и уже осторожнее беззвучно повторила:
   — Да. Да, сделаю, — и мельком подумала: условия греха таковы… он совершается с твоего полного согласия… таковы же и условия благодати, — эхом откликнулся тихий голос Ансельма.
   У меня возникло ощущение, что мне в руки положили небольшой невидимый предмет. Драгоценный, как опал, гладкий, как нефрит, тяжелый, как речная галька, более хрупкий, чем птичье яйцо. Безгранично спокойный, живой, как основа Сотворения мира. Не дар, но доверие. Чтобы неистово лелеять и мягко охранять. Слова возникали сами и растворялись под сводчатыми тенями потолка.
   И я преклонила колена перед Духом и покинула часовню; в бесконечности момента, когда время останавливается, я ни на миг не сомневалась в том, что получила ответ, хотя еще не понимала, что именно мне ответили. Я только знала, что в руках у меня — человеческая душа. Моя или чья-то еще, я не знала.
   Утром время потекло, как обычно. Я проснулась и увидела перед собой одного из братьев, который сообщил мне, что Джейми горит в лихорадке, и это совсем не походило на ответ на мои молитвы.
   — И давно? — спросила я, привычно прикладывая руку ко лбу и к спине, заглядывая подмышку и в пах. Нет и следа облегчающей испарины — сухая натянутая кожа, иссушающий жар.
   Он был в сознании, но глаза затуманились. Источник лихорадки очевиден: искалеченная правая рука распухла, от влажных повязок пахнет гноем. На запястье — зловещие красные пятна. Проклятая инфекция, подумала я. Отвратительное гнойное заражение крови, опасное для жизни воспаление.
   — Я зашел к нему после заутрени, и он уже был таким, — ответил монах. — Я дал ему воды, но его начало рвать сразу после рассвета.
   — Следовало сразу позвать меня, — сказала я. — Ну, неважно. Принесите мне горячей воды, листьев малины, и позовите брата Эмброуза Как можно быстрее.
   Он ушел, пообещав, что принесет мне и завтрак, но я отмахнулась, протягивая руку к оловянному кувшину с водой.
   К тому времени, как пришел брат Эмброуз, я попыталась напоить Джейми водой, но его сильно вырвало, поэтому теперь я мочила водой простыни и обтирала пылающую кожу.
   Одновременно я поместила воспаленную руку в воду настолько горячую, насколько было возможно, чтобы не нанести ожога. Поскольку ни пенициллина, ни сульфамидных препаратов у меня не было, единственным средством борьбы с бактериальной инфекцией оставалось тепло. Тело пациента помогало мне в этом высокой температурой, но температура тоже представляла собой серьезную опасность, изнуряя мышцы и разрушая клетки головного мозга. Фокус состоял в том, чтобы применять местное тепло, уничтожая инфекцию, но обеспечивая, однако, тело достаточной прохладой, чтобы предотвратить разрушения, и влагой, чтобы оно могло поддерживать свои функции. Чертовски сложная тройная балансировка, уныло подумала я.
   Больше не имели значения ни душевное состояние Джейми, ни его физические неудобства Я просто боролась, поддерживая в нем жизнь, до тех пор, пока инфекция и лихорадка не пройдут — все остальное сейчас неважно.
   К вечеру второго дня у него начались галлюцинации. Мы привязали его к кровати мягкими тряпками, чтобы он не упал на пол. В конце концов в качестве отчаянной меры я отправила одного из братьев во двор, за корзинкой снега. Мы обложили им Джейми, чтобы снизить жар. Это вызвало неистовый приступ дрожи, после которого Джейми совершенно обессилел, но температура на некоторое время действительно упала.
   К несчастью, это лечение пришлось повторять каждый час. На закате комната походила на болото: на полу стояли лужи растаявшего снега, мокрые простыни заменяли кочки, а пар, поднимавшийся от жаровни в углу, струился, как болотный газ. Мы с братом Эмброузом тоже промокли насквозь, вспотели, но мерзли в талой воде, и уже были близки к изнеможению, несмотря на помощь Ансельма и других братьев. Мы перепробовали все жаропонижающие: лопух, чертополох, клюкву и тысячелистник, но все напрасно. Отвар ивовой коры, который мог бы помочь за счет большого содержания в нем салициловой кислоты, нельзя было давать в слишком больших количествах.
   В редкие моменты просветления Джейми умолял меня позволить ему умереть.
   Я отвечала грубо, так же, как и в предыдущую ночь:
   «Да будь я проклята, если позволю», и продолжала делать то, что делала.
   Когда солнце село, в коридоре послышались шаги. Дверь открылась, и в комнату вошел аббат, дядя Джейми. Его сопровождал отец Ансельм и еще трое монахов, один из которых нес небольшую кедровую шкатулку. Аббат подошел и коротко благословил меня, а потом взял меня за руку.
   — Мы хотим помазать его, — произнес он низким добрым голосом. — Не пугайтесь.
   И повернулся к кровати, а я диким взглядом уставилась на Ансельма.
   — Таинство Последнего Помазания, — пояснил он, придвигаясь ближе ко мне, чтобы не потревожить монахов, сгрудившихся у постели.
   — Последнее Помазание! Но ведь это только для умирающих!
   — Ш-ш-ш. — Он отвел меня от кровати. — Правильнее называть это помазанием болящих, но на деле его обычно приберегают для тех, кому грозит опасность умереть.
   Монахи осторожно повернули Джейми на спину и устроили так, чтобы как можно меньше травмировать израненные плечи.
   — Цель этого таинства двойная, — продолжал Ансельм, бормоча мне прямо в ухо. — Во-первых, это таинство исцеления. Мы молимся, чтобы страдающий исцелился, если на то будет Господня воля. Елей — освященное масло — считается символом жизни и здоровья.
   — А вторая цель? — спросила я, уже зная ответ. Ансельм кивнул.
   — Если Господь не пожелает, чтобы страдающий исцелился, Он дает полное отпущение грехов, и мы предаем его в руки Господа, чтобы душа в мире рассталась с телом. — Он увидел, что я собралась спорить, и предупреждающе положил мне руку на плечо. — Это последние ритуалы Церкви. Он имеет право на них и на мир, который они несут с собой.
   Приготовления завершились. Джейми лежал на спине, его чресла были целомудренно прикрыты тканью, в изголовье и в ногах кровати горели свечи, неприятно напомнившие мне могильные огни. Отец Александр сидел у кровати, рядом с ним один из монахов держал поднос с дароносицей и двумя маленькими серебряными бутылочками: со святой водой и елеем. Через обе руки он перекинул белую ткань.
   Как чертов виночерпий, злобно подумала я. Вся эта процедура страшно раздражала меня.
   Обряд проводился на латыни, негромкое ответное бормотание монахов успокаивало слух, хотя я не понимала слов.
   Ансельм шептал мне на ухо, что означали отдельные части службы; другие были самоочевидны. В какой-то момент аббат сделал знак Эмброузу, тот шагнул вперед и поднес к носу Джейми небольшую бутылочку. Должно быть, в ней находился нашатырный спирт или другой стимулятор, потому что Джейми дернулся и резко повернул голову в сторону, не открывая глаз.
   — Зачем они пытаются привести его в сознание? — шепнула я.
   — Если возможно, человек должен быть в сознании, чтобы согласиться с утверждением, что он сожалеет о своих грехах. Кроме того, если он будет в состоянии проглотить, настоятель даст ему Святое Причастие.
   Отец Александр тихонько потрепал Джейми по щеке, и, продолжая ласково разговаривать с ним, повернул его голову к бутылочке. Он перешел с латыни на шотландский, свой родной язык, и голос его звучал нежно.
   — Джейми! Джейми, сынок! Это я, Элик, сынок. Я здесь, с тобой. Очнись, пожалуйста, совсем ненадолго. Я отпущу тебе грехи, а потом дам Святое Причастие Господа нашего. Сделай маленький глоток, чтобы ответить мне, когда будет нужно.
   Монах по имени Полидор поднес к губам Джейми кубок, осторожно вливая ему в рот по капле воды. Глаза Джейми открылись, вялые от жара, но достаточно живые.
   Аббат продолжал задавать вопросы по-английски, но так тихо, что я едва слышала их.
   — Ты отрекаешься от сатаны и его деяний? Ты веришь в Воскресение Господа нашего Иисуса Христа? — и так далее. На каждый вопрос Джейми хриплым шепотом отвечал:
   — Ага.
   Причастившись, он вздохнул, лег на спину и снова закрыл глаза.
   Грудная клетка поднималась и опускалась при каждом вздохе, и я видела обозначившиеся ребра. За время болезни и жара Джейми страшно исхудал. Аббат по очереди брал пузырьки со святой водой и елеем и осенял Джейми крестом, он помазал его лоб, нос, уши и веки.
   Потом он перекрестил с елеем грудь над сердцем, каждую ладонь и каждую ступню. Искалеченную кисть он поднимал с особой осторожностью, слегка смазав рану елеем, и снова положил руку на грудь Джейми, чуть ниже ножевой раны.
   Помазание прошло быстро и неизмеримо нежно, легчайшим прикосновением большого пальца аббата. Суеверная магия, произнесла рациональная сторона моего сознания, но я была глубоко тронута любовью, которой светились лица монахов во время молитвы. Джейми еще раз открыл глаза, теперь такие спокойные, и его лицо впервые после того, как мы покинули Лаллиброх, светилось умиротворением.
   Церемония завершилась короткой молитвой на латыни. Положив руку на лоб Джейми, отец Александр произнес по-английски:
   — Господи, в Твои руки предаем мы душу раба Твоего Джейми. Молим Тебя, исцели его, если такова будет Твоя воля, и укрепи душу его, и преисполни ее благодати, и упокой ее в вечности.
   — Аминь, — откликнулись монахи. И я.
   Стемнело, и Джейми снова впал в полубессознательное состояние. Его силы истощались, и все, что мы могли — это поднимать его, чтобы он глотнул воды. Губы его потрескались и начали шелушиться, и он больше не мог произнести ни слова, хотя широко открывал глаза, если его грубо потрясти. Нас он больше не узнавал; смотрел неподвижным взглядом, медленно закрывал глаза и со стоном отворачивался.
   Я стояла у кровати и смотрела на него, настолько измученная тяжелым днем, что ничего, кроме тупого отчаяния, не чувствовала. Брат Эмброуз ласково прикоснулся ко мне, выводя из состояния отрешенности.
   — Вы больше ничего не можете для него сделать, — сказал он, решительно отводя меня в сторону. — Вам необходимо отдохнуть.
   — Но… — начала я и замолчала. Он прав, поняла я. Мы сделали все, что могли. Либо лихорадка скоро прекратится сама, либо Джейми умрет. Даже самое сильное тело не может вынести разрушительного действия жара дольше двух дней, а у Джейми осталось слишком мало сил.
   — Я останусь с ним, — пообещал Эмброуз. — Идите в постель. Я позову вас, если… — он не договорил, просто махнул рукой в сторону моей комнаты.
   Я лежала без сна на кровати и смотрела на балки потолка. Глаза мои были сухими и горячими, горло болело, словно и у меня начинался жар. Может, это и есть ответ на мои молитвы — мы сможем умереть вместе?
   В конце концов я встала, взяла со столика у двери кувшин и тяжелый керамический таз, поставила его на пол и аккуратно наполнила водой, так, чтобы она вздулась над краями дрожащим пузырем.
   По пути в комнату я заходила в кладовую брата Эмброуза…
   Теперь я развернула маленькие пакетики с травами и высыпала содержимое на жаровню. От листьев мирры пошел ароматный дымок, а крошки камфары вспыхнули крохотными голубыми язычками пламени между раскаленными красными углями.
   Я поставила свечу позади таза так, чтобы свет отражался в поверхности воды, села перед ним и стала призывать призрак…
   В каменном коридоре было холодно и темно, его освещали только тускло мерцающие масляные лампы, через равные промежутки свисающие с потолка. Моя тень протягивалась из-под ног далеко вперед, когда я под ними проходила. Казалось, что она ныряет головой вперед и исчезает в темноте.
   Несмотря на холод, я шла босиком и в одной грубой белой ночной рубашке. Под рубашкой меня окутывал небольшой островок тепла, но холод, которым тянуло с каменного пола, полз по ногам.
   Я тихо стукнула в тяжелую дверь и отворила ее, не дожидаясь ответа. У кровати Джейми сидел брат Роджер и, склонив голову, читал молитвы и перебирал четки. Деревянные бусины стукнулись друг о друга, когда он поднял голову, но губы еще какое-то время продолжали беззвучно шевелиться — он дочитывал «Аве, Мария».
   Монах подошел ко мне и произнес очень тихо, хотя было понятно, что он мог бы и кричать, не боясь потревожить неподвижную фигуру в постели:
   — Никаких изменений. Я только что поменял воду в ванночке для руки.
   На оловянном чайнике, стоявшем на жаровне, блестели капли воды. Я кивнула и благодарно прикоснулась к его руке. После всех видений последнего часа она оказалась неожиданно плотной и теплой и почему-то успокаивающей.
   — Я бы хотела остаться с ним наедине, если вы не против.
   — Разумеется. Я пойду в часовню. Или лучше остаться рядом на случай… — Его голос нерешительно замер.
   — Нет. — Я постаралась ободряюще улыбнуться. — Идите в часовню. А еще лучше — в постель. Я все равно не могу спать. Останусь с ним до утра Если понадобится помощь, я пошлю за вами.
   Еще сомневаясь, монах посмотрел на кровать. Но было очень поздно, а он устал — под добрыми карими глазами лежали круги.
   Тяжелая дверь скрипнула, закрываясь, и я осталась наедине с Джейми. Одна, испуганная и очень, очень сомневающаяся в том, что мне предложили сделать.
   Я стояла в изножье кровати и смотрела на него. Комната была наполнена тусклым светом от жаровни и двух огромных подсвечников на столе у стены, каждый почти в три фута высотой. Джейми лежал обнаженный. Слабый свет словно подчеркивал запавшие глаза и ввалившиеся щеки. Разноцветный синяк на груди походил на расползающуюся плесень.
   Кожа умирающего человека принимает зеленоватый оттенок. Сначала это только налет на скулах, но он постепенно расползается по лицу, по груди по мере того, как воля к жизни ослабевает. Несколько раз я видела, как это смертельное продвижение прекращается, кожа вновь розовеет, и человек оживает. Но чаще… Я энергично встряхнулась и отвернулась.
   Я вытащила руку из-под складок рубашки и выложила на стол то, что украдкой вынесла из темной кладовой брата Эмброуза. Флакон с нашатырным спиртом. Пакетик сухой лаванды. Еще один с валерианой. Маленькую металлическую курильницу в форме раскрытого бутона. Два шарика опиума со сладким запахом, вязких от камеди. И нож.
   В комнате было душно от дыма жаровни. Единственное окно было завешено гобеленом со сценой казни святого Себастьяна.
   Я посмотрела на поднятое кверху лицо святого и пронзенный стрелами торс, в который раз удивившись складу ума человека, выбравшего именно это украшение для комнаты больного.
   Тяжелый гобелен из шерсти и плотного шелка пропускал только очень сильный ветер. Я откинула нижний край, и дым потянулся под каменную арку. Холодный, сырой воздух, заструившийся в комнату, действовал освежающе и успокаивал пульсацию в висках, которая началась, когда я смотрела в отражение в воде и вспоминала.
   За спиной раздался негромкий стон, Джейми пошевелился на сквозняке. Отлично. Стало быть, он не в глубоком обмороке.
   Опустив гобелен на окно, я взяла курильницу, закрепила на острие шарик опиума и подожгла его от восковой свечки. Потом поставила курильницу на столик у изголовья кровати, стараясь не вдыхать опасные испарения.
   Времени было не много. Нужно скорее заканчивать приготовления, иначе дым опиума погрузит его в слишком глубокий сон.
   Я расшнуровала ночную рубашку и быстро натерла тело лавандой и валерианой. Аромат был приятный, пряный, легко различимый и пробуждающий воспоминания. Аромат, который вызывал у меня в памяти тень человека, пользовавшегося такими духами, и тень человека позади него: тени, пробуждавшие вызывающие смятение воспоминания о сегодняшнем ужасе и прошлой любви. Аромат, который должен напомнить Джейми часы боли и ярости, окутанные его волнами. Я решительно растерла остатки травы между ладонями, уронив на пол благоухающие крупицы.
   Глубоко вздохнув, чтобы набраться смелости, я взяла флакон с нашатырным спиртом. Постояла немного у кровати, глядя на исхудавшее, покрытое щетиной лицо. В лучшем случае он проживет еще день; в худшем — несколько часов.
   — Ну что ж, проклятый шотландский ублюдок, — мягко сказала я. — Посмотрим, насколько ты на самом деле упрямый.
   Вынула его искалеченную руку из воды и отставила миску в сторону.
   Я открыла флакон и поднесла его к носу Джейми. Он фыркнул и попытался отвернуться, но глаз не открыл. Я вцепилась в волосы у него на затылке, чтобы не дать ему отвернуться, и снова сунула в лицо флакон. Он медленно покачал головой из стороны в сторону, как разбуженный бык, и слегка приоткрыл глаза.