Голсуори Джон. Сага о Форсайдах

   - Именно. И это не плохо.
   - То есть?
   - Туда бы я и отдал своего сына.
   - Понимаю, - сказала Флер. - Знаешь, Джон, ты и правда изменился. По-моему, шесть лет назад ты бы этого не сказал.
   - Возможно. Живя вдали от Англии, начинаешь верить в искусственные преграды. Нельзя давать идеям носиться в пустом пространстве. В Англии их сдерживают, в этом и есть ее прелесть.
   - До идей мне нет дела, - сказала Флер, - но глупость я не люблю. Классические школы...
   - Да нет же, уверяю тебя. Кой-какие свойства они, конечно, губят, но это к лучшему.
   Флер наклонилась вперед и сказала лукаво:
   - Ты, кажется, стал моралистом, мой милый?
   Джон сердито ответил:
   - Да нет, ничего особенного!
   - Помнишь нашу прогулку вдоль реки?
   - Я уже говорил тебе - я все помню.
   Флер едва не прижала руку к сердцу, которое вдруг подскочило.
   - Мы чуть не поссорились тогда, потому что я сказала, что ненавижу людей за их тупую жестокость и желаю им свариться в собственном соку.
   - Да, а я сказал, что мне жаль их. Ну и что же?
   - Сдерживать себя глупо, - сказала Флер и сейчас же добавила: - Потому я и против классических школ. Там сдержанности учат.
   - В светской жизни она может пригодиться, Флер, - и в глазах его мелькнула веселая искорка.
   Флер прикусила губу. Ну ничего! Но она заставит его пожалеть об этих словах; и его раскаяние даст ей в руки хороший козырь.
   - Я отлично знаю, что я выскочка, - сказала она, - меня во всеуслышание так назвали.
   - Что?
   - Ну да; был даже процесс по этому поводу.
   - Кто посмел?..
   - О дорогой мой, это дела давно минувшие. Но ты же не мог не знать Фрэнсис Уилмот, наверно...
   Джон в ужасе отшатнулся.
   - Флер, не могла же ты подумать, что я...
   - Ну конечно. Почему бы нет?
   И правда, козырь! Джон схватил ее за руку.
   - Флер, скажи, что ты не думаешь, что я нарочно...
   Флер пожала плечами.
   - Мой милый, ты слишком долго жил среди дикарей.
   Мы тут каждый день колем друг друга насмерть, и хоть бы что.
   Он выпустил ее руку, и она взглянула на него из-под опущенных век.
   - Я пошутила, Джон. Дикарей иногда не вредно подразнить. Parlons d'autre chore [27]. Присмотрел ты себе место, где хозяйничать?
   - Почти.
   - Где?
   - Около четырех миль от Уонсдона, на южной стороне холмов, ферма Грин-Хилл. Есть фрукты - несколько теплиц - и клочок пахотной земли.
   - Так это, должно быть, недалеко оттуда, куда я повезу Кита, - на море, и только в пяти милях от Уонсдона. Нет, Джон, не пугайся. Мы пробудем там не больше трех недель.
   - Пугаться? Напротив, я очень рад. Мы к тебе приедем. На Гудвудских скачках мы все равно встретимся.
   - Я все думала... - Флер замолчала и украдкой взглянула на него. Ведь можем мы быть просто друзьями, правда?
   Не поднимая головы, Джон ответил:
   - Надеюсь.
   Прояснись его лицо, прозвучи его голос искренне - как по-иному, насколько спокойнее билось бы ее сердце!
   - Значит, все в порядке, - сказала она тихо. - Я с самого Аскота хотела сказать тебе это. Так оно и есть, так и будет; что-либо другое было бы глупо, правда? Век романтики миновал.
   - Гм!
   - Что ты хочешь выразить этим мало приятным звуком?
   - Я считаю совершенно лишним рассуждать о том, что один век такой, другой - этакий. Человеческие чувства все равно не меняются.
   - Ты в этом уверен? Такая жизнь, какую ведем мы, влияет на них. Ничто в мире не стоит дороже одной-двух пролитых слез, Джон. Это мне теперь ясно. Но я и забыла - ты ненавидишь цинизм. Расскажи мне про Энн. Ей еще не разонравилась Англия?
   - Напротив. Она, видишь ли, чистая южанка, а Юг еще не стал современным, то есть, во всяком случае, в какой-то своей части. Больше всего ей нравится здесь трава, птицы и деревни. Она совсем не скучает по родине. И, конечно, увлечена верховой ездой.
   - И английский язык она, вероятно, быстро усваивает?
   В ответ на его удивленный взгляд лицо ее приняло самое невинное выражение.
   - Мне хотелось бы, чтобы ты полюбила ее, - сказал он серьезно.
   - О, так, без сомнения, и будет, когда я узнаю ее поближе.
   Но в сердце ее поднялась волна жгучего презрения. Что она такое, по его мнению? Полюбить ее! Женщину, которую он обнимает, которая будет матерью его детей. Полюбить! И она заговорила о красотах Бокс-Хилла. Весь остаток пути до Пулборо, где Джон вышел, она была осторожна как кошка, говорила легким дружеским тоном, глядела ясными, невинными глазами и почти не дрогнула, прощаясь:
   - Итак, au revoir в Гудвуде, если не раньше. Забавная все-таки получилась встреча!
   Но по пути в гостиницу, проезжая в станционном экипаже сквозь пропахший устрицами туман, она крепко сжала губы, и глаза ее под нахмуренными бровями были влажны.
   IX
   А ДЖОН!..
   А Джон, которому предстояло пройти пешком пять с лишним миль, пустился в путь, и в ушах его, отбивая такт, звучала старая английская песня:
   Как счастлив мог бы я быть с любой,
   Когда б не мешала другая!
   Вот до чего он запутался, непреднамеренно, просто следуя порывам своей честной натуры. Флер его первая любовь, Энн - вторая. Но Энн его жена, а Флер - замужем за другим. Мужчина не может быть влюблен одновременно в двух женщин; напрашивался вывод, что он не влюблен ни в ту, ни в другую. Откуда же тогда эти странные ощущения в его крови? Или то, что говорят, неверно? Французское или староанглийское разрешение вопроса не пришло ему в голову. Он женат на Энн, он любит Энн, она прелесть! Вот и все. Почему же тогда, шагая по траве вдоль дороги, он думал почти исключительно о Флер? Какой бы ни представлялась она циничной, или непосредственной, или просто милой, она ввела его в заблуждение не больше, чем в душе того хотела. Он знал, что у нее сохранилось к нему прежнее чувство, знал и то, что сохранилось и его чувств к ней или хотя бы какая-то доля его. Но ведь он любит и другую женщину. Джон был не глупее других мужчин и не больше их обманывал себя. Как и многие мужчины до него, он решил не закрывать глаза на факты и делать то, что считает правильным, - или, вернее, не делать того, что считает неправильным. Что именно неправильно, в этом он тоже не сомневался. Его беда была проще: он владел своими мыслями и чувствами ничуть не лучше, чем любой мужчина. В конце концов не его вина, что когда-то он безраздельно любил Флер или что она безраздельно любила его; и не его вина, что он любит свою родину и устал жить вдали от нее.
   Не его вина, что он полюбил снова и женился на той, которую полюбил. И не его, казалось бы, вина, что вид, и голос, и аромат, и близость Флер пробудили в нем что-то от прежнего чувства. И все же такая двойственность претила ему, и он шел, то ускоряя, то замедляя шаг, а солнце двигалось по небу и пригревало ему затылок, который после солнечного удара в Гренаде навсегда остался чувствительным. Раз он постоял, прислонившись к изгороди. Он еще не так давно вернулся в Англию, чтобы оставаться равнодушным к ее красоте в такой дивный день. Он часто останавливался и прислонялся к какой-нибудь изгороди и вообще, как говорил Вэл, спал наяву.
   Подошел уже первый день матча между Итоном и Хэрроу [28], которого никогда в свое время не пропускал его отец, но сенокос только что кончился, и в воздухе еще стоял запах сена. К югу перед ним растянулись холмы, освещенные по северным склонам. Под деревьями, у самой изгороди, стояли, медленно помахивая хвостами, рыжие сэссекские коровы. Вдали на склонах тоже пасся скот. Покой окутал землю. Под косыми лучами солнца хлеб на ближнем поле отливал неземными оттенками - не то зеленью, не то золотом. И среди мирной красоты вечера Джон остро почувствовал разрушительную силу любви - чувства до того сладкого, тревожного и захватывающего, что оно отнимает у природы и краски и покой, а жертвы его отравляют жизнь окружающим и сами ни на что не годны. Работать - и созерцать природу во всех ее образах! Почему он не может уйти от женщин? Почему, как в анекдоте, который рассказывала Холли, где бедную девушку пришло проводить на вокзал все ее семейство, - почему он не может уехать и сказать: "Слава тебе господи, с этим добром я разделался!"
   Кусали мошки, и он пошел дальше. Рассказать Энн, что он ехал с Флер? Умолчать об этом - значило бы подчеркнуть значение этой встречи; но рассказывать почему-то не хотелось. И тут он набрел на Энн; она сидела на заборе, без шляпы, засунув руки в карманы джемпера, очень прямая и гибкая.
   - Помоги мне слезть, Джон!
   Он помог и не сразу выпустил ее. И сейчас же сказал:
   - Угадай, с кем я ехал в поезде? С Флер Монт. Мы встретились на вокзале. Она на будущей неделе привезет сынишку в Лоринг, чтобы подправить его.
   - О, как жаль!
   - Почему?
   - Потому что я люблю тебя, Джон. - Она вздернула подбородок, и теперь ее прямой точеный носик казался совсем тупым.
   - Не понимаю... - начал Джон.
   - Другая женщина, Джон. Я еще в Аскоте заметила...
   Наверно, я старомодна, Джон.
   - Это ничего, я тоже.
   Глаза ее, не до конца укрощенные американской цивилизацией, обратились на него, и она взяла его под руку.
   - У Рондавеля пропал аппетит. Гринуотер очень расстроен. А я никак не усвою английское произношение, а очень хочу. Я теперь англичанка и по закону и по происхождению, французского только и есть, что одна прабабка.
   Если у нас будут дети, они будут англичане, и жить мы будем в Англии. Ты окончательно решил купить ферму Грин-Хилл?
   - Да, и теперь уж возьмусь за дело серьезно. Два раза играл в игрушки, довольно с меня.
   - Разве в Северной Каролине ты играл?
   - Не совсем. Но теперь другое дело; там это было не так важно. Что такое в конце концов персики? А здесь вопрос серьезный. Я намерен наживать деньги.
   - Чудно! - сказала Энн. - Но я никак не ожидала, что ты это скажешь.
   - Прибыль - единственный критерий. Буду разводить помидоры, лук, спаржу и маслины; из пахотной земли выжму все, что можно, и, если смогу, еще прикуплю.
   - Джон! Сколько энергии! - И она схватила его за подбородок.
   - Ладно, ладно, - свирепо сказал Джон. - Вот посмотришь, шучу я или нет.
   - А дом ты предоставишь мне? Я так чудесно все устрою!
   - Идет.
   - Так поцелуй меня.
   Полуоткрыв губы, она смотрела ему в глаза чуть косящим взглядом, придававшим ее глазам их особую манящую прелесть, и он подумал: "Все очень просто. То, другое, - нелепость! Иначе и быть не может!" Он поцеловал ее в лоб и в губы, но и тут, казалось, видел, как дрогнула Флер, прощаясь с ним, слышал ее слова: "A! А забавная все-таки получилась встреча!"
   - Зайдем посмотреть Рондавеля, - сказал он.
   Когда они вошли в конюшню, серый жеребенок стоял у дальней стены стойла и вяло разглядывал морковку, которую протягивал ему Гринуотер.
   - Никуда не годится! - через плечо бросил им тренер. - Не быть ему в Гудвуде. Заболел жеребенок.
   Как это Флер сказала: "Аи геусиг в Гудвуае, если не раньше!"
   - Может, у него просто голова болит, Гринуотер? - сказала Энн.
   - Нет, мэм, у него жар. Ну, да ничего, еще успеет взять приз в Ньюмаркете [29].
   Джон погладил жеребенка по ляжке.
   - Эх ты, бедняга! Вот чудеса! На ощупь чувствуешь, что он не в порядке.
   - Это всегда так, - сказал Гринуотер. - Но с чего бы? Во всей округе, насколько я знаю, нет ни одной больной лошади. Самое капризное существо на свете - лошадь! К Аскотским скачкам его не тренировали - взял да и пришел первым. Теперь готовили его к Гудвуду - а он расклеился. Мястер Дарти хочет, чтобы я дал ему какого-то южноафриканского снадобья, а я о нем и не слышал.
   - У них там лошади очень много болеют, - сказал Джон.
   - Вот видите, - продолжал тренер, протягивая руку к ушам жеребенка, совсем невеселый! Много бы я дал, чтобы знать, с чего он захворал.
   Джон и Энн ушли, а он остался стоять около унылого жеребенка, вытянув вперед темное ястребиное лицо, словно стараясь разгадать ощущения своего любимца.
   В тот вечер Джон поднялся к себе, совершенно одурелый от взглядов Вала на коммунизм, лейбористскую партию и личные свойства сына Голубки да еще целой диссертации на тему о болезнях лошадей в Южной Африке. Он вошел в полутемную спальню. У окна стояла белая фигура; при его приближении она обернулась и бросилась ему на шею.
   - Джон, только не разлюби меня!
   - С чего бы?
   - Ведь ты мужчина. А потом - верность теперь не в моде.
   - Брось! - мягко сказал Джон. - Настолько же в моде, как и во всякое другое время.
   - Я рада, что мы не едем в Гудвуд. Я боюсь ее. Она такая умная.
   - Флер?
   - Конечно, ты был в нее влюблен, Джон, я это чувствую; лучше бы ты сказал мне.
   Джон облокотился на окно рядом с ней.
   - Почему? - сказал он устало.
   Она не ответила. Они стояли рядом в теплой тишине ночи, мотыльки задевали их крыльями, крик ночной птицы прорезал молчание, да изредка было слышно, как в конюшне переступает с ноги на ногу лошадь. Вдруг Энн протянула вперед руку.
   - Вот там - где-то - она не спит и хочет тебя. Нехорошо мне, Джон!
   - Не расстраивай себя, родная!
   - Но мне, право же, нехорошо, Джон.
   Прижалась к нему, как ребенок, щекой к щеке, темный завиток щекотал ему шею. И вдруг обернулась, отчаянно ища губами его губы.
   - Люби меня!
   Но когда она уснула, Джон еще долго лежал с открытыми глазами. В окно прокрался лунный свет, и в комнату вошел призрак - призрак в костюме с картины Гойи, кружился, придерживая руками широкое платье, манил глазами, а губы словно шептали: "И меня! И меня!"
   И, приподнявшись на локте, он решительно посмотрел на темную головку на подушке. Нет! Ничего, кроме нее, нет - не должно быть - в этой комнате. Только не уходить от действительности!
   X
   НЕПРИЯТНОСТИ
   На следующий день, в понедельник, за завтраком Вэл сказал Холли:
   Вот послушай-ка!
   "Дорогой Дарти,
   Я, кажется, могу оказать тебе услугу. У меня имеются кой-какие сведения относительно твоего жеребенка от Голубки и вообще о твоей конюшне, и стоят они гораздо больше, чем те пятьдесят фунтов, которые ты, я надеюсь, согласишься мне за них заплатить. Думаешь ли ты приехать в город на этой неделе? Если да, нельзя ли нам встретиться у Брюмеля? Или, если хочешь, я могу прийти на Грин-стрит. Дело важное.
   Искренне тебе преданный Обри Стэйнфорд".
   - Опять этот человек!
   - Не обращай внимания, Вэл!
   - Ну, не знаю, - мрачно протянул Вэл. - Какая-то шайка что-то слишком заинтересовалась этим жеребенком. Гринуотер волнуется. Я уж лучше постараюсь выяснить, в чем тут дело.
   - Так посоветуйся сначала с дядей. Он еще не уехал от твоей мамы.
   Вэл скорчил гримасу.
   - Да, - сказала Холли, - но от него ты узнаешь, что можно делать и чего нельзя. Против таких людей не стоит действовать в одиночку.
   - Ну ладно. Пари держу, что тут дело нечисто. Кто-то еще в Аскоте знал о Рондавеле.
   Он поехал в Лондон утренним поездом и к завтраку был уже у матери. Она и Аннет завтракали в гостях, но Сомс был дома и не слишком радушно пожал ему руку.
   - Этот молодой человек с женой все еще у вас?
   - Да, - сказал Вэл.
   - Что он, никогда не соберется чем-нибудь заняться? Узнав, что Джон как раз собирается заняться делом, он проворчал:
   - Сельское хозяйство? В Англии? Это еще зачем ему понадобилось? Только швырять деньги на ветер. Лучше ехал бы обратно в Америку или еще в какую новую страну. Почему бы ему не попробовать Южной Африки? Там его сводный брат умер.
   - Он больше не уедет из Англии, дядя Сомс, - по-видимому, проникся нежной любовью к родине.
   Сомс пожевал молча.
   - Дилетанты все эти молодые Форсайты, - сказал он. - Сколько у него годовых?
   - Столько же, сколько у Холли и ее сводной сестры, - около двух тысяч, пока жива его мать.
   Сомс заглянул в рюмку и извлек из нее микроскопический кусочек пробки. Его мать! Он слышал, что она опять в Париже. Она-то имеет теперь по меньшей мере три тысячи годовых. Он помнил время, когда у нее не было ничего, кроме несчастных пятидесяти фунтов в год, но оказалось, что и этого было слишком много, - не они ли навели ее на мысль о самостоятельности? Опять в Париже! Булонский лес, зеленая Ниобея, исходящая слезами, - он хорошо ее помнил, - и сцена, которая произошла тогда между ними...
   - А ты зачем приехал в город?
   - Вот, дядя Сомс.
   Сомс укрепил на носу очки, которые совсем недавно начал надевать для чтения, прочел письмо и вернул его племяннику.
   - Видал я в свое время нахалов, но этот тип?
   - Как вы мне советуете поступить?
   - Брось письмо в корзину, забудь о нем.
   Вэл покачал головой.
   - Стэйнфорд как-то заезжал ко мне в Уонсдон. Я ничего ему не сказал; но вы помните, что в Аскоте мы смогли получить только вчетверо, а ведь это был первый дебют Рондавеля. А теперь, перед самым Гудвудом, жеребенок заболел; что-то тут кроется.
   - Так что же ты намерен делать?
   - Я думал повидаться с ним, и может быть, вы бы не отказались присутствовать при нашем разговоре, чтобы не дать мне свалять дурака.
   - Это, пожалуй, не глупо. Такого беззастенчивого мерзавца, как этот, мне еще не приходилось встречать.
   - Чистокровный аристократ, дядя Сомс, порода сказывается.
   - Гм, - буркнул Сомс. - Ну что же, пригласи его сюда, если уж непременно хочешь с ним говорить, но сначала вынеси из комнаты все ценное и скажи Смизер, пусть уберет зонты.
   В то утро он проводил Флер и внука на взморье и скучал, особенно после того, как, проводив их, посмотрел карту Сэссекса и обнаружил, что Флер будет жить в двух шагах от Уонсдона и от этого молодого человека, который теперь не выходил у него из головы, о чем бы он ни думал. Возможность взять реванш с "этого мерзавца" Стэйнфорда сулила какое-то развлечение. Как только посланный ушел, он пододвинул стул к окну, откуда видна была улица. Про зонты он так и не сказал ничего - решил, что это будет недостойно, - но сосчитал их. День был теплый, шел дождь, и в открытое окно столовой с Грин-стрит струился влажный воздух, чуть отдающий запахами кухни.
   - Идет, - сказал он вдруг. - Экая томная фигура!
   Вэл пересек комнату и стал за его стулом. Сомс заерзал на своем месте. Этот тип и его племянник вместе учились - кто их знает, может быть, у них есть и еще какие-нибудь общие пороки.
   - Ого, - сказал Вэл вполголоса, - вид у него и правда больной.
   На "томной фигуре" был тот же темный костюм и шляпа, в которых Сомс видел его в первый раз; та же небрежная элегантность; поднятая бровь и полузакрытые глаза по-прежнему излучали презрение на горькие складки в углах рта. И ни с чем не сравнимое выражение обреченного, которому только и осталось, что презирать всякое чувство, как и в тот раз, пробудили в Сомсе крошечную искру жалости.
   - Надо предложить ему выпить, - сказал он.
   Вэл двинулся к буфету.
   Раздался звонок, голоса в передней; потом появилась Смизер, красная, запыхавшаяся, с виноватым лицом.
   - Вы примете этого джентльмена, сэр, который унес сами знаете что, сэр?
   - Проведите его сюда, Смизер.
   Вэл повернул к двери. Сомс остался сидеть.
   "Томная фигура" появилась в дверях, кивнула Вэлу и подняла брови в сторону Сомса. Тот сказал:
   - Здравствуйте, мистер Стэйнфорд.
   - Мистер Форсайт, если не ошибаюсь?
   - Коньяку или виски, Стэйнфорд?
   - Спасибо, коньяку.
   - Давай покурим. Ты хотел меня видеть. Мистер Форсайт - мой дядя и мой поверенный.
   Сомс заметил, как Стэйнфорд улыбнулся, словно говоря: "Да ну? Вот удивительные люди!" Он закурил предложенную сигару, и воцарилось молчание.
   - Ну? - не выдержал Вэл.
   - Очень сожалею, Дарти, что твой жеребенок от Голубки расклеился.
   - А откуда это тебе известно?
   - Вот именно. Но прежде чем я тебе это сообщу, будь добр дать мне пятьдесят фунтов и обещание, что мое имя не будет упомянуто.
   Сомс и Вэл остолбенели. Наконец Вэл сказал:
   - А какая у меня гарантия, что твои сведения стоят пятьдесят фунтов или хотя бы пять?
   - О, что я знаю, что твой жеребенок болен.
   Как ни мало был Сомс знаком с миром скачек, он все же понял силу этого аргумента.
   - Ты хочешь сказать, что знаешь, где моя конюшня протекает?
   Стэйнфорд кивнул.
   - В университете мы были друзьями, - сказал Вэл. - Чего ты ожидал бы от меня, если бы я располагал такими же сведениями о твоей конюшне?
   - Дорогой Дарти, величины несоизмеримые. Ты богат, я - нет.
   Избитые фразы вертелись на языке у Сомса. Он проглотил их. Что толку разговаривать с таким типом!
   - Пятьдесят фунтов - большие деньги, - сказал Вэл. - Твои сведения действительно ценны?
   - Да, клянусь честью.
   Сомс громко фыркнул.
   - Если я куплю у тебя эту течь, - продолжал Вэл, - можешь ты гарантировать, что она не обнаружится в Другом месте?
   - Мало вероятия, чтобы у тебя в конюшне оказались две трубы с течью.
   - Мне и в одну не верится.
   - Одна-то есть.
   Сомс увидел, как его племянник подошел к столу и стал отсчитывать банковые билеты.
   - Сначала скажи мне, что ты знаешь, и я заплачу тебе, если найду, что твои сведения правдоподобны. Имя твое упомянуто не будет.
   Сомс увидел, как томные брови поднялись.
   - Я доверчивый человек, Дарти, не то что ты. Дай расчет конюху по фамилии Синнет - вот где твоя конюшня протекает.
   - Синнет? - сказал Вэл. - Мой лучший конюх! Чем ты можешь доказать?
   Стэйнфорд извлек грязный листок почтовой бумаги и протянул его Вэлу. Тот прочел вслух:
   - "Серый жеребенок болен, все в порядке - в Гудвуде ему не быть". Все в порядке? - повторил он. - Так, значит, он это подстроил?
   Стэйнфорд пожал плечами.
   - Можешь ты мне дать эту записку? - спросил Вэл.
   - Если ты пообещаешь не показывать ему.
   Вэл кивнул и взял записку.
   - Ты знаешь его почерк? - спросил Сомс. - Очень это все подозрительно.
   - Нет еще, - сказал Вэл и, к ужасу Сомса, положил в протянутую руку пачку банкнот. Сомс ясно расслышал легкий вздох облегчения. Вэл вдруг сказал:
   - Ты с ним сговорился в тот день, когда заезжал ко мне?
   Стэйнфорд чуть заметно улыбнулся, еще раз пожал плечами и повернул к двери.
   - До свидания, Дарти, - сказал он.
   Сомс раскрыл рот. Так реванш окончен! Он ушел!
   - Послушай, - сказал он. - Не выпускай же его! Это чудовищно!
   - Ой, до чего смешно, - сказал вдруг Вал и захохотал. - Ой, до чего смешно!
   - Смешно, - проворчал Сомс. - Куда идет мир, не понимаю.
   - Не горюйте, дядя Сомс. На пятьдесят фунтов он меня обчистил, но за такое не жаль и заплатить. Синнет, мой лучший конюх!
   Сомс все ворчал.
   - Совратить твоего работника и тебя же заставить платить за это! Дальше идти некуда!
   - В том-то и прелесть, дядя Сомс. Ну, поеду домой я выгоню этого мошенника.
   - Я бы, на твоем месте, не постеснялся сказать ему, откуда мне все известно.
   - Ну, не знаю. Ведь Стэйнфорд еле на ногах держится. Я не моралист, но думается мне, что свое слово я сдержу.
   Сомс помолчал, потом искоса взглянул на племянника.
   - Делай как знаешь. Но не мешало бы его засадить.
   С этими словами он прошел в переднюю и пересчитал зонты. Все были целы, он взял один из них и вышел на улицу. Его тянуло на воздух. Если не считать истории с Элдерсоном, он сталкивался с явной бесчестностью не часто и только у представителей низших классов. Можно оправдать какого-нибудь бродягу, или даже клерка, или домашнюю прислугу. У них много соблазнов и никаких традиций. Но чего ждать от жизни, если даже на аристократа нельзя положиться в таком простом вопросе, как честность! Каждый день приходится читать о преступлениях, и можно с уверенностью сказать, что на одно дело, которое доходит до суда, десятки остаются нераскрытыми. А если прибавить все темные дела, что творятся в Сити, все сделки на комиссиях, подкуп полиции, торговлю титулами - с этим, впрочем, как будто покончено, - все мошенничества с подрядами... Прямо волосы дыбом встают!
   Можно издеваться над прежним временем, и, конечно, наше время таит больше соблазнов, но что-то простое и честное ушло из жизни безвозвратно. Люди добиваются своего всеми правдами и неправдами, не желают больше ждать, когда удача сама придет к ним в руки. Все так спешат нажиться или прожиться! Деньги - во что бы то ни стало! Каких только не продают теперь шарлатанских средств, каких только книг не печатают, махнув рукой на правду и на приличия. А рекламы! Боже милостивый!
   Эти мрачные размышления завели его в Вестминстер. Можно, пожалуй, зайти на Саут-сквер узнать, сообщила ли Флер по телефону, как доехала.
   В холле на саркофаге лежало восемь шляп разных цветов и фасонов. Что тут еще творится? Из столовой доносился шум голосов, потом загудело кто-то произносил речь. У Майкла какое-то собрание, а в доме только что была корь!
   - Что у вас тут творится? - спросил он Кокера.
   - Кажется, что-то насчет трущоб, сэр; мистер Монт говорил, они собираются их обновлять.
   - Положите мою шляпу отдельно, - сказал Сомс. - От миссис Монт было что-нибудь?
   - Она звонила, сэр. Доехали хорошо. Собаку, кажется, тошнило дорогой. Упрямый пес.
   - Ну, - сказал Сомс, - я пока посижу в кабинете.
   Войдя в кабинет, он заметил на письменном столе акварель: серебристый фон, дерево с большими темно-зелеными листьями и шаровидными золотыми плодами - сделано по-любительски, но что-то есть. В нижнем углу надпись рукой его дочери:
   "Золотое яблоко. Ф. М. 1926".
   Он и понятия не имел, что она так хорошо владеет акварелью! Вот умница! И он прислонил рисунок так, чтобы получше рассмотреть его. Яблоко? Что-то не похоже. Совершенно несъедобные плоды и сияют, точно фонари. Запретный плод! Такой Ева могла дать Адаму. Может быть, это символ? Воплощение ее тайных мыслей? И, глядя на рисунок, он погрузился в мрачное раздумье, из которого его вывел звук открывающейся двери. Вошел Майкл.
   - Здравствуйте, сэр!
   - Здравствуйте, - ответил Сомс. - Это что за штука?,
   XI
   ВЗЯЛИСЬ ЗА ТРУЩОБЫ
   Живя в эпоху, когда почти все подчинено комитетам, Майкл мог с уверенностью сказать, чему подчиняются сами комитеты. Нельзя собрать комитет непосредственно после обеда, ибо тогда члены комитета будут спать; или непосредственно перед обедом, ибо тогда они будут раздражительны. Нужно дать членам комитета свободно поговорить о чем вздумается, пока они не устанут слушать друг друга. Но должен быть кто-нибудь, предпочтительно председатель, кто бы мало говорил, побольше думал и уж конечно не спал бы, когда наступит подходящий момент, чтобы предложить среднюю линию действия, которую измученные члены обычно и принимают.