Гончаров Олег. Полонянин

   – Жалко, что я Соломона в Киев отпустила, – подошла ко мне и по щеке ладошкой погладила.
   – Я и без Соломона справлюсь, – ответил я.
   – Придешь ночью?
   – Нет. Ведун со своими в тереме ночевать будет. Не хочу, чтоб он про нас проведал.
   – Да брось ты, – отвернулась она, – про нас уже вся Русь гудом гудит.
   – Разговоры пустые, – сказал я. – Никто же не видел ничего, а значит, наверняка не знает. А догадки так догадками и останутся. Вон уж слух идет, что, когда к тебе свататься из Коростеня приезжали, ты велела сватов древлянских вместе с ладьей и дарами живьем закопать.
   – И неужто этому верят? – рассмеялась Ольга.
   – Кто знает, как оно на самом деле было, тот, как и ты, смеется. А кто не знает, тот и поверить может.
   – Ох, люди-люди…
   Ох, люди-люди…
   Отчего же так устроены они, что всяким небылицам скорее поверят, нежели правде? Почему чем глупее ложь, тем проще ей в народе поддержку найти?
   Вот сболтнет кто-нибудь чушь, не подумавши. Так, для словца красного. И пойдет брехня по свету гулять от края и до края. Подробностями и вывертами обрастать станет. А через время глядишь – в брехню уже поверили. Чушь несусветная чистой правдой обернулась. И обязательно кто-нибудь найдется, кто утверждать будет, что сам этой брехне свидетелем был. И все. И возражать этой глупости несусветной не смей. Не то заплюют-захаркают. Самого лжецом объявят. Станет брехня под личиной правды Миром править, за собой поведет. А куда завести может?
   Ох, люди-люди…
 

16 августа 949 г.

   Весь вчерашний вечер и, почитай, половину ночи в Вышгороде пировали. Песни пели, плясали, веселились в честь скотьего Бога. Он же веселье больше других Богов уважает. Мудрость с радостью под ручку по жизни идут. Оттого Давший Мудрость не только Веды праотцу Богумиру рассказывал, но заодно детей его рожки и дудки мастерить учил, как на них играть объяснял, как лад держать, как слова в ритм складывать. Вот и считали дудари и гусельники его своим Покровителем. На его праздниках особенно старались, чтобы порадовался Велес за учеников.
   Удались Спожинки в этом году. И вообще, лето для пахарей было удачным. Когда нужно, дожди шли, когда нужно, ведро стояло. Нивы богато уродили, жито колосом налилось, отчего же не попраздновать? Вот и веселились, пока не попадали.
   Только Ольга к общему веселью безучастной осталась. Сказала, что занедужила, и, чуть солнышко село, ушла в светелку свою. Притворила дверь опочивальни, запалила светильник, встала на колени перед постелью, нагнулась и вытащила из-под ложа кипарисовый сундучок, окованный тонкими медными пластинками. Нащупав пальцем шишечку на боковой стенке сундучка, она надавила на потаенную пружинку. В сундучке хрустнуло, звякнуло, и крепкая крышка отвалилась назад.
   Здесь, на самом дне, под россыпью жемчужных бус, под грудой каменьев драгоценных и искусных украшений, она прятала простую холщовую котомку. Это все, что осталось у нее от странного рыбака, который верой своей и жалостью к врагам перевернул что-то в душе ее.
   Ольга достала котомку, раскрыла ее и вынула на свет большую книгу в тяжелом, обитом вытертой кожей окладе.
   – Эх, Андрей, – вздохнула княгиня, вспомнив, как рыбак перед смертью завещал ей хранить эту книгу.
   Она положила книгу на ложе, закрыла сундучок и засунула его обратно. Затем осторожно открыла маленький золотой замочек, скрепляющий доски оклада, и распахнула книгу на странице, проложенной витым шелковым шнурком.
   Причудливая вязь бежала по пергаментному листу, свивалась в странный узор, из которого складывались слова почти забытого языка.
   – Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который в тайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно, – Ольга с трудом прочитала строку и вытерла платочком вспотевший от напряжения лоб. – А молясь, – продолжила она по складам разбирать написанное, – не говори лишнего, как иноверцы, ибо они думают, что многословием своим будут услышаны… – Она водила пальцем по выскобленной коже, стараясь вникнуть в прочитанное.
   Переводить с греческого на привычный ей язык было неимоверно трудно. Многие слова были ей непонятны, значение некоторых слов она давно забыла, но почему-то ей чудилось, что смысл книги становится для нее настолько явным, что не требует никакого перевода. – Не собирай себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут… Она очень устала, глаза начали слезиться. В неверном желтом свете лампы строчки расплывались, слова стали наползать друг на друга. По-настоящему разболелась голова, и княгиня поняла, что больше не в состоянии понимать написанное.
   Ольга осторожно закрыла книгу. Положила ее на место, тщательно одернула полог покрывала, скрывавшего ее сокровище, и, не раздеваясь, прилегла на постель. Она постаралась вспомнить и осознать прочитанное. Шум пира за окошком ее не беспокоил. Княгиня прикрыла уставшие глаза и не заметила, как заснула.
   Андрей пришел к ней под утро. Присел на краешек постели. Улыбнулся добро и спросил:
   – Что, княгиня, бережешь ли книгу, мною оставленную?
   – Да, учитель, – ответила Ольга, и робость ее взяла. – Погоди, – сказала она рыбаку, – как же ты здесь? Ведь умер же ты.
   – Конечно, умер, – согласился Андрей. – Умер, и душа моя в небо вознеслась. И теперь сижу я одесную Господа нашего. И вижу, как ты в мыслях своих к Нему взываешь. Оттого и отпустил Он меня ненадолго, чтоб я тебе сообщить мог, что любит Он тебя.
   – Неужто Господь обо мне знает?
   – Как Ему не знать? – пожал плечами рыбак. – Без Его ведома и волос с головы не падает. И все, что делает Он, то только на пользу чадам Его возлюбленным.
   – А руки твои как же? – Княгиня чувствовала, как противные мураши пробегают по телу, а на голове волосы дыбом от страха поднимаются.
   – А что руки? Вот они, – он показал ей свои натруженные ладони, – видишь, все с ними в порядке полном. И то, что пострадать мне пришлось, так это мне в испытание было, и не более этого.
   – Выходит, молитва моя, та, которой ты меня научил, до Господа доходит, и Он помощь мне оказывает?
   – Нет, княгиня, – покачал Андрей головой, – просьбы Он твои слышит и помочь бы рад, а не может.
   – Отчего же так? – искренне удивилась Ольга.
   – А вот это ты сама догадайся, – сказал рыбак и вдруг таять начал. – Время мое вышло, – вздохнул он, – пора восвояси возвертаться. А ты подумай, почему Господь тебе в просьбах отказывает? Ты поду… – И растаял, облачком летним изошел.
   Вскочила Ольга с постели и понять никак не может: сном ей Андрей пригрезился или по наущению Господню к ней приходил?
   А за окошком дождик пошел. Зашуршал своей походкой легкой по тесовой крыше. Застучал настойчиво в слюдяной подбор.
   «Покойники к дождю снятся», -зачем-то подумалось, но отмахнулась она от приметы старинной.
   Уж больно хотелось княгине, чтоб морок ночной явью обернулся, чтоб и вправду Андрей с ней на встречу явился. Вон и мурашки еще не прошли, может, все-таки было? Или не было?
   Спустилась Ольга на пол, снова достала заветную книгу, раскрыла на той странице, где закладка была, всматриваться в строки стала. Поняла, что не может разобрать слов, темно слишком. Тогда она книгу перед собой положила, колени преклонила и зашептала по памяти:
   – Отче наш, сущий на небесах… – вспомнив, как молитву эту они с рыбаком на ладье разучивали, а потом она ее в книге нашла, по-гречески.
   Молилась княгиня Богу, а в мыслях за сына своего, за брата, за всех близких и дальних просила. Чтоб здоровы они были, чтоб счастливы. Чтоб удача им везде сопутствовала, чтоб стороной обошли лихие напасти.
   Страстно княгиня молилась. Истово. Всю любовь свою в прошение вкладывала. Слезы текли по ее щекам, а почему и сама не знала. То ли от тревоги за ближних, то ли оттого, что Андрей сказал. Хотелось ей докричаться до Него, до Господа, хотелось, чтоб не оставил Он ее в заботе своей. Помнила княгиня, что сам Он ученикам своим говорил:
   – Стучите, и отворят вам. – Вот и стучалась она изо всех своих бабьих сил.
   – Что с тобой, княгиня? – голос напугал похлеще призрака.
   Обернулась Ольга и ужаснулась. На пороге стоял кто-то. А кто? В сумраке предрассветном и не разглядеть. И в этот миг молонья ожгла – дождик до грозы дорос. Осветила вспышка светелку. Тенями изломанными все вокруг поплыло. Пришелец рогатым померещился. Огромным. Жутким. А вслед за молнией гром ударил. Прокатился по небу яростно. Так бабахнул, что показалось, будто стены терема от удара зашатались.
   Вскрикнула княгиня испуганно. Завопила, не разобрав, кто в светелку ее наведался.
   – Прости, княгиня, – чудище рогатое ей, – не хотел напугать тебя.
   И тут узнала она его. Ведуна Перунова. Звенемира. Шапка на нем с турьими рогами в честь Спожинок – праздника Белеса.
   – Просто хотел поблагодарить тебя за угощение, за приют и за ласку к людям твоим. А вот оно как обернулось.
   – Да, Звенемир, – взяла она себя в руки. – Хорошо.
   – А что это у тебя? – спросил незваный гость, а сам на книгу рукой показал.
   – Ничего, – завет Андреев она собой загородила.
   – Вижу, ты книги христианские читаешь…
   И снова сверкнуло за окном да хлопнуло раскатом громовым.
   – А тебе что до этого? – разозлилась Ольга.
   – Как это чего? – возмутился ведун. – Жалко мне тебя, княгиня. И так внуки Перуновы тебя не любят, а коли прознают, кому их княгиня требы возносит? По-страшнее давешнего пожар вспыхнет. Бунтом Русь вспенится. Волной кровавой. И как знать, чем тот бунт обернется. Может, ты еще и крещение приняла?
   Вскочила Ольга с колен, перед ведуном встала.
   – Ты никак меня пугать вздумал? – спросила у Звенемира строго.
   – Нет, – покачал ведун рогатой головой. – Не пугаю я. Предупреждаю только. Если не хочешь, чтоб горе в терем твой пришло, сожги эту пакость мерзкую, – кивнул он на книгу. – И помни, что не любят у нас христиан. Ох, не любят. – Развернулся и вон вышел.
   И как только закрылась за ним дверь, в третий раз полыхнула молния. Это Перун навье семя приметил да стрелу огненную в демона с небушка пустил.
   А Ольга стояла посреди опочиваленки и все никак дух перевести не могла. Понимала она, что прав ведун. И так власть ее на волоске держится, а если поступит она опрометчиво да волосок порвется, что тогда? Жуть ее от мыслей этих пробрала. Стряхнула она с себя думы тревожные, посетовала на то, что книгу ведуну показала, схватила ставшее опасным наследство Андреево, из светелки выбежала. Из терема под грозу вышла, в клетушку мою под лестницу забралась.
   – Добрый, – тихо, чтоб Малушу не разбудить, меня позвала.
   – Ольга, ты? – Я только недавно лег и уже придре-мывать начал.
   – Я.
   – Случилось что? – вышел я к ней в сени. – Или невмоготу тебе?
   – Потом это все, – отмахнулась она от меня. – Вот, – протянула мне книгу. – Спрячь пока у себя.
   – Это что за невидаль? – книга оказалась увесистой, словно камень. – Как же ты груз такой сюда дотащила? Не надорвалась?
   – Ты ее спрячь получше. Так, чтоб не видел никто и не знал, что она у тебя.
   – Ладно, не беспокойся, – кивнул я. – Ты пройди, а то намокла совсем. Ишь как льет. Вовремя мы столы убрали…
   – Некогда мне. – И убежала.
   Так в моих руках впервые Благая Весть оказалась. А Ольга мне свою тайну доверила. Я и раньше догадывался, что непростые беседы перед смертью с ней рыбак вел, недаром же она его учителем называла. Даже спросил тогда его, поймал ли он душу Ольгину? Спросил-то в шутку, чтоб подбодрить умирающего, а оказалось, что в самую точку попал. Подивился я на княгиню. Как же она от меня и от всех скрыла, что христианин в нее зерно веры своей заронил?
   Тайна – тайной, но когда Звенемир ее к стенке припер, она не к кому-нибудь, а ко мне прибежала – врагу своему бывшему, полюбовнику нынешнему, ливня грозного не побоялась. Значит, поверила, что не предам ее.
   А книга и впрямь забавной оказалась. Привык я к складням деревянным, к доскам вощеным да к бересте вымоченной. Кожа лощеная пергамная большой редкостью была, на ней только договоры важные писались, как тот, что отец мой с Киевом заключил, а тут книга целая. Это же сколько ягнят подсосных на нее извести пришлось? Не менее отары. Ценностью она была необыкновенной. Я такую дорогую вещь отродясь в руках не держал, а тут на сохранение отдали. И гадал я, что же за важные важности в такой дорогой книге прописаны?
   Я-то в ту пору ни в греческом, ни в ромейском сведущ не был. Попервости, схоронясь от всех, только свято чудные разглядывал да дивился тому, как это писари буквицы затейливо размалевывали. А одна картина меня поразила. На ней был человек нарисован. Худой, избитый, вокруг воины злые, а он на кресте распят. Так же его, бедолагу, как Андрея-рыбака, мучениям предали. И точно снова я очутился среди горящих Ольговичей. И сердце сжалось от тоски по жителям деревеньки. По старикам ратникам. Пусть им весело будет в Сварге высокой.
   Уже потом, когда Звенемир обратно в стольный город ушел, мне княгиня что к чему разъяснила. Она-то в греческом сильнее меня была. В Ладоге-городе родилась. Там, где путь из варягов в греки начинался. Там у гостей цареградских языку и выучилась. И писать, и читать приспособилась. Подзабыла, правда, многое за давностью лет, но основное в написанном понимала.
   От нее я и узнал, что на кресте Бог христианский, тот самый Иисус, о котором Андрей так часто поминал и Яромир, побратим мой чешский, рассказывал. О жизни Его, о словах, Им сказанных, об учении и учениках, о предательстве и смерти Его в книге было рассказано. Только одного я понять не мог: все же Бог Он, облик человеческий принявший, или человек, который в познании своем Бога достиг? Как тот Бус Белояр, пращур наш, о котором нам, послухам, ведун Гостомысл поведал…
   Сейчас вспоминать смешно – до чего же я темным был…
 

16 августа 949 г.

   Гроза, накрывшая с утра Вышгород и напугавшая княгиню Ольгу, к полудню доползла до Киева. Тяжелая черная наволочь затягивала небосвод. Громыхала сурово, сверкала зарницами, страшила посадских ребятишек и разомлевших в духоте кур, которые спешили укрыться по домам и курятникам. Вскоре тяжелые капли дождя упали в пыль, словно проверяя, готов ли город к ненастью. А потом гром ударил со всей мочи, и на Киев ухнула стена дождя.
   Укрываясь от ливня набухшим плащом, вздрагивая всем телом после каждого громового удара, скользя по раскисшей земле и поминая Перуна, Торрина и всех громовержцев недобрым словом, от терема к конюшне пробежал человек. Он заскочил в приоткрытые ворота, встряхнул мокрый плащ, подняв вокруг себя целое облако брызг, затворил высокую дощатую браму ^[64] и огляделся.
   На конюшне было пусто. Коней здесь не было с самой весны. Угнал их Кветан с подручными на дальние ворки, на вольные травы. Оттого только сквозняки в денниках гуляли, да недалеко от шорни звонко капала вода с потолка – видно, крыша протекла. А за стенами не на шутку разгрозился Перун. Один раскат следовал за другим. Рокотал Громовержец, точно сердился на своих людишек за неведомую провинность.
   Но тут еще один странный звук привлек внимание человека. В шорне как будто подвывал кто-то.
   Точно.
   Крадучись, словно кот на охоте, человек бесшумно подобрался к обитой облезлой овчиной двери и заглянул в щелку.
   Перепуганная грозой Дарена привычно забилась в угол шорни и старалась справиться с навалившимся страхом. Засунув культю под мышку, она раскачивалась из стороны в сторону и чуть слышно выла то ли от боли в обрубке, то ли от ужаса.
   Но вдруг замерла она.
   Насторожилась.
   А потом рассмеялась громко.
   – Что, варяг? – заливаясь смехом, сказала. – Тебя тоже громушек пугнул?
   Дверь в шорню распахнулась.
   – Как ты узнала, что я здесь? – Свенельд растерянно стоял на пороге.
   – А я тебя за версту носом чую. – Дарена перестала смеяться и взглянула на воеводу. – Значит, грозы боишься?
   – Глупая, – покачал головой Свенельд, – за тебя я боюсь.
   – И зачем это вдруг? – Она сгребла здоровой рукой песок с пола, крепко сжала его в кулаке, подняла руку над головой, а потом принялась разгибать один палец за другим.
   Песок посыпался с тихим шорохом.
   – Видишь, – сказала она, когда последняя песчинка упала на пол, – как смешно получается? А когда смешно – чего же бояться?
   – К чему это ты? – Свенельд осторожно сделал шаг вперед.
   – А к тому, что вы, как кулак, а мы, как песок, и стоит вам только пальцы разжать, и мы песком сыпучим потечем…
   – Дарена, – вздохнул воевода, – сколько же можно Русь на вас и на нас делить? Неужто не понимаешь, что есть только мы? – Он сделал еще шаг и присел рядом с девкой. – И среди этих мы есть ты и я.
   – Ты варяг.
   – Я мужик! – И от безнадеги за рукоять кинжала на поясе схватился, да так и застыл.
   Словно в подтверждение его слов небо громом жахнуло. Да таким ядреным, таким оглушительным, что на миг варягу почудилось, будто небеса над конюшней трещину дали и вот-вот вместе с дождем с неба звезды посыплются.
   И видит Свенельд, как в окошко шорни вплывает див огненный. Невелик див – чуть больше яйца куриного. Но от малыша этого страх варяга до костей пробрал. Оселок на голове чуть дыбом не поднялся. Жужжит сердито див, пламенем переливается. Радужными всполохами шорню озаряет. Сидит воевода – ни жив ни мертв. Сидит и шевельнуться боится, только на Дарену глаза скосил. Как она там? А у самого лишь одно в голове: «Только бы не побежала она… только бы не побежала…»
   Слышал воевода, что див вслед убегающему бросается, входит в пугливого, изнутри его выжигает. Потому и за Дарену переживает сильно.
   Притихла девка. Скукожилась. Пружиной славилась. Глаза потупила да губы сжала. Тугими веревками тишина в шорне натянулась, хоть белье на ней вешай да на солнышке суши. Только нет солнышка. Темень на улице от туч грозовых. Сумрачно в шорне, словно не белый день на дворе, а вечер поздний. Едва свет сквозь оконце под потолком пробивается. И лишь только див посверкивает да по шорне огоньком плавает.
   Тихо в шорне, слышно, как дождь за стеной шумит да звонко капель с крыши капает. В яслях крысы шебуршат, да сквознячок по конюшне гуляет. Сидит девка, молчит. И Свенельд молчит – не знает, что дальше-то делать?
   А див между тем завис. Урчит котом, словно полено в печи, потрескивает. Воевода даже дышать перестал. А Дарена от страха глаза закатывать начала. Вот-вот в беспамятстве свалится. Пошевелится девка, и яйцо огненное к ней кинется. И тогда все. Нет, не может такого Свенельд допустить. Неужто страх за жизнь свою сильнее любви окажется? И сжались пальцы воеводы на кинжальной рукояти. Осторожно, но крепко-накрепко.
   До боли.
   До хруста в суставах.
   А тут Дарена дернулась. Спина у нее затекла от неподвижности, нога пересиделая иглами болючими заколола. Не вынесла девка напряжения.
   – Будь что будет, – решила.
   Все одно: сиднем сидеть больше мочи нет.
   Див словно того и ждал. Мигнул и к девке поплыл. Тут Свенельд уже не раздумывал. Выхватил из-за пояса кинжал и прочь от себя швырнул.
   Словно коршун за птахой жертвенной, див с треском вслед за кинжалом метнулся. Впилось жало клинка в стену, на которой сбруи висели, подпругу ременную пробило. Трензеля со шпеньками железными звякнули, рукоять от удара затрепетала. А див уже тут как тут. Чуть коснулся кинжала и бабахнул. Хлопнуло так, что уши заложило. Искры посыпались. Грозой в шорне завоняло. Свежестью.
   Выдохнул воевода. Собрался пот со лба рукавом вытереть, но не успел. Не хуже дива огненного к нему
   Дарена кинулась. К груди прижалась. Культей обняла. Стала целовать его в щеки, в глаза, в губы, в потный лоб. А сама причитает:
   – Вот он, знак! Дождалась! Перун мне весточку от батюшки передал!
   Растерялся от такого воевода. Совсем опешил. Подумал, что у девки помутнение от страха наступило. А Дарена не унимается. Крепче к нему жмется. Не снес воевода напора, спиной на кожи повалился. Гладит девку по волосам.
   – Что ты, Даренушка? Что ты, любая моя? – успокоить ее пытается.
   А она ему:
   – Истомилось сердечко мое. Истерзалось. Чуть не разорвалось от напасти надвое. Как же это случиться могло, что я ката своего полюбила? Ворога постылого, чьей смерти желала? Как же вышло, что ненависть любовью обернулась? Гневалась я за это и на себя, и на Мир жестокий. Душу свою в силки запрятала, чтоб наружу не выбилась. Все знака просила от Перуна, от батюшки моего. Подспорья в муке своей. И вот. Дождалась…
   И понял воевода, что не безумство над девкой тешится. Что это душа ее на свободу вырвалась. Понял и почуял, как в сердце его Лада песню радостную запела…
   А над Киевом гроза отшумела. Покатилась туча дальше, громами рассыпаясь. Сквозь прореху в ненастье прорвался солнечный луч и упал с небес на землю. И над Перуновым градом выгнулся дугой радужный мост…
 

26 августа 949 г.

   – Где он?! Я убью этого сучьего выкормыша! – Крик заставил меня вскочить на ноги.
   Остатки сна в мгновение ока вылетели из головы.
   В светелке было дремуче. Лишь слабый огонек масляной лампы выхватывал из темноты перепуганное лицо Ольги. Она забилась в угол постели, сжалась в комок и, прикрывшись мохнатым покрывалом, с ужасом смотрела на дверь.
   А дверь содрогалась от мощных ударов.
   – Открывай! – орал кто-то из-за нее. – Я кому говорю?! Отворяй!
   – Спокойно, – шепнул я княгине и быстро стал натягивать на себя одежу.
   Вдруг почуял, что пальцы дрожат, и я все никак не могу завязать узел на гашнике. А в дверь уже бились всем телом. Кованая скоба чепца гнулась под страшным напором.
   Наконец я справился с портами, взглянул на сапоги, решил, что босым будет сподручней, намотал на правую руку кушак и пошел к двери. – Не отворяй! – сдавленно окликнула меня Ольга. – Он же убьет тебя!
   – Ну, это мы еще посмотрим, – ответил я ей и отодвинул засов.
   Дверь распахнулась от очередного удара, и в светелку с бешеным воплем влетел разъяренный Свенельд.
   – Где этот холоп?! – на лету кричал он, не заметив меня впотьмах. – Я удавлю…
   Закончить он не успел. Мой кулак встретился с его лбом. Ноги воеводы все еще продолжали напористо двигаться вперед, а голова от удара откинулась назад. От этого он оказался в воздухе, завис на мгновение между полом и потолком, а потом грохнулся плашмя на спину.
   – Х-хек! – это выбило дух из его легких.
   Он изумленно вытаращил глаза, несколько раз открыл и закрыл рот, силясь то ли что-то сказать, то ли хватануть воздух, но не смог.
   – Ты чего натворил? – спросила Ольга, спустилась с кровати, подхватила со скрыни кувшин с припасенной на ночь водой, ей всегда после наших утех пить хотелось, и плеснула на лицо брату.
   Вода на Свенельда подействовала отрезвляюще. Он пришел в себя, вскочил на ноги, выхватил из-за пояса кинжал и с рыком ринулся на меня. Я изготовился встретить его наскок, но поединка меж нами не вышло. На пути воеводы встала Ольга. Она раскинула руки в стороны и сказала очень спокойно:
   – Воевода! Свенельд, немедля вон из княжеской светелки!
   Как ни странно, но это подействовало. Свенельд как-то сразу обмяк, рука с кинжалом опустилась. Он бросил на меня ненавидящий взгляд и вышел.
   – Сильна ты, Ольга, – сказал я.
   – Ты тоже вон, – сказала она.
   – Что? – не понял я.
   – Вон! – закричала она, и кувшин полетел мне в голову.
   Я едва увернуться успел. Глиняные черепки и вода брызнули в разные стороны от удара о стену.
   Как был, в одних портах, босой, без рубахи, с намотанным на кулак кушаком, я вышел из светелки. За спиной хлопнула дверь, и лязгнул засов. Я знал, что меня будет ждать воевода. И не ошибся.
   Он стоял, смотрел на меня и в руках его был кинжал.
   – А неплохо ты меня, – неожиданно мирно сказал Свенельд.
   – Что? – спросил я. – Драться не будем?
   – А на кой? – пожал он плечами.
   – Тогда ножик убери.
   – А-а, – спохватился он и спрятал кинжал в ножны.
   – Чего разошелся-то?
   – Да как это чего? – посмотрел он на меня, как на безумного. – Ты же холоп древлянский, а она княгиня, мать кагана…
   – Ну и что?
   – А если дети…
   – Не будет у нас детей, – сказал я.
   – Почему? – удивился он.
   – Не люблю я твою сестру. И она меня не любит. Без любви детей не бывает.
   – Ты так думаешь? – усмехнулся он.
   – Я знаю.
   – Ну-ну, – покосился он на меня недоверчиво. Мы помолчали немного, друг другу в глаза посмотрели.
   – Эй, кто-нибудь! – наконец позвал он, и тотчас явилась испуганная Милана в измятой нижней сорочице, с алой атласной лентой в разлохмаченных седых волосах и зажженной лампой в руке.
   – Ты кто, бабка? – изумленно спросил ее Свенельд.
   – Ключница я, Милана, – ответила она с поклоном. – Звал, воевода?
   – Звал, – кивнул варяг. – Вели в горнице стол накрыть. Проголодался я – два дня с коня не сходил.
   – Ага, – сказала бабка, сунула лампу мне в руку и растворилась.
   – Чего рты пораззявили? – услышали мы ее голос из темноты. – Слышали, что воевода велел? Быстро на стол накрывать. – И тут же послышалось шлепанье множества босых ног.
   – Всех ты всполошил, – сказал я. – Как бы Святослав не проснулся.
   – Спит каган, – снова вынырнула ключница, – я проверила. Тихо у него.
   Она забрала у меня из рук лампу и подняла ее над головой. Круг света стал немного больше.