Страница:
– Хорошо, – не дал я ему рта раскрыть, – тогда два сундука в Белую Вежу отправятся.
– Не в Саркел, – сказал Соломон, – Иосиф давно в новую столицу перебрался. В Итиль-город на Ра-реке.
– Ну, тебе это лучше знать, – кивнул я.
Потом помедлил немного и из калиты камень достал.
– Вот, – протянул я камень лекарю. – Этот камень в короне василиса был, когда Олег Царьград взял. Его он в Киев привез, а теперь Ольга его тому дарит, кто помочь в деле нелегком сможет.
Взял лекарь камень, в руках повертел.
– Рубин это, – сказал. – Знатный рубин. Великую лечебную силу этот камень имеет, – на меня глаза поднял, а в них огоньки сверкают, как солнышко на рубиновых гранях сверкало. – Представляешь, – говорит он мне, – сколько я народу с его помощью исцелить смогу?
– Заметь, – поддакнул я ему, – что княгиня мне этот рубин дала, даже не спрашивая, кому я его передать собираюсь. Вот как ей дружбы с каганом Иосифом хочется. – Ив глаза ему взглянул.
Многозначительно.
– Погоди, – сказал старик. – Если я его, – кивнул он на камень, – принародно покажу, она же враз догадается, кто с Итилем переписку ведет…
– А зачем его показывать? Пусть у тебя будет. Себя и лечи.
– Не сдержусь ведь, – вздохнул Соломон, но камень, однако, в свою калиту спрятал.
Разлил по чарам еще медку.
– Бери, – говорит, – чару. Выпьем давай. За дружбу.
На другой день ушло золото. А спустя месяц Соломон в град пришел, дескать, надо ему проведать, не занедужил ли кто. Подмигнул мне понимающе, а когда улучил минутку, шепнул тихонько:
– Слышал я, будто рад будет Иосиф княгиню Ольгу другом своим считать, – и улыбнулся.
А я ему в ответ тоже полыбился.
И ушло войско.
С ратью Святослав с воеводой своим ушли.
А мы остались.
Сильно Ольга по сыну тосковала. Оттого и Малушу к себе приблизила. В любимицах сестренка моя оказалась. В милостивицах. А меня, напротив, отдалила. Дескать, что в Вышгороде можно, то в Киеве непотребно. Одно дело городок малый, а другое – столица Русская. Здесь шума лишнего не надо, а посему ступай туда, где холопу быть положено.
Раньше я бы, наверное, обиделся. Что за дела? Я не игрушка, чтоб со мной поиграли да выкинули!
Нет.
Не стал я против этого охлаждения возражать. Тяготить наша связь меня уже давно начала, только руки повязаны были. Теперь вот освободила княгиня холопа своего. И мне так сподручней будет за ней со стороны наблюдать, и ей проще. А коли что не так, тогда и оберечь смогу.
Но оберегать Ольгу особо нужды не было. Сотня Претича в Киеве осталась. Порядок поддерживать. Правда, когда войско в поход ушло, пороптали посадские. Шум подняли. Ну а я – ноги в руки и на Подол бегом. На подворье к Глушиле заглянул.
Отдыхал молотобоец после тяжелой работы. Всю осень молотом махал. Завалены были кузни посадские княжескими заказами. Мечи ковали, проволоку тянули да кольчуги ладили. День и ночь горны пылали и молотки постукивали. Звонкую песню наковаленки выводили. Старались ковали, парились, потом исходили, а теперь поостыть можно было.
Распаренным и Глушила был, однако не от работы на этот раз. Только что из бани вышел. Красный, как рак вареный. Исподнее на нем чистое, на лбу испарина. Рушник расшитый на бычьей шее хомутом висит. Сидит, квас пьет да краешком ширинки [74] пот со лба вытирает.
– Здраве буде, добрый человек, – я ему с поклоном да с улыбкой. – С легким парком тебя, Глушила.
– Здоровья и тебе, Добрый, – обрадовался он мне, из-за стола вскочил, и в горнице сразу тесно стало.
Чуть не задохнулся я в его могучих объятьях.
– Отпусти, – простонал я, – раздавишь ведь.
– Чего? – переспросил он.
– Хватку-то ослабь, придушишь ненароком, – громко, чтоб муж ее тугоухий услышал, сказала Велизара и руки крест-накрест на груди сложила.
– А-а, – отпустил меня молотобоец. – Кости-то я тебе не помял?
– Ничего, – расправил я плечи. – Небось, жив буду.
– Садись, – подвинул он мне лавку. – Ты как насчет принять? На улице же морозец.
Я хотел было отказаться, но, взглянув в глаза великана, понял, что не столько меня угостить, сколько ему самому после баньки выпить хочется.
– Отчего же не погреться, – кивнул.
– Велизара, – подмигнул он жене, – поднеси-ка нам по чаре олуя пенного.
– Да тебе разве чару? – рассмеялась баба. – Тебе же ведро конское надо.
– Ну, так ведро принеси.
– Ладно уж. – И вон из горницы вышла.
– С чем пожаловал, Добрый? – спросил Глушила, вдруг посерьезнев.
– Колядки скоро, – сказал я ему. – Витязи снова соберутся. Войска в городе не осталось. Больно велик для хоробров соблазн будет снова смуту поднять.
– Так, – кивнул великан. – Твоего знака они заждались. Только кликни, и варяжку в поруб определим, а тебя на ее место посадим.
– А Свенельд вернется? Что тогда? Войско с ним несметное. Крови много прольется…
– Значит, снова знака не будет? – перебил он меня.
– Нет, не будет. И хорошо было бы, если б шорох, что по граду пополз, утихомирился.
– Ладно, – кивнул Глушила. – Нравится тебе в игры играть, так на то твоя воля. Стихнет все. Пусть варяжка твоя не беспокоится.
– Не для нее прошу. Для себя.
– Так быть по сему, – хлопнул он ладонь о ладонь.
– Ты чем в ладоши хлопать, – Велизара втащила в горницу здоровенный жбан, – лучше бы помог. Надорвалась вся. Вот-вот почечуй вылезет.
– Охти, – Глушила к ней подскочил. – Шумнула бы, а то мы с Добрыном заболтались.
Поднял он жбан, что пушинку легкую, на стол поставил.
– Давай, Добрый, со свиданьицем…
Тихо колядки прошли. Спокойно. Почти никого из богатырей не было. Даже Путята не появился. Может, обиделся на меня? А может, еще какая напасть его задержала? Я тогда не знал.
А кто и приехал, так сразу после Солнцеворота вслед за войском отправились уличан с тиверцами из печенежского полона вызволять.
Год, как сон, пролетел. Тихо и незаметно.
Свенельд гонцов с вестями и поклонами от кагана присылал. Удачно война шла. Как узнали уличане, что от Руси им подмога идет, против печенегов ополчились. Ругу им давать отказались, тиунов ханских перебили. С тиверцами сложнее было. Этих греки подкупами да посулами задобрили. Не захотели они под Киев идти, ерепениться начали. Только помнил воевода, что Ольга Тиверскую землю ему пообещала, вот и старался.
А Святослав при нем воинскую науку постигал. Для кагана это дело любым оказалось. Прав я был, когда в нем ратника доброго разглядел. Так и воевали дядька с племянником и в Киев возвращаться не собирались пока.
Малуша была пристроена. Тоже уму-разуму набиралась. Ольга ее от себя ни на шаг не отпускала. Хотела княгиня дочку себе, вот и получила. Рад я был за них обеих. И одной хорошо, и другой неплохо. Сестренка Загляду себе из Ольговичей выпросила. Княгиня ее при Малуше оставила, как наставницу и наперсницу. А Домовитова дочь совсем не глупа была. Знала, когда княгине слово доброе сказать, когда угодить, а когда и схорониться, чтоб под горячую руку не попасть. Тому и Малушу учила.
И стали у меня в голове мысли да задумки зреть, но пока я их при себе держал. Время выжидал. Случай подходящий. А пока ходил в младших ключниках. Исподнее да портянки с обмотками холопам и ратникам выдавал да прачками верховодил.
Одна молоденькая мне все глазки строила, только я ее от себя подальше держал. Понимал, что, коли Блуду волю дам да про то Ольга узнает, враз милость на гнев сменить может. И не столько я за себя боялся, сколько за сестренку переживал. Оттого по ночам все больше о суженой своей мечтал да во сне ее часто видел.
Приходила ко мне Любава. Корила. А то вдруг лаской одаривала, да так жарко, что не выдерживал я. Приходилось утром украдкой исподнее закаленевшее менять. Смешно даже было. Здоровый детина, а все, как отрок нецелованный, о женской нежности грежу.
А еще с Претичем мы игрища устраивали. Помнил сотник, как я его на майдане положил. Он в полном вооружении, а я с голыми руками. Долго он меня уговаривал, чтоб я ему секрет боя безоружного, науки отцовой, открыл. В конце концов согласился я. Кое-что, конечно, при себе оставил. Но мне без напарника тоже несладко было. Забывать науку стал. Ловкость терять начал. Вот и уговоры его кстати оказались.
С Котом мы в тавлеи играли. Кветан-то со Свенельдом ушел. Никак в войске без конюших не обойтись. Они же и жеребят принять, и коней подлечить, если что, горазды. Так и оказался Кот в старших на киевской конюшне. Тут уж он развернулся. И раньше его девки любили, а теперь и вовсе от них отбоя не было. Да и не хотел он отбиваться особо. Ему бы сметанки да титьку побольше, он и счастлив. А теперь у конюха и того и другого вдосталь было.
Пару раз к Дарене заглядывал. Она теперь на воеводином подворье хозяйкой жила. Успокоилась баба. Приосанилась. Про закидоны свои позабыла. На холопов и дворню покрикивала несильно, но и спуску им не давала. То в строгости держала, то в ласке. Все равно любили ее дворовые. Помнили, чья она дочь, и как руки лишилась, тоже не забывали. Радушно она меня встречала. Жалилась, что тоскует о муже, сокрушалась, что редко ей весточки шлет. А я с ней разговаривал и дивился, как замужество на шутоломную подействовало.
И с лекарем мы часто виделись. Про тайну нашу не говорили. И рубин я больше не видел. Куда он его подевал и кого им лечил, меня это мало волновало. Гораздо интересней было с ним о странах дальних говорить.
Я ему про Ютландию, про Нортумбрию с Исландией рассказывал, он мне про Хазарию, про Мараканду, про иудеев и исламитов сказки баил. [75]
Про Булгарию, что в верховьях Pa-реки. Про города разные. Интересно было слушать о странах диковинных. О людях странных. Так потихоньку он мне историю своей жизни поведал. [76]
Пожалел я его. Ведь он, как и я, мальчонкой в сиротах остался, как и я, в рабах ходил. Как и я, к лекарскому делу сноровист был. Может, потому и сошлись мы с ним. Друзьями стали. Старый и малый общий язык нашли. Хитрый он и мудрый был. Сам себя мурым называл. Вот эту мурость у него я и перенимал.
Так и летело время. Новая зима навалилась.
Оглянуться не успели, а Сварог на новый год коло поворачивает. Тут распря со Звенемиром у Ольги и случилась. Отказалась она на капище выезжать да требы Перуну возносить. Летом, в Перунов день, она больной сказалась. Извинил ее ведун за то, что без нее празднество прошло. Занедужила – с кем не бывает? В день Равновесия осеннего вновь у нее хвороба приключилась. И тут Звенемир стерпел. Ну а на Солнцеворот ведуна прорвало.
Сам я этого не видел, да Малуша с Заглядой мне рассказали, как в светелке среди зимы гроза разразилась. Как грома и молнии княгиня с ведуном друг в дружку метали. Как ругались они на чем свет стоит. Малуша сказала, что требовал с княгини Звенемир книгу какую-то. Огню предать ее хотел. Но княгиня ему от ворот поворот дала. И из светелки убираться велела. Так и ушел он несолоно хлебавши.
Я-то знал, что за книгу ведун сжечь жаждал. Не даром же к ней грека из Козар на тайные беседы приводил. А потом она через меня купцу этому серебро передавала, чтоб тот язык за зубами держал. Он ей книгу с языка греческого переводил. Слова непонятные из Благой Вести объяснял. Христианское учение все глубже в душу княгини проникало. Потому и не хотела она Перуну кощуны петь. Вместо себя старшого ключника для расплаты ежегодной с войском и посадниками послала.
Насторожился я, ожидая от ведуна подвоха. Но опасения мои напрасными оказались. Поюжил ведун да на задницу уселся. Точно и не было ничего. И я успокоился. Выходит, правду Ольга сказала, что трусоват Звенемир и против нее не попрет ни за что.
Вот уже и зима прошла. Весна травой зазеленела, а войско домой все не возвращалось. Видно, по нраву Святославу была походная жизнь, потому и в Киев, к мамкиному подолу, не спешил. А она тоской исходить стала. Предчувствия тревожные княгиню одолевать начали. Загляда жалилась, что Ольга дюже раздражительной стала. На девок сенных полканов по поводу и без повода спускает. Ругает холопов за провинность малую. Точно знало материнское сердце, что беда в Киев прийти может. И как в воду глядела.
Переполох на Старокиевской горе случился среди бела дня. Гонец из Тиверской земли прискакал. А вскоре Ольга меня к себе позвала.
Прошел я через горницу расписную, в светелку дверь отворил. Слышу: голосят в светелке. Воют тихонько. Понял я, что страшное случилось. Весть недобрую гонец принес. Притворил я дверь поплотней, на Ольгу взглянул. Стоит она точно каменная, а Загляда с Малушей рядом слезы проливают. А сама княгиня молчит, только желваки на скулах играют, но виду, что горе ее прибило, не показывает.
Отослала она девок, рукой махнула, миг – и уже одни мы остались. Вот тогда и прорвало ее. На грудь мне кинулась, а у самой слезы в три ручья. Но тихо плачет, чтоб за стеной никто не услышал да в слабости княгиню не уличил.
– Случилось-то что? – я ее спросил.
– Святослав… – только и смогла она прошептать. И меня самого будто ножом по сердцу резануло.
– Что с ним? – А у самого перед глазами мальчонка встал.
Вспомнилось, как его Асмуд из боя на пепелище силком вытянул. Упирался он тогда, обратно в сечу рвался, а потом в шатер спать пошел.
– Неужто… – о самом плохом подумалось.
– Типун тебе на язык, – отстранилась от меня Ольга. – Живой он. Только, может быть, лучше бы было… – И язык прикусила.
– Ты толком говори. Случилось-то что?
– Гонец ноне прискакал…
– Это мне уже ведомо.
– Свенельд с сыном в засаду попали. Святослава в полон взяли, а брат… – И снова заплакала.
Неужто и впрямь Свенельда нет больше? Что-то мне в такое с трудом верилось. Хотя…
– У кого каган в плену?
– У самого Кури. Гонец говорит, что выкуп хан за него хочет. Будет ждать меня за Порогами, на Хортице, до конца травня месяца. [77]
А пока на цепь его посадил. Ну а не успею я, так он его жизни лишит. Ох, Добрынюшка, муторно мне. Что же делать теперь?
– До конца месяца считанные дни остались. Нужно ладью снаряжать, – сказал я, а сам подумал: «До Порогов доберемся, а там только конный путь. Иначе, пока ладью перетащим, время выйдет. Не успеем до конца месяца. И войско с собой не возьмешь. Только сотня Претича в Киеве. Так что Ольга к Куре все одно что голая пойдет. Навалятся печенеги и передавят», – а вслух сказал:
– Я с тобой отправлюсь. Мне так спокойней будет.
Ближе к вечеру того же дня мы отчалили. Тайно, чтоб особых пересудов в Киеве не поднимать. Ольга сама, я, восемь гридней-охранников, двадцать гребцов да Кот-конюх. Кому, как не ему, за конями на ладье следить? Двух гридней у светелки оставили, чтоб двери стерегли. Дескать, занедужила княгиня от дурного известия и видеть пока никого не хочет. А я Загляде с Малушей наказал, чтоб они молчали о дурной вести, а гонца в подклети заперли, чтоб язык не распускал до поры до времени.
Мы с Ольгой в одежи фряжские переоделись. Она их из скрыней своих достала. Какими путями они там оказались, то мне неведомо. Да и не до этого сейчас. Я порты и рубаху кожаную напялил, сапоги с голенищами высокими из воловьей шкуры толстой натянул, кинжал на кожаный опоясок с бляшками медными перевесил, на Хлодвига-побратима стал похож. А Ольга сарафан чудной на себя надела. Скучный сарафан оказался. Без прошв и вышивки. Плащи серые, из шерсти валянные, с клобуками глубокими наши лица надежно от посторонних скрыли. Так нам того и надобно. Тайным ходом мы из града вышли. Гридни вслед за нами сундук с добром вытащили, из тех трех, что для Иосифа готовили, но тогда двумя обошлись, а этот вот для какой беды теперь пригодится.
Ладья нас за Козарами поджидала. А я нервничал. Как мы через посады с ношей своей пройдем? Обошлось все. Никто и внимания не обратил на гостя фряжского, что на Русь приперся, да еще с рабыней и с охранниками нанятыми, что добро его вслед волокут. Не удивить Козары купцами заморскими.
Добрались мы до берега. На ладью погрузились. Отчалили. Только тогда Ольга вздохнула. И вздох у нее получился тягостный. Где же это видано, чтоб правительница из стольного града своего могла лишь тайно выбраться?
А чуть ниже по течению мы Кота с конями подобрали. Он-то их уже на вольные травы выгнал. Но оставил он с табуном младших конюхов, а сам восемь боевых коней и кобылку Ольгину к нам погнал. И придется теперь коникам, вместо того чтоб по лугам скакать, в ладье качаться. Заартачились они было, не захотели с твердой земли на ладью шаткую переходить, но конюх их уговорил. Мастак он был с конями управляться. Сызмальства при конюшне обитал. Чуяли его кони, и он их чуял. Потому и слушались.
Погрузили коней, дальше пошли, а тут уж и темнеть стало. И хоть ночи теперь короткие, только как же в темень ладьею править? Противилась княгиня, вперед рвалась, на выручку сыну спешила, однако уговорили мы ее. Как совсем стемнело, так и к берегу на ночевку пристали.
Всю ночь княгиня у костра просидела. Глаз не сомкнула. За сына переживала. Я к ней сунулся было. Утешить хотел. Только как в таком случае слова найти, чтоб у матери сердце щемить перестало? Потому и стерпел я, когда она на меня наорала, когда холопом никчемным обозвала. Я ведь холоп и есть. И с этим ничего не поделать. Стерпел даже, когда она отца моего грязью поливать начала. Мол, если бы был жив сейчас Ингварь, такого бы сроду не произошло. Стерпел и подале отошел. Чтобы с горем своим она побыла. Так и сидела она одна до самого рассвета.
А как только рассвет забрезжил, тут на нас разбойнички и навалились…
И вот теперь мы стояли над поверженным предводителем, на груди которого, прямо под сердцем, были выжжены большой крест и рыба.
Действительно. Чего-чего, а такого ни я, ни Ольга не ожидали. Чтоб христианин на княгиню убийц натравил? Зачем?
– Как же так?! – всплеснула руками Ольга.
– Княгиня! – от леска голос раздался. Повернули мы головы в сторону леса, а оттуда двое гридней мужичка волокут. Тот упирается, вырваться хочет, но крепко его воины держат, руки ему заломили.
– Сейчас и узнаем все, – сказал я.
– Вот, – бросили они мужичка к ногам княгини. – Как заваруха началась, он гребца рогатиной ткнул, а потом в лес кинулся. Спрятаться, видать, хотел.
Захныкал мужичок. Возле ног княгини ползать начал. Все старался чебот ей поцеловать.
– Не губи, матушка, – причитал он. – Дома детушки малые с голодухи пухнут.
– Так чего же ты, заместо того чтоб детей накормить, на кровавое дело подначился? – пнул мужичка ногой гридень.
– Погоди, – остановила его Ольга.
А я над разбойником нагнулся, схватил за шкирку да тряхнул как следует.
– Рассказывай, душегуб! – закричал я на него. – Кто вас подговаривал на княгиню напасть?! Не то сейчас костер раздуем да огнем тебя пытать начнем!
– Как княгиню? – совсем мужичок растерялся. – Он же нам сказал, что она лазутчица Цареградская. В Киеве все колодцы отравила, а теперь на встречу с печенегами спешит, – затараторил он скороговоркой.
– Кто он? – перебил я его, а чтоб соображал быстрее, затрещину ему отвесил.
– Так ведь Претич. – Мужичок совсем сник.
– Какой Претич? – изумилась Ольга.
– Сотник княжеский, – ответил мужичок.
– Вот ведь скотина! Смерд! Змий ползучий! – разозлилась княгиня. – Я его из грязи подняла, а он…
Что-то не укладывалось у меня голове. Пока Ольга ногой топала да на сотника своего ругалась, я все вспомнить пытался: уезжал ли Претич из города?
– Не гневайся, княгинюшка, – вновь застонал разбойник. – Ведь не знали мы…
– Когда он приезжал? – насел я на него. – Куда уехал?
– Кто? – мужичок на меня уставился.
– Сотник. Претич.
– Да никуда он не уехал, – пожал плечами тот. – Вон он лежит, – кивнул он в сторону предводителя, – убитый вами.
– Он?! – показал я рукой на мертвяка.
– Точно, он, – закивал головой разбойник. – Вчера он к нам в деревеньку прискакал. Говорит: я, дескать, сотник Претич, княгиней к вам за подмогой послан. В городе силы воинской почти не осталось, а нам надобно бабу страшную перехватить, которая колодцы все отравила, собак дохлых в них набросала. Дескать, выманили ее из Киева. Наврали, что дите ее, змеюкино, к нашим в полон попало. Свенельд с каганом Святославом его на цепи держат. Он ведь, слышь, чадами православными питается. А коли мы бабу эту одолеем, так княгиня Ольга деревеньке нашей ругу за пять лет простит. Ну, мужики у нас смекнули да рогатины медвежьи достали…
– О чем это он? – Ольга никак не могла понять, что там мужичок бормочет.
– Вот что, княгиня. Пойдем-ка в сторонку отойдем, – шепнул я ей.
– А я как же? – взметнулся было мужичок, но ратники его вмиг осадили.
– Тут пока его подержите, – сказал я воинам, Ольгу под локоток подхватил и к убитому христианину ее подвел.
– Слушай, княгиня, – зашептал я ей на ухо, – сдается мне, что с сыном твоим все в порядке. Жив он, здоров, и полон его – выдумка. И Свенельд живой…
– Ты с чего это решил? – вылупилась она на меня.
– А разве ты этого мужичка не слышала? – кивнул я на разбойника. – Самозванный Претич им про сына твоего наплел, будто он у Свенельда в плену. Считай слово в слово повторил то, что тебе гонец привез. Ловушка это. Западня. Кем-то подстроено все, чтоб тебя из Киева выманить. Неужто не понятно?
– Так кто же это? – Ольга испуганно на меня взглянула.
– А что? Мало по Руси у тебя недругов? – пожал я плечами.
– Но христианин он. – Она внимательно посмотрела на убитого.
Нагнулся я над ним, в лицо вгляделся.
– Сдается мне, что рожа у него знакомая. Чудится мне, то ли на Подоле, то ли в Козарах его встречал. – Я почувствовал, как злость накатывает на меня. – Мне бы с гонцом потолковать. Да побыстрее.
– Так ты уверен, что со Святославом все хорошо? – все еще волновалась она за сына.
– Уверен, – кивнул я.
– Что ж, – княгиня сказала, – если ты прав и мне злопыхателя найдешь, тогда награжу тебя щедро. Ну а коли с каганом все же беда случится, я сама с тебя шкуру ремнями нарежу и солью мясо твое засыплю.
– На все воля твоя, княгиня, – склонил я перед ней голову.
– Отпустите его! – повернулась она к воинам, которые мужичка держали. – Пусть в деревеньку свою вертается. Велит огнищанам своих схоронить. Зла я на тебя не держу боле, – поклонилась она ошалевшему мужичку. – И ругу с вас на пять лет снимаю, как и обещано вам было.
– Благодетельница! – кинулся мужичок ей в ноги. – Всех Богов за тебя просить буду, чтоб они тебе долгой жизни послали!
– Ступай! – сказала она.
22 мая 951 г.
– Не в Саркел, – сказал Соломон, – Иосиф давно в новую столицу перебрался. В Итиль-город на Ра-реке.
– Ну, тебе это лучше знать, – кивнул я.
Потом помедлил немного и из калиты камень достал.
– Вот, – протянул я камень лекарю. – Этот камень в короне василиса был, когда Олег Царьград взял. Его он в Киев привез, а теперь Ольга его тому дарит, кто помочь в деле нелегком сможет.
Взял лекарь камень, в руках повертел.
– Рубин это, – сказал. – Знатный рубин. Великую лечебную силу этот камень имеет, – на меня глаза поднял, а в них огоньки сверкают, как солнышко на рубиновых гранях сверкало. – Представляешь, – говорит он мне, – сколько я народу с его помощью исцелить смогу?
– Заметь, – поддакнул я ему, – что княгиня мне этот рубин дала, даже не спрашивая, кому я его передать собираюсь. Вот как ей дружбы с каганом Иосифом хочется. – Ив глаза ему взглянул.
Многозначительно.
– Погоди, – сказал старик. – Если я его, – кивнул он на камень, – принародно покажу, она же враз догадается, кто с Итилем переписку ведет…
– А зачем его показывать? Пусть у тебя будет. Себя и лечи.
– Не сдержусь ведь, – вздохнул Соломон, но камень, однако, в свою калиту спрятал.
Разлил по чарам еще медку.
– Бери, – говорит, – чару. Выпьем давай. За дружбу.
На другой день ушло золото. А спустя месяц Соломон в град пришел, дескать, надо ему проведать, не занедужил ли кто. Подмигнул мне понимающе, а когда улучил минутку, шепнул тихонько:
– Слышал я, будто рад будет Иосиф княгиню Ольгу другом своим считать, – и улыбнулся.
А я ему в ответ тоже полыбился.
И ушло войско.
С ратью Святослав с воеводой своим ушли.
А мы остались.
Сильно Ольга по сыну тосковала. Оттого и Малушу к себе приблизила. В любимицах сестренка моя оказалась. В милостивицах. А меня, напротив, отдалила. Дескать, что в Вышгороде можно, то в Киеве непотребно. Одно дело городок малый, а другое – столица Русская. Здесь шума лишнего не надо, а посему ступай туда, где холопу быть положено.
Раньше я бы, наверное, обиделся. Что за дела? Я не игрушка, чтоб со мной поиграли да выкинули!
Нет.
Не стал я против этого охлаждения возражать. Тяготить наша связь меня уже давно начала, только руки повязаны были. Теперь вот освободила княгиня холопа своего. И мне так сподручней будет за ней со стороны наблюдать, и ей проще. А коли что не так, тогда и оберечь смогу.
Но оберегать Ольгу особо нужды не было. Сотня Претича в Киеве осталась. Порядок поддерживать. Правда, когда войско в поход ушло, пороптали посадские. Шум подняли. Ну а я – ноги в руки и на Подол бегом. На подворье к Глушиле заглянул.
Отдыхал молотобоец после тяжелой работы. Всю осень молотом махал. Завалены были кузни посадские княжескими заказами. Мечи ковали, проволоку тянули да кольчуги ладили. День и ночь горны пылали и молотки постукивали. Звонкую песню наковаленки выводили. Старались ковали, парились, потом исходили, а теперь поостыть можно было.
Распаренным и Глушила был, однако не от работы на этот раз. Только что из бани вышел. Красный, как рак вареный. Исподнее на нем чистое, на лбу испарина. Рушник расшитый на бычьей шее хомутом висит. Сидит, квас пьет да краешком ширинки [74] пот со лба вытирает.
– Здраве буде, добрый человек, – я ему с поклоном да с улыбкой. – С легким парком тебя, Глушила.
– Здоровья и тебе, Добрый, – обрадовался он мне, из-за стола вскочил, и в горнице сразу тесно стало.
Чуть не задохнулся я в его могучих объятьях.
– Отпусти, – простонал я, – раздавишь ведь.
– Чего? – переспросил он.
– Хватку-то ослабь, придушишь ненароком, – громко, чтоб муж ее тугоухий услышал, сказала Велизара и руки крест-накрест на груди сложила.
– А-а, – отпустил меня молотобоец. – Кости-то я тебе не помял?
– Ничего, – расправил я плечи. – Небось, жив буду.
– Садись, – подвинул он мне лавку. – Ты как насчет принять? На улице же морозец.
Я хотел было отказаться, но, взглянув в глаза великана, понял, что не столько меня угостить, сколько ему самому после баньки выпить хочется.
– Отчего же не погреться, – кивнул.
– Велизара, – подмигнул он жене, – поднеси-ка нам по чаре олуя пенного.
– Да тебе разве чару? – рассмеялась баба. – Тебе же ведро конское надо.
– Ну, так ведро принеси.
– Ладно уж. – И вон из горницы вышла.
– С чем пожаловал, Добрый? – спросил Глушила, вдруг посерьезнев.
– Колядки скоро, – сказал я ему. – Витязи снова соберутся. Войска в городе не осталось. Больно велик для хоробров соблазн будет снова смуту поднять.
– Так, – кивнул великан. – Твоего знака они заждались. Только кликни, и варяжку в поруб определим, а тебя на ее место посадим.
– А Свенельд вернется? Что тогда? Войско с ним несметное. Крови много прольется…
– Значит, снова знака не будет? – перебил он меня.
– Нет, не будет. И хорошо было бы, если б шорох, что по граду пополз, утихомирился.
– Ладно, – кивнул Глушила. – Нравится тебе в игры играть, так на то твоя воля. Стихнет все. Пусть варяжка твоя не беспокоится.
– Не для нее прошу. Для себя.
– Так быть по сему, – хлопнул он ладонь о ладонь.
– Ты чем в ладоши хлопать, – Велизара втащила в горницу здоровенный жбан, – лучше бы помог. Надорвалась вся. Вот-вот почечуй вылезет.
– Охти, – Глушила к ней подскочил. – Шумнула бы, а то мы с Добрыном заболтались.
Поднял он жбан, что пушинку легкую, на стол поставил.
– Давай, Добрый, со свиданьицем…
Тихо колядки прошли. Спокойно. Почти никого из богатырей не было. Даже Путята не появился. Может, обиделся на меня? А может, еще какая напасть его задержала? Я тогда не знал.
А кто и приехал, так сразу после Солнцеворота вслед за войском отправились уличан с тиверцами из печенежского полона вызволять.
Год, как сон, пролетел. Тихо и незаметно.
Свенельд гонцов с вестями и поклонами от кагана присылал. Удачно война шла. Как узнали уличане, что от Руси им подмога идет, против печенегов ополчились. Ругу им давать отказались, тиунов ханских перебили. С тиверцами сложнее было. Этих греки подкупами да посулами задобрили. Не захотели они под Киев идти, ерепениться начали. Только помнил воевода, что Ольга Тиверскую землю ему пообещала, вот и старался.
А Святослав при нем воинскую науку постигал. Для кагана это дело любым оказалось. Прав я был, когда в нем ратника доброго разглядел. Так и воевали дядька с племянником и в Киев возвращаться не собирались пока.
Малуша была пристроена. Тоже уму-разуму набиралась. Ольга ее от себя ни на шаг не отпускала. Хотела княгиня дочку себе, вот и получила. Рад я был за них обеих. И одной хорошо, и другой неплохо. Сестренка Загляду себе из Ольговичей выпросила. Княгиня ее при Малуше оставила, как наставницу и наперсницу. А Домовитова дочь совсем не глупа была. Знала, когда княгине слово доброе сказать, когда угодить, а когда и схорониться, чтоб под горячую руку не попасть. Тому и Малушу учила.
И стали у меня в голове мысли да задумки зреть, но пока я их при себе держал. Время выжидал. Случай подходящий. А пока ходил в младших ключниках. Исподнее да портянки с обмотками холопам и ратникам выдавал да прачками верховодил.
Одна молоденькая мне все глазки строила, только я ее от себя подальше держал. Понимал, что, коли Блуду волю дам да про то Ольга узнает, враз милость на гнев сменить может. И не столько я за себя боялся, сколько за сестренку переживал. Оттого по ночам все больше о суженой своей мечтал да во сне ее часто видел.
Приходила ко мне Любава. Корила. А то вдруг лаской одаривала, да так жарко, что не выдерживал я. Приходилось утром украдкой исподнее закаленевшее менять. Смешно даже было. Здоровый детина, а все, как отрок нецелованный, о женской нежности грежу.
А еще с Претичем мы игрища устраивали. Помнил сотник, как я его на майдане положил. Он в полном вооружении, а я с голыми руками. Долго он меня уговаривал, чтоб я ему секрет боя безоружного, науки отцовой, открыл. В конце концов согласился я. Кое-что, конечно, при себе оставил. Но мне без напарника тоже несладко было. Забывать науку стал. Ловкость терять начал. Вот и уговоры его кстати оказались.
С Котом мы в тавлеи играли. Кветан-то со Свенельдом ушел. Никак в войске без конюших не обойтись. Они же и жеребят принять, и коней подлечить, если что, горазды. Так и оказался Кот в старших на киевской конюшне. Тут уж он развернулся. И раньше его девки любили, а теперь и вовсе от них отбоя не было. Да и не хотел он отбиваться особо. Ему бы сметанки да титьку побольше, он и счастлив. А теперь у конюха и того и другого вдосталь было.
Пару раз к Дарене заглядывал. Она теперь на воеводином подворье хозяйкой жила. Успокоилась баба. Приосанилась. Про закидоны свои позабыла. На холопов и дворню покрикивала несильно, но и спуску им не давала. То в строгости держала, то в ласке. Все равно любили ее дворовые. Помнили, чья она дочь, и как руки лишилась, тоже не забывали. Радушно она меня встречала. Жалилась, что тоскует о муже, сокрушалась, что редко ей весточки шлет. А я с ней разговаривал и дивился, как замужество на шутоломную подействовало.
И с лекарем мы часто виделись. Про тайну нашу не говорили. И рубин я больше не видел. Куда он его подевал и кого им лечил, меня это мало волновало. Гораздо интересней было с ним о странах дальних говорить.
Я ему про Ютландию, про Нортумбрию с Исландией рассказывал, он мне про Хазарию, про Мараканду, про иудеев и исламитов сказки баил. [75]
Про Булгарию, что в верховьях Pa-реки. Про города разные. Интересно было слушать о странах диковинных. О людях странных. Так потихоньку он мне историю своей жизни поведал. [76]
Пожалел я его. Ведь он, как и я, мальчонкой в сиротах остался, как и я, в рабах ходил. Как и я, к лекарскому делу сноровист был. Может, потому и сошлись мы с ним. Друзьями стали. Старый и малый общий язык нашли. Хитрый он и мудрый был. Сам себя мурым называл. Вот эту мурость у него я и перенимал.
Так и летело время. Новая зима навалилась.
Оглянуться не успели, а Сварог на новый год коло поворачивает. Тут распря со Звенемиром у Ольги и случилась. Отказалась она на капище выезжать да требы Перуну возносить. Летом, в Перунов день, она больной сказалась. Извинил ее ведун за то, что без нее празднество прошло. Занедужила – с кем не бывает? В день Равновесия осеннего вновь у нее хвороба приключилась. И тут Звенемир стерпел. Ну а на Солнцеворот ведуна прорвало.
Сам я этого не видел, да Малуша с Заглядой мне рассказали, как в светелке среди зимы гроза разразилась. Как грома и молнии княгиня с ведуном друг в дружку метали. Как ругались они на чем свет стоит. Малуша сказала, что требовал с княгини Звенемир книгу какую-то. Огню предать ее хотел. Но княгиня ему от ворот поворот дала. И из светелки убираться велела. Так и ушел он несолоно хлебавши.
Я-то знал, что за книгу ведун сжечь жаждал. Не даром же к ней грека из Козар на тайные беседы приводил. А потом она через меня купцу этому серебро передавала, чтоб тот язык за зубами держал. Он ей книгу с языка греческого переводил. Слова непонятные из Благой Вести объяснял. Христианское учение все глубже в душу княгини проникало. Потому и не хотела она Перуну кощуны петь. Вместо себя старшого ключника для расплаты ежегодной с войском и посадниками послала.
Насторожился я, ожидая от ведуна подвоха. Но опасения мои напрасными оказались. Поюжил ведун да на задницу уселся. Точно и не было ничего. И я успокоился. Выходит, правду Ольга сказала, что трусоват Звенемир и против нее не попрет ни за что.
Вот уже и зима прошла. Весна травой зазеленела, а войско домой все не возвращалось. Видно, по нраву Святославу была походная жизнь, потому и в Киев, к мамкиному подолу, не спешил. А она тоской исходить стала. Предчувствия тревожные княгиню одолевать начали. Загляда жалилась, что Ольга дюже раздражительной стала. На девок сенных полканов по поводу и без повода спускает. Ругает холопов за провинность малую. Точно знало материнское сердце, что беда в Киев прийти может. И как в воду глядела.
Переполох на Старокиевской горе случился среди бела дня. Гонец из Тиверской земли прискакал. А вскоре Ольга меня к себе позвала.
Прошел я через горницу расписную, в светелку дверь отворил. Слышу: голосят в светелке. Воют тихонько. Понял я, что страшное случилось. Весть недобрую гонец принес. Притворил я дверь поплотней, на Ольгу взглянул. Стоит она точно каменная, а Загляда с Малушей рядом слезы проливают. А сама княгиня молчит, только желваки на скулах играют, но виду, что горе ее прибило, не показывает.
Отослала она девок, рукой махнула, миг – и уже одни мы остались. Вот тогда и прорвало ее. На грудь мне кинулась, а у самой слезы в три ручья. Но тихо плачет, чтоб за стеной никто не услышал да в слабости княгиню не уличил.
– Случилось-то что? – я ее спросил.
– Святослав… – только и смогла она прошептать. И меня самого будто ножом по сердцу резануло.
– Что с ним? – А у самого перед глазами мальчонка встал.
Вспомнилось, как его Асмуд из боя на пепелище силком вытянул. Упирался он тогда, обратно в сечу рвался, а потом в шатер спать пошел.
– Неужто… – о самом плохом подумалось.
– Типун тебе на язык, – отстранилась от меня Ольга. – Живой он. Только, может быть, лучше бы было… – И язык прикусила.
– Ты толком говори. Случилось-то что?
– Гонец ноне прискакал…
– Это мне уже ведомо.
– Свенельд с сыном в засаду попали. Святослава в полон взяли, а брат… – И снова заплакала.
Неужто и впрямь Свенельда нет больше? Что-то мне в такое с трудом верилось. Хотя…
– У кого каган в плену?
– У самого Кури. Гонец говорит, что выкуп хан за него хочет. Будет ждать меня за Порогами, на Хортице, до конца травня месяца. [77]
А пока на цепь его посадил. Ну а не успею я, так он его жизни лишит. Ох, Добрынюшка, муторно мне. Что же делать теперь?
– До конца месяца считанные дни остались. Нужно ладью снаряжать, – сказал я, а сам подумал: «До Порогов доберемся, а там только конный путь. Иначе, пока ладью перетащим, время выйдет. Не успеем до конца месяца. И войско с собой не возьмешь. Только сотня Претича в Киеве. Так что Ольга к Куре все одно что голая пойдет. Навалятся печенеги и передавят», – а вслух сказал:
– Я с тобой отправлюсь. Мне так спокойней будет.
Ближе к вечеру того же дня мы отчалили. Тайно, чтоб особых пересудов в Киеве не поднимать. Ольга сама, я, восемь гридней-охранников, двадцать гребцов да Кот-конюх. Кому, как не ему, за конями на ладье следить? Двух гридней у светелки оставили, чтоб двери стерегли. Дескать, занедужила княгиня от дурного известия и видеть пока никого не хочет. А я Загляде с Малушей наказал, чтоб они молчали о дурной вести, а гонца в подклети заперли, чтоб язык не распускал до поры до времени.
Мы с Ольгой в одежи фряжские переоделись. Она их из скрыней своих достала. Какими путями они там оказались, то мне неведомо. Да и не до этого сейчас. Я порты и рубаху кожаную напялил, сапоги с голенищами высокими из воловьей шкуры толстой натянул, кинжал на кожаный опоясок с бляшками медными перевесил, на Хлодвига-побратима стал похож. А Ольга сарафан чудной на себя надела. Скучный сарафан оказался. Без прошв и вышивки. Плащи серые, из шерсти валянные, с клобуками глубокими наши лица надежно от посторонних скрыли. Так нам того и надобно. Тайным ходом мы из града вышли. Гридни вслед за нами сундук с добром вытащили, из тех трех, что для Иосифа готовили, но тогда двумя обошлись, а этот вот для какой беды теперь пригодится.
Ладья нас за Козарами поджидала. А я нервничал. Как мы через посады с ношей своей пройдем? Обошлось все. Никто и внимания не обратил на гостя фряжского, что на Русь приперся, да еще с рабыней и с охранниками нанятыми, что добро его вслед волокут. Не удивить Козары купцами заморскими.
Добрались мы до берега. На ладью погрузились. Отчалили. Только тогда Ольга вздохнула. И вздох у нее получился тягостный. Где же это видано, чтоб правительница из стольного града своего могла лишь тайно выбраться?
А чуть ниже по течению мы Кота с конями подобрали. Он-то их уже на вольные травы выгнал. Но оставил он с табуном младших конюхов, а сам восемь боевых коней и кобылку Ольгину к нам погнал. И придется теперь коникам, вместо того чтоб по лугам скакать, в ладье качаться. Заартачились они было, не захотели с твердой земли на ладью шаткую переходить, но конюх их уговорил. Мастак он был с конями управляться. Сызмальства при конюшне обитал. Чуяли его кони, и он их чуял. Потому и слушались.
Погрузили коней, дальше пошли, а тут уж и темнеть стало. И хоть ночи теперь короткие, только как же в темень ладьею править? Противилась княгиня, вперед рвалась, на выручку сыну спешила, однако уговорили мы ее. Как совсем стемнело, так и к берегу на ночевку пристали.
Всю ночь княгиня у костра просидела. Глаз не сомкнула. За сына переживала. Я к ней сунулся было. Утешить хотел. Только как в таком случае слова найти, чтоб у матери сердце щемить перестало? Потому и стерпел я, когда она на меня наорала, когда холопом никчемным обозвала. Я ведь холоп и есть. И с этим ничего не поделать. Стерпел даже, когда она отца моего грязью поливать начала. Мол, если бы был жив сейчас Ингварь, такого бы сроду не произошло. Стерпел и подале отошел. Чтобы с горем своим она побыла. Так и сидела она одна до самого рассвета.
А как только рассвет забрезжил, тут на нас разбойнички и навалились…
И вот теперь мы стояли над поверженным предводителем, на груди которого, прямо под сердцем, были выжжены большой крест и рыба.
Действительно. Чего-чего, а такого ни я, ни Ольга не ожидали. Чтоб христианин на княгиню убийц натравил? Зачем?
– Как же так?! – всплеснула руками Ольга.
– Княгиня! – от леска голос раздался. Повернули мы головы в сторону леса, а оттуда двое гридней мужичка волокут. Тот упирается, вырваться хочет, но крепко его воины держат, руки ему заломили.
– Сейчас и узнаем все, – сказал я.
– Вот, – бросили они мужичка к ногам княгини. – Как заваруха началась, он гребца рогатиной ткнул, а потом в лес кинулся. Спрятаться, видать, хотел.
Захныкал мужичок. Возле ног княгини ползать начал. Все старался чебот ей поцеловать.
– Не губи, матушка, – причитал он. – Дома детушки малые с голодухи пухнут.
– Так чего же ты, заместо того чтоб детей накормить, на кровавое дело подначился? – пнул мужичка ногой гридень.
– Погоди, – остановила его Ольга.
А я над разбойником нагнулся, схватил за шкирку да тряхнул как следует.
– Рассказывай, душегуб! – закричал я на него. – Кто вас подговаривал на княгиню напасть?! Не то сейчас костер раздуем да огнем тебя пытать начнем!
– Как княгиню? – совсем мужичок растерялся. – Он же нам сказал, что она лазутчица Цареградская. В Киеве все колодцы отравила, а теперь на встречу с печенегами спешит, – затараторил он скороговоркой.
– Кто он? – перебил я его, а чтоб соображал быстрее, затрещину ему отвесил.
– Так ведь Претич. – Мужичок совсем сник.
– Какой Претич? – изумилась Ольга.
– Сотник княжеский, – ответил мужичок.
– Вот ведь скотина! Смерд! Змий ползучий! – разозлилась княгиня. – Я его из грязи подняла, а он…
Что-то не укладывалось у меня голове. Пока Ольга ногой топала да на сотника своего ругалась, я все вспомнить пытался: уезжал ли Претич из города?
– Не гневайся, княгинюшка, – вновь застонал разбойник. – Ведь не знали мы…
– Когда он приезжал? – насел я на него. – Куда уехал?
– Кто? – мужичок на меня уставился.
– Сотник. Претич.
– Да никуда он не уехал, – пожал плечами тот. – Вон он лежит, – кивнул он в сторону предводителя, – убитый вами.
– Он?! – показал я рукой на мертвяка.
– Точно, он, – закивал головой разбойник. – Вчера он к нам в деревеньку прискакал. Говорит: я, дескать, сотник Претич, княгиней к вам за подмогой послан. В городе силы воинской почти не осталось, а нам надобно бабу страшную перехватить, которая колодцы все отравила, собак дохлых в них набросала. Дескать, выманили ее из Киева. Наврали, что дите ее, змеюкино, к нашим в полон попало. Свенельд с каганом Святославом его на цепи держат. Он ведь, слышь, чадами православными питается. А коли мы бабу эту одолеем, так княгиня Ольга деревеньке нашей ругу за пять лет простит. Ну, мужики у нас смекнули да рогатины медвежьи достали…
– О чем это он? – Ольга никак не могла понять, что там мужичок бормочет.
– Вот что, княгиня. Пойдем-ка в сторонку отойдем, – шепнул я ей.
– А я как же? – взметнулся было мужичок, но ратники его вмиг осадили.
– Тут пока его подержите, – сказал я воинам, Ольгу под локоток подхватил и к убитому христианину ее подвел.
– Слушай, княгиня, – зашептал я ей на ухо, – сдается мне, что с сыном твоим все в порядке. Жив он, здоров, и полон его – выдумка. И Свенельд живой…
– Ты с чего это решил? – вылупилась она на меня.
– А разве ты этого мужичка не слышала? – кивнул я на разбойника. – Самозванный Претич им про сына твоего наплел, будто он у Свенельда в плену. Считай слово в слово повторил то, что тебе гонец привез. Ловушка это. Западня. Кем-то подстроено все, чтоб тебя из Киева выманить. Неужто не понятно?
– Так кто же это? – Ольга испуганно на меня взглянула.
– А что? Мало по Руси у тебя недругов? – пожал я плечами.
– Но христианин он. – Она внимательно посмотрела на убитого.
Нагнулся я над ним, в лицо вгляделся.
– Сдается мне, что рожа у него знакомая. Чудится мне, то ли на Подоле, то ли в Козарах его встречал. – Я почувствовал, как злость накатывает на меня. – Мне бы с гонцом потолковать. Да побыстрее.
– Так ты уверен, что со Святославом все хорошо? – все еще волновалась она за сына.
– Уверен, – кивнул я.
– Что ж, – княгиня сказала, – если ты прав и мне злопыхателя найдешь, тогда награжу тебя щедро. Ну а коли с каганом все же беда случится, я сама с тебя шкуру ремнями нарежу и солью мясо твое засыплю.
– На все воля твоя, княгиня, – склонил я перед ней голову.
– Отпустите его! – повернулась она к воинам, которые мужичка держали. – Пусть в деревеньку свою вертается. Велит огнищанам своих схоронить. Зла я на тебя не держу боле, – поклонилась она ошалевшему мужичку. – И ругу с вас на пять лет снимаю, как и обещано вам было.
– Благодетельница! – кинулся мужичок ей в ноги. – Всех Богов за тебя просить буду, чтоб они тебе долгой жизни послали!
– Ступай! – сказала она.
22 мая 951 г.
Я подлетел к киевским воротам. Конь мой пеной исходил, потом обливался, дышал тяжело. И сам я не лучше того коня был. Замаялся за дорогу. В город спешил. Гнал коня, не обращая внимания на жару и пыль, на ночи безлунные, на чащи буреломные, на рану в боку. Нужно мне было как можно быстрее в подклети оказаться да с гонцом поговорить, потому и загонял буланого. Слава Велесу, что до смерти не загнал.
Ольга-то обратно на ладье возвращалась. Супротив течения тяжело грести, по себе знаю. А значит, опередил я ее на целый день.
Сошел с коня занужоного, по шее его с благодарностью похлопал – не подвел буланый. Скрозь ворота в поводу его провел, через майдан к конюшне направился. Иду, а сам думаю: «Как же они, волки, все рассчитать могли? Ведь знали же, что Ольга на выручку к сыну кинется. Уверены были, что в тот же день она из Киева на ладье сорвется. Какой путь ладья до вечера пройти успеет, прикинуть нетрудно. Вот и послали христианина в ближайшую деревеньку. Народ взбаламутить проще простого. Война идет. А тут: баба – лазутчица, колодцы отравленные, руга за пять лет. Мужики и поднялись за правое дело. Придумать же надо такую ложь…»
Привязал я коня, расседлал, соломой его обтер. Пусть остывает. Сам же в терем бросился. Малуша мне навстречу выскочила:
– Ты чего, Добрынюшка, вернулся? Отмахнулся я от вопроса ее:
– Куда вы с Заглядой гонца определили?
– В порубе он сидит, как ты и велел, – сказала сестренка.
– Веди к нему.
Прошли мы под крыльцо, в подпол спустились, к двери запертой подошли.
– Вы его, часом, голодом не заморили? – спросил я Малушу.
– Да ну, – махнула она рукой. – Дважды в день я ему снедь приносила. Под дверь миски просовывала. Отпирать-то ты его не велел. Он сначала ругался сильно. Потом просил, чтоб я его выпустила. А потом притих. Успокоился.
– Молодец, сестренка, – улыбнулся я ей.
Засов отодвинул, дверь распахнул, об миски Малушины споткнулся. Огляделся и обмер. Оконце под потолком клети узенькое, для дневного освещения и ветерка свежего прорублено, на задний двор выходит. Решеткой кованой оно забрано. К решетке этой кушак привязан. На другом конце кушака петля сделана, а в петле гонец. За шею он себя повесил. Мне аж дурно стало от жути такой. [78]
Никогда я подобного не видывал. И представить даже не мог, что вот так из жизни уйти можно. Сбежал, выходит, от меня гонец. Мук вечных не побоялся. Сплюнул я от досады. А Малуша завопила от страха. Прочь выскочила.
Ольга-то обратно на ладье возвращалась. Супротив течения тяжело грести, по себе знаю. А значит, опередил я ее на целый день.
Сошел с коня занужоного, по шее его с благодарностью похлопал – не подвел буланый. Скрозь ворота в поводу его провел, через майдан к конюшне направился. Иду, а сам думаю: «Как же они, волки, все рассчитать могли? Ведь знали же, что Ольга на выручку к сыну кинется. Уверены были, что в тот же день она из Киева на ладье сорвется. Какой путь ладья до вечера пройти успеет, прикинуть нетрудно. Вот и послали христианина в ближайшую деревеньку. Народ взбаламутить проще простого. Война идет. А тут: баба – лазутчица, колодцы отравленные, руга за пять лет. Мужики и поднялись за правое дело. Придумать же надо такую ложь…»
Привязал я коня, расседлал, соломой его обтер. Пусть остывает. Сам же в терем бросился. Малуша мне навстречу выскочила:
– Ты чего, Добрынюшка, вернулся? Отмахнулся я от вопроса ее:
– Куда вы с Заглядой гонца определили?
– В порубе он сидит, как ты и велел, – сказала сестренка.
– Веди к нему.
Прошли мы под крыльцо, в подпол спустились, к двери запертой подошли.
– Вы его, часом, голодом не заморили? – спросил я Малушу.
– Да ну, – махнула она рукой. – Дважды в день я ему снедь приносила. Под дверь миски просовывала. Отпирать-то ты его не велел. Он сначала ругался сильно. Потом просил, чтоб я его выпустила. А потом притих. Успокоился.
– Молодец, сестренка, – улыбнулся я ей.
Засов отодвинул, дверь распахнул, об миски Малушины споткнулся. Огляделся и обмер. Оконце под потолком клети узенькое, для дневного освещения и ветерка свежего прорублено, на задний двор выходит. Решеткой кованой оно забрано. К решетке этой кушак привязан. На другом конце кушака петля сделана, а в петле гонец. За шею он себя повесил. Мне аж дурно стало от жути такой. [78]
Никогда я подобного не видывал. И представить даже не мог, что вот так из жизни уйти можно. Сбежал, выходит, от меня гонец. Мук вечных не побоялся. Сплюнул я от досады. А Малуша завопила от страха. Прочь выскочила.