Страница:
– Мосю, – ответил мужик. – Это у них что-то вроде нашего Богумира. Отец всех муромов и хозяин неба и земли. [85] Земля Мосю мать родная, а Небо – отец. А ты, – взглянул он на Баяна с укоризной, – в отца и ногами…
– Так я же не знал…
– И на землю плюнул, – подытожил мужик. – А для них это обидно очень.
– Ну и что делать? – спросил я.
– Заголять да бегать, – ухмыльнулся огнищанин.
Помолчали мы. Я растерянно, а мужик задумчиво.
А пока молчали, стригунок к Баяну подошел. Мордочкой своей его в плечо ткнул. Губами мягкими щеки подгудошника коснулся.
– Ой, – втянул голову в плечи Баян, – щекотно.
Погладил он жеребенка рукой, а другой из сумы тряпицу достал. Развернул, а там корочка хлебная. Мы ее на черный день берегли.
– На-ка, – протянул ее стригунку. – Вкусный хлебушко.
Жеребенок пошамал губами по ладони, взял хлеб, зажевал.
– Смотри, Добрый, – подгудошник улыбнулся. – Нравится коньку хлебушек.
– А вы зачем сюда нагрянули? – подал голос огнищанин. – Дело у вас или прячетесь от кого?
– Человека я ищу, – сказал я. – Говорят, он в здешних местах обитает. Хотел в городе разузнать про него.
– Что за человек?
– Может, ты слышал…
– Откуда ему, – тихонько мне Баян шепнул. – Он же с глушью.
Одернул я подгудошника, а мужику сказал:
– Григорием его зовут. Пустынник он.
– А зачем он тебе? – спросил мужик.
– Ох и смешной ты. – Баян стригунку по шее похлопал. – Ну, иди. Иди к мамке. Слышишь фыркает, знать соскучилась по тебе.
И стригунок послушался. Он повернулся и, помахивая хвостом, пошел к возу.
Но там его вовсе не ждали. Со стороны казалось, что мой Буланый и кобылка огнищанина о чем-то беседуют на своем конском языке. Буланый качал своей большой головой, словно рассказывал о тех далеких землях, из которых он прибыл в этот забытый богами угол Мира. А кобыла переминалась с ноги на ногу и обмахивалась хвостом, будто внимательно слушала рассказ залетного красавца.
Жеребенок, было, сунулся ей мордой под брюхо, но та строго топнула ногой, дескать, не мешайся тут. Стригунок взбрыкнул, обиженно отошел в сторонку и принялся щипать молодую траву.
– А ты что? Знаешь про него? – ответил я огнищанину вопросом на вопрос.
– Может, и знаю. – Мужик переложил узел из правой руки в левую, размашисто перекрестился и хитро посмотрел на нас.
– Нет, – помотал головой Баян. – Не смотри. Не христиане мы.
– А зачем же вам Григорий? – удивился мужик.
– Надо, – ответил я. – Я ему весть передать должен, а потом слово сказать.
– Слышь, карась? – подгудошник подбоченился. – А тебя-то как зовут?
– Ась?
– Зовут тебя как?!
– Иоанном, – на этот раз мужик расслышал.
– Ох и имечком тебя родичи наградили, – рассмеялся Баян.
– При крещении во имя Господа нашего Иисуса меня так нарекли, – гордо ответил огнищанин.
– Иоанн, – сказал я ему, – твой Бог лжи не терпит. К грехам смертным брехню причисляет…
– А ты почем знаешь? – еще сильнее удивился мужик.
А Баян вдруг на меня очами зыркнул, словно я ужасное что-то сболтнул. Потом взгляд отвел. Потупился. «С чего это он?» – подумал я, а вслух Иоанну сказал:
– Кое-что знаю про вашего Иисуса, – и заметил, как вспыхнул радостный огонек в глазах огнищанина и погас тут же. – Так отвечай мне безгрешно, где Григория найти?
Помялся Иоанн. Покукожился. А потом вздохнул тягостно, рукой махнул.
– Вы люди не злые. Вон как стригунок к шутоломному прильнул, – говорит. – Поехали. Небось, учитель на меня за то не прогневается.
Но не поехали мы. Пешком пошли. Подхватил я своего конька за узду, в поводу повел. А Иоанн с воза гужу снял, подобрал покороче.
– Давай, милая! – на кобылку свою прикрикнул. Так и пошли мы прочь от града Мурома несолоно хлебавши. Я, Иоанн, а промеж нами Баян. Оглянулся я на прощание на град и увидел, как в бойнице над воротами показалась мордашка давешней чумазой девчонки. Я ей рукой помахал. Дескать, прощай, может, свидимся еще, а она мне язык показала. Наверное, так у них, у муромов, счастливой дороги желают.
– А далеко ли идти-то? – спросил Баян.
– Не, – ответил Иоанн, – не далече. Деревенька наша совсем рядом. Мурома не захотели нас от стольного города своего в отдалении держать. А мы и рады. Землицы нам дали, строиться разрешили, а чего еще нужно? Вот и я говорю…
– А чего это они вас от себя отпускать не захотели?
– Решили, что под их надзором мы спокойней будем.
– А вы что? Дюже буйные, что ли? – удивился подгудошник.
– Господь с тобою, – сказал огнищанин. – Кроткие мы, как агнцы.
– Это в смысле бараны? – прыснул Баян.
– Ась? – не расслышал Иоанн.
Чудная у огнищанина была глухота. Это я уже давно приметил. Не слышал он только то, что слышать не хотел. Ну, да это дело его.
– До коренных земель отсюда не близко, – сказал я. – Как же ты в дали такой очутился?
– Так ведь не я один, – ответил Иоанн. – Нас здесь двенадцать семей да еще бобылей трое. Мы в Словенской земле под Нов-городом обитали и сами по роду своему словены. Хорсу требы приносили да Сварогу кощуны пели. И все бы ничего, только случилось в нашем краю несчастье. Два лета подряд недород выпал. Сначала градом жито побило, потом и вовсе морозом зеленя поморило. Голодно стало. Тяжко. У меня как раз сынок родился. Первенец. Да вот беда – еще в младенчестве с рук материнских он осмыгнулся. Упал. Ножки у него отказали. И есть нечего, и сын калечный, и мор вокруг. Хоть ложись и помирай. Тогда наш волхв Горисвет удумал Хорсу жертву человеческую принести. И на сына моего указал. Тут уж решил я, что горе навек в нашем доме поселилось. Только не послушались селяне волхва. Отказались кровь невинную проливать. Прогнали его из деревеньки вон. Вот тогда к нам в деревеньку Андрей с Григорием пришли да растолковали, кто истинным Богом этому Миру приходится. Понял я, что Господь нам испытания за грехи наши посылает. Потому на нас гневается, что живем мы словно впотьмах под ярким солнышком. Андрей дальше пошел, а Григорий с нами остался. Ученье Христа проповедовал, на путь истинный наставлял. Не слишком наши ему верили, однако после того, как он на поле молебен совершил да научил, как в других землях жито от недорода спасают, мы впервые хлебушка досыта наелись. Такого приплода земля наша отродясь не давала. А наевшись, Григорию поверили. Всей деревенькой крестились. Но Горисвет злопамятным оказался. Вернулся к нам и волхвов новгородских с собой привел. Не по нраву волхвам учение Христа пришлось. Общину пожгли. Григория нашего убить хотели. Вот мы и ушли от греха подальше. А по дороге Андрея встретили. Он и присоветовал нам к муромам податься. Так мы здесь и очутились.
– А с сыном-то что? Поправился? – спросил Баян.
– А что? – пожал плечами Иоанн. – На все воля Божья. И коли не дано ему в ногах владеньица, так, значит, Господу то угодно.
Между тем мы вышли на берег реки.
– Вот, глядите, – сказал огнищанин. – Какая у нас она широкая.
И верно, река была полноводной. Тихо несла она себя промеж дремучих лесов. Берег дальний едва угадывался. Едва различимой полоской темнел вдалеке. [86]
Коник мой, почуяв воду, фыркнул и потянул меня к плесу. Знать, пить захотел Буланый.
– Что за речка? – спросил я христианина.
А стригунок в воду боязливо зашел. Ножонки свои тонкие растопырил, ткнулся губами в воду рядом с моим конем и кобылой огнищанина и начал шумно пить воду.
– Мурома ее Окой зовут, – ответил Иоанн. – Ну и мы так кличем. Град их стольный одним боком своим в нее упирается. Вы-то от бора подошли, потому за стенами ее и не заметили. Вон уж недалече и деревенька наша. Места эти у муромов Карачарами прозываются. Говорят, тут какой-то человек праведный в стародавние времена проживал. Карачаром его поминают, так и община нареклась. Принимать все, что Богом дадено, нас Григорий учит, а место это из таких, что сразу на душу ложатся. Да вы сами скоро увидите.
Напились кони, отфыркались. И мы дальше пошли.
Жеребенок весело вокруг мамки заскакал. К Буланому, было, сунулся, но жеребчик мой его зубами слегка прихватил, чтоб знал маленький свое место. Отбрыкнулся тот, мол, мы тоже не лыком шитые. Наступит день, и мы еще покажем.
А я за Баяном вполглаза наблюдал. Притих он почему-то. Балагурить перестал. Устаток дорожный, что ли, на него навалился? Идет подгудошник, молчит, о чем-то своем думает. На Иоанна зыркнет и снова в думы свои погружается.
А христианин бодро рядом с возом шагает. Узелком муромским помахивает, вожжи совсем отпустил. Кобылка и так дорогу знает, поторапливается, домой спешит. Колеса у воза поскрипывают, бочки дубовые друг о друга боками трутся, кони копытами о дорогу стучат – вот тебе и музыка.
– А в бочках-то у тебя что?
– А тебе на кой? – огнищанин улыбнулся хитро.
– Интересно, – отогнал я мошку весеннюю, что противно над ухом прожужжала. – Может, бражку везешь. Я бы выпил с дорожки.
– Нет, – вздохнул Иоанн. – Пустые они. Тут недалече бондарь знатный живет. Из муромов. Вишь, как лихо собирает. Ни одной щелочки. Вот забрал ноне да на обратном пути вас встретил. Слава Тебе, Господи, людей хороших мне в попутчики послал. Ну, кажись, добрались. Вот она, община наша, Карачарово.
Селенье было невелико: взгорье лесистое над рекой, несколько дворов к реке одним порядком спускаются. Пристань на высоких коблах, [87] лодчонки причалены, на воде качаются. Тыном деревенька обнесена. Крепью огорожена. Сколько я таких на веку своем недолгом уже повидать успел. Лишь одно отличие сразу в глаза бросается – нигде поблизости кумиров не видно. Вместо чуров резных у околицы крест стоит, а на маковке холма сруб недостроенной церквушки.
Иоанн вожжи натянул. Встала кобылка, воз колесом скрипнул и замер. Узелок свой селянин меж бочек пристроил, шапку с головы скинул, в кулаке зажал. Перекрестился размашисто, кресту придорожному поклон отвесил.
– Благодарю Тебя, Господь наш, Иисусе Христе, что оберег меня в дороге от страстей и напастей злых, – проговорил.
Заметил я, как Баян при этих словах поморщился. Ухмыльнулся криво, но, как только огнищанин снова шапку напялил, узелок подобрал и коняжку тронул, спрятал свою ухмылку и за Иоанном пошел. Что творится с подгудошником? Почему его так при имени Бога христианского передергивает? Никак я понять не могу. Ведь не делал нам христианин ничего плохого. Отчего же парня так коробит, словно недруг злой нас в полон ведет?
Подошли мы к околице. Иоанн загородку в сторонку отодвинул.
– Милости прошу в Карачары, будьте гостями зваными, – сказал нам и в деревеньку въехал.
Ну а мы следом зашли.
Смотрю я, и вправду место красивое.
– Здраве буде, Иоанн! – нам навстречу ребятня подбежала.
Трое мальчишек и две девчушки маленькие. Увидали нас, остановились поодаль нерешительно.
– И вам здоровья, детушки, – приветливо улыбнулся огнищанин.
– Кто это с тобой? – спросил его старший этой ватаги.
– Гости это, – ответил Иоанн.
– Спаси вас Хлистос, блатья! – девчушка нам с Баяном крикнула и перекрестила старательно.
– Не из братии они, – смутился Иоанн. – С родины гости пришли.
– Нехристи! – вдруг громко крикнул старший, и дети с визгом бросились врассыпную.
– Чего это они? – изумленно спросил Баян.
– Вы уж простите их, – еще больше смешался огнищанин. – Для них иноверцы врагами лютыми кажутся. Родители их так приучили. И боязнь у них осталась от той ночи страшной, когда Горисвет с волхвами нашу родину жгли. Многие до сих пор по ночам вскрикивают. Родимец [88] некоторых колотит.
– Так вылили бы испуг, и всего делов [89], – пожал плечами Баян.
– Что ты! – отмахнулся от него Иоанн. – Чародейство – грех великий!
– А маята ночная лучше, что ли? – спросил я.
– На все воля Божья, и все в руце Его, – вздохнул христианин и перекрестился.
– Не зашибут они нас? – Баян кивнул на людей, спешащих нам навстречу.
Их было около десятка. Кто вилами вооружился, кто топор подхватил, а одна баба с ведром бежала. Что под руками было, то и похватали жители Карачар, чад своих оберегая.
Баян суму свою на землю положил и к встрече с карачаровцами изготовился. На христианина так взглянул, словно дыру в нем прожечь взглядом хотел.
– Погоди, парень. – Я ему на плечо руку положил. – Не гоношись.
– Не разобрались они, – поспешно сказал Иоанн. – Чада их напугали. Решили, видно, что вы меня в общину силком приволокли…
Вышел он вперед, руки вверх поднял.
– Успокойтесь, братья и сестры! – крикнул он селянам. – Не вороги это! Я гостей к учителю привел! Они Григория нашего по нужде разыскивают.
Остановился народ. Оружие свое нехитрое опустил.
– Так нехристи не со злом пришли? – спросила настороженно та баба, что ведром от нас отбиваться хотела.
– Нет, Параскева, – ответил ей огнищанин. – Они люди не злые.
– А зачем им учитель нужен? – выкрикнул кто-то. Тут мой черед настал вперед выходить. Поклонился я народу карачаровскому.
– Здраве буде, люди добрые. Я от Андрея учителю вашему слово привез, – заметил я, что имя рыбака на них подействовало. – И хоть сам я не Христу молюсь, – продолжил, – но против вас я недоброго не замышляю. Добрыном меня зовут, а его, – кивнул я на подгудошника, – Баяном. С миром мы в общину вашу пришли.
– Что ж ты сразу не сказал, что тебя Андрей к нам прислал? – шепнул мне Иоанн.
– Недосуг как-то было, – ответил я, – да ты и не спрашивал.
– Как там Андреюшка наш? – Параскева ведро в сторону отставила.
– Про то я лишь с Григорием говорить должен, – я понял, что сейчас не смогу сказать этим людям о смерти рыбака.
– Так учитель в пустынь ушел за нас, грешных, помолиться. Обещался быть вскорости, – сказал мужик и засунул за пояс топор.
– Ой, – всплеснула руками Параскева. – Чего же мы встали посреди улицы? Гости же с дороги, небось, есть хотят. Устали, наверное. А мы их тут баснями кормим. Пойдемте.
– Видишь? – шепнул я Баяну. – С людьми разговаривать нужно. А ты драться собрался.
Григория я увидел только вечером.
Иоанн нас с подгудошником за стол пригласил. А как только мы сели, а Параскева поставила на столетию большую вечку [90] с крутой холодью, [91] вот тогда я понял, как изголодался за дальнюю дорогу. Однако прежде чем к трапезе приступить, домочадцы Иоанновы молитву хозяина выслушали. Знал я ее. Ольга в книге своей показывала. Про хлеб насущный в ней говорилось. И подумалось мне тогда, что Иисус чем-то на Даждьбога нашего похож. Тоже дает детям своим и хлеб, и радость, и жизнь. Но вслух я об этом говорить не стал. Зачем хозяев приветливых обижать? Кормят нас, поят. А какого Бога при этом благодарят, это их дело.
Закончил Иоанн молитву, осенил себя привычно крестным знамением. Взял хлеба каравай, на колени его ребром округлым поставил, нож в руке сжал:
– Во имя Господа нашего, Иисуса Христа, – воткнул в чуть подгорелый бочок и на себя потянул.
Корка на хлебе толстая, чтоб подольше коврига лежала да не черствела. А под твердой коркой ноздреватый мякиш. Запах у него с кислинкой. Вобрал я в себя хлебный дух, даже слюнки потекли. Хорошо.
Смотрю – домочадцы улыбаются. На нас с Баяном смотрят приветливо. Невелика семья у огнищанина. Жена Параскева у стола суетится, сынок Илия, тот, которого не захотел Иоанн под нож жертвенный Горисвету отдавать, дочка малая совсем, Софией зовут, да сам хозяин.
Первенец Иоаннов хоть летами небогат, зато силен. В плечах не по годам раздался. Руки у него здоровые, грудь широкая, шея крепкая, взгляд смышленый. Сидит за столом, и не верится даже, что под столешней ноги его, словно тряпки ненужные, болтаются. Видел я давеча, как он по дому ползал. Спиной вперед, чтоб удобней было. Ладонями в пол упирается, а ноги следом волочатся. Бойко у него получается. Сызмальства к такому передвижению приспособился. Потому и тулово у него, как у взрослого мужика. – Илия у меня первый помощник, – хвастал потихоньку Иоанн сыном. – Пусть в ногах владеньица нет, зато руки горазды. Пальцами гвозди кованые гнет, а руками подкову как-то порвал. И не скажешь, что мальчонке двенадцатый годок. Здоров, как мужик взрослый. Эх, – вздохнул он, – если бы еще и ноженьки ему Господь возвернул…
А София девочка пригожая. Я, на нее глядя, о Малуше вспомнил. Как там сестренка моя? Скучает, наверное. Ничего. Скоро свидимся.
– Мать, давай-ка к столу то, что я от муромов принес, – сказал хозяин и к нам повернулся: – Вы еще, небось, уши хлебные не пробовали?
– Нет, – ответил я, – не довелось. Мне про эти уши Баян всю дорогу жужжал. Он только ради них к муромам и поперся.
– Что верно, то верно, – кивнул подгудошник. – Я, по темности своей, думал, что они у них, как и у всех людей, на голове растут. Ты, Иоанн, когда у града с муромом беседы вел, я присматривался. Уши у него обыкновенные. Выходит, брешут люди.
– Нет, – рассмеялся Иоанн, а за ним и все домочадцы. – Не брешут. Вы узелок у меня видели?
– Конечно, – кивнул Баян.
– Вот в нем-то они и были. Ну, Параскева!
– Сейчас я, – ответила та.
Огнищанка из печи горшок большой рогачом достала. Паром варево исходило. Таким духмяным, что даже хлебный запах он перебил.
Поставила баба горшок на стол, рогач к загнетке [92] приложила. Руки о ширинку вытерла, достала из-под загнетки большой деревянный черпак и миску.
– Пельмень, так по-муромски называется, а по-нашему – ухо хлебное, – пояснил Илия. – Мамка вон, сколько ни старается, а так, как в граде Муроме, у нее не выходит.
– Зато, – подала голос София, – у них холодь, как у нас, не получается.
– Вот и откушают гостечки нашей похлебочки, да пельменями муромскими закусят. Будет потом, что вспомнить, – сказала хозяйка, выкладывая в миску большие, белые, и правда, очень похожие на уши куски вареного теста.
– Пробуй, – сказал Иоанн подгудошнику. – Тебе первому есть.
Опасливо подцепил ложкой Баян пельмень. Подул на него, откусил осторожно. Жевать начал…
– Ну? – нетерпеливо спросил я.
– Вкуснотища! – прожевав, сказал подгудошник.
– Ты пельмень сметанкой сдобри, а потом похлебки зачерпни да хлебушком прикуси, – посоветовала Параскева и поставила на стол крынку сметаны.
– И так хорошо, – расплылся в улыбке подгудошник.
– Значит, стоило сюда добираться? – Илия пихнул в бок Баяна.
– Стоило, – кивнул тот и посмотрел на хозяйку: – А еще можно?
– А как же, – ответила та. – А ты, Добрын, чего ждешь? Остынут же пельмени.
Попробовал я. И верно, вкуснотища. Внутри горячего теста мясо рубленое оказалось. Сочное да смачное. А когда я сметаной, по хозяйскому наущению, пельмень закусил, да холодью залил, то подумалось, что вместе с ухом хлебным недолго и язык проглотить.
– Слава Тебе, Господи, – расплылся в улыбке Иоанн. – Угодили гостям с угощением. – И сам деловито пельмень подцепил. И замелькали над столом ложки. Застучали деревом по обожженной глине. Наелись мы досыта. До приятной тяжести в животе.
– Знатную трапезу Господь нам ныне послал, – сказал хозяин и рыгнул довольно.
– Добрын, – Илия облизал ложку и положил ее на столетию, – ты мне вот что скажи…
Но что хотел спросить у меня Иоаннов первенец, я так и не узнал. Скрипнула дверь в горницу, на пороге человек появился. Худой, как жердь. Высокий под потолок. Совсем молодой. Чуть постарше Баяна.
– Господь с вами, – неожиданно раскатистым басом сказал вошедший.
– И с тобой пусть Господь пребывает вовеки, – ответил ему Иоанн.
– Опоздал ты, Никифор, чуток, – сказал Илия. – Мы только поснедали.
– Спаси Христос, – громушком весенним пророкотал Никифор. – Я не голоден.
Подивился я голосу жердяя. Взглянул на Баяна, мол, как тебе такое чудо? Кивнул подгудошник восхищенно. Уж он-то в подобном толк понимал.
– А чего же тебе, отрок, надобно? – Иоанн взглянул на жердяя.
– Григорий меня к вам послал, – перекрестился Никифор. – Просил узнать, можно ли ему с гостями вашими повидаться?
– Вернулся учитель? – Параскева со стола посуду собирать стала.
– Вернулся, – кивнул отрок. – У себя он пришлых ждет.
– Ну, – сказал я, вставая из-за стола. – Благодар вам за угощение.
– У нас, – подала голос София, – говорят: спаси Христос…
Одернул ее Илия, она и замолчала сразу. Поняла, что не то сказала.
– Спасибо. – Баян встал вслед за мной.
– На здоровье, – улыбнулась Параскева.
– Пойдем? – подошел я к басовитому.
– Пойдем, – кивнул Никифор. – Тут недалече. Поклонились мы с подгудошником хозяевам и вслед за отроком из горницы вышли.
– Ну и как тебе ухо хлебное? – шепнул я Баяну, пока мы по Карачарам шли.
– Хорошо, – ответил подгудошник и себя ладошкой по животу погладил. – Сытно.
– А хозяева как?
– Илию жалко. Силища в дитятке немереная. Сдается мне, что у него с хребтом беда, и немалая. Ему бы костоправа хорошего. Так ведь для христианина знахарь хуже рыбьей кости в горле. Слышал, что Иоанн сказал?
– Знахарство – грех, а все болячки по воле Божьей.
– Вот-вот, – кивнул Баян. – И как они еще не перемерли тут?
Идем мы так за Никифором, переговариваемся. На круть поднимаемся. Солнышко давно на покой закатилось. Небо уже темнеть стало. Первая звезда проклюнулась, и на смену светилу дневному ночное выкатило. Луна ноне полная. Блином на небосклоне повисла. Значит, ночь светлой будет. Ветерок промозглый подул. Я даже от вечернего холодка поежился.
– Вот и пришли мы, – бас нашего провожатого заставил вздрогнуть.
Рядом со срубом недостроенной церквушки землянка притулилась. Впотьмах сразу и входа не разглядеть.
– Сюда проходите, – указал нам христианин на дверь.
Сам в сторонку подвинулся, нас пропуская.
– А ты как же? – спросил Баян жердяя.
– А я здесь подожду, – пророкотал Никифор.
– Понятно, – кивнул подгудошник. – В дверку не пролазишь.
И, рассмеявшись над собственной шуткой, он отворил дверь. Я тоже невольно улыбнулся. Представил, как Никифор каждый раз пополам складывается, когда в землянку заходит.
Внутри было тепло, светло и тесно. Тепло от небольшой печурки, в которой потрескивали березовые поленья. Светло от масляной лампады, подвешенной на цепочке к бревенчатому потолку. Тесно из-за различного работного инструмента, сложенного прямо на земляном полу, недоделанных резных наличников и крестов, развешанных по стенам.
Невысокий лежак, застеленный пегой собачьей шкурой, стол, засыпанный стружкой и опилками. На столешне, заваленной изрезанными липовыми чурбачками, стоял кованый светец. Лучина в светце чадила, и дым от нее вытягивало в маленькое оконце под потолком землянки. Вот и все убранство нехитрого жилища.
За столом спиной к нам сидел человек. Он не заметил нашего появления. Уж больно занят был своей работой. Что-то старательно вырезал из мягкого дерева. А еще, заглушая треск дров в печурке, где-то в углу стрекотал сверчок. Знать, домовому это местечко по нраву пришлось.
– Здраве буде, добрый человек, – сказал Баян.
Хозяин землянки бережливо отложил работу и обернулся. Мне почему-то казалось, что Григорий должен быть уже в летах. Я ошибся. Ученик Андрея-рыбака был еще очень молод. Даже не верилось, что этот крепкий парень, по виду одних со мною лет, мог стать учителем и ведуном карачаровцев. Ведь многие из тех людей, что встречали нас сегодня, были гораздо старше него. А Иоанн и вовсе в отцы годился.
– И вам здоровья, – приветливо улыбнулся он нам. – Проходите, – широким жестом пригласил нас в землянку. – Вот сюда, на лежак, присаживайтесь.
– Спаси Христос, – усмехнулся Баян.
Прошли мы, стараясь не споткнуться о приспособы и рамы. На краешек лежака присели.
– Ты же во Христа не веруешь, – покачал головой Григорий.
– А ты почем знаешь? – спросил подгудошник.
– Знаю, – просто сказал хозяин.
– Не обижайся на Баяна, – сказал я, а сам на подгудошника строго посмотрел. – Он балагур тот еще.
– Я и не обижаюсь, – пожал плечами христианин. – Про то, что мы здесь так говорим, небось, Софьюшка вам рассказала? Нравится ей христосоваться. По семь раз на дню ко мне прибегает. Спросит что-нибудь, а потом благодарит.
– Так я же не знал…
– И на землю плюнул, – подытожил мужик. – А для них это обидно очень.
– Ну и что делать? – спросил я.
– Заголять да бегать, – ухмыльнулся огнищанин.
Помолчали мы. Я растерянно, а мужик задумчиво.
А пока молчали, стригунок к Баяну подошел. Мордочкой своей его в плечо ткнул. Губами мягкими щеки подгудошника коснулся.
– Ой, – втянул голову в плечи Баян, – щекотно.
Погладил он жеребенка рукой, а другой из сумы тряпицу достал. Развернул, а там корочка хлебная. Мы ее на черный день берегли.
– На-ка, – протянул ее стригунку. – Вкусный хлебушко.
Жеребенок пошамал губами по ладони, взял хлеб, зажевал.
– Смотри, Добрый, – подгудошник улыбнулся. – Нравится коньку хлебушек.
– А вы зачем сюда нагрянули? – подал голос огнищанин. – Дело у вас или прячетесь от кого?
– Человека я ищу, – сказал я. – Говорят, он в здешних местах обитает. Хотел в городе разузнать про него.
– Что за человек?
– Может, ты слышал…
– Откуда ему, – тихонько мне Баян шепнул. – Он же с глушью.
Одернул я подгудошника, а мужику сказал:
– Григорием его зовут. Пустынник он.
– А зачем он тебе? – спросил мужик.
– Ох и смешной ты. – Баян стригунку по шее похлопал. – Ну, иди. Иди к мамке. Слышишь фыркает, знать соскучилась по тебе.
И стригунок послушался. Он повернулся и, помахивая хвостом, пошел к возу.
Но там его вовсе не ждали. Со стороны казалось, что мой Буланый и кобылка огнищанина о чем-то беседуют на своем конском языке. Буланый качал своей большой головой, словно рассказывал о тех далеких землях, из которых он прибыл в этот забытый богами угол Мира. А кобыла переминалась с ноги на ногу и обмахивалась хвостом, будто внимательно слушала рассказ залетного красавца.
Жеребенок, было, сунулся ей мордой под брюхо, но та строго топнула ногой, дескать, не мешайся тут. Стригунок взбрыкнул, обиженно отошел в сторонку и принялся щипать молодую траву.
– А ты что? Знаешь про него? – ответил я огнищанину вопросом на вопрос.
– Может, и знаю. – Мужик переложил узел из правой руки в левую, размашисто перекрестился и хитро посмотрел на нас.
– Нет, – помотал головой Баян. – Не смотри. Не христиане мы.
– А зачем же вам Григорий? – удивился мужик.
– Надо, – ответил я. – Я ему весть передать должен, а потом слово сказать.
– Слышь, карась? – подгудошник подбоченился. – А тебя-то как зовут?
– Ась?
– Зовут тебя как?!
– Иоанном, – на этот раз мужик расслышал.
– Ох и имечком тебя родичи наградили, – рассмеялся Баян.
– При крещении во имя Господа нашего Иисуса меня так нарекли, – гордо ответил огнищанин.
– Иоанн, – сказал я ему, – твой Бог лжи не терпит. К грехам смертным брехню причисляет…
– А ты почем знаешь? – еще сильнее удивился мужик.
А Баян вдруг на меня очами зыркнул, словно я ужасное что-то сболтнул. Потом взгляд отвел. Потупился. «С чего это он?» – подумал я, а вслух Иоанну сказал:
– Кое-что знаю про вашего Иисуса, – и заметил, как вспыхнул радостный огонек в глазах огнищанина и погас тут же. – Так отвечай мне безгрешно, где Григория найти?
Помялся Иоанн. Покукожился. А потом вздохнул тягостно, рукой махнул.
– Вы люди не злые. Вон как стригунок к шутоломному прильнул, – говорит. – Поехали. Небось, учитель на меня за то не прогневается.
Но не поехали мы. Пешком пошли. Подхватил я своего конька за узду, в поводу повел. А Иоанн с воза гужу снял, подобрал покороче.
– Давай, милая! – на кобылку свою прикрикнул. Так и пошли мы прочь от града Мурома несолоно хлебавши. Я, Иоанн, а промеж нами Баян. Оглянулся я на прощание на град и увидел, как в бойнице над воротами показалась мордашка давешней чумазой девчонки. Я ей рукой помахал. Дескать, прощай, может, свидимся еще, а она мне язык показала. Наверное, так у них, у муромов, счастливой дороги желают.
– А далеко ли идти-то? – спросил Баян.
– Не, – ответил Иоанн, – не далече. Деревенька наша совсем рядом. Мурома не захотели нас от стольного города своего в отдалении держать. А мы и рады. Землицы нам дали, строиться разрешили, а чего еще нужно? Вот и я говорю…
– А чего это они вас от себя отпускать не захотели?
– Решили, что под их надзором мы спокойней будем.
– А вы что? Дюже буйные, что ли? – удивился подгудошник.
– Господь с тобою, – сказал огнищанин. – Кроткие мы, как агнцы.
– Это в смысле бараны? – прыснул Баян.
– Ась? – не расслышал Иоанн.
Чудная у огнищанина была глухота. Это я уже давно приметил. Не слышал он только то, что слышать не хотел. Ну, да это дело его.
– До коренных земель отсюда не близко, – сказал я. – Как же ты в дали такой очутился?
– Так ведь не я один, – ответил Иоанн. – Нас здесь двенадцать семей да еще бобылей трое. Мы в Словенской земле под Нов-городом обитали и сами по роду своему словены. Хорсу требы приносили да Сварогу кощуны пели. И все бы ничего, только случилось в нашем краю несчастье. Два лета подряд недород выпал. Сначала градом жито побило, потом и вовсе морозом зеленя поморило. Голодно стало. Тяжко. У меня как раз сынок родился. Первенец. Да вот беда – еще в младенчестве с рук материнских он осмыгнулся. Упал. Ножки у него отказали. И есть нечего, и сын калечный, и мор вокруг. Хоть ложись и помирай. Тогда наш волхв Горисвет удумал Хорсу жертву человеческую принести. И на сына моего указал. Тут уж решил я, что горе навек в нашем доме поселилось. Только не послушались селяне волхва. Отказались кровь невинную проливать. Прогнали его из деревеньки вон. Вот тогда к нам в деревеньку Андрей с Григорием пришли да растолковали, кто истинным Богом этому Миру приходится. Понял я, что Господь нам испытания за грехи наши посылает. Потому на нас гневается, что живем мы словно впотьмах под ярким солнышком. Андрей дальше пошел, а Григорий с нами остался. Ученье Христа проповедовал, на путь истинный наставлял. Не слишком наши ему верили, однако после того, как он на поле молебен совершил да научил, как в других землях жито от недорода спасают, мы впервые хлебушка досыта наелись. Такого приплода земля наша отродясь не давала. А наевшись, Григорию поверили. Всей деревенькой крестились. Но Горисвет злопамятным оказался. Вернулся к нам и волхвов новгородских с собой привел. Не по нраву волхвам учение Христа пришлось. Общину пожгли. Григория нашего убить хотели. Вот мы и ушли от греха подальше. А по дороге Андрея встретили. Он и присоветовал нам к муромам податься. Так мы здесь и очутились.
– А с сыном-то что? Поправился? – спросил Баян.
– А что? – пожал плечами Иоанн. – На все воля Божья. И коли не дано ему в ногах владеньица, так, значит, Господу то угодно.
Между тем мы вышли на берег реки.
– Вот, глядите, – сказал огнищанин. – Какая у нас она широкая.
И верно, река была полноводной. Тихо несла она себя промеж дремучих лесов. Берег дальний едва угадывался. Едва различимой полоской темнел вдалеке. [86]
Коник мой, почуяв воду, фыркнул и потянул меня к плесу. Знать, пить захотел Буланый.
– Что за речка? – спросил я христианина.
А стригунок в воду боязливо зашел. Ножонки свои тонкие растопырил, ткнулся губами в воду рядом с моим конем и кобылой огнищанина и начал шумно пить воду.
– Мурома ее Окой зовут, – ответил Иоанн. – Ну и мы так кличем. Град их стольный одним боком своим в нее упирается. Вы-то от бора подошли, потому за стенами ее и не заметили. Вон уж недалече и деревенька наша. Места эти у муромов Карачарами прозываются. Говорят, тут какой-то человек праведный в стародавние времена проживал. Карачаром его поминают, так и община нареклась. Принимать все, что Богом дадено, нас Григорий учит, а место это из таких, что сразу на душу ложатся. Да вы сами скоро увидите.
Напились кони, отфыркались. И мы дальше пошли.
Жеребенок весело вокруг мамки заскакал. К Буланому, было, сунулся, но жеребчик мой его зубами слегка прихватил, чтоб знал маленький свое место. Отбрыкнулся тот, мол, мы тоже не лыком шитые. Наступит день, и мы еще покажем.
А я за Баяном вполглаза наблюдал. Притих он почему-то. Балагурить перестал. Устаток дорожный, что ли, на него навалился? Идет подгудошник, молчит, о чем-то своем думает. На Иоанна зыркнет и снова в думы свои погружается.
А христианин бодро рядом с возом шагает. Узелком муромским помахивает, вожжи совсем отпустил. Кобылка и так дорогу знает, поторапливается, домой спешит. Колеса у воза поскрипывают, бочки дубовые друг о друга боками трутся, кони копытами о дорогу стучат – вот тебе и музыка.
– А в бочках-то у тебя что?
– А тебе на кой? – огнищанин улыбнулся хитро.
– Интересно, – отогнал я мошку весеннюю, что противно над ухом прожужжала. – Может, бражку везешь. Я бы выпил с дорожки.
– Нет, – вздохнул Иоанн. – Пустые они. Тут недалече бондарь знатный живет. Из муромов. Вишь, как лихо собирает. Ни одной щелочки. Вот забрал ноне да на обратном пути вас встретил. Слава Тебе, Господи, людей хороших мне в попутчики послал. Ну, кажись, добрались. Вот она, община наша, Карачарово.
Селенье было невелико: взгорье лесистое над рекой, несколько дворов к реке одним порядком спускаются. Пристань на высоких коблах, [87] лодчонки причалены, на воде качаются. Тыном деревенька обнесена. Крепью огорожена. Сколько я таких на веку своем недолгом уже повидать успел. Лишь одно отличие сразу в глаза бросается – нигде поблизости кумиров не видно. Вместо чуров резных у околицы крест стоит, а на маковке холма сруб недостроенной церквушки.
Иоанн вожжи натянул. Встала кобылка, воз колесом скрипнул и замер. Узелок свой селянин меж бочек пристроил, шапку с головы скинул, в кулаке зажал. Перекрестился размашисто, кресту придорожному поклон отвесил.
– Благодарю Тебя, Господь наш, Иисусе Христе, что оберег меня в дороге от страстей и напастей злых, – проговорил.
Заметил я, как Баян при этих словах поморщился. Ухмыльнулся криво, но, как только огнищанин снова шапку напялил, узелок подобрал и коняжку тронул, спрятал свою ухмылку и за Иоанном пошел. Что творится с подгудошником? Почему его так при имени Бога христианского передергивает? Никак я понять не могу. Ведь не делал нам христианин ничего плохого. Отчего же парня так коробит, словно недруг злой нас в полон ведет?
Подошли мы к околице. Иоанн загородку в сторонку отодвинул.
– Милости прошу в Карачары, будьте гостями зваными, – сказал нам и в деревеньку въехал.
Ну а мы следом зашли.
Смотрю я, и вправду место красивое.
– Здраве буде, Иоанн! – нам навстречу ребятня подбежала.
Трое мальчишек и две девчушки маленькие. Увидали нас, остановились поодаль нерешительно.
– И вам здоровья, детушки, – приветливо улыбнулся огнищанин.
– Кто это с тобой? – спросил его старший этой ватаги.
– Гости это, – ответил Иоанн.
– Спаси вас Хлистос, блатья! – девчушка нам с Баяном крикнула и перекрестила старательно.
– Не из братии они, – смутился Иоанн. – С родины гости пришли.
– Нехристи! – вдруг громко крикнул старший, и дети с визгом бросились врассыпную.
– Чего это они? – изумленно спросил Баян.
– Вы уж простите их, – еще больше смешался огнищанин. – Для них иноверцы врагами лютыми кажутся. Родители их так приучили. И боязнь у них осталась от той ночи страшной, когда Горисвет с волхвами нашу родину жгли. Многие до сих пор по ночам вскрикивают. Родимец [88] некоторых колотит.
– Так вылили бы испуг, и всего делов [89], – пожал плечами Баян.
– Что ты! – отмахнулся от него Иоанн. – Чародейство – грех великий!
– А маята ночная лучше, что ли? – спросил я.
– На все воля Божья, и все в руце Его, – вздохнул христианин и перекрестился.
– Не зашибут они нас? – Баян кивнул на людей, спешащих нам навстречу.
Их было около десятка. Кто вилами вооружился, кто топор подхватил, а одна баба с ведром бежала. Что под руками было, то и похватали жители Карачар, чад своих оберегая.
Баян суму свою на землю положил и к встрече с карачаровцами изготовился. На христианина так взглянул, словно дыру в нем прожечь взглядом хотел.
– Погоди, парень. – Я ему на плечо руку положил. – Не гоношись.
– Не разобрались они, – поспешно сказал Иоанн. – Чада их напугали. Решили, видно, что вы меня в общину силком приволокли…
Вышел он вперед, руки вверх поднял.
– Успокойтесь, братья и сестры! – крикнул он селянам. – Не вороги это! Я гостей к учителю привел! Они Григория нашего по нужде разыскивают.
Остановился народ. Оружие свое нехитрое опустил.
– Так нехристи не со злом пришли? – спросила настороженно та баба, что ведром от нас отбиваться хотела.
– Нет, Параскева, – ответил ей огнищанин. – Они люди не злые.
– А зачем им учитель нужен? – выкрикнул кто-то. Тут мой черед настал вперед выходить. Поклонился я народу карачаровскому.
– Здраве буде, люди добрые. Я от Андрея учителю вашему слово привез, – заметил я, что имя рыбака на них подействовало. – И хоть сам я не Христу молюсь, – продолжил, – но против вас я недоброго не замышляю. Добрыном меня зовут, а его, – кивнул я на подгудошника, – Баяном. С миром мы в общину вашу пришли.
– Что ж ты сразу не сказал, что тебя Андрей к нам прислал? – шепнул мне Иоанн.
– Недосуг как-то было, – ответил я, – да ты и не спрашивал.
– Как там Андреюшка наш? – Параскева ведро в сторону отставила.
– Про то я лишь с Григорием говорить должен, – я понял, что сейчас не смогу сказать этим людям о смерти рыбака.
– Так учитель в пустынь ушел за нас, грешных, помолиться. Обещался быть вскорости, – сказал мужик и засунул за пояс топор.
– Ой, – всплеснула руками Параскева. – Чего же мы встали посреди улицы? Гости же с дороги, небось, есть хотят. Устали, наверное. А мы их тут баснями кормим. Пойдемте.
– Видишь? – шепнул я Баяну. – С людьми разговаривать нужно. А ты драться собрался.
Григория я увидел только вечером.
Иоанн нас с подгудошником за стол пригласил. А как только мы сели, а Параскева поставила на столетию большую вечку [90] с крутой холодью, [91] вот тогда я понял, как изголодался за дальнюю дорогу. Однако прежде чем к трапезе приступить, домочадцы Иоанновы молитву хозяина выслушали. Знал я ее. Ольга в книге своей показывала. Про хлеб насущный в ней говорилось. И подумалось мне тогда, что Иисус чем-то на Даждьбога нашего похож. Тоже дает детям своим и хлеб, и радость, и жизнь. Но вслух я об этом говорить не стал. Зачем хозяев приветливых обижать? Кормят нас, поят. А какого Бога при этом благодарят, это их дело.
Закончил Иоанн молитву, осенил себя привычно крестным знамением. Взял хлеба каравай, на колени его ребром округлым поставил, нож в руке сжал:
– Во имя Господа нашего, Иисуса Христа, – воткнул в чуть подгорелый бочок и на себя потянул.
Корка на хлебе толстая, чтоб подольше коврига лежала да не черствела. А под твердой коркой ноздреватый мякиш. Запах у него с кислинкой. Вобрал я в себя хлебный дух, даже слюнки потекли. Хорошо.
Смотрю – домочадцы улыбаются. На нас с Баяном смотрят приветливо. Невелика семья у огнищанина. Жена Параскева у стола суетится, сынок Илия, тот, которого не захотел Иоанн под нож жертвенный Горисвету отдавать, дочка малая совсем, Софией зовут, да сам хозяин.
Первенец Иоаннов хоть летами небогат, зато силен. В плечах не по годам раздался. Руки у него здоровые, грудь широкая, шея крепкая, взгляд смышленый. Сидит за столом, и не верится даже, что под столешней ноги его, словно тряпки ненужные, болтаются. Видел я давеча, как он по дому ползал. Спиной вперед, чтоб удобней было. Ладонями в пол упирается, а ноги следом волочатся. Бойко у него получается. Сызмальства к такому передвижению приспособился. Потому и тулово у него, как у взрослого мужика. – Илия у меня первый помощник, – хвастал потихоньку Иоанн сыном. – Пусть в ногах владеньица нет, зато руки горазды. Пальцами гвозди кованые гнет, а руками подкову как-то порвал. И не скажешь, что мальчонке двенадцатый годок. Здоров, как мужик взрослый. Эх, – вздохнул он, – если бы еще и ноженьки ему Господь возвернул…
А София девочка пригожая. Я, на нее глядя, о Малуше вспомнил. Как там сестренка моя? Скучает, наверное. Ничего. Скоро свидимся.
– Мать, давай-ка к столу то, что я от муромов принес, – сказал хозяин и к нам повернулся: – Вы еще, небось, уши хлебные не пробовали?
– Нет, – ответил я, – не довелось. Мне про эти уши Баян всю дорогу жужжал. Он только ради них к муромам и поперся.
– Что верно, то верно, – кивнул подгудошник. – Я, по темности своей, думал, что они у них, как и у всех людей, на голове растут. Ты, Иоанн, когда у града с муромом беседы вел, я присматривался. Уши у него обыкновенные. Выходит, брешут люди.
– Нет, – рассмеялся Иоанн, а за ним и все домочадцы. – Не брешут. Вы узелок у меня видели?
– Конечно, – кивнул Баян.
– Вот в нем-то они и были. Ну, Параскева!
– Сейчас я, – ответила та.
Огнищанка из печи горшок большой рогачом достала. Паром варево исходило. Таким духмяным, что даже хлебный запах он перебил.
Поставила баба горшок на стол, рогач к загнетке [92] приложила. Руки о ширинку вытерла, достала из-под загнетки большой деревянный черпак и миску.
– Пельмень, так по-муромски называется, а по-нашему – ухо хлебное, – пояснил Илия. – Мамка вон, сколько ни старается, а так, как в граде Муроме, у нее не выходит.
– Зато, – подала голос София, – у них холодь, как у нас, не получается.
– Вот и откушают гостечки нашей похлебочки, да пельменями муромскими закусят. Будет потом, что вспомнить, – сказала хозяйка, выкладывая в миску большие, белые, и правда, очень похожие на уши куски вареного теста.
– Пробуй, – сказал Иоанн подгудошнику. – Тебе первому есть.
Опасливо подцепил ложкой Баян пельмень. Подул на него, откусил осторожно. Жевать начал…
– Ну? – нетерпеливо спросил я.
– Вкуснотища! – прожевав, сказал подгудошник.
– Ты пельмень сметанкой сдобри, а потом похлебки зачерпни да хлебушком прикуси, – посоветовала Параскева и поставила на стол крынку сметаны.
– И так хорошо, – расплылся в улыбке подгудошник.
– Значит, стоило сюда добираться? – Илия пихнул в бок Баяна.
– Стоило, – кивнул тот и посмотрел на хозяйку: – А еще можно?
– А как же, – ответила та. – А ты, Добрын, чего ждешь? Остынут же пельмени.
Попробовал я. И верно, вкуснотища. Внутри горячего теста мясо рубленое оказалось. Сочное да смачное. А когда я сметаной, по хозяйскому наущению, пельмень закусил, да холодью залил, то подумалось, что вместе с ухом хлебным недолго и язык проглотить.
– Слава Тебе, Господи, – расплылся в улыбке Иоанн. – Угодили гостям с угощением. – И сам деловито пельмень подцепил. И замелькали над столом ложки. Застучали деревом по обожженной глине. Наелись мы досыта. До приятной тяжести в животе.
– Знатную трапезу Господь нам ныне послал, – сказал хозяин и рыгнул довольно.
– Добрын, – Илия облизал ложку и положил ее на столетию, – ты мне вот что скажи…
Но что хотел спросить у меня Иоаннов первенец, я так и не узнал. Скрипнула дверь в горницу, на пороге человек появился. Худой, как жердь. Высокий под потолок. Совсем молодой. Чуть постарше Баяна.
– Господь с вами, – неожиданно раскатистым басом сказал вошедший.
– И с тобой пусть Господь пребывает вовеки, – ответил ему Иоанн.
– Опоздал ты, Никифор, чуток, – сказал Илия. – Мы только поснедали.
– Спаси Христос, – громушком весенним пророкотал Никифор. – Я не голоден.
Подивился я голосу жердяя. Взглянул на Баяна, мол, как тебе такое чудо? Кивнул подгудошник восхищенно. Уж он-то в подобном толк понимал.
– А чего же тебе, отрок, надобно? – Иоанн взглянул на жердяя.
– Григорий меня к вам послал, – перекрестился Никифор. – Просил узнать, можно ли ему с гостями вашими повидаться?
– Вернулся учитель? – Параскева со стола посуду собирать стала.
– Вернулся, – кивнул отрок. – У себя он пришлых ждет.
– Ну, – сказал я, вставая из-за стола. – Благодар вам за угощение.
– У нас, – подала голос София, – говорят: спаси Христос…
Одернул ее Илия, она и замолчала сразу. Поняла, что не то сказала.
– Спасибо. – Баян встал вслед за мной.
– На здоровье, – улыбнулась Параскева.
– Пойдем? – подошел я к басовитому.
– Пойдем, – кивнул Никифор. – Тут недалече. Поклонились мы с подгудошником хозяевам и вслед за отроком из горницы вышли.
– Ну и как тебе ухо хлебное? – шепнул я Баяну, пока мы по Карачарам шли.
– Хорошо, – ответил подгудошник и себя ладошкой по животу погладил. – Сытно.
– А хозяева как?
– Илию жалко. Силища в дитятке немереная. Сдается мне, что у него с хребтом беда, и немалая. Ему бы костоправа хорошего. Так ведь для христианина знахарь хуже рыбьей кости в горле. Слышал, что Иоанн сказал?
– Знахарство – грех, а все болячки по воле Божьей.
– Вот-вот, – кивнул Баян. – И как они еще не перемерли тут?
Идем мы так за Никифором, переговариваемся. На круть поднимаемся. Солнышко давно на покой закатилось. Небо уже темнеть стало. Первая звезда проклюнулась, и на смену светилу дневному ночное выкатило. Луна ноне полная. Блином на небосклоне повисла. Значит, ночь светлой будет. Ветерок промозглый подул. Я даже от вечернего холодка поежился.
– Вот и пришли мы, – бас нашего провожатого заставил вздрогнуть.
Рядом со срубом недостроенной церквушки землянка притулилась. Впотьмах сразу и входа не разглядеть.
– Сюда проходите, – указал нам христианин на дверь.
Сам в сторонку подвинулся, нас пропуская.
– А ты как же? – спросил Баян жердяя.
– А я здесь подожду, – пророкотал Никифор.
– Понятно, – кивнул подгудошник. – В дверку не пролазишь.
И, рассмеявшись над собственной шуткой, он отворил дверь. Я тоже невольно улыбнулся. Представил, как Никифор каждый раз пополам складывается, когда в землянку заходит.
Внутри было тепло, светло и тесно. Тепло от небольшой печурки, в которой потрескивали березовые поленья. Светло от масляной лампады, подвешенной на цепочке к бревенчатому потолку. Тесно из-за различного работного инструмента, сложенного прямо на земляном полу, недоделанных резных наличников и крестов, развешанных по стенам.
Невысокий лежак, застеленный пегой собачьей шкурой, стол, засыпанный стружкой и опилками. На столешне, заваленной изрезанными липовыми чурбачками, стоял кованый светец. Лучина в светце чадила, и дым от нее вытягивало в маленькое оконце под потолком землянки. Вот и все убранство нехитрого жилища.
За столом спиной к нам сидел человек. Он не заметил нашего появления. Уж больно занят был своей работой. Что-то старательно вырезал из мягкого дерева. А еще, заглушая треск дров в печурке, где-то в углу стрекотал сверчок. Знать, домовому это местечко по нраву пришлось.
– Здраве буде, добрый человек, – сказал Баян.
Хозяин землянки бережливо отложил работу и обернулся. Мне почему-то казалось, что Григорий должен быть уже в летах. Я ошибся. Ученик Андрея-рыбака был еще очень молод. Даже не верилось, что этот крепкий парень, по виду одних со мною лет, мог стать учителем и ведуном карачаровцев. Ведь многие из тех людей, что встречали нас сегодня, были гораздо старше него. А Иоанн и вовсе в отцы годился.
– И вам здоровья, – приветливо улыбнулся он нам. – Проходите, – широким жестом пригласил нас в землянку. – Вот сюда, на лежак, присаживайтесь.
– Спаси Христос, – усмехнулся Баян.
Прошли мы, стараясь не споткнуться о приспособы и рамы. На краешек лежака присели.
– Ты же во Христа не веруешь, – покачал головой Григорий.
– А ты почем знаешь? – спросил подгудошник.
– Знаю, – просто сказал хозяин.
– Не обижайся на Баяна, – сказал я, а сам на подгудошника строго посмотрел. – Он балагур тот еще.
– Я и не обижаюсь, – пожал плечами христианин. – Про то, что мы здесь так говорим, небось, Софьюшка вам рассказала? Нравится ей христосоваться. По семь раз на дню ко мне прибегает. Спросит что-нибудь, а потом благодарит.