Горбачевская Елена. Не имей сто рублей

   И нет ничего удивительного, что именно в такую дурацкую ситуацию мы и попали. При моей "везучести" следовало бы удивляться, если бы случилось иначе. Встреченные по дороге бойцы кто смеялся, кто слишком уж бурно выражал свой восторг по поводу нашего возвращения. А мы чувствовали себя полными идиотами, из-за чего Сережка дулся еще больше, а я совсем закисла. Не унывал только Саня. Может быть потому, что старшина Петренко действительно был очень рад видеть его снова. Тем более, что из-за последствий "лечения" толком не смог попрощаться. Надо сказать, что выглядел он молодцом - рана на руке почти затянулась, покрылась корочкой и не беспокоила.
   После обеда, которым нас накормили по старой памяти, вернулся из штаба Бартон в сопровождении Кругалевича. Кто-то сказал ему о нашем возвращении, и он разве что не пулей влетел в нашу землянку. Хорошо хоть, что я причесалась до этого и морду лица помыла. Хотя, впрочем, я ему и в солдатском обмундировании нравилась. Только вот Сережка, взглянув на его сияющие счастьем глаза тут же демонстративно стал собираться снова к озеру. Ему, видите ли, необходимо переговорить с Коноваловым, дать ему новые инструкции.
   Какие еще инструкции?
   Он же сразу после возвращения выяснил, что по крайней мере с половины десятого до четверти одиннадцатого вечера существует довольно устойчивое "окошко". Самое смешное, как оказалось, сам же через него и ходил. И в очередной раз потерял тогда остальных разведчиков. Но, как бы то ни было, он выпросил у Бартона "Виллис" и умчался к озеру. Ну, а мы с Санькой остались в обществе Бартона и Кругалевича, с которым полковник познакомил меня в лучших традициях собственного дворянского воспитания.
   Вот он, оказывается, какой - легендарный "Портной"! Совершенно обыкновенный мужик лет около тридцати с небольшим, в заношенном армяке, брюках-"галифе" и сапогах. Круглолицый, крепенький весь такой, надежный и обстоятельный, с хитроватыми серыми глазками. Его запросто можно было представить кем угодно: лавочником, парикмахером, даже портным - любым мелким хозяйчиком, но никак не человеком, державшим в своих руках всю разведсеть!
   Ну, поздоровались, ну, раскланялись, дальше что?
   Сидим, молчим, как идиоты. Наплодили уже не меньше взвода ментов, и это становилось просто невыносимо. Не зная толком, что делать в сложившейся ситуации, я не придумала ничего умнее, как вернуть ему взятые напрокат солдатские портки. Ага, прям-таки "Я возвращаю Ваш портрет!.." Радуясь возможности сказать или сделать что-то совершенно обыденное, ни к чему не обязывающее, Бартон с повышенной шустростью стал руководить оприходованием этого барахла.
   Дурдом полный!
   Бартон, как и я, был сам не свой. Одно дело - разговаривать с человеком, с которым никогда больше не увидишься. Можно сказать все, что угодно. Это как в поезде, когда случайным попутчикам порой выкладывают всю подноготную. А сейчас? Неловко было, ужас. А мне - так вдвойне. Хорошо, хоть Кругалевич выручил. А начал он с того, что увидел, как я с сокрушенно физиономией рассматриваю последние три сигаретки в пачке, и предложил:
   - Елена Александровна, Вы курите? Тогда угощайтесь, настоящая Гавана! - и протянул мне коробочку с сигарами. Но не такими толстыми и огромными, как в кино про буржуев и прочих капиталистов, а тоненькими, изящными.
   Я с сомнением взяла одну. Я-то ведь всегда предпочитала что полегче. А особенно полегче и с ментольчиком, "Dunhill", например. Или же на худой случай "More". Хотя по бедности курила "L&M".
   Закурила. И мои бедные глазки поплыли в кучку.
   - Совершенно термоядерная вещь! - призналась я. - Где Вы такие раздобыли?
   - В Мяделе, - ответил он с улыбкой.
   - То есть? - не поняла я. По моему представлению только что освобожденный от фашистов провинциальный городишка вряд ли мог отличаться особенным изобилием.
   Его круглая белобрысая физиономия так и светилась хитростью и довольством. И мне даже показалось на миг, что он моложе не только Бартона и меня, но даже Коновалова. Хотя, может быть, эта постоянная готовность к улыбке, эти ямочки на щеках делали его лицо просто-таки мальчишеским.
   - В Мяделе, только я, как и Вы, попал в другой год.
   Ух, ты! Значит, мы, а в особенности Сережа, оказались правы в своих предположениях! Значит, не одним нам так везет! А, с другой стороны, если он сумел выбраться, так, может быть, и мы сможем? Все эти мысли вихрем проносились у меня в голове, пока я задавала свой вопрос:
   - А в какой же?
   - Как оказалось, в 1912-й. Точно так же, как и Вы - шел через туман. Ну, пришел в условленный квадрат. Жду день, жду другой - никого. Ничего не понимаю! Ну, я и пошел дальше. Что за ерунда? Хутора, на котором я в случае чего мог прятаться, вообще нет. То есть не сожжен, не разрушен, а просто нету его, лес кругом. Я уже, было дело, решил, что у меня с головой не все в порядке. Место то же, а хутора - нет! Ну, ничего лучшего я не придумал, как идти в Мядель. Иду, а сам ничего толком не понимаю. Ни одного солдата, ни одной машины. Леса и дороги такие, будто войны и в помине нет. А как Мядель увидел, так мне чуть плохо не стало - несколько обшарпанных домишек, кабак и почта! Я уже и щипал себя, думая, что сплю, и ругался. А потом подумал, что если даже это сумасшествие, то у него есть какая-то своя система. Вот в ней мне и нужно разобраться.
   По счастью когда я уходил, спешки особой не было, вот и захватил кроме информации самое ценное из своих пожитков. Ну, там были еще матерью припрятанные золотые монеты и прочее. Как нашел! Только не такой же я дурак, чтобы сразу с непонятными деньгами соваться, я сперва посмотрел, что к чему. Вижу, один господин такой важный, в котелке, в пенсне и при усах, купил у мальчишки газету, сел на лавочку просмотреть. А после там ее и оставил. Я глянул - глазам не поверил! Тысяча девятьсот двенадцатый год!
   Так, доложу я вам, на одну царскую монетку, империал?, я жил, как сам царь, и еще осталось! Дешевизна такая, что оторопь берет: мясо - 12 - 20 копеек за фунт, масло - 40, сахар - 9, а кофе даже дешевле чая - 86 копеек, а чай - полтора рубля. Пиво стоит рубль двадцать четыре копейки за ведро, а водка и того дешевле - 96 копеек! Я в отеле поселился за 50 копеек в сутки. Просто невероятно! Так я еще далеко не самый дешевый номер выбрал!
   Признаюсь честно, несколько дней так и кутил. По кабакам шлялся и все изумлялся, как все дешево и что все есть. Но что больше всего меня поразило, так это то, что в одном из кабаков очутился я за столиком вместе с учителем местной школы. Ну, выпили маленько. А он и давай меня агитировать за свержение государя-императора! Я возьми да спроси, а чем, мол, император не угодил? Ну, а он давай разоряться про свободу и демократию. Я спрашиваю, а сколько же ему платят, и выясняется, что около 230 рублей в месяц. Представляете?! А дальше разговор идет, и вот что получается. Оказывается, все притеснения государя-императора сводятся, по его мнению, к тому, что директор гимназии неоднократно делал ему выволочки за постоянные пьянки. Такие дела!
   Тут к нам подсел еще один человек. Как выяснилось, унтер-офицер. Так тот клял офицерье, которое получает по 350 рубликов окромя обмундирования и довольствия, да еще норовит всякий раз в морду, а ему, бедолаге, только 22 целковых и платят. Это ж полцентнера мяса!
   В общем, погулял я, покутил, послушал, что там люди говорят, и ничего не понял. Ты, Абрамыч, свой человек, не то, что этот гад твой Черноиваненко, тебе так прямо и скажу: не понимаю я!
   - Ладно тебе! - смущенно ответил ему Бартон.
   Тот вздохнул и продолжал:
   - Ну, покутил я, значит, а все-таки задание - заданием, вот и решил, что надо отправляться туда, откуда пришел. Прихватил с собой кофейку, сигарок вот этих самых, да вскоре снова к проклятому этому озеру притопал. Ну, и записку нашел. Хорошо, думаю, Абрамыч, небось, придумал уже, как меня возвернуть. Лежу себе на пригорочке, покуриваю. Ну, вскоре и орлы твои появились. Вот и вся история. Только все равно, не понимаю я...
   Я-то все понимала, а вот каково было Бартону! Слишком уж много всего разного, и из прошлого, и из будущего ему довелось узнать за последнее время!
   В общем, совсем мне тоскливо стало. Кроме всего прочего, как говорится, еще и за державу обидно! Не успела я эту мысль додумать, как Бартону позвонили, что за "Портным" выслан самолет. Импровизированная посадочная площадка была километрах в пятнадцати от лагеря, и Бартон повел Кругалевича к "Виллису". А тот, видя, как я старательно дымлю "дореволюционной" сигарой, насовал мне еще штук пяток.
   - Нет, спасибо, не надо, - пыталась я протестовать. - Я такие крепкие не курю!
   - Да берите, не стесняйтесь, у меня их много! На пару месяцев хватит!
   - Пожалуй, я возьму, - согласилась я. - И остальные стоило бы раздать, поскольку через неделю или чуть больше они без предварительного выкуривания сами по себе превратятся в дым и растают!
   - Как это?
   Пришлось вкратце изложить нашу с Сережей теорию о взаимодействии объекта и энергии времени, в котором он находится. Можно было разговаривать достаточно долго, да Бартон стал торопить. Пришлось распрощаться.
   Уселась я на крылечке Бартоновской землянки и стала курить эту совершенно невозможную, несусветную сигару, стараясь едким дымом забить собственное ощущение несчастности.
   "Виллис" уже укатил, и только пыльный след еще стоял на дороге, а я все думала, что ничего этакого геройского нет в этом Кругалевиче, простецкий мужик. Какой-то свой такой, будто сто лет его знала. И с чувством юмора у него все в порядке. Может быть, именно такие вот ту, то есть эту войну и выиграли? Те, кто относились к ней, как к обычной, правда, довольно противной работе, не отказывая себе в случайно выпадавших удовольствиях? И еще одна мысль сверлила меня постоянно. Дожил ли он, Василий Степанович Кругалевич, не только до 9 мая 45-го, но и до осени 53-го? Ох, не знаю!
   Жаль, Сережа психанул и на это свое дурацкое озеро снова умчался. Ему бы тоже было интересно послушать "Портного".
   49. Нас извлекут из-под обломков...
   Солнце тем временем клонилось к закату. Бартон так и не возвращался. Ну и хорошо, подумала я. После всего, что произошло, мне меньше всего хотелось оставаться с ним наедине. Санька, который под руководством Петренко изучал устройство станкового пулемета, не в счет. Сидеть сиднем мне надоело, и я решила прогуляться в сторону розовеющего неба. Тем боле, что в той же стороне находилось и озеро. Вдруг Сережа решит пешком прийти обратно, ведь совсем скоро, через пару часов нам уже нужно отправляться. Так и шла я, сама себе размышляла и любовалась красками заката. Даже не курила, потому что после той сигары надолго охота пропала. И еще прикинула, что так, пожалуй, и курить бросишь. Надо же, "Портной" натолкал мне целую кучу этих самых сигар, подумала я с улыбкой, шаря в кармане.
   И тут мне в руки попались деньги. Наши, родные белорусские. Странно, за последние несколько дней совершенно отпала забота о хлебе насущном, поскольку нас поставили на довольствие. Не то, что в 92-м, когда столько усилий нужно было приложить для того, чтобы прокормиться, имея при этом полный кошелек! И даже постоянные реформы дензнаков, равно как и полное отсутствие современных в данный момент купюр не играли никакой роли. А все Бартон! Верно говорят, не имей сто рублей...
   А закат сиял и пылал. Бывают в конце лета такие удивительные деньки, когда тепло, когда вечером спадает дневной зной и застывает нерушимая тишина. Ни ветерочка! Не колыхнется веточка, не пошевелится травинка, а воздух становится просто хрустальным. Странное дело, совершенно не верилось, что идет война, которая продлится еще почти год, что даже в эту самую минуту гибнут люди! Это было так нелепо и странно в такой прекрасный летний вечер, казалось бы, самой природой созданный для мира, отдыха и любви...
   А вот об этом, о любви, пожалуй, лучше не думать вовсе. А то совсем душа в клочья порвется. Лучше идти вперед по пыльной дороге, смотреть на пурпурное небо и слушать тишину.
   Какую такую, нафиг, тишину! И этого удовольствия меня кто-то лишил, поскольку все ближе и ближе раздавался какой-то рокот. Я было подумала, что на своем "Виллисе" возвращается Бартон, но потом прислушалась и поняла, что звук совсем иной. И приближался он с другой стороны, от озера. Что за дела такие?
   Я мигом взлетела на ближайший пригорочек. Какая-то странная сила вдруг заставила меня двигаться почти неслышно и вообще всячески изображать из себя что-то среднее между герл-скаут и индейским охотником. Это, похоже, вдруг проснулась интуиция, которая проживает у меня в том органе, на котором я обычно сижу, и взяла бразды правления в свои руки.
   Как я поняла буквально через минуту, она, то есть интуиция, сделала это как нельзя более вовремя. Ибо то, что я увидела с вершины пригорочка сквозь частокол молодых березок, мгновенно заставило меня забыть обо всем, а быстрее всего - о "неразрешимых" проблемах собственной жизни.
   Разумеется, это был источник того самого звука, который так варварски разорвал очарование летнего вечера.
   Танк. Танк, елки зеленые, самый настоящий! Я стала лихорадочно соображать. Нет, это явно не наш танк, поняла я, еще даже не рассмотрев зловещий белый череп, который свирепо скалился спереди справа. Фашистский! Точно, впереди на боку прямо рядом со скосом передней брони - маленький, но такой знакомый, такой жуткий белый крест! О, холера ясная!
   Он ехал без всякой дороги, а за ним мельтешили замызганные фигурки вражеских солдат. Их было не больше десятка, и впечатление они производили самое что ни на есть жалкое - какие-то грязные, замызганные, даже можно сказать, занюханные. Будто бы их только что откопали на помойке. В отличие от танка, который, несмотря на не меньшую замызганность, только одним своим видом заставлял стынуть в жилах кровь.
   Похоже, что это именно та группировка, которая куда-то подевалась. Только ведь там, как я помню, была целая куча бронетехники, а тут - только один танк. Куда пропало все остальное? А, впрочем, не важно, даже одна эта громадина способна наделать делов выше крыши. Так, куда и откуда же он едет? Кажется, почти по прямой линии, соединяющей озеро и лагерь разведчиков. Точно, от самого озера, вон вдали его просвет виднеется!
   И тут до меня дошло. От озера! А как же там Сережа?! Солнышко мое! Сердце оборвалось и, кажется, совсем перестало биться. Жив ли? И что его нелегкая понесла на это проклятое холерное озеро? Боже правый! Только бы он был жив! Их же, немцев, столько много, и все вооружены, а наших была всего горстка! До этого как-то только умом осознавали, что идет война, как-то она оставалась в стороне, "понарошку", а тут вторглась, ворвалась в нашу жизнь танковыми гусеницами... И ведь столько вынесли, столько пережили, уже все нам понятно, уже завтра утром должны были быть дома...
   Мысли вихрем, бешеным галопом неслись у меня в голове, а все тело словно бы застыло. Я не могла пошевелить и пальцем и только тупо рассматривала вражескую махину.
   Он был действительно огромный. Жалкие грязные солдатики были немногим выше верха его щитков, прикрывающих гусеницы. Весь корпус был раскрашен желто-коричнево-зелеными разводами, поверх которых были нанесены крапинки таких же цветов - словно бы все засыпано упавшими листьями. Симметрично черепу, слева спереди торчал пулемет. Весь танк крутился на месте, и хищные гусеницы вгрызались в траву, выворачивая комья земли. С верхушки холмика мне были видны малейшие его детали: запасные траки гусениц, укрепленные сбоку и на башне, прожектор на левом переднем щитке, множество люков, лючков и перископов, какие-то тросы и инструменты, укрепленные на корпусе...
   Словно оживший ночной кошмар!
   Он развернулся задом ко мне, и заходящее солнце отразилось в потеках масла. Привычного вида бензобака не было, лишь из двух труб к темнеющему небу вырывались жирные черные клубы дыма. Рядом с ними, с этими трубами, были какие-то люки, забранные решетками. Из одного, из левого, поднимался кверху столб то ли пара, то ли теплого воздуха, отчего и так нереальная картина становилась вообще фантасмагорической.
   Ни дать, ни взять что-то из Гойя или Босха!
   И в это же мгновенье перед глазами искрами рассыпались разноцветные сполохи, и прямо в физиономию глянула разинутая пасть, унизанная жуткими хищными зубами. Веко-пленочка методично закрывало и открывало огромный, ничего не выражающий глаз, да закатное солнце отблескивало на чешуйчатой коже рептилии. Уши заложило от дикого, первобытного голодного рева зверюги.
   Чудище-то какое! Не сам ли тиранозавр Рекс? Только и успела я подумать, как разноцветные разряды мгновенно разорвали изображение динозавра, и перед моими глазами предстала другая картина. Пожалуй, не менее страшная.
   Танк, наконец, перестал крутиться, зато стала вращаться его башня, для начала продемонстрировав мне люк, окруженный металлической решеткой, расположенный слева сзади. Башня шевелилась и двигалась, словно бы вынюхивала цель своим закопченным стволом, украшенным белыми кольцами вокруг дульного тормоза, пока не уставилась прямо на меня!
   Сложно объяснить происходящий феномен, но именно это и привело меня в чувство, позволило сбросить странное и дикое оцепенение.
   Боже мой! Если что и случилось с Сережей, я сейчас бессильна изменить хоть что-либо. Но ведь остается Саня! Остаются ни о чем не подозревающие разведчики, которые приютили нас и стали за эти дни почти что родными! А я тут сижу и как полная идиотка на этот танк глазею!
   Ужиком, ящеркой я проскользнула обратно, чуть ли не кубарем скатившись к дороге. Вот, блин горелый, и далеко же я зашла, любуясь закатом! До лагеря не меньше двух километров! Я припустила, что есть духу. Хорошо хоть, что последнее время вела вместе со всем семейством довольно активный образ жизни, подумала я с благодарностью, изо всех сил нарезая по дорожной пыли. Только вот курить, пожалуй, надо бросать, совсем дышать тяжело!
   Я едва ли преодолела хотя бы половину расстояния, когда услышала, как рев двигателей танка стал заметно ближе. Вот же холера ясная, подумала я, не оборачиваясь, уже вырулил за холм! Еще же совсем светло! Теперь меня как пить дать заметят! Наверное, самое разумное - шнырнуть куда-нибудь в кусты, пока меня не увидели, подумала я, тем не менее шпаря со всей возможной скоростью.
   Боже мой, что я делаю? Нелепость сплошная! Это же ведь не моя жизнь, не моя война, почему же я, как последняя кретинка, продолжаю мчаться по этой пыльной дороге?
   А рев стал уже совсем близко. Ну и скорость у него! Я уже почти задыхалась, пот заливал глаза, бежала почти что наугад. И вдруг как-то почти безразлично подумала, что, пожалуй, меня уже и так увидели, что прятаться уже бесполезно. Как, впрочем, и бежать. Потому что танк едет гораздо быстрее, и я все равно не успею. Такое ощущение, что его двигатель ревет уже практически над ухом. Я все прекрасно понимала, и тем не менее продолжала бежать. Сердце колотилась, словно бешеное, печень превратилась в тугой комок боли, челюсти свело, и я уже почти ничего не соображала.
   Что нужно кричать в этой ситуации? Караул? Полундра? Нет, это на флоте... А, вот!
   - Тревога! Немцы! - заорала я, что есть силы. - Тре-во-га!
   До лагеря оставалось еще метров пятьсот, не меньше. Но дорога прямо перед ним делала поворот, и отсюда землянки были не видны. Услышали ли меня?
   - Тревога! Тре-во-га!!! - вопила я, срывая голос.
   Меня услышали. И если не наши, то, по крайней мере, немцы. Потому что сзади раздался треск, и практически рядом со мной выпрыгнули из дороги фонтанчики пыли.
   Ну, вот и все! Так бездарно и бестолково! Вот же балда...
   Странно. Почему-то я вдруг потеряла равновесие, мгновенно ноги налились слабостью, а все вокруг закружилось так, что я одновременно видела и каждую песчинку на дороге, и розовые облака. Они спускались все ниже, ниже, пока не накрыли меня совсем, погрузив во что-то мягкое, темное и неощутимое...
   50. Все самое интересное - без меня.
   Удивительно, но меня услышали. Естественно, не столько мои вопли, сколько то, что за ними непосредственно последовало, то есть пулеметную очередь. Ну, а поскольку это все-таки был не обоз хозяйственного взвода, а подразделение разведчиков, то даже той пары минут форы, которую дала моя дурацкая выходка, им было достаточно. Как говорится, на войне, как на войне. Тем более, что Бартон уже давным-давно посадил Кругалевича на самолет и вернулся обратно, а, следовательно, непосредственно сам руководил обороной.
   В общем, бой продолжался не больше получаса. Оборона лагеря, оказывается, была с самого начала организована по всем правилам военного искусства, неведомым мне, сугубо штатскому человеку. То есть в положенных местах имели место быть замаскированные пулеметные гнезда и прочие укрепления. Так что после того, как Петренко подорвал гранатой гусеницу танка, остальное было делом техники. Грязненькие немецкие солдатики были частью перебиты, частью захвачены в плен.
   Правда, досталось и нашим. Этот сволочной танк все-таки успел пару раз стрельнуть, пока Петренко с ним не разделался. В общем, двое солдат были убиты, несколько человек были ранены, и в числе них - Бартон, которому снарядный осколок угодил в правую руку, в предплечье.
   Ну, спустя некоторое время с немцами разобрались, санитары перевязывали раненых, после чего дошла очередь и до меня. Саньку достали из блиндажа, куда заботливый Петренко засунул его при первых же признаках тревоги, и Бартон стал выспрашивать ребенка обо мне.
   - Не знаю, - честно ответил сын. - Она пошла погулять куда-то в сторону озера.
   - Давно?
   - Порядком. Практически сразу, как только Вы повезли "Портного".
   Сложить два плюс два для Бартона особой проблемы не представляло. Он и до этого никак не мог понять, с чего же это фашисты вдруг так демаскировали себя преждевременной стрельбой. А тут все становилось на свои места. Он вскочил в "Виллис" и помчался в сторону озера, буквально через полкилометра наткнувшись на распростертый в пыли мой труп. Точнее, не труп, но тело, по своему состоянию стремительно приближающееся к этому статусу.
   Это только в кино девушка, подстреленная коварным врагом, этак красиво и изящно падает и мертвая выглядит порой значительно интереснее живой, а раненая вообще является пределом сексапильности. Но все это не про меня. Уж падать, так падать, и я зарылась фейсом прямо в дорожную пыль, которая старательно облепила мою вспотевшую физиономию, забилась в рот, в волосы и вообще везде, куда только можно. При этом было непонятно, от чего я "загиндююсь" быстрее - от дырок, которые в количестве трех штук навылет крупного калибра понаделали во мне проклятые фрицы, или от удушья родной белорусской пылью. Одним словом, героини из меня явно не вышло. Вся жалкая, извазюканная, окровавленная, я валялась в грязи возле дороги.
   И тем не менее Бартон с помощью водителя и доктора выковырял меня оттуда и уже стал грузить в "Виллис", когда на горизонте появился Сережа с еще тремя бойцами, которые на импровизированных носилках тащили раненого Коновалова и еще одного солдата.
   Сережка метнулся к машине, отпихнул в сторону Бартона и только и смог прошептать:
   - Аленушка...
   Пыльный, окровавленный Бартон с перевязанной рукой пристально смотрел некоторое время на не менее пыльного и грязного, но, по счастью, целого и невредимого Сережу, а потом сказал:
   - Прости, браток! Не уберег я ее! Кто ж знал...
   - Причем тут ты, - ответил тот.
   - Она всех нас пыталась предупредить. Василевич слышал, как она кричала. Ну, и очередь эта. А ведь могла притаиться, переждать!
   - Она? - Сережа с сомнением покачал головой. - Она с бандитами один на один разбиралась, а ты говоришь: "Притаиться".
   Сережа нежно обтирал мокрым носовым платком мою грязную физиономию.
   - Врач говорит, что кроме правого легкого другие важные органы не задеты, но кровотечение сильное, так что шансов на самом деле немного. Разве что энергия этой самой "дырки" поможет. К тому же подходит время вашего перехода, так что поспеши. Мы вас вместе со всеми вещами отвезем на "Виллисе".
   - Хорошо, спасибо, - кивнул Сережа.
   - А что у вас там произошло? - спросил полковник.
   - Да я и сам толком не понял. Мы обнаружили еще один временной "участок", который не заметили раньше, и решили туда отправиться. Коновалов еще с одним человеком остался, а все остальные вместе со мной пошли. Пока переходили, то было какое-то странное ощущение, что в этой "дырке" мы не одни. Вообще-то там что хочешь может привидеться, но чтобы так сильно, явственно! В общем, как только мы вышли на смежном "участке", то решили его обследовать на всякий случай. И на другой стороне поляны обнаружили свежие следы гусениц, которые уходили в туман! Мы быстрей рванули обратно, да тут уже все было кончено. Они оба лежали раненые, а немцы умчались вперед. В общем, получается, что мы в пространстве шли с ними в одном направлении, практически друг за дружкой, но в противоположном - во времени. Вот так и разминулись. Ну, забрали мы раненых и двинулись в лагерь. А тут такое...
   В страшной спешке побросали в машину наши велики, рюкзаки и отдельно взятые трупы в моем лице, запихали перепуганного ребенка, который мужественно сдерживался, чтобы не зареветь, и отправились снова в сторону озера.
   До перехода оставалось две минуты. С помощью умельцев все три велосипеда были так удачно связаны между собой, что их мог уволочь один Санька. Сережа взял меня на руки. Последние секунды....