Страница:
Питер повнимательнее осмотрел машину. Квитанция технического осмотра, прилепленная к окну, была просрочена. Все это, плюс билетики штрафов, придавали некоторую законность действиям Винни, слегка оправдывая организованную слежку. Добрый малый, падкий на деньги, Винни лазил по компьютеру Департамента полиции. Интересно, сколько очков принесет на этот раз Патрик Юинг команде? Двадцать? Тридцать? В свое время «Штрафники» были знаменитой командой, а теперь Питер даже не всех их игроков знает.
Вид машины ничего ему не сказал. На углу находилась бакалейная лавочка, и, перейдя на ту сторону улицы, Питер вошел. Коренастый мужчина с подбритым затылком окинул его взглядом. Несмотря на то, что ему было сильно за тридцать и возраст юношеских глупостей должен был уже миновать для него, в левом ухе мужчины красовалась серьга размером с блесну. Дженис могла покупать в этой лавочке хлеб или литровые бутылки апельсинового сока. Хотя молочные продукты ввиду их предполагаемой связи с раком груди Дженис теперь не употребляла, но низкокалорийные газированные напитки она время от времени себе позволяла. Было время, когда она плакала от грозившей ей перспективы потерять грудь: она боялась, что тогда он ее бросит. Он уверял ее, что нет, конечно же нет, но, произнося эти слова, остро чувствовал необходимость успокоиться, найти что-то, что вывело бы его из состояния паники, и сходное чувство, разумеется, испытывала и она. Из каждых одиннадцати женщин одна заболевает раком груди, и если заболевание развивается до наступления климакса, женщине грозит гибель, как это и случилось с матерью Дженис. Однако мать Дженис сама наложила на себя руки, не позволив раку прикончить ее. О чем думаешь, когда выясняется, что твоя мать покончила самоубийством? Я тогда же решила, что у меня хватит храбрости на то, чтобы освободиться. Так еще давно заявила ему Дженис. Он надеялся, что для ее же пользы она откажется от кофе, станет заботиться о себе. Родить до тридцати, как считается, тоже увеличивает шансы на благополучный исход, – вот еще одна вещь, которой он для нее не сделал. Лет в двадцать восемь она стала глотать книги по воспитанию детей, притаскивать их домой, забрасывать его вычитанными там сведениями. Часто, гуляя с ним в парке и видя там мать с ребенком, она с отчаянием стискивала его руку и шептала: «Хочу такого!»
Но он увиливал несколько лет, ссылаясь на отсутствие денег, времени, на то, что это станет препятствием в духовном и карьерном росте. Он внимательно наблюдал за молодыми отцами с младенцами. Счастливы ли они на самом деле? Каждый день приходится слышать о том, как родители забивают своих детей до смерти лишь из-за того, что не могут слышать их плача. Он, конечно, не предполагал в себе подобного зверства, однако не был уверен и в том, до какой степени может доходить его раздражение. Но потом, примерно к тому времени, когда он разрешил все свои сомнения, смог представить себя в качестве отца и перестал перебирать в уме всяческие препятствия, вещи, ему неподвластные, как то: врожденные уродства, возможные несчастные случаи, а также денежные проблемы, Дженис начала отдаляться от него, проявлять холодность. Состояние ожидания исчерпало себя. Она еще плотнее занялась делами Центра, пропадала на работе, вела переговоры с фондами и попечительскими организациями, иногда консультировала матерей, время от времени наведываясь в Пени и Темпл. Она казалась довольной и счастливой, и вопрос постепенно отступил на задний план, словно был снят. Но однажды в супермаркете перед штабелями сладких хлопьев для детей им встретилась мать с ребенком, и Дженис ошарашила его неожиданной фразой: «Никогда не прощу тебе того, что ты не захотел детей!» Тележка с крупами, так и не заполненная до конца, осталась в магазине, а он бросился за рыдающей Дженис к машине, где они и просидели с ней некоторое время – молчаливые, застывшие.
Сейчас он стоял перед полками с едой, журналами, перед прилавками свежих фруктов. Нет сомнения, что и Дженис нередко стояла здесь, где стоял сейчас он, прикидывая, что она должна купить, и продавец, уж конечно, обратил внимание на привлекательную постоянную покупательницу. Но разумеется, спросить о ней прямо он не мог. Люди в этом районе не привыкли болтать, особенно с незнакомцами. Питер поглядел на продавца, понимая, что должен разговорить его, и надеясь на то, что тот не видел его накануне в телевизионных новостях.
– Дайте мне лотерейный билет, пожалуйста, – попросил Питер.
– Лотерея моментальная или очередной тираж?
– Моментальная. Спасибо.
– Доллар, – сказал продавец, пробивая чек. – Один американский доллар. Отличная валюта, принимается во всем мире. Высоко котируется на черном рынке.
Питер сунул билет в карман рубашки и сделал шаг к контейнеру с прохладительными напитками.
– Я еще возьму бутылочку апельсинового сока. – Он решил сказать какую-нибудь глупость – дать тому почувствовать себя вольготнее. – Пить так охота, что кажется, десяток таких и то будет мало.
Собеседнику это понравилось.
– А у меня теперь пузырь скукожился. Только полбанки содовой и вмещает. В два раза меньше, чем ваш.
– Что ж с ним такое случилось?
– Да неудачно приземлился в зоне посадки. На нашу собственную мину. Его и прошило осколком. Полпузыря как не бывало. Комиссовали прямехонько в распрекрасную нашу Филадельфию, в самый ее райский южный уголок.
– Так вы здесь старожил? – По опыту в судах он знал, что люди охотно рассказывают о себе, если считают, что ты им симпатизируешь.
– Мамаша моя здесь живет, в квартале отсюда. У нее болезнь Альцгеймера, вот я и поселился у нее. Она все бродит и бродит по дому, скоро ковры выбрасывать придется – она в них уже дорожку протоптала. Но физически она еще крепкая. По крайней мере, ренту платить не нужно. А ренты сейчас, скажу вам, здесь подскочили дай бог.
Питер кивнул:
– Похоже, на той стороне ремонт идет полным ходом.
– Да, все словно с ума посходили – ремонтируют свои берлоги, – ворчливо подтвердил продавец.
– А зачем там контейнер? В переулке?
– Дом на углу ремонтируют.
– А соседи не возражают? – спросил Питер. – Шумно ведь.
– Соседи там – неофашисты паршивые. Фундаменталисты, туда их… – Продавец сплюнул. – Набились, как сельди в бочке, и живут. Сюда ко мне заявляются и говорят, что надо было сбросить бомбу на Ханой. Называют меня пособником дьявола и, видать, включили в список, и теперь все эти проповедники с телевидения забрасывают меня посланиями. Ненавижу. Пусть бы убирались в свою техасскую Одессу или другую какую глухомань, откуда они родом и где им самое место. Других таких оголтелых расистов в жизни не встречал!
Значит, один дом отпадает. Остаются два других.
– А тот дом, что ремонтируется, – спросил Питер, – большой там ремонт затеяли?
– Да я в этом деле не смыслю ничего. Был санитаром. Теперь вот бакалейщиком заделался. Маляры тут работают, они ко мне в обеденный перерыв захаживают. Все сплошь бабы. Лесбиянки, видать. Сам видел, как они виснут друг на друге, целуются, обжимаются. Кое-кто из них прямо красавицы. Мне что, я со всякой могу, и с теми, кто подмышек не бреют, как в Европе, правда ведь? Видали бы вы, какие в Сайгоне притоны, закачаешься. А вот в Западной Филадельфии – никудышные: грязь, шприцы грязные валяются.
Питер больше не слушал его, потягивал сок, внезапно приободрившись. Угловой дом, где работают женщины-маляры, – это верный знак, видно, Дженис остановилась именно там, если учесть ее взгляды и работу в Центре, которой она занимается. Возможно, дом этот и принадлежит тем женщинам, что его красят. Он вышел из лавочки и опять направился к угловому дому, к его парадной двери, где стал прислушиваться, не слышно ли пилы, или молотков, или голосов внутри. Все было тихо.
Осмелится ли он? Да, конечно, – другого не остается. Он толкнул очищенную свежеоструганную дверь и, осторожно ступая, прошел в пыльный холл. Перед ним были голые, заляпанные цементом стены – жилые комнаты, столовая. Свисали еще не укрепленные провода. Он шел торопливо, слыша звук собственных шагов, все время думая о пути к отступлению. Работы, видимо, производились в кухне. В ее окно он видел маляров, расположившихся на обед за столом на заднем дворе под полузасохшим вязом. В другой части двора виднелись голые кусты, старая потрескавшаяся галерейка, разнообразный мусор, сгнившие доски и заросли необрезанных, неухоженных и низкорослых деревьев. Одна из малярш открывала термос, из чего, как он понял, следовало, что к трапезе они приступили только что. Женщины с наслаждением щурились, подставляя лица необычно теплым для такого времени года солнечным лучам, и болтали о чем-то своем. У него в запасе было несколько минут на то, чтобы осмотреться. В раковине были тарелки, в ящике – коробка хлопьев. Он потянул на себя ручку холодильника. Тот открывался с трудом, но, открыв дверцу и осмотрев содержимое холодильника, он успокоился. Он увидел там мокнущий в миске брикетик тофу, салатный соус, грейпфрут и завалы овощей на второй полке. Вода в бутылке. Одним словом, Дженис присутствовала здесь во всей своей вегетарианской красе и сущности. Пророщенная пшеница. Полбутылки вина. Вино красное, откупоренное ради какого-то счастливого празднества. Поселилась она здесь прочно. И уж, наверное, спала на втором этаже.
Кто-то громыхнул дверью. Питер быстро открыл портфель и извлек оттуда свой судебный блокнот. Вошла невысокая коренастая женщина в джинсовой куртке и футболке. Из-под одежды, слегка заляпанной краской, выпирали тяжелые груди. Она поставила под кран сифона пустую банку из-под содовой и наполнила ее.
– Что вам здесь надо? – осведомилась она, подняв взгляд на Питера.
– Я от компании застройщиков. – Он щелкнул авторучкой.
– А как вошли?
– Передняя дверь была не заперта, – ответил Питер. – Но у меня и ключ имеется. – Любезно улыбнувшись, он вытащил из кармана связку ключей, от которой отделил ключ от собственного его дома, словно намереваясь показать ей, что находится здесь на законных основаниях. Женщина едва взглянула на ключ.
– Вам известно, для чего теперь предназначен этот дом? – с подозрением спросила женщина, залпом выпив содовую.
Непонятно, почему она решила прощупать его.
– Да, – начал он, – но я не уверен, что вправе обсуждать это… Владельцы… просили меня… Словом, надеюсь, вы понимаете.
Женщина, видимо, сочла такой ответ приемлемым и даже кивнула, словно бы понимая, что он хотел сказать. Она опять наполнила банку и открыла заднюю дверь. Питер решился продолжить беседу.
– Пока вы не ушли, как обстоят дела с ремонтом верхнего этажа? Нас интересует водоснабжение и канализация, мы…
– Вот с этим как раз загвоздка, – прервала его она, тут же подхватив тему. – Там пол под раковиной придется снимать, а слесарь только после трех будет. Да пойдите сами посмотрите, а я обед пойду доканчивать.
Она прикрыла дверь и пошла в глубь двора. Питер проследил за тем, как она возвращается, он хотел посмотреть, не оглянутся ли на дом другие женщины, когда она вернется к ним за стол. Но, решив, что времени у него в обрез, ринулся вверх по лестнице и дальше по коридору миновал несколько спален. Дженис, уж конечно, выберет комнату, где солнце бывает утром. Ее комната оказалась последней; на полу был матрас – одинарный. Это хороший знак, решил он; рядом с матрасом стоял телефонный аппарат. На середину комнаты был выдвинут керосиновый обогреватель – как раз против таких обогревателей ведет кампанию филадельфийская пожарная охрана. Кто это поставил здесь такой обогреватель? В густонаселенных ветхих домах обогреватели часто опрокидываются, и тогда пожара не миновать. У него явилась мысль сломать обогреватель и купить Дженис новый, но, конечно, он тут же решил, что не имеет на это права, а все, что может, – это молить Бога, чтобы Дженис обращалась с обогревателем поаккуратнее. Возле телефона были папки с бумагами. Все они относились к деятельности Центра. Он быстро проглядывал содержание папок: проект, заявки, архитектурный план перестройки здания, соглашение с подрядчиком. Дом принадлежал женскому Центру. Какой еще дом стала бы красить женская бригада маляров и какой еще дом выбрала бы для проживания и секретной телефонной связи Дженис?
Поддавшись извечной слабости юриста, он потратил некоторое время на чтение проекта заявки:
Он с грустью положил на место папки и вдруг отдернул руку, внезапно озаботившись тем, что оставил на папках отпечатки пальцев, да и всюду в доме теперь полно его отпечатков – достаточно, чтобы обвинить его во вторжении. Рядом с аккуратной постелью Дженис стояли радиобудильник и проигрыватель с кассетами – вкусы ее тяготели к лирике и музыке вдохновенно-торжественной – и лежала новая тетрадь. О, как хорошо он знал свою жену, знал это периодически вспыхивавшее в ней желание изменить свою жизнь, и сопутствовала этому желанию покупка небольшой записной книжки-блокнота, или же толстой переплетенной черно-белой тетради, или же, когда желание перемен было особенно неукротимым, элегантного ежедневника. Подобную тетрадь она держала рядом, пока раньше или позже не забывала о ней, после чего тетрадь перекочевывала в ящик письменного стола с разнообразным хламом, присоединяясь к своим предшественницам. Питер взял в руки очередной новый дневник.
Не надо ему его читать. Нет, прочесть его необходимо. Первая запись была сделана две недели назад.
Вид машины ничего ему не сказал. На углу находилась бакалейная лавочка, и, перейдя на ту сторону улицы, Питер вошел. Коренастый мужчина с подбритым затылком окинул его взглядом. Несмотря на то, что ему было сильно за тридцать и возраст юношеских глупостей должен был уже миновать для него, в левом ухе мужчины красовалась серьга размером с блесну. Дженис могла покупать в этой лавочке хлеб или литровые бутылки апельсинового сока. Хотя молочные продукты ввиду их предполагаемой связи с раком груди Дженис теперь не употребляла, но низкокалорийные газированные напитки она время от времени себе позволяла. Было время, когда она плакала от грозившей ей перспективы потерять грудь: она боялась, что тогда он ее бросит. Он уверял ее, что нет, конечно же нет, но, произнося эти слова, остро чувствовал необходимость успокоиться, найти что-то, что вывело бы его из состояния паники, и сходное чувство, разумеется, испытывала и она. Из каждых одиннадцати женщин одна заболевает раком груди, и если заболевание развивается до наступления климакса, женщине грозит гибель, как это и случилось с матерью Дженис. Однако мать Дженис сама наложила на себя руки, не позволив раку прикончить ее. О чем думаешь, когда выясняется, что твоя мать покончила самоубийством? Я тогда же решила, что у меня хватит храбрости на то, чтобы освободиться. Так еще давно заявила ему Дженис. Он надеялся, что для ее же пользы она откажется от кофе, станет заботиться о себе. Родить до тридцати, как считается, тоже увеличивает шансы на благополучный исход, – вот еще одна вещь, которой он для нее не сделал. Лет в двадцать восемь она стала глотать книги по воспитанию детей, притаскивать их домой, забрасывать его вычитанными там сведениями. Часто, гуляя с ним в парке и видя там мать с ребенком, она с отчаянием стискивала его руку и шептала: «Хочу такого!»
Но он увиливал несколько лет, ссылаясь на отсутствие денег, времени, на то, что это станет препятствием в духовном и карьерном росте. Он внимательно наблюдал за молодыми отцами с младенцами. Счастливы ли они на самом деле? Каждый день приходится слышать о том, как родители забивают своих детей до смерти лишь из-за того, что не могут слышать их плача. Он, конечно, не предполагал в себе подобного зверства, однако не был уверен и в том, до какой степени может доходить его раздражение. Но потом, примерно к тому времени, когда он разрешил все свои сомнения, смог представить себя в качестве отца и перестал перебирать в уме всяческие препятствия, вещи, ему неподвластные, как то: врожденные уродства, возможные несчастные случаи, а также денежные проблемы, Дженис начала отдаляться от него, проявлять холодность. Состояние ожидания исчерпало себя. Она еще плотнее занялась делами Центра, пропадала на работе, вела переговоры с фондами и попечительскими организациями, иногда консультировала матерей, время от времени наведываясь в Пени и Темпл. Она казалась довольной и счастливой, и вопрос постепенно отступил на задний план, словно был снят. Но однажды в супермаркете перед штабелями сладких хлопьев для детей им встретилась мать с ребенком, и Дженис ошарашила его неожиданной фразой: «Никогда не прощу тебе того, что ты не захотел детей!» Тележка с крупами, так и не заполненная до конца, осталась в магазине, а он бросился за рыдающей Дженис к машине, где они и просидели с ней некоторое время – молчаливые, застывшие.
Сейчас он стоял перед полками с едой, журналами, перед прилавками свежих фруктов. Нет сомнения, что и Дженис нередко стояла здесь, где стоял сейчас он, прикидывая, что она должна купить, и продавец, уж конечно, обратил внимание на привлекательную постоянную покупательницу. Но разумеется, спросить о ней прямо он не мог. Люди в этом районе не привыкли болтать, особенно с незнакомцами. Питер поглядел на продавца, понимая, что должен разговорить его, и надеясь на то, что тот не видел его накануне в телевизионных новостях.
– Дайте мне лотерейный билет, пожалуйста, – попросил Питер.
– Лотерея моментальная или очередной тираж?
– Моментальная. Спасибо.
– Доллар, – сказал продавец, пробивая чек. – Один американский доллар. Отличная валюта, принимается во всем мире. Высоко котируется на черном рынке.
Питер сунул билет в карман рубашки и сделал шаг к контейнеру с прохладительными напитками.
– Я еще возьму бутылочку апельсинового сока. – Он решил сказать какую-нибудь глупость – дать тому почувствовать себя вольготнее. – Пить так охота, что кажется, десяток таких и то будет мало.
Собеседнику это понравилось.
– А у меня теперь пузырь скукожился. Только полбанки содовой и вмещает. В два раза меньше, чем ваш.
– Что ж с ним такое случилось?
– Да неудачно приземлился в зоне посадки. На нашу собственную мину. Его и прошило осколком. Полпузыря как не бывало. Комиссовали прямехонько в распрекрасную нашу Филадельфию, в самый ее райский южный уголок.
– Так вы здесь старожил? – По опыту в судах он знал, что люди охотно рассказывают о себе, если считают, что ты им симпатизируешь.
– Мамаша моя здесь живет, в квартале отсюда. У нее болезнь Альцгеймера, вот я и поселился у нее. Она все бродит и бродит по дому, скоро ковры выбрасывать придется – она в них уже дорожку протоптала. Но физически она еще крепкая. По крайней мере, ренту платить не нужно. А ренты сейчас, скажу вам, здесь подскочили дай бог.
Питер кивнул:
– Похоже, на той стороне ремонт идет полным ходом.
– Да, все словно с ума посходили – ремонтируют свои берлоги, – ворчливо подтвердил продавец.
– А зачем там контейнер? В переулке?
– Дом на углу ремонтируют.
– А соседи не возражают? – спросил Питер. – Шумно ведь.
– Соседи там – неофашисты паршивые. Фундаменталисты, туда их… – Продавец сплюнул. – Набились, как сельди в бочке, и живут. Сюда ко мне заявляются и говорят, что надо было сбросить бомбу на Ханой. Называют меня пособником дьявола и, видать, включили в список, и теперь все эти проповедники с телевидения забрасывают меня посланиями. Ненавижу. Пусть бы убирались в свою техасскую Одессу или другую какую глухомань, откуда они родом и где им самое место. Других таких оголтелых расистов в жизни не встречал!
Значит, один дом отпадает. Остаются два других.
– А тот дом, что ремонтируется, – спросил Питер, – большой там ремонт затеяли?
– Да я в этом деле не смыслю ничего. Был санитаром. Теперь вот бакалейщиком заделался. Маляры тут работают, они ко мне в обеденный перерыв захаживают. Все сплошь бабы. Лесбиянки, видать. Сам видел, как они виснут друг на друге, целуются, обжимаются. Кое-кто из них прямо красавицы. Мне что, я со всякой могу, и с теми, кто подмышек не бреют, как в Европе, правда ведь? Видали бы вы, какие в Сайгоне притоны, закачаешься. А вот в Западной Филадельфии – никудышные: грязь, шприцы грязные валяются.
Питер больше не слушал его, потягивал сок, внезапно приободрившись. Угловой дом, где работают женщины-маляры, – это верный знак, видно, Дженис остановилась именно там, если учесть ее взгляды и работу в Центре, которой она занимается. Возможно, дом этот и принадлежит тем женщинам, что его красят. Он вышел из лавочки и опять направился к угловому дому, к его парадной двери, где стал прислушиваться, не слышно ли пилы, или молотков, или голосов внутри. Все было тихо.
Осмелится ли он? Да, конечно, – другого не остается. Он толкнул очищенную свежеоструганную дверь и, осторожно ступая, прошел в пыльный холл. Перед ним были голые, заляпанные цементом стены – жилые комнаты, столовая. Свисали еще не укрепленные провода. Он шел торопливо, слыша звук собственных шагов, все время думая о пути к отступлению. Работы, видимо, производились в кухне. В ее окно он видел маляров, расположившихся на обед за столом на заднем дворе под полузасохшим вязом. В другой части двора виднелись голые кусты, старая потрескавшаяся галерейка, разнообразный мусор, сгнившие доски и заросли необрезанных, неухоженных и низкорослых деревьев. Одна из малярш открывала термос, из чего, как он понял, следовало, что к трапезе они приступили только что. Женщины с наслаждением щурились, подставляя лица необычно теплым для такого времени года солнечным лучам, и болтали о чем-то своем. У него в запасе было несколько минут на то, чтобы осмотреться. В раковине были тарелки, в ящике – коробка хлопьев. Он потянул на себя ручку холодильника. Тот открывался с трудом, но, открыв дверцу и осмотрев содержимое холодильника, он успокоился. Он увидел там мокнущий в миске брикетик тофу, салатный соус, грейпфрут и завалы овощей на второй полке. Вода в бутылке. Одним словом, Дженис присутствовала здесь во всей своей вегетарианской красе и сущности. Пророщенная пшеница. Полбутылки вина. Вино красное, откупоренное ради какого-то счастливого празднества. Поселилась она здесь прочно. И уж, наверное, спала на втором этаже.
Кто-то громыхнул дверью. Питер быстро открыл портфель и извлек оттуда свой судебный блокнот. Вошла невысокая коренастая женщина в джинсовой куртке и футболке. Из-под одежды, слегка заляпанной краской, выпирали тяжелые груди. Она поставила под кран сифона пустую банку из-под содовой и наполнила ее.
– Что вам здесь надо? – осведомилась она, подняв взгляд на Питера.
– Я от компании застройщиков. – Он щелкнул авторучкой.
– А как вошли?
– Передняя дверь была не заперта, – ответил Питер. – Но у меня и ключ имеется. – Любезно улыбнувшись, он вытащил из кармана связку ключей, от которой отделил ключ от собственного его дома, словно намереваясь показать ей, что находится здесь на законных основаниях. Женщина едва взглянула на ключ.
– Вам известно, для чего теперь предназначен этот дом? – с подозрением спросила женщина, залпом выпив содовую.
Непонятно, почему она решила прощупать его.
– Да, – начал он, – но я не уверен, что вправе обсуждать это… Владельцы… просили меня… Словом, надеюсь, вы понимаете.
Женщина, видимо, сочла такой ответ приемлемым и даже кивнула, словно бы понимая, что он хотел сказать. Она опять наполнила банку и открыла заднюю дверь. Питер решился продолжить беседу.
– Пока вы не ушли, как обстоят дела с ремонтом верхнего этажа? Нас интересует водоснабжение и канализация, мы…
– Вот с этим как раз загвоздка, – прервала его она, тут же подхватив тему. – Там пол под раковиной придется снимать, а слесарь только после трех будет. Да пойдите сами посмотрите, а я обед пойду доканчивать.
Она прикрыла дверь и пошла в глубь двора. Питер проследил за тем, как она возвращается, он хотел посмотреть, не оглянутся ли на дом другие женщины, когда она вернется к ним за стол. Но, решив, что времени у него в обрез, ринулся вверх по лестнице и дальше по коридору миновал несколько спален. Дженис, уж конечно, выберет комнату, где солнце бывает утром. Ее комната оказалась последней; на полу был матрас – одинарный. Это хороший знак, решил он; рядом с матрасом стоял телефонный аппарат. На середину комнаты был выдвинут керосиновый обогреватель – как раз против таких обогревателей ведет кампанию филадельфийская пожарная охрана. Кто это поставил здесь такой обогреватель? В густонаселенных ветхих домах обогреватели часто опрокидываются, и тогда пожара не миновать. У него явилась мысль сломать обогреватель и купить Дженис новый, но, конечно, он тут же решил, что не имеет на это права, а все, что может, – это молить Бога, чтобы Дженис обращалась с обогревателем поаккуратнее. Возле телефона были папки с бумагами. Все они относились к деятельности Центра. Он быстро проглядывал содержание папок: проект, заявки, архитектурный план перестройки здания, соглашение с подрядчиком. Дом принадлежал женскому Центру. Какой еще дом стала бы красить женская бригада маляров и какой еще дом выбрала бы для проживания и секретной телефонной связи Дженис?
Поддавшись извечной слабости юриста, он потратил некоторое время на чтение проекта заявки:
«…потребность в организации филиала приюта ввиду недостаточной секретности нашего местопребывания в западной части города и настойчивого желания переместить клиентов в другой район. Таким образом, мы обеспечим временным пристанищем от восьми до десяти наших клиентов с их детьми. Это, конечно, лишь капля в море, учитывая кризисное состояние, в котором пребывают тысячи жительниц Филадельфии, и каждодневные драмы, разыгрывающиеся в нашем городе. Обращаться за помощью и консультацией можно будет по-прежнему в наш основной офис в Западной Филадельфии…»Это объясняло и перестройку, и отключенный телефон, и парковку автомобиля в новом месте. Он чувствовал растерянность и внезапную грусть из-за того, что Дженис даже и словом не обмолвилась ему о новом доме, хотя она начала задумываться о нем, видимо, уже месяцев шесть назад. Она давно уже планировала расстаться с ним, а он и понятия об этом не имел. Интересно, думала ли она об этом, лежа с ним в постели, когда он, в пылу страсти, был, как дурак, уверен, что доставляет ей безумное наслаждение. Обдумывала ли она стадии своего освобождения за их совместными завтраками? Когда он рассказывал ей о своей работе? Когда она болтала по телефону с его матерью? Когда три месяца назад они в последний раз принимали гостей и она улыбалась и вела с гостями остроумную беседу? Складывая белье, ссорясь с ним, или же когда он говорил ей, иной раз со слезами на глазах, о том, как любит ее? Это казалось диким, невозможным, и все-таки это было правдой.
Он с грустью положил на место папки и вдруг отдернул руку, внезапно озаботившись тем, что оставил на папках отпечатки пальцев, да и всюду в доме теперь полно его отпечатков – достаточно, чтобы обвинить его во вторжении. Рядом с аккуратной постелью Дженис стояли радиобудильник и проигрыватель с кассетами – вкусы ее тяготели к лирике и музыке вдохновенно-торжественной – и лежала новая тетрадь. О, как хорошо он знал свою жену, знал это периодически вспыхивавшее в ней желание изменить свою жизнь, и сопутствовала этому желанию покупка небольшой записной книжки-блокнота, или же толстой переплетенной черно-белой тетради, или же, когда желание перемен было особенно неукротимым, элегантного ежедневника. Подобную тетрадь она держала рядом, пока раньше или позже не забывала о ней, после чего тетрадь перекочевывала в ящик письменного стола с разнообразным хламом, присоединяясь к своим предшественницам. Питер взял в руки очередной новый дневник.
Не надо ему его читать. Нет, прочесть его необходимо. Первая запись была сделана две недели назад.
– Упражнения – бег, класс аэробики, плаванье.Чертовски правильный вопрос, подумал Питер.
– Правильное питание (950 кал. ежедн.), воздерживаться от кофеина, молочных жиров.
– Упорядочить расходы.
– Не ждать слишком многого так рано.
Суббота: Въехала в новый дом. Предстоит много работы, но ничего существенного. Я прослежу за ремонтом и буду пока обживать помещение. Это предложила Лоррен; она в курсе моей истории с Питером. А также знает и о моих сомнениях насчет квартиры. Она замечательная, единственная из всех женщин, от которой я получаю то, чего никогда не получала от матери, если не считать миссис Скаттергуд, второй миссис Скаттергуд… Мне будет не хватать мамы Питера. Итак, жизнь несколько упростится – знай заботься о себе.
Вторник: Плохо я веду дневник! А ведь давала себе слово аккуратнейшим образом делать записи, соблюдать этот ритуал, призванный упорядочить мое свободное время, стать его костяком, а вдобавок дать выход эмоциям. Помочь мне понять все, через что я прошла, когда это «всё» уже в прошлом. Думаю о том, как там Питер. Он так себя вымуштровал, что не нуждается в подобных упражнениях. Всегда так бодр и деятелен, что это даже раздражает. Так много работает последние два года. Я спрашиваю себя, отчего он так много работает – оттого ли, что уже не любит меня, как прежде, или же он погружается в работу, отнимающую все его время и всю энергию, из-за меня и для меня? Разве не то же самое делаю я? Пытаться понять это – бессмысленно, все равно не выйдет. Не стану об этом думать. Сегодня после разговора с мистером Бракингтоном решила не писать в дневнике о том, как идут дела с разводом, а письма мистера Бракингтона складывать в отдельную папку. Он человек добрый и пожилой, каким-то образом потерял ногу. Проявляет заботу.
Питер молодец, что не звонит мне. Интересно, как он там и что.
Он, кажется, просто ненавидит свою работу. Какая дьявольская ирония – ведь столько сил у него ушло на то, чтобы попасть в эту прокуратуру. Я помню, как однажды вечером, придя домой раньше времени, я искала у него в кабинете чековую книжку и наткнулась на его бумаги – документы, которые он бросил на стол накануне. Не считая нас двоих и нашей работы, город мне представлялся всегда подобием девяти кругов дантова Ада. В нем так много страданий. Думаю, бумаги просто не понадобились ему в тот день. Это оказались документы предварительного следствия. Помню, что я вдруг ощутила любопытство. Я открыла папку и увидела там фотографию девушки, найденной на сортировочной, что возле Тридцатой улицы. Тело девушки обнаружили среди груды шпал. Она поссорилась со своим парнем. Напившись, он убил ее и спрятал тело. Его задержали и после допроса арестовали. Я ясно вспоминаю, как стояла в кабинете и думала: вот с этим Питеру приходится иметь дело каждый день, вот это он приносит к нам в дом. Как может человек, постоянно держащий это в голове, одновременно думать о любви, о детях?Все новые и новые печальные истины оказывались на поверхности, как глыбы угля, вывороченные из земли пласты, разрозненные, противоречивые факты, составлявшие некогда основу его существования. Питер отложил дневник. Он обнимал, целовал Дженис, а она застывала в его руках, как школьница, боящаяся забеременеть. Он устал тянуть к ней руки и прекратил бесплодные попытки ее расшевелить, разогреть. Но это только испортило дело. Что же до выкладок Дженис насчет его страхов перед собственными порывами – ну, тут ей и карты в руки, она знала его хорошо, всю подноготную, до последней клеточки. Да, это правда, что временами ему требовался секс, чтобы не грохнуть чем-нибудь об пол, не броситься в драку. Вот почему ему так нравились судебные заседания – здесь разрешалось драться, разрешалось пренебречь всей этой квакерской шелухой. Битвы там происходили лишь словесные, условные, ограниченные рамками определенных правил, но все же это были битвы, драки за то, чтобы упрятать человека за решетку, чтобы принести утешение родственникам убитых, и драки ради чистого удовольствия противопоставить свое мнение другому и уничтожить этого другого, наводя страх на ответчика. Каким счастьем было ввязаться в драку, штурмовать невидимую твердыню жизни, биться, как в сексе, проникать, стараясь достигнуть чего-то по ту сторону бытия… Взглянув на часы, он решил прочесть еще несколько страничек.
Я иногда пытаюсь мастурбировать, но это так скучно, так убого. Как бы мы ни ссорились, мы всегда считали, что постель примиряет нас, сближает. Все наши ссоры и крики на самом деле были лишь прелюдией к любви, а гнев, достигая апогея, должен был разрешиться, реализовав себя либо в убийстве, либо в сексе, что иногда как бы смешивалось. Как глупо – пытаться компенсировать пустоту всего остального постелью! Относительно Питера я в конце концов поняла, что он преуменьшает свою сексуальность. Он пытался быть со мной помягче, чтобы не пугать меня. Да и себя. Думаю, что он не отдает себе отчета в собственных порывах. Он не раз говорил, что одна из причин его любви ко мне – это мое умение увлекать, всегда благополучно возвращая обратно. Со мной он достигал состояния, где не было места никаким мыслям. Я, в общем, понимаю это – если перевести это на мой язык, это состояние, когда все тело охватывает тепло и полное удовлетворение. Но раньше или позже секс заканчивается. Это неизбежно.
Мне тридцать лет, а в 33 у мамы был выкидыш. Мы лежали в ее постели, и рассказала она об этом очень коротко, лишь упомянула. Я постоянно наблюдаю молодых матерей и очень хочу ребенка. До боли.Об этом-то Питер и волновался. Почерк здесь был мелким и необычно для Дженис аккуратным, и, как он понимал, это означало, что писала она медленно, вдумываясь в написанное.
Среда: Дела с домом подвигаются. Сегодня плотники навесили окна первого этажа. Им пришлось просверлить рамы и вбить в стены железные костыли, чтобы окна легче открывались. Отопление все еще барахлит. Завтра придет штукатур. Перестраивать дом – занятие очень увлекательное. И облегчает расставание с Деланси-стрит. Я кажусь себе теперь маленькой, сдержанной, независимой – одинокая, в пустоте.
Сегодня приходил электрик из полиции и сделал в доме проводку, чтобы, нажав кнопку, можно было связаться с полицией. В старом нашем приюте кнопкой этой пользовались раз пять-шесть в год. Но сейчас мы сделали ряд нововведений. Вместо того, чтобы установить кнопку в гостиной, мы перенесли ее в верхний офис, то есть мою теперешнюю спальню. Сигнал каким-то образом передается по телефону.
Четверг: Мой вес 118 фунтов. Плотники все сплошь мужчины. Нашим желанием было, чтобы все работы выполнялись женщинами, но из соображений экономии пришлось обратиться к подрядчику, чья бригада состоит из мужчин. Бригадира зовут Джон Эппл. У него роскошная борода, и он похож на пирата. С первого взгляда я почувствовала к нему полное доверие и спросила, знает ли он, для чего затеяна вся эта перестройка. Он ответил, что догадывается. Я настоятельно попросила его не разглашать это рабочим, и он сказал, что конечно же не будет этого делать. Мне хотелось бы совершенно скрыть местоположение нашего дома, но это не удастся.
Пятница: Сегодня пришла женщина, и мы ее приняли. Ей двадцать четыре года, школы она не окончила. Трое ребятишек. Все время говорила, что хочет вернуться к парню, которого любила. Раньше я в таких случаях старалась вести себя уклончиво, думая про себя, что парень этот наверняка подонок, и надеясь, что со временем она это тоже поймет. Но сегодня я ей сочувствовала. Мне хотелось плакать о ней и о себе, обо всех, кого обманула, сама того не ведая, любовь, чье сердце оказалось разбитым. Почему все это так трудно? Ведь я не глупа и не бесчувственна. Я сильная, я хорошая, и Питер тоже хороший и готов ради меня на все, а ничего у нас не вышло.
Опять ночью мне снилась мама. Я шла за ней по тропинке, стараясь не отставать. Я маленькая. Запомнились мамины сандалии на веревочной подошве, какие она носила летом, и сарафан с большими карманами. Мне нравился этот сарафан, хотелось уткнуться в него лицом. И очень хотелось уцепиться рукой за ее руку. Я тянулась к ней, но мамины руки были такие маленькие, что ускользали. Я почти касалась их, а взять их в свои не могла. Я позвала ее. Мама обернулась ко мне. Лицо было густо накрашено – настоящая маска. Я всегда считала мать очень красивой, и во сне она была так красива, что это даже причиняло боль. Я сказала ей что-то и увидела, что и она пытается что-то произнести. Но лицо ее было деланным – я видела, что под ним скрывается другое лицо, искаженное, в слезах, а в то же время лицо было абсолютно спокойным, невозмутимым и глядело на меня с улыбкой – есть такие сдвигающиеся картинки. Она открыла рот, и я подумала, что вот сейчас она что-то скажет. Она высунула язык, к языку прилипло лезвие бритвы. Она взглянула на меня. Что это? Ненависть? Затем она убрала язык и улыбнулась, глаза сощурились, губы очаровательно изогнулись. Какая красивая эта ненависть! Я проснулась в испуге и сидела, глядя, как гаснут фонари. Мне не хватает Питера.
Суббота: Джон Эппл тащил тяжелый мусорный бак. Он был в одной лишь майке и рабочих штанах. Мне понравился вид его волосатых подмышек и то, что майка была мокрой от пота. Вечером начала писать письмо мистеру и миссис Скаттергуд, но закончить не смогла.
Воскресенье: Одна из наших женщин возле школы, где учится ее дочь, наткнулась на бывшего мужа. Он затащил ее в машину. Когда машина остановилась у светофора, она выскочила и выхватила из машины девочку. Но тут в машину врезалось такси, которое задело и девочку. Когда прибыла полиция, отец уехал, а девочку доставили в университетскую клинику. Сейчас она там, а женщина у нас, в состоянии, близком к истерике. И все из-за какого-то подонка, затащившего ее к себе в машину. За день – 450 калорий. Голода не чувствую.
Понедельник: Вечером чуть не позвонила Питеру, но остановилась, спросив себя: зачем? С какой целью? Опять переливать из пустого в порожнее? Может быть, у нас и имеется шанс, но пока что, думаю, лучше мне заняться разводом.
Вторник: Вчера был такой удивительный вечер, что мне надо все записать, пока не забыла. Вот уж не думала, что все произойдет так быстро!
Я была в кухне, только что вернувшись после пробежки, и уже успела снять тренировочные гольфы. Я была мокрой от пота. Джон спустился сверху со словами: «Мисс Скаттергуд, мне хочется вам кое-что показать». Сказано это было по-мальчишески застенчиво. А мне было жарко, и меня смущал мой вид в шортах. Он словно бы не обращал внимания на меня. Зато я на него обратила. По-видимому, так оно и было. Его спина казалась такой широкой, сильной. Я привыкла видеть перед собой лицо Питера – красивое, с тонкими чертами. Лицо Джона проще, но, если откровенно, добрее. Когда он глядит на меня, взгляд у него такой добрый.