Иванова Юлия. Дремучие двери

перед нами пустыня, белесые дюны, уходящий вдаль караван, и эти двое - всего
лишь мираж.
Особенно потрясающе был написан этот переход крепких юных тел в нечто
рассыпающееся, тленное и неживое. Совершенство кисти, техника письма...
Иоанна не понимала, как можно рассуждать о технике, когда страшно и тошно. А
страшно и тошно становилось ото всех картин Даренова. Там, где даже не было
никакого сюжета - просто от зловещего сочетания предметов, красок, от
нарушения привычных пропорций. Что бы он ни рисовал - пустую комнату, темное
окно, улицу, коридор учреждения - везде присутствовало тревожное ожидание
катастрофы, неведомого рока, подстерегающего за углом в виде едва заметной
тени, блика на оконном стекле или вдруг неизвестно почему плывущего по
безоблачно-голубому небу птичьего яйца. Яйцо было чуть надтреснуто, что-то
из него уже вылуплялось, и вот это "что-то" при внимательном взгляде было,
конечно, никакая не птица. И опять становилось страшно, а взгляд не мог
оторваться от темной щели в скорлупе яйца, от тени за углом, от загадочного
блика на стекле, от дробящегося в разбитом зеркале лица Есенина. В этих
тенях, щелях и бликах на картинах Даренова была некая гибельная
притягательность, они манили как пропасть, бездна, колеса мчащегося поезда.
Нечто по ту сторону бытия.
Сбежать на сей раз не удалось. Иоанна в тоске переходила от картины к
картине чувствуя, как они душат ее своей беспросветностью. Абсурдный,
призрачный, разваливающийся мир, трагизм которого еще больше подчеркивали
нарочито близко к реальности выписанные предметы - чем реальнее, тем
абсурднее в совершенно абсурдном интерьере. Вроде огромных новеньких
блестящих галош, почему-то стоящих на бескрайней снежной равнине. Больше
ничего - только уходящий за горизонт снег и галоши с чернильным пятном
какой-то фабрики на пятке.
Народ входил и выходил, хлопала входная дверь, какие-то восторженные
девицы делились сведениями о Даренове, и Иоанна узнала, что он вообще-то
художник-оформитель, а живопись его по понятным причинам зажимают,
выставляться не дают. Недавно вообще был скандал, приходила милиция, а
может, и "оттуда". Тут девицы перешли на шепот, и Иоанна злобно подумала,
что "правильно приходила". Даже разбить нос карается законом, а если вы от
такой живописи загремите в дурдом или намылите веревку?
Галоши ее доконали. Чувствуя, что еще долго не избавиться ни от них, ни
от других шедевров Даренова, оттиснутых в памяти подобно чернильной печати
на этих самых галошах, Иоанна собралась "сделать ноги". Радика она решила не
звать - пусть на осле добирается, дубина, вместе со своими вернисажами...
Но в прихожей ее перехватила Регина. Обворожительно улыбаясь /бывают же
такие породистые фемины!/ сказала, что никуда ее не отпустит, что скоро
придет Володя /Высоцкий/ и другие интересные люди, что она, Регина,
оказывается, знакома с Денисом /еще когда муж Регины был жив/, какая-то там
экзотическая поездка в горы на трех ЗИМах с блеющим бараном для шашлыка и
бочонком "Изабеллы". Регина весело рассказывала подробности этой поездки, а
Иоанна устало гадала, что ей надо. Сниматься самой или составить протекцию-
рек ламу Даренову с его опальными картинами, или кому-то еще.
"Некоммуникабельная коммуналка" - сказал бы Денис. Никто никому не нужен, но
всем друг от друга что-то нужно.
- Я передам от вас привет, - Иоанна безуспешно пыталась дотянуться до
куртки. - Или позвоните ему сами, хорошо? У вас есть наш телефон? Регина
наизусть отчеканила номер и рассмеялась. Как прилежная школьница.
- Не думай ничего плохого. Мне только что Радик сказал, а я запомнила.
От этого неожиданного "ты", от исходящего от Регины серебристо-голубого
сияния, от умопомрачительных ее духов Яна совсем раскисла.
- Хочешь выпить? - предложила Регина, - На брудершафт?
- Домой хочу, - взмолилась Яна. - Есть хочу. И в койку.
- А хочешь пельменей? Весь день лепила.
Яна не была чревоугодницей, но домашние пельмени... Короче, она
сдалась. Подумать только - если б не эти шарики из теста и мяса с луком /
перец и соль по вкусу/, она бы так и уехала, навсегда связав с именем
Игнатия Даренова лишь тягостный шок от его картин, которые хотелось поскорее
забыть, как навязчивые кошмары.
Пельмени оказались отменными. Регина пообещала через несколько минут
принести горячих, но Яна набросилась на холодные, прямо из супницы /их там
осталось с десяток/. Чистой тарелки не было, вилки тоже, зато были уксус и
сметана. Она ела прямо из супницы столовой ложкой, и ей было плевать, пусть
смотрят, хотя никто не смотрел. Гости уже встали из-за стола, а кто не
встал, тот спорил и пил, а кто встал, те тоже спорили, пили и курили у
небольшого столика в глубине комнаты. В этих кругах всегда пили, курили и
спорили, обычно было невозможно понять, о чем, потому что никто никого не
слушал. А если вдруг начинали слушать, все обычно кончалось мордобоем.
На диване в окружении жен и почитателей сидел сам Даренов. Вид у него
был совершенно разбойничий. Лицо худое, смуглое, одну половину, подобно
пиратской повязке, закрыла прядь спутанных волос. Глаз, незакрытый волосами,
с нескрываемой ненавистью так и вонзался в гостей. - Где-то я его уже
видела, - подумалось Яне, но тут Регина принесла горячие пельмени, а когда
тарелка опустела и Яна снова глянула в сторону Даренова, на коленях у него
уже сидела, опять не давая разглядеть лицо, странная, восточного вида дама.
Цыганка - не цыганка, в невероятно узком черном платье, с массивными
золотыми кольцами в ушах... Ее низкий грудной голос звучал будто со дна
колодца:
- Кудри твои, сокол, что ручьи в горах - пальцы холодят да в пропасть
влекут... Глаза твои, сокол, что мед в горах - и светлые, и темные... И
сладкие, и горькие...
- Ганя, Володя приехал! - крикнула из передней Регина. Даренов
пересадил цыганку-нецыганку на колени к итальянцу (тот шумно возликовал) и
пошел встречать Высоцкого.
- Видела. - снова подумалось Иоанне, - Очень давно.
Их глаза встретились. Даренов чуть замедлил шаг. Обернулся и неуверенно
кивнул.
Происходило нечто непонятное. Стало вдруг очень важно установить,
откуда она знает Даренова. Важнее всего на свете. И пока подпольный бард
осматривал подпольную выставку, пока его потчевали пельменями, арбузом и
ледяной водкой из запотевшей бутылки, пока бард пел, облепленный гостями,
окутанный табачным дымом и винными парами, Иоанна, забившись в дальний угол
комнаты с альбомом импрессионистов, ломала голову, оживляя в памяти
разбойничье лицо Даренова. И не могла отделаться от наваждения, что и он
смотрит в ее сторону, решая ту же шараду.
Водка лилась рекой. Наверное, только они двое и были в этой компании
трезвыми - Даренов, похоже, действительно блюл зарок, а Яна была за рулем.
Давно бы ей пора домой, песни эти Володины она уже не раз слышала...
- Все, встаю, - твердила она себе, продолжая сидеть. Между тем в
комнате откуда-то появился огромный негр. Напоили и негра. Грянул магнитофон
во все колонки, негр пустился в пляс, за ним и гости. Квартира ходила
ходуном. На призывы Регины: - Не топайте, ребята, Васька опять милицию
вызовет! - никто не реагировал.
Васькой был живущий внизу академик.
Даренов вообще куда-то девался, и Яна, так ничего и не вспомнив,
приподнялась было с кресла. Но тут же опять села. Он шел к ней. Его лицо
приближалось, выплывало из всеобщего гвалта и табачного дыма, становясь с
каждым его шагом все более знакомым и прекрасным. Он пришел прямо со стулом.
Поставил стул и сел напротив, глядя на нее в упор. Серьезно, почти
испуганно. Теперь при свете торшера можно было разглядеть каждую деталь -
тени на худых скулах, мягкую линию подбородка и твердую - рта, с чуть
выдвинутой вперед верхней губой, будто обведенной карандашом. Сползающие на
лоб пряди густых спутанных волос и такого же цвета глаза - золотисто-
коричневые, будто освещенные откуда-то изнутри.
И светлые, и темные...
Ганя.
- Почему-то не могу вспомнить, - сказал он виновато, - Иоанна, очень
редкое имя, у меня никогда не было знакомых, чтоб так звали... Вы не меняли
имя?
Она покачала головой.
Расспрашивал о ней? Регину? Радика? Ломающийся голос его, как у
подростка, высоко-звонкий на одних звуках, вдруг падал до застенчивой
хрипотцы, и сердце ее сладко отозвалось, будто на зов самого что ни на есть
прекрасного и знакомого далека.
- Но мы ведь знали друг друга? Не молчите, пожалуйста.
Его лицо еще приблизилось - оно совсем не было красивым - это-то Яна
четко понимала. И вместе с тем казалось ослепительно совершенным.
- Тоже... Не могу вспомнить, - наконец-то удалось ей выдавить. А он
вдруг, словно отвечая на ее мысль, сказал, что люди, которых мы когда-то
очень близко знали, или похожие на них, кажутся спустя много лет красивыми -
вы не замечали? - есть такая странная закономерность,.. - и прежде чем Яна
успела смутиться, а потом сообразить, что это скорее всего комплимент в ее
адрес, Даренов положил ей на колени карандашный рисунок.
На обычном машинописном листке была несколькими линиями изображена в
профиль девушка с прической "конский хвост". Возможно, Иоанна и была когда-
то такой, во всяком случае, "конский хвост" носила, да и кто не носил его в
конце пятидесятых! Во всяком случае, сходство, безусловно, было.
- Это я? Откуда это у вас?
- Да вот сейчас вспоминал и набросал. Почему-то я вас помню в профиль,
а здесь в волосах что-то голубое...
Люськино пластмассовое кольцо, стягивающее на затылке волосы, похожее
на челюсти некой экзотической рыбы с частоколом острых зубов.
- Вспомнили?
- Да. То есть... Кольцо помню. А это что?
В углу рисунка скакала игрушечная лошадка со светлой гривой, в уздечке
с бубенчиками. Яна вдруг поняла, что именно эта лошадка, вроде бы совсем с
другого рисунка, и есть самое главное, ключ ко всему. Лошадка мгновенно
ожила перед ней в красках, в мельчайших подробностях. В жизни есть
мгновения, соединенные будто с самой пуповиной, и прикосновение к ним
вызывает такое же обостренное ощущение - так вот, лошадка была соединена
именно с пуповиной - лишь в этом была уверена Иоанна. Но больше ничего не
могла вспомнить.
- Почему вы ее нарисовали?
Это я вас должен спросить, почему. Да вспомните же!
Они избегали прямо смотреть друг на друга. Все происходящее было из
области мистики, тайны, оба вдруг это разом осознали и испугались. Явилась
потребность в реальности, и волна выбросила их из неведомого опять в
прокуренную комнату, где снова звучала Володина гитара, где серебряной
молнией промелькнула, ревниво скосив на них глаза, Регина, где внизу за
окном громыхали грузовики, заглушаемые взрывами хохота. Они тоже сели
поближе слушать Володю и смеялись, песни были действительно смешные. А потом
стало твориться что-то уж совсем странное. Откуда ни возьмись, на коленях у
Даренова опять появилась цыганка-нецыганка, она извивалась, что-то
приговаривая ему на ухо, узкое черное платье шуршало жалобно, скрипело,
трещало...
- Отвяжись, Светка, со своими гаданиями, - вяло отбивался он. - Вот
помоги нам вспомнить, если вправду что-то умеешь...
- Что вспомнить, сокол?
- Ты не спрашивай, ты помоги.
Дама скосила на Яну шальные развеселые очи в разводах черно-зеленой
косметики, стремительным движением шлепнула ей на лоб руку.
- Закрой глаза, красавица.
Яна повиновалась. Рука была неожиданно прохладная, пахло чем-то сладко-
дурманящим. Яна вдруг почувствовала, что страшно устала и, как ей
показалось, на мгновенье провалилась в сон и тут же открыла глаза, с
удивлением обнаружив, что сжимает в пальцах фломастер.
- Вот и вспомнила, - улыбнулась дама, сверкнув золотым зубом.
- Что вспомнила?
- Что написала, то и вспомнила.
На обратной стороне Дареновского рисунка было старательным детским
почерком выведено:
ДИГИД
- Что это значит? Сама написала, а спрашивает. Вон сокол наш ясный зна-
ает...
Даренов молча уставился на листок, вид его оставлял желать лучшего.
Что происходит? Что она такое написала? ДИ-ГИД... Чушь какая-то. Да и
она ли? Может, они ее разыгрывают?
- Скучно с вами, господа, - сказала дама, - пойду-ка напьюсь.
- Может, все-таки скажете? - Яна дернула за рукав Даренова, который
будто заснул.
Он замотал головой.
- Этого никто не мог знать, кроме меня. Почему вы это написали?
Да что "это"?
Подошла Регина и сказала, что скандинав собирается уходить и ждет
окончательного разговора. Она говорила, а сама поглядывала на Яну с
недоуменной тревогой: - Что происходит? Та ответила таким же взглядом. Если
бы она знала! 3нала бы, почему уже битый час сидит в незнакомой прокуренной
комнате с раскрытым на коленях альбомом Дега, с прикрывшим танцовщицу
рисунком девушки в профиль, с деревянной лошадкой и таинственным словом
ДИГИД. С Дареновым, с его загадочным сходством с кем-то таинственно и
напрочь забытым, с их обоюдным неожиданным умопомрачением, заставляющим вот
так глупо, забыв все приличия, сидеть напротив друг друга, все больше увязая
в непроходимых лабиринтах безответной памяти.
- Так что ему передать?
- Чтоб шел на...- Даренов выругался. Регина предпочла не услышать.
- Ладно, скажу, что сейчас будешь...
Она исчезла. Подошел Радик справиться, не собирается ли Яна отчаливать.
Даренов и его послал, но Радик продолжал стоять над ними, покачиваясь и
пьяно улыбаясь. - Ста-ри-ик...
- Да отцепитесь вы все! - Даренов в ярости вскочил и выдернул Иоанну из
кресла. Рисунок она успела подхватить, импрессионисты же грохнулись на пол.
- Да вы что?
- Надо разобраться, - надтреснутый его голос прозвучал почти панически,
и Яна подумала, что женщины, видимо, воспринимают всякого рода мистику
гораздо спокойнее. Она уже вспомнила. И девушку из прошлого с конским
хвостом, перехваченным на макушке Люськиным пластмассовым кольцом, и
деревянную лошадку в пустом вагоне, с бубенчиками и светлой гривой, хозяин
которой пошел в тамбур покурить. И многовагонную гусеницу летящей к Москве
электрички, прогрызающую ночь...
Инвалид с лошадкой сойдет, когда в вагоне никого не было, и на этой же
остановке сядут другие...
Даренов не мог ее тогда видеть! Рисунок был чудом, как и все,
происходящее с ними. Яна это поняла и вместила в отличие от Даренова,
который был в панике.
Лишь спустя много лет Иоанна узнает, что означало таинственное ДИГИД,
которое она нацарапала, усыпленная цыганистой дамой.

ПРЕДДВЕРИЕ 27

Свидетельство сына Михаила Шолохова:
"Отложив в сторону газету, где был помещен какой-то очередной материал,
бичующий "культ личности", отец задумчиво заговорил:
- Помню, в одну из встреч с ним, когда деловая беседа уже закончиласъ и
перед прощанием пошли короткие вопросы-ответы о том о сем, я под разговор
возьми и спроси, зачем, дескать, вы, Иосиф Виссарионович, позволяете так
безмерно себя превозносить? Славословия, портреты, памятники без числа, и
где попадя? Ну, что-то там еще ляпнул об услужливых дураках... Он посмотрел
на меня с таким незлобивым прищуром, с хитроватой такой усмешечкой: "Что
поделаешь? / Отец неумело попытался изобразить грузинский акцент/ - Людям
нужна башка". Меня подвел этот его акцент, послышалось "башка", голова то
есть... Потом уже, когда из кабинета вышел, понял - "божка", божок людям
нужен. То есть дал понять, что он и сам, дескать, лишь терпит этот культ.
Чем бы, мол, дитя не тешилось... И ведь я этому поверил. Да, признаться, и
сейчас верю. Уж очень убедительно это им было сказано".
"Отец вообще не выносил вида толпы, рукоплескающей ему и орущей "ура",
- у него перекашивалось лицо от раздражения". /Светлана Аллилуева/
"Мне всегда было ужасно стыдно даже от скромных "ликований" у нас в
Москве, в Большом театре или на банкетах в честь семидесятилетия отца. Мне
становилось страшно, что сейчас отец скажет что-нибудь такое, что сразу всех
охладит, - я видела как его передергивает от раздражения. "Разинут рот и
орут, как болваны!.." - говорил он со злостью. Может быть, он угадывал
лицемерность этого ликования? Он был поразительно чуток к лицемерию, перед
ним невозможно было лгать..."
"... В углу стояла железная кровать, ширма, в комнате было полно старух
- все в черном, как полагается в Грузии. На кровати сидела старая женщина.
Нас подвели к ней, она порывисто нас всех обнимала худыми, узловатыми
руками, целовала и говорила что-то по-грузински... Понимал один Яша, и
отвечал ей, - а мы стояли молча.
Мы скоро ушли и больше не ходили во "дворец", - и я все удивлялась,
почему бабушка так плохо живет? Такую страшную черную железную кровать я
видела вообще впервые в жизни.
У бабушки были свои принципы, - принципы религиозного человека,
прожившего строгую, тяжелую, честную и достойную жизнь. Ее твердость,
упрямство, ее строгость к себе, ее пуританская мораль, ее суровый
мужественный характер, - все это перешло к отцу".
"У нее было много детей, но все умерли в раннем детстве, - только отец
мой выжил. Она была очень набожна и мечтала о том, чтобы ее сын стал
священником. Она осталась религиозной до последних своих дней и, когда отец
навестил ее, незадолго до ее смерти, сказала ему: "А жаль, что ты так и не
стал священником"... Он повторял эти ее слова с восхищением; ему нравилось
ее пренебрежение к тому, чего он достиг - к земной славе, суете...
Но он был плохим, невнимательным сыном, как и отцом, и мужем... Все его
существо целиком было посвящено другому, - политике, борьбе, - поэтому чужие
люди всегда были для него важнее и значительнее близких". С. Аллилуева.


* * *


"Власть есть аппарат, в который надо проникать, который надо сближать,
через который надо действовать. Одно только не сказано: аппаратом КАКОГО
КЛАССА является данная власть? Между тем только с этого вопроса и начинается
марксизм ... Сталин усвоил в примитивном виде только ленинскую концепцию
централизованного аппарата. Когда он овладел этим аппаратом, теоретические
предпосылки оказались для него по существу безразличными..." /Лев Троцкий/
"Наша марксистская партия при отсутствии мировой революции держится на
честном слове". /Зиновьев/
"... собственное его возвышение кажется ему, не может не представляться
результатом не только собственных упорных усилий, но и какого-то странного
случая, почти исторической лотереи... Та легкость, с какой он справился со
своими противниками, могла в течение известного короткого периода создать у
него преувеличенное представление о собственной силе, но в конце концов
должна была при встрече с новыми затруднениями казаться ему необъяснимой и
загадочной". /Троцкий/
"Сталин не умен в подлинном смысле слова. Все низшие стороны интеллекта
/хитрость, выдержка, осторожность, способность играть на худших сторонах
человеческой души/ развиты в нем чудовищно. Чтобы создать такой аппарат,
нужно было знание человека и его потайных пружин, знание не универсальное, а
особое знание человека с худших сторон и умение играть на этих худших
сторонах... Сталин умеет неизмеримо лучше использовать дурные стороны людей,
чем их творческие качества. Он циник и апеллирует к цинизму. Он может быть
назван самым великим деморализатором в истории". /Троцкий/
"Великие люди всегда больше того, что они совершили. О Сталине этого ни
в коем случае сказать нельзя. Если его оторвать от его дела, то от него не
останется ничего... Там же, где речь идет о больших исторических задачах,
отражавших движение классов, он оставался особенно нечуток, безразличен..."
"Перспективе "перманентной революции" бюрократия противопоставила
перспективу личного благополучия и комфорта. В Кремле и за стенами Кремля
шла серия секретных банкетов. Политическая цель их была сплотить против меня
"старую гвардию".
"Через систему сообщающихся сосудов я знал в последние годы моей
московской жизни, что у Сталина есть особый архив, в котором собраны
документы, улики, порочащие слухи против всех без исключения видных
советских деятелей". /Троцкий/

А в те же дни на расстояньи
За древней каменной стеной
Живет не человек - деянье:
Поступок ростом с шар земной.
Судьба дала ему уделом
Предшествующего пробел.
Он - то, что снилось самым смелым,
Но до него никто не смел.
/Борис Пастернак/



СЛОВО АХА О СЛОВЕ:

Провозглашая "соцреализм", Иосиф полагал, что если мы будем просто
кричать о злобе, убогости и бессмыслице мира, толку не будет. Он призывал
работников культуры словом, музыкой, красками, идеями строить проект Нового
Мира. Светлого Царствия, которое вначале "внутри нас есть", ибо "Вначале
было Слово". Надо показать народу, как достойно и прекрасно можно жить, и
тогда будем строить светлое будущее вместе. Вы - инженеры, они - строители.
Седьмой день творения, когда Господь "почил от трудов", отдан человеку
для творчества и созидания на земле. И прежде всего - формированию
человеческих душ "по образу, подобию и Замыслу". "Нельзя одновременно
служить Богу и Мамоне". Иосиф избавил от служения Мамоне вверенный ему
народ, воздвиг крепость посреди Вампирии и нанял "инженеров человеческих
душ" для строительства. Антивампирии. Кого нанял, кого запугал и заставил
работать на Дело, ибо мало было "избранных", служителей "Царству Свободы" по
велению сердца. Да и времени у Иосифа оставалось мало. Теперь он знал - рано
или поздно все они предадут Дело, пустят в крепость золотого тельца, который
окажется конем троянским... Променяют первородство на чечевичную похлебку.
Конечно, он поверил в Российский Апокалипсис с украденной тобой, сын
тьмы, Страницы Истории. Ибо еще с семинарии наизусть знал Писание, знал, что
в каждом сидит потенциальный оборотень первородного греха. Со времен Каина и
Авеля, Иуды, толпы, то орущей "Осанна!", то "Распни его!.." Но он знал, что
есть и Свет, есть "Образ и Подобие", есть записанный в сердце Закон... Он
видел, какие чудеса творит народ его, и поклялся своему Богу сохранить
вверенное ему стадо до самого часа смертного. Сберечь души для Дома Отца,
куда не войдут "ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии,
ни мужеложники".
Ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, НИ ХИЩНИКИ - Царства
Божия не наследуют.
Он должен успеть вывести свой народ из пустыни, пока не пробило полночь
и охранники его не обернулись волками, а писатели его - шакалами на пиру
волков... Но "других писателей" у него не было...
И он напряженно вглядывался в их глаза, в души, стараясь разглядеть
внутри то самое "пятно", о котором проболтался ваучертик со Страницы
Истории.
- С ксерокса, - поправил АГ.
- Пусть ксерокса. Только не думай, что я делаю из Иосифа святого - он
попускал разрушать храмы, гонения на священников, и ответит за это на
Суде... Но одно могу сказать с достоверностью - он боролся не с Богом, а с
"реакционным духовенством", как он выражался. С "религиозными
предрассудками".
"Партия не может быть нейтральной в отношении религиозных
предрассудков, и она будет вести пропаганду против этих предрассудков,
потому что это есть одно из главных средств подорвать влияние реакционного
духовенства, поддерживающего эксплуататорские классы и проповедующего
повиновение этим классам".
Когда Церковь стала соответствовать его представлению о Замысле, по
которому: "кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою;.. Так как
Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужитьи
отдать душу Свою для искупления многих"./Мф.20,26,28/ - Иосиф совершенно
изменил к ней отношение, не так ли?
- Я бы взглянул на проблему слова еще вот в каком аспекте: Пушкин, к
примеру, написал в свое время "Гавриилиаду". Трагическая шалость молодости.
Затем покаялся, отрекся, слезы лил... Упоминать об этой, с позволения
сказать, "поэме" означало стать злейшим врагом Александра Сергеевича.
Личный свой грех Александр изгладил, исповедал, простилось ему. Но ведь
сколько душ последующих поколений соблазнилось этой злосчастной
"Гавриилиадой". Вслух читали, богохульничали... Ну ладно, в православной
царской России цензура была на высоте, стали "Гавриилиаду" забывать
помаленьку. Ну и у Иосифа с безобразиями такого рода было глухо. Никаких
Барковых, "Лолит", Арцыбашевых. Короче, никакой "демократии"...
Но думается, что будут благодарны на Суде товарищу Сталину товарищи
Пушкин, Барков и Набоков. Сколько душ уберег товарищ Сталин от соблазна
богохульства, не говоря уже о самих авторах, которые отвечают за злые свои
всходы до конца истории... Ибо "горе тому, от кого исходят соблазны".
Ну а теперь, при "демократах"? Тогда были сотни, ну тысячи экземпляров,
а нынче сотни тысяч, плюс миллионы кино и телезрителей, плюс интернет...
Авторы давно покинули землю, а гнилое их слово продолжает служить твоему,
АГ, хозяину, усугубляя их грех и пожирая новые жертвы.
Вот что такое слово, помилуй их. Господи...


* * *


Господь учил нас разговаривать притчами. Один взял билет на поезд, но
не поехал. Другой не взял, но поехал... Один в пустыне сказал: "Верю,
впереди море", но не пошел. Другой: "Не верю", но пошел. И дошел. Советская
идеология шла от записанного в сердце Закона. Весь советский народ -
товарищи-братья. Осуждались роскошь, корыстолюбие, безнравственность,
национализм и другие формы идолопоклонства. Требования идеологии во многом
совпадали с побуждениями совести, а религиозные убеждения, если их активно
не пропагандировать, считались личным делом каждого.
Народ - паства, партия - охрана, вождь - пастырь, интеллигенция -
посредник между народом и Небом. Удерживающий. Ибо, в который раз повторяю:
"культура" - от слова "культ".
Итак, да здравствует цензура, похвальное ей слово!
Антитьма еще не есть Свет, но она все-таки лучше, чем тьма.


* * *


"Высший свет"... - слова-то какие! Призванный в свое время светить,
освещать, просвещать народную тьму, а не РАЗВРАЩАТЬ. Раз-врат. Распахнутые
ворота, куда может войти каждый враг и грабитель, охотник за душами.
"Кому больше дано, с того больше спросится". Задача элиты - служение