Страница:
— Слышишь, Фрэнк, — пробормотала она ему губы в губы, помешав его мыслям, — русские мальчики из «Аргентума» мне понравились. Они клевые.
— Хочешь переспать с ними, Джесс? Нет проблем. Только мигни. Сковорода клюнет первым. Он хочет тебя, аж брызжет соком, как ананас.
— Ты спокойно отдаешь меня другим? — Бровь девчонки, с алмазно-колким пирсингом, поползла вверх. — И ревновать не будешь? Хочешь, чтобы я самостоятельно повеселилась?..
— Я же современный мужчина, Джесс.
Она, не вставая с его колен, изогнулась, потянулась к бокалу. Зажала зубами соломинку.
— А я думала, ты дикий. Мне больше нравятся дикие. Такие, как львы. Как твои предки. Как Отелло. Отелло убил свою жену Дездемону из ревности, да?
— Да.
— Один мой дружок из университета в Глазго, Иен Элджи, снял отпадный фильм про Отелло и Дездемону, новая версия. Отелло черный, как ты. Дездемона — белая курочка. Ну да, он сворачивает ей шею. Только все по правде. По-настоящему.
— Как по-настоящему?
Он взял бокал и отхлебнул из него, плюнув на соломинку. Какая бабская забава этот коктейль. Тяпнуть бы чего покрепче.
— Так. Дездемону заловили в Чайна-тауне. Проститутка, промышляла в китайских ресторанчиках. Беленькая такая курочка, хорошенькая. Перышки пообщипали. А задушить — ну, это уж кайф один. Нетривиальный кайф словил актер, что играл Отелло. Ему много заплатили за удушение. Натуральное кино, теперь такое в моде. Богачи огромные бабки за него отваливают. Одна кассета на рынке знаешь сколько стоит?..
— Хм, черный Отелло, ну и мастак. — Негр вылил остатки коктейля себе в рот. — Тебе бы не понравилось, Джесс, если бы я тебя убил, а это бы к чертям засняли на пленку.
— Не слишком. Но та белая девчонка все равно была проститутка. Проститутки — мусор, от них надо очищать города.
— А ты могла бы стать проституткой? — Он просунул руку ей под мышку и нашел пальцами сосок, торчащий из-под тонкой хлопчатой ткани рубахи. — Женщинам это нравится, когда много или несколько сразу?
— Я не люблю кучу задниц в постели. Меня это раздражает. Я участвовала в групповушках, Фрэнк, и в этом нет ничего хорошего. И все же мне жаль было ту Дездемону. Когда Иен сказал мне, что ее задушили поправде, я плакала.
— Ты чувствительна. Ты еще девочка.
— Я уже давно не девочка, если я с тобой сплю. И, представь, я не хочу спать больше ни с кем, успокойся. А ты? — Мулатка закинула смуглую руку, звеня дешевыми браслетами, ему за шею. — Признайся, ты хочешь спать еще с кем-нибудь, кроме меня?
Черная рука скользнула девочке на колени. Залезть под короткую юбку не составило труда. Она выгнулась, прижалась спиной к его бурно дышащей груди.
— Хочу, — сказал он жестко. — Я хочу спать с ней. Исключительно с ней. Только с ней, понимаешь? Она возбуждает меня. Я никогда не думал, что можно повторить все с такой безумной точностью. У меня крыша едет, Джесс. Даже родинка на щеке, даже глаза, как две виноградины — абсолютно такие же. Дьявольщина.
— Дьявольщина? — Мулатка потрогала пальцем пирсинг в ноздре. — Я не верю в мистику. Ну она же не клон, в конце концов. Не овца Долли. Когда ты ее увидишь? Завтра? Это она, Фрэнк, голову на отсечение. Она. Ну, не удалось. Ну, обломились. Всякое бывает.
После второй репетиции в студии Фрэнк подошел ко мне вразвалку. Я видела — его тянуло ко мне, несмотря на его крошку Джессику. Мужчина полигамен. Меня совсем не тянуло к Фрэнку. Меня тянуло к Канату. Но Беловолк не отпускал меня сейчас никуда одну. «С меня хватит этих твоих ножевых ран, резаных и колотых. Ты не персонаж из боевика! Ты живая, и ты должна петь первого числа, стоять на сцене как штык! Пол-Москвы завалится на премьеру! Я самого Президента пригласил!» О, Президент. Все серьезно. На «Любин Карнавал», на гала-шоу Любы, бульварной певички, кокетничающей блатным ретро-репертуаром, явится сам Президент, поклонник оперы, балета и высокого искусства. Наше искусство тоже высокое! Мы — тоже высоко летаем! С тех пор как я стала певицей, окунулась в кухню гастролерши и концертантки, я поняла, что такое вокальный хлеб, с чем его едят.
С чем едят жизнь звезды.
— Эй, Люба, кто тебя? — Фрэнк заботливо тронул черным пальцем мою щеку, шею в нашлепках повязок. — Подралась с продюсером?.. Не поладила с режиссером?..
— Вроде того. Поцапалась, как кошка. Я их, они меня. — Я решила обратить все в шутку. — Видишь, что получилось. Боевые шрамы. Наплюй, еще неделя до премьеры. Все заживет. — Я молчала про порезанную руку. Под закрытым черным платьем не было видно повязки. — Как тебе два моих последних номера?
— Люба, ты как всегда. — Он поднял два больших пальца вверх. — Ты выше сравнений. Ты просто чудо из чудес, и я рад, что ушел от Люция к тебе.
— Я тоже рада. Ты уже так классно треплешься по-русски, Фрэнк. Многие думают, что ты сын от смешанного фестивального брака и родился и вырос в Москве.
— Польщен. — Фрэнк наклонился над моей рукой, прикоснулся толстыми горячими фиолетовыми губами. — Экскьюз ми, что такое «фестивальный брак»?
— Советский Союз, фестивали молодежи и студентов в Москве, Олимпийские игры, русский Мишка, хинди-руссиш бхай-бхай, ду ю андестэнд?!..
Он расхохотался. Я смотрела на его закинутую в смехе черную голову, белые сахарные зубы. Звериные зубы. Как у тигра. Как у черной пантеры.
— Понял!.. Что ж, согласен побыть москвичом. Но я вернусь в Нью-Йорк, Люба. И Джессика вернется. Может быть, мы там поженимся. — Он взял мою руку в свою лапищу, черную и пылающую. — Что вздрагиваешь?.. Боишься?.. Не бойся меня. Ты чем-то взволнована. Я же вижу. У тебя расстройство. У тебя несчастье. Have you bad news?.. Скажи. Я могу помочь тебе? I want to help you, Lyuba…
Семь дней. У меня осталось всего семь дней. Неделя. Неделя, черт возьми.
Надо выходить на Риту. На эту тощую чернявую чертовку, ничего не попишешь. Зубрик затаился, после того как я вернула ему его драгоценный револьвер. У меня в сумке, рядом с Тюльпаном, теперь лежал отличный пистолет «Титаник». «Титаник», как это смешно, «Титаник». Потонем или не потонем?.. Канат, Канат, ты ведь переплыл Атлантику… там, в душном жарком трюме, нелегально… молясь своим восточным богам, своему раскосому Будде: спаси, помоги, довези, не убей…
— Спасибо, Фрэнк. — Я через силу улыбнулась. — Ничего особенного. Сейчас «Карнавал» важнее. Почему сегодня не явились твои рокеры? Не любят вставать по утрам? Вылезают из постели в четыре пополудни?
— У Стадлера выступление. Красный был в зале, ты просто не заметила. И Джессика тоже. Просто они сегодня слушают. Продумывают ситуации. Драма… как это… драма-тургию, yea?.. Еще были испанские ребята, группа «Тахо». Они в восторге. В восторге от тебя, Люба. — Он по-прежнему держал мою руку, не отпускал. — Ты знаешь, — он приблизил ко мне лицо. Оно наплыло на меня, будто черная огромная планета из глубин бешеного пространства. — Я от тебя тоже в восторге. Вос-торг. Что за ваше глупое русское слово — «вос-торг». Что оно выражает. Что означает…
Черное лицо клонилось все ниже. Миг — и он прижмется вывернутыми лиловыми губами, белыми зубами к моим губам. Мне пришлось соображать с быстротой ударяющей молнии. Я поднялась на цыпочки, крепко обхватила Фрэнка за мощную черную шею и прижалась щекой к его щеке. Плакала я натурально. Слезы брызгали из глаз вполне натуральные. Натуральное кино. Тысяча баксов кассета.
— О, спасибо тебе, спасибо, дорогой Фрэнк, дружище, за твой восторг!.. за твою поддержку… за… за любовь… Ты… ты настоящий друг…
Он отодвинул меня от себя. Пристально вгляделся в мое мгновенно оказавшееся зареванным лицо. Погладил меня по мокрым щекам. Я видела, как он усилием воли подавил в себе мощный порыв звериного, мужского желания.
— Да, я твой друг, Люба, — медленно, тяжело сказал он, будто ворочал камни или тащил тачку с мешками картошки. — Я твой друг. Если у тебя горе — скажи. Я помогу.
И я чуть было не раскололась тогда.
Я чуть было не попалась на эту удочку.
Но Фрэнк был такой добрый, ласковый. Он был безупречен. Ну и что, что он желал меня? Мало ли кто и когда желал меня. Желал, вожделел, брал, насиловал, покупал, продавал. Любил меня только один человек. И я любила только его одного.
Даже если бы он лежал нищий, мертвецки пьяный, больной, умалишенный, в парше, песи и проказе, в собственной блевотине, на снегу и льду, в грязи под забором, под грязным гаражом с изъеденной ржавчиной дверью — я бы все равно любила его одного.
Одышка. У него появляется одышка. Надо перестать так много жрать. Еда — погибель человека. Чревоугодие — кажется, один из семи смертных грехов?..
Банкир Григорий Зубрик сидел, раскачиваясь взад-вперед, в китайском плетеном кресле-качалке, купленном им в антиквариате у Бахыта, на Крымском валу. Прелестное кресло, когда качаешься в нем, представляешь лето, отдых, Багамы, Мальдивы. Вот благословенные места, не то что эта северная идиотская страна, где десять месяцев зима, остальное… тоже зима. Телефон! О, этот зверь телефон. Он выгрызает ему внутренности. Взять трубку?.. Не взять?..
«Возьму, пожалуй. Вдруг это насчет нее».
— Халле-о-о-о!..
— Привет, старик. Ты живой?..
— Игнатушка, золотой! — Зубрик сделал сладкий голос, голос-патоку. — Сколько лет, сколько зим!.. Где пропадаешь?.. Почему не забегаешь?..
— Вдруг отвлеку от чего важного. Идешь на «Любин Карнавал»? Я заказал и на тебя билет.
Зубрик как-то сразу обмяк в кресле, покачнулся слабо взад-вперед, остановился. Вздохнул. Подбородки кисельно расплылись на крахмальном стоячем воротничке рубашки от Армани.
— Спасибо за заботу, Игнат, это все очень трогательно. Что, собираешь всех Любиных друзей?..
— Пожалуй. Ей будет приятно увидеть всех снова, всех ее российских сателлитов и друганов, на таком могучем концерте. Гала-представление! Все телекомпании готовятся как угорелые. По всей Москве, видел, старик, орифламмы висят: «Любин Карнавал — супершоу Нового Века!» Чем-то она нас попотчует?
— Уж верно, чем-то интересненьким. Не пожалеем. Бахыт с Ритой идут?..
— Идут, идут. Я и о них позаботился.
— Ты что, позаботился обо всех зрителях, Игнат?
— Нет, Гриша, только о друзьях. Только о друзьях. А кто помнит — тот и сам придет. Кто помнит… любит…
«Да, сам придет. Без звонка, без пригласительного, без афиши, без орифламмы. Как на поминки».
— Он собирает друзей на ее концерт, Бахыт.
— Пусть собирает. У него свои планы, у нас — свои.
— Рита собралась ее раскрыть, как ракушку?
— Я не спрашиваю Риту о том, что она делает. Рита — камень в нашем перстне. Камень в кольце. Мы же кольцо, Гриша, как ты не понял. Она же сейчас начнет метаться, как волк между флажков. Ее превратили в ищейку. Но она ищет не там, где надо.
— Она ищет там, где надо. Если бы не она, самозванка чертова, Марина Мнишек подзаборная, мы бы давно уже вырубили Беловолка…
— Как, каким образом?..
— …либо услали куда подальше, за океан, либо…
— Понял. Ты всегда был сторонник крайних мер, Гриша. Все вы, банкиры новослепленные, таковы.
— Я не новослепленный. Я классик.
— Алмазы Лисовского давно бы уже были наши.
— Осторожней на поворотах с Игнатом. Пока все прииски и разработки новых месторождений — его. Он брат. Он первый и прямой наследник. Все дела перешли ему. И он в них, представь себе, смыслит. Бойся, чтобы они не спелись с этой курвой. Курвочка умная. Она далеко пойдет, чувствую. И, если мы ее не…
— Заткнись. Такой телефонный разговорчик могут запеленговать за милую душу.
— И все же что думает обо всем этом мудрая змея Рита? Где Рита? Надо посоветоваться с Ритой.
— Пока золотое мужское кольцо думает и брешет по телефону разные разности, — Бахыт хмыкнул, — женский самоцвет отдыхает. Кроме шуток, Ритуля куда-то помыкалась на ночь глядя. А гляди-ка, как сильно похолодало. Уже и цветочки из земельки вылезли, и травка вверх поехала — и опять этот гадский снег повалил. На эту-то всю весеннюю красоту! У, зимняя страна. Хочу в Италию. Хочу в Грецию. Хочу в Испанию. Жрать апельсины и пить кружками красное испанское вино. И греть кости на солнышке.
— И я тоже хочу. А у Риты, часом, не с курвочкой свидание назначено?
— Я был бы рад, если бы с любовником. Да баба моя как в меня въехала, так напрочь обо всех забыла. А та еще сучка была. Кобели за ней гужом ходили. Ты сам помнишь.
— Я все помню, Бахыт. Скажи мне одно: ты точно знаешь про алмазы в этом идиотском цветке?
— Я жалею, что я не перестрелял всех тогда из хорошего «магнума» в той продымленной кузнице в самом нищем и грязном квартале Чайна-тауна. И не подхватил цветок под мышку. Я делал хорошую мину. Я смотрел. Запоминал. Дрожал: вот она, добыча. А лучше бы я, тупица, действовал. Да вот беда, жалко мне стало тогда Цырена. Он все же мой друг был. Как опасно, плохо, неудобно иметь друзей, Гриша. Если ты захочешь друга убить — ты ведь его не убьешь, Гриша. Не убьешь.
— Смотря кто друг. И кто ты.
Зубрик осторожно положил сотовый телефон на инкрустированный красным и эбеновым деревом старинный стол. Огляделся, обозрел свою пышнотелую роскошь, массивные золоченые шандалы, задрал голову, наблюдая, как стукаются друг об дружку, тонко позванивая, граненые хрусталики люстры-колеса. Сияющее колесо. Колесо жизни. Эти хитрые восточные люди верят в какое-то колесо жизни. Бахыт ему рассказывал. Да он все равно ничего не понял, смеялся, тряс подбородками. Колесо, чтоб катилось, смазывается только баксами. Их нужно под колесо все время подкладывать. А если баксов нет — смазывать натурой.
Кровью.
Я смотрела на Игната умоляюще. Он же был так добр ко мне. Он поможет мне.
Я открыла ему все карты. Головой в омут. Была не была.
Мы лежали в постели. Я не могла обойтись без постели. Открывать эти карты, проклятые карты моей сумасшедшей жизни, можно было только в постели, больше нигде. Горизонтальное положение как нельзя лучше подходило для такого разговора. Да, постель, объятия, расслабуха, легкое вино, доверительный взгляд. Тебе ведь не впервой играть, актерка!
Глубоко внутрь души я загнала все: отвращение, боль, угрызения совести. После Каната мне казалось невозможным спать с другим человеком. И все же я сделала это. Акватинта из-за денег присоветовала мне спать с клиентами. Игнат Лисовский, конечно, не клиент. Он — один из моих мужчин. И все-таки я чувствовала себя будто вывалянной в грязи. Значит, со мной действительно что-то ПРОИЗОШЛО.
Канат, прости, не до тебя. Прости, Канат, я должна сейчас заручиться поддержкой этого человека.
А может, все, что у меня было с тобой, — призрак… Эта, твоя, как ее… инсталляция…
— Игнат. Помоги мне. Ты понял, что я в западне?
Он приподнялся на локте в постели, закурил.
— Ну, так. Я, в общем-то, предполагал, что все так оно и есть. Но достоверно не знал. У меня не было доказательств. Все сработано очень чисто. Беловолку браво. Хорошо, что ты мне все начистоту рассказала. — Он затянулся, щеки его ввалились. — Хочешь — тоже начистоту?
— Я не верю в «начистоту», Игнат. В любой самой искренней исповеди всегда есть тихая заводь скрытого. Тайны.
— Я не делаю из своих взаимоотношений с Зубриком никакой тайны. Зубрик всегда был соперником Женьки в его денежных делах. А когда Женькины дела, после его гибели, перешли ко мне, то вся неприязнь Зубрика перекинулась на меня. Ты ж понимаешь. В бизнесе так.
— Ты занимаешься алмазами? — Я вынула у него изо рта сигарету и тоже затянулась.
— Да, и ими тоже. Прибыльное дело. Но очень опасное. Голландская контора по перекупке и обработке алмазов, «Де Бирс», заключила со мной, то есть с «Архангельскдиамантом», неравноправный, как я сейчас понял, договор. Потому что мне перебежал дорогу Вова Живов из «Саха-алмаза». Он отсыпает краденые с приисков алмазы в карманы голландцев горстями. Распоряжается камнями, как своей собственностью. Будто алмазы — это так, белая смородина, килограммом больше, килограммом меньше, какая разница. И международный алмазный рынок залихорадило. Я втянулся в эту историю… ну, да это не твоего ума дело, Люба… — Он поправился. — Пардон, Алла. Мне непривычно называть тебя так.
— От брата… осталось много живых камней?.. Украшений?..
— О, много. Большая часть у меня. То, что принадлежало Любе, хранит Беловолк. Мы теперь с Беловолком молочные, то бишь алмазные, братья. — Игнат докурил сигарету, бросил в тяжелую нефритовую пепельницу, стоявшую на столике рядом с кроватью. Из зеленого, болотного нефрита по краям пепельницы были вырезаны слоны с едущими у них на загривках всадниками. В руках всадники держали короткие копья… или ножи?.. Я тогда не знала, что это крючки для понукания слона, анкасы. — Почему ты об этом спрашиваешь? Ты хочешь, чтобы я помог тебе в твоей борьбе с твоим Горбушко материально? Подбросил тебе пару-тройку хороших камней?.. И ты бы попросту купила его?.. Понятно, Юрка не даст тебе таких денег, ну, в смысле, на откуп, никогда. В лепешку расшибется, не даст.
Мы оба помолчали. Горела тихая лампа, медовый ночник. Будто бы горела свеча. Я снова вспомнила бамбуковые трубки. Ощутила на губах вкус опийного дыма. Рядом со мной чужое тело. Нелюбимое тело. Господи, как же долго я блуждала во тьме. Вырви меня из тьмы. Дай мне снова свет.
Жить с художником — в подвале — в ужасе — в нищете?!
Это я, я вырву сама его оттуда.
Не говори Игнату ничего об алмазах, спрятанных в Тюльпане. У тебя в сумке сокровище. И ты сама не знаешь, какое. Может, там что-то защелкнулось, какой-то механизм, и эта железяка уже не откроется никогда.
— Деньги мне нужны, да, — тихо и твердо сказала я. — Мои собственные деньги. У меня их никогда особо не было. И теперь нет. Но они мне нужны. Не в этом дело. Я их добуду. Помоги мне избавиться от папарацци.
— Избавиться?.. — Он округлил рот в притворном испуге, поцокал языком. — Какие выражения ты употребляешь…
— Я хочу сказать, помоги избавить меня от него.
— Так-так, помоги-спаси. — Игнат насмешливо покосился на меня. От его красивых губ пахло табаком. Красавчик Игнат. Брат красавчика Женьки Лисовского, алмазного босса, сам алмазный босс. В постели рядом со мной. Еще слегка вспотевший после праведных трудов. — И что же мне за это будет, как говорят пацаны-третьеклассники?
Я уже знала, клянусь, о чем он меня спросит. По блеску его глаз. По вздрогу его красивых губ.
— Выходи за меня за это замуж, а, Люба-Алла?.. Слабо тебе?..
Я даже не смогла опешить, потому что у меня не было времени.
Времени нет никогда ни на что, Алка.
Сделка. Какая изящная сделка. Ты выйдешь за него замуж, и он тебя прикроет, у него наверняка мощная крыша. Прикроет так, что тебе нечего будет беспокоиться о судах-пересудах, Игнат Лисовский купит всех судей с потрохами. Все так просто. Замуж — и крыша. Крыша — если замуж.
И тебе крышка.
Все ясно, Алка, ты в мышеловке. В еще одной.
И когда только этот младший Лисовский успел в тебя втюхаться до такой степени, что — на тебе, девочка, руку, сердце и все с ними впридачу?! Невероятно.
Как невероятно?! Ты что, считаешь, что в тебя нельзя влюбиться и от тебя, блестящая Люба Башкирцева, нельзя потерять голову?!
Он не теряет головы. Видишь, как он насмешливо, прищурясь, смотрит на тебя.
А может, это всего лишь шутка. Всего лишь веселая шутка. Подберись, Алка. Соберись, как для прыжка. Тебе же так часто приходилось прыгать. Даже с высокой платформы на заснеженное полотно, с риском сломать ногу и разбить голову, когда за тобой в один прекрасный январский день гнались трое с ножами в руках и початыми бутылками в карманах. О Россия, страна водки и ножей. Ножи, как это традиционно. Мы — азиаты. Нас голыми руками не возьмешь.
— Ха-ха, — отчетливо сказала я. — У меня даже голова закружилась, Игнат. Плесни мне немного сухого. Я не люблю эту кислятину, но дай горлышко промочить.
Он взял со столика бутылку «тибаани», налил мне в бокал. Я села в подушках и отпила. Быстрей. Алла, быстрей. Ты слишком долго думаешь.
— Я…
Прокуренный подвал. Темный силуэт виселицы с троллейбусной кожаной петлей. Мертвые тараканы, приклеенные к ночному горшку. Мясорубка в тазу с резиновыми утками. И эта ржавая дверь гаража с процарапанным во всю ширину железным цветком. И это темно-смуглое, огненное тело, летящее сквозь меня степной стрелой с дрожащим опереньем. Эти единственные руки.
— Что умолкла, пташка?..
Он взял меня за подбородок. Я вспомнила, как брал меня за подбородок Сим-Сим, когда хотел ударить. Беловолк, когда хотел изругать. Тот, в кладовке у Белорусского, нанятый Зубриком, что поигрывал пистолетом перед моим носом.
Игнат, зачем ты взял меня за подбородок. Меня, шлюху со стажем. Я же устала от этого жеста. Если бы ты не взял меня за подбородок — я бы сказала тебе «да».
— Нет, Игнат. — Горло мое свела судорога, когда я глотала вино. — Я не пойду за тебя замуж.
— Ну и дура. — Он плеснул «тибаани» себе тоже. — Извини. Но ты дура. Ты была бы тогда под защитой. Со мной — под защитой. Я бы имел полное моральное право так прихлопнуть Горбушко, что он бы и имя твое забыл. Или так спрятать тебя, чтобы ни один хрен тебя не нашел. Или так опорочить «утку» Горбушко…
— Правду!..
— Правдой это быть не может. Правда это только наполовину — что ты не Люба. Но ты же не убивала Любу. Так растереть его в порошок, что он потеряет само звание журналиста навек. Есть много способов. Но для этого ты должна быть моей женой.
— А если я не буду твоей женой, ты не сможешь для меня все это сделать? Даже если я буду с тобой?.. Просто с тобой, Игнат?.. Останусь твой любовницей?..
— Любовницей?.. — Я увидела, как изменилось выражение его лица. Как оно подернулось серой, будто табачной, дымкой. Как прорезалась между бровей длинная вертикальная морщина. — Лю-бов-ни-цей… Да-а-а… Большего я, видно, недостоин.
Меня осенило. Он меня любит.
И когда успел полюбить? Две-три-четыре встречи, сидение в кафе, поход к Бахыту в антикварную галерею, несколько незначащих телефонных разговоров…
Да он же любит тебя, Алка, по-настоящему. И он не захочет твоей свободы. Он не захочет делить тебя ни с кем. Он хочет всего, чего хочет обыкновенный человек на земле, мужчина. Совместного сна в одной постели. Совместного кофе по утрам. Совместного отдыха. Совместной жизни. Он хочет жить вместе с тобой, Алка. Жить. Ведь это же так просто.
Надо мной нависло его красивое, теперь такое взволнованное, скинувшее светскую маску лицо. Я вжала голову в подушки.
— Я хочу, чтобы ты родила мне ребенка, Люба… Алла. Думай. Это шанс. Я даю тебе время подумать.
Я лежала в постели неподвижно. Закурить бы. Или выпить, не закусывая, полный стакан водки. И закрыть глаза.
— Тоже неделю? — мертво спросила я.
Толстая Анька смотрела на Серебро, как на придурочную. Схватила ее за плечи, потрясла. Будто хотела вытрясти из нее остатки той глупости, которую Серебро сморозила.
— Что ты порешь! Как ты можешь! Что ты мелешь! Ты все выдумала!
— Ничего я не выдумала. Я сама слышала. Собственными ушами. У меня же есть уши, Анька.
Акватинта опять затрясла ее. У Серебро выпала из уха сережка.
— Ты, мать!.. Потише… Вот сережку ищи теперь, она же золотая, в щель закатится…
— Выкинь то, что услышала, из башки! Это все чушь! Они, наверное, поддатые были… — Анька щелкнула себя пальцем по шее. — Мало ли что люди брешут, как собаки…
— Они не собаки, Анька. И я не глухая. — Серебро поправила длинные светлые волосы, выбившиеся из-под заколки. — Я обязательно скажу Алке. Алка вообще спятит. Она должна быть на стреме. Я должна ее предупредить.
Акватинта повернула свои сдобные телеса к кухонной двери.
— Мясо! Мое мясо сгорит!.. Инка, пожрешь со мной?..
— Великий пост, мать.
— Ты что, уверовала, старушка?.. Рановато…
— Да нет, смеюсь. — Серебро нацепила кожаную мальчишью фуражку — ей всегда шли мужские шляпы. — Не держи меня. В жизни все надо делать быстро. Пойду Алку, дуру, предупрежу. Кто не успел, то опоздал.
Я позвонила Бахыту. Его не было дома. Трубку взяла Рита.
— Рита?.. Здравствуй. Это я.
Пауза. Колотьба под ребрами. Только бы не бросила трубку.
— Я узнала тебя, кошка. Что хочешь?
— Встречи.
— Будешь просить? Нищим не помогаю. Да ты и не нищая. Ты богатая. У тебя есть, на чем заработать деньги.
Теперь помолчала я.
— Я не хочу ничего просить у тебя. Я знаю, это ты убила Лисовского-старшего. Я выхожу замуж за младшего. В связи с этим у меня к тебе есть вопросы.
— Приезжай.
— Я не хочу к тебе домой. Встретимся где хочешь, но не у тебя дома.
— Боишься?.. Бойся. С тобой сейчас, рыбка, все может случиться.
— Не пугай. Где?..
— У фонтана в ГУМе. Шучу.
— Я знаю место лучше. Ресторан «Парадиз» около Казанского вокзала.
— Ну и что скажешь?
Время. Время. Его костяшки стучат.
— Рита. Это ты наняла амбалов, что на меня напали.
— Я?! Каких амбалов?! Слушай, не бери меня на пушку. Я стреляная воробьиха. Я не убивала Лисовского. Я не нанимала никаких амбалов убить тебя.
— Они бросали в меня ножи. Не видно?
Алла показала на шрамы на лице, на шее.
— Ну и что. Мало ли кто балуется холодным оружием.
— Хочешь переспать с ними, Джесс? Нет проблем. Только мигни. Сковорода клюнет первым. Он хочет тебя, аж брызжет соком, как ананас.
— Ты спокойно отдаешь меня другим? — Бровь девчонки, с алмазно-колким пирсингом, поползла вверх. — И ревновать не будешь? Хочешь, чтобы я самостоятельно повеселилась?..
— Я же современный мужчина, Джесс.
Она, не вставая с его колен, изогнулась, потянулась к бокалу. Зажала зубами соломинку.
— А я думала, ты дикий. Мне больше нравятся дикие. Такие, как львы. Как твои предки. Как Отелло. Отелло убил свою жену Дездемону из ревности, да?
— Да.
— Один мой дружок из университета в Глазго, Иен Элджи, снял отпадный фильм про Отелло и Дездемону, новая версия. Отелло черный, как ты. Дездемона — белая курочка. Ну да, он сворачивает ей шею. Только все по правде. По-настоящему.
— Как по-настоящему?
Он взял бокал и отхлебнул из него, плюнув на соломинку. Какая бабская забава этот коктейль. Тяпнуть бы чего покрепче.
— Так. Дездемону заловили в Чайна-тауне. Проститутка, промышляла в китайских ресторанчиках. Беленькая такая курочка, хорошенькая. Перышки пообщипали. А задушить — ну, это уж кайф один. Нетривиальный кайф словил актер, что играл Отелло. Ему много заплатили за удушение. Натуральное кино, теперь такое в моде. Богачи огромные бабки за него отваливают. Одна кассета на рынке знаешь сколько стоит?..
— Хм, черный Отелло, ну и мастак. — Негр вылил остатки коктейля себе в рот. — Тебе бы не понравилось, Джесс, если бы я тебя убил, а это бы к чертям засняли на пленку.
— Не слишком. Но та белая девчонка все равно была проститутка. Проститутки — мусор, от них надо очищать города.
— А ты могла бы стать проституткой? — Он просунул руку ей под мышку и нашел пальцами сосок, торчащий из-под тонкой хлопчатой ткани рубахи. — Женщинам это нравится, когда много или несколько сразу?
— Я не люблю кучу задниц в постели. Меня это раздражает. Я участвовала в групповушках, Фрэнк, и в этом нет ничего хорошего. И все же мне жаль было ту Дездемону. Когда Иен сказал мне, что ее задушили поправде, я плакала.
— Ты чувствительна. Ты еще девочка.
— Я уже давно не девочка, если я с тобой сплю. И, представь, я не хочу спать больше ни с кем, успокойся. А ты? — Мулатка закинула смуглую руку, звеня дешевыми браслетами, ему за шею. — Признайся, ты хочешь спать еще с кем-нибудь, кроме меня?
Черная рука скользнула девочке на колени. Залезть под короткую юбку не составило труда. Она выгнулась, прижалась спиной к его бурно дышащей груди.
— Хочу, — сказал он жестко. — Я хочу спать с ней. Исключительно с ней. Только с ней, понимаешь? Она возбуждает меня. Я никогда не думал, что можно повторить все с такой безумной точностью. У меня крыша едет, Джесс. Даже родинка на щеке, даже глаза, как две виноградины — абсолютно такие же. Дьявольщина.
— Дьявольщина? — Мулатка потрогала пальцем пирсинг в ноздре. — Я не верю в мистику. Ну она же не клон, в конце концов. Не овца Долли. Когда ты ее увидишь? Завтра? Это она, Фрэнк, голову на отсечение. Она. Ну, не удалось. Ну, обломились. Всякое бывает.
После второй репетиции в студии Фрэнк подошел ко мне вразвалку. Я видела — его тянуло ко мне, несмотря на его крошку Джессику. Мужчина полигамен. Меня совсем не тянуло к Фрэнку. Меня тянуло к Канату. Но Беловолк не отпускал меня сейчас никуда одну. «С меня хватит этих твоих ножевых ран, резаных и колотых. Ты не персонаж из боевика! Ты живая, и ты должна петь первого числа, стоять на сцене как штык! Пол-Москвы завалится на премьеру! Я самого Президента пригласил!» О, Президент. Все серьезно. На «Любин Карнавал», на гала-шоу Любы, бульварной певички, кокетничающей блатным ретро-репертуаром, явится сам Президент, поклонник оперы, балета и высокого искусства. Наше искусство тоже высокое! Мы — тоже высоко летаем! С тех пор как я стала певицей, окунулась в кухню гастролерши и концертантки, я поняла, что такое вокальный хлеб, с чем его едят.
С чем едят жизнь звезды.
— Эй, Люба, кто тебя? — Фрэнк заботливо тронул черным пальцем мою щеку, шею в нашлепках повязок. — Подралась с продюсером?.. Не поладила с режиссером?..
— Вроде того. Поцапалась, как кошка. Я их, они меня. — Я решила обратить все в шутку. — Видишь, что получилось. Боевые шрамы. Наплюй, еще неделя до премьеры. Все заживет. — Я молчала про порезанную руку. Под закрытым черным платьем не было видно повязки. — Как тебе два моих последних номера?
— Люба, ты как всегда. — Он поднял два больших пальца вверх. — Ты выше сравнений. Ты просто чудо из чудес, и я рад, что ушел от Люция к тебе.
— Я тоже рада. Ты уже так классно треплешься по-русски, Фрэнк. Многие думают, что ты сын от смешанного фестивального брака и родился и вырос в Москве.
— Польщен. — Фрэнк наклонился над моей рукой, прикоснулся толстыми горячими фиолетовыми губами. — Экскьюз ми, что такое «фестивальный брак»?
— Советский Союз, фестивали молодежи и студентов в Москве, Олимпийские игры, русский Мишка, хинди-руссиш бхай-бхай, ду ю андестэнд?!..
Он расхохотался. Я смотрела на его закинутую в смехе черную голову, белые сахарные зубы. Звериные зубы. Как у тигра. Как у черной пантеры.
— Понял!.. Что ж, согласен побыть москвичом. Но я вернусь в Нью-Йорк, Люба. И Джессика вернется. Может быть, мы там поженимся. — Он взял мою руку в свою лапищу, черную и пылающую. — Что вздрагиваешь?.. Боишься?.. Не бойся меня. Ты чем-то взволнована. Я же вижу. У тебя расстройство. У тебя несчастье. Have you bad news?.. Скажи. Я могу помочь тебе? I want to help you, Lyuba…
Семь дней. У меня осталось всего семь дней. Неделя. Неделя, черт возьми.
Надо выходить на Риту. На эту тощую чернявую чертовку, ничего не попишешь. Зубрик затаился, после того как я вернула ему его драгоценный револьвер. У меня в сумке, рядом с Тюльпаном, теперь лежал отличный пистолет «Титаник». «Титаник», как это смешно, «Титаник». Потонем или не потонем?.. Канат, Канат, ты ведь переплыл Атлантику… там, в душном жарком трюме, нелегально… молясь своим восточным богам, своему раскосому Будде: спаси, помоги, довези, не убей…
— Спасибо, Фрэнк. — Я через силу улыбнулась. — Ничего особенного. Сейчас «Карнавал» важнее. Почему сегодня не явились твои рокеры? Не любят вставать по утрам? Вылезают из постели в четыре пополудни?
— У Стадлера выступление. Красный был в зале, ты просто не заметила. И Джессика тоже. Просто они сегодня слушают. Продумывают ситуации. Драма… как это… драма-тургию, yea?.. Еще были испанские ребята, группа «Тахо». Они в восторге. В восторге от тебя, Люба. — Он по-прежнему держал мою руку, не отпускал. — Ты знаешь, — он приблизил ко мне лицо. Оно наплыло на меня, будто черная огромная планета из глубин бешеного пространства. — Я от тебя тоже в восторге. Вос-торг. Что за ваше глупое русское слово — «вос-торг». Что оно выражает. Что означает…
Черное лицо клонилось все ниже. Миг — и он прижмется вывернутыми лиловыми губами, белыми зубами к моим губам. Мне пришлось соображать с быстротой ударяющей молнии. Я поднялась на цыпочки, крепко обхватила Фрэнка за мощную черную шею и прижалась щекой к его щеке. Плакала я натурально. Слезы брызгали из глаз вполне натуральные. Натуральное кино. Тысяча баксов кассета.
— О, спасибо тебе, спасибо, дорогой Фрэнк, дружище, за твой восторг!.. за твою поддержку… за… за любовь… Ты… ты настоящий друг…
Он отодвинул меня от себя. Пристально вгляделся в мое мгновенно оказавшееся зареванным лицо. Погладил меня по мокрым щекам. Я видела, как он усилием воли подавил в себе мощный порыв звериного, мужского желания.
— Да, я твой друг, Люба, — медленно, тяжело сказал он, будто ворочал камни или тащил тачку с мешками картошки. — Я твой друг. Если у тебя горе — скажи. Я помогу.
И я чуть было не раскололась тогда.
Я чуть было не попалась на эту удочку.
Но Фрэнк был такой добрый, ласковый. Он был безупречен. Ну и что, что он желал меня? Мало ли кто и когда желал меня. Желал, вожделел, брал, насиловал, покупал, продавал. Любил меня только один человек. И я любила только его одного.
Даже если бы он лежал нищий, мертвецки пьяный, больной, умалишенный, в парше, песи и проказе, в собственной блевотине, на снегу и льду, в грязи под забором, под грязным гаражом с изъеденной ржавчиной дверью — я бы все равно любила его одного.
Одышка. У него появляется одышка. Надо перестать так много жрать. Еда — погибель человека. Чревоугодие — кажется, один из семи смертных грехов?..
Банкир Григорий Зубрик сидел, раскачиваясь взад-вперед, в китайском плетеном кресле-качалке, купленном им в антиквариате у Бахыта, на Крымском валу. Прелестное кресло, когда качаешься в нем, представляешь лето, отдых, Багамы, Мальдивы. Вот благословенные места, не то что эта северная идиотская страна, где десять месяцев зима, остальное… тоже зима. Телефон! О, этот зверь телефон. Он выгрызает ему внутренности. Взять трубку?.. Не взять?..
«Возьму, пожалуй. Вдруг это насчет нее».
— Халле-о-о-о!..
— Привет, старик. Ты живой?..
— Игнатушка, золотой! — Зубрик сделал сладкий голос, голос-патоку. — Сколько лет, сколько зим!.. Где пропадаешь?.. Почему не забегаешь?..
— Вдруг отвлеку от чего важного. Идешь на «Любин Карнавал»? Я заказал и на тебя билет.
Зубрик как-то сразу обмяк в кресле, покачнулся слабо взад-вперед, остановился. Вздохнул. Подбородки кисельно расплылись на крахмальном стоячем воротничке рубашки от Армани.
— Спасибо за заботу, Игнат, это все очень трогательно. Что, собираешь всех Любиных друзей?..
— Пожалуй. Ей будет приятно увидеть всех снова, всех ее российских сателлитов и друганов, на таком могучем концерте. Гала-представление! Все телекомпании готовятся как угорелые. По всей Москве, видел, старик, орифламмы висят: «Любин Карнавал — супершоу Нового Века!» Чем-то она нас попотчует?
— Уж верно, чем-то интересненьким. Не пожалеем. Бахыт с Ритой идут?..
— Идут, идут. Я и о них позаботился.
— Ты что, позаботился обо всех зрителях, Игнат?
— Нет, Гриша, только о друзьях. Только о друзьях. А кто помнит — тот и сам придет. Кто помнит… любит…
«Да, сам придет. Без звонка, без пригласительного, без афиши, без орифламмы. Как на поминки».
— Он собирает друзей на ее концерт, Бахыт.
— Пусть собирает. У него свои планы, у нас — свои.
— Рита собралась ее раскрыть, как ракушку?
— Я не спрашиваю Риту о том, что она делает. Рита — камень в нашем перстне. Камень в кольце. Мы же кольцо, Гриша, как ты не понял. Она же сейчас начнет метаться, как волк между флажков. Ее превратили в ищейку. Но она ищет не там, где надо.
— Она ищет там, где надо. Если бы не она, самозванка чертова, Марина Мнишек подзаборная, мы бы давно уже вырубили Беловолка…
— Как, каким образом?..
— …либо услали куда подальше, за океан, либо…
— Понял. Ты всегда был сторонник крайних мер, Гриша. Все вы, банкиры новослепленные, таковы.
— Я не новослепленный. Я классик.
— Алмазы Лисовского давно бы уже были наши.
— Осторожней на поворотах с Игнатом. Пока все прииски и разработки новых месторождений — его. Он брат. Он первый и прямой наследник. Все дела перешли ему. И он в них, представь себе, смыслит. Бойся, чтобы они не спелись с этой курвой. Курвочка умная. Она далеко пойдет, чувствую. И, если мы ее не…
— Заткнись. Такой телефонный разговорчик могут запеленговать за милую душу.
— И все же что думает обо всем этом мудрая змея Рита? Где Рита? Надо посоветоваться с Ритой.
— Пока золотое мужское кольцо думает и брешет по телефону разные разности, — Бахыт хмыкнул, — женский самоцвет отдыхает. Кроме шуток, Ритуля куда-то помыкалась на ночь глядя. А гляди-ка, как сильно похолодало. Уже и цветочки из земельки вылезли, и травка вверх поехала — и опять этот гадский снег повалил. На эту-то всю весеннюю красоту! У, зимняя страна. Хочу в Италию. Хочу в Грецию. Хочу в Испанию. Жрать апельсины и пить кружками красное испанское вино. И греть кости на солнышке.
— И я тоже хочу. А у Риты, часом, не с курвочкой свидание назначено?
— Я был бы рад, если бы с любовником. Да баба моя как в меня въехала, так напрочь обо всех забыла. А та еще сучка была. Кобели за ней гужом ходили. Ты сам помнишь.
— Я все помню, Бахыт. Скажи мне одно: ты точно знаешь про алмазы в этом идиотском цветке?
— Я жалею, что я не перестрелял всех тогда из хорошего «магнума» в той продымленной кузнице в самом нищем и грязном квартале Чайна-тауна. И не подхватил цветок под мышку. Я делал хорошую мину. Я смотрел. Запоминал. Дрожал: вот она, добыча. А лучше бы я, тупица, действовал. Да вот беда, жалко мне стало тогда Цырена. Он все же мой друг был. Как опасно, плохо, неудобно иметь друзей, Гриша. Если ты захочешь друга убить — ты ведь его не убьешь, Гриша. Не убьешь.
— Смотря кто друг. И кто ты.
Зубрик осторожно положил сотовый телефон на инкрустированный красным и эбеновым деревом старинный стол. Огляделся, обозрел свою пышнотелую роскошь, массивные золоченые шандалы, задрал голову, наблюдая, как стукаются друг об дружку, тонко позванивая, граненые хрусталики люстры-колеса. Сияющее колесо. Колесо жизни. Эти хитрые восточные люди верят в какое-то колесо жизни. Бахыт ему рассказывал. Да он все равно ничего не понял, смеялся, тряс подбородками. Колесо, чтоб катилось, смазывается только баксами. Их нужно под колесо все время подкладывать. А если баксов нет — смазывать натурой.
Кровью.
Я смотрела на Игната умоляюще. Он же был так добр ко мне. Он поможет мне.
Я открыла ему все карты. Головой в омут. Была не была.
Мы лежали в постели. Я не могла обойтись без постели. Открывать эти карты, проклятые карты моей сумасшедшей жизни, можно было только в постели, больше нигде. Горизонтальное положение как нельзя лучше подходило для такого разговора. Да, постель, объятия, расслабуха, легкое вино, доверительный взгляд. Тебе ведь не впервой играть, актерка!
Глубоко внутрь души я загнала все: отвращение, боль, угрызения совести. После Каната мне казалось невозможным спать с другим человеком. И все же я сделала это. Акватинта из-за денег присоветовала мне спать с клиентами. Игнат Лисовский, конечно, не клиент. Он — один из моих мужчин. И все-таки я чувствовала себя будто вывалянной в грязи. Значит, со мной действительно что-то ПРОИЗОШЛО.
Канат, прости, не до тебя. Прости, Канат, я должна сейчас заручиться поддержкой этого человека.
А может, все, что у меня было с тобой, — призрак… Эта, твоя, как ее… инсталляция…
— Игнат. Помоги мне. Ты понял, что я в западне?
Он приподнялся на локте в постели, закурил.
— Ну, так. Я, в общем-то, предполагал, что все так оно и есть. Но достоверно не знал. У меня не было доказательств. Все сработано очень чисто. Беловолку браво. Хорошо, что ты мне все начистоту рассказала. — Он затянулся, щеки его ввалились. — Хочешь — тоже начистоту?
— Я не верю в «начистоту», Игнат. В любой самой искренней исповеди всегда есть тихая заводь скрытого. Тайны.
— Я не делаю из своих взаимоотношений с Зубриком никакой тайны. Зубрик всегда был соперником Женьки в его денежных делах. А когда Женькины дела, после его гибели, перешли ко мне, то вся неприязнь Зубрика перекинулась на меня. Ты ж понимаешь. В бизнесе так.
— Ты занимаешься алмазами? — Я вынула у него изо рта сигарету и тоже затянулась.
— Да, и ими тоже. Прибыльное дело. Но очень опасное. Голландская контора по перекупке и обработке алмазов, «Де Бирс», заключила со мной, то есть с «Архангельскдиамантом», неравноправный, как я сейчас понял, договор. Потому что мне перебежал дорогу Вова Живов из «Саха-алмаза». Он отсыпает краденые с приисков алмазы в карманы голландцев горстями. Распоряжается камнями, как своей собственностью. Будто алмазы — это так, белая смородина, килограммом больше, килограммом меньше, какая разница. И международный алмазный рынок залихорадило. Я втянулся в эту историю… ну, да это не твоего ума дело, Люба… — Он поправился. — Пардон, Алла. Мне непривычно называть тебя так.
— От брата… осталось много живых камней?.. Украшений?..
— О, много. Большая часть у меня. То, что принадлежало Любе, хранит Беловолк. Мы теперь с Беловолком молочные, то бишь алмазные, братья. — Игнат докурил сигарету, бросил в тяжелую нефритовую пепельницу, стоявшую на столике рядом с кроватью. Из зеленого, болотного нефрита по краям пепельницы были вырезаны слоны с едущими у них на загривках всадниками. В руках всадники держали короткие копья… или ножи?.. Я тогда не знала, что это крючки для понукания слона, анкасы. — Почему ты об этом спрашиваешь? Ты хочешь, чтобы я помог тебе в твоей борьбе с твоим Горбушко материально? Подбросил тебе пару-тройку хороших камней?.. И ты бы попросту купила его?.. Понятно, Юрка не даст тебе таких денег, ну, в смысле, на откуп, никогда. В лепешку расшибется, не даст.
Мы оба помолчали. Горела тихая лампа, медовый ночник. Будто бы горела свеча. Я снова вспомнила бамбуковые трубки. Ощутила на губах вкус опийного дыма. Рядом со мной чужое тело. Нелюбимое тело. Господи, как же долго я блуждала во тьме. Вырви меня из тьмы. Дай мне снова свет.
Жить с художником — в подвале — в ужасе — в нищете?!
Это я, я вырву сама его оттуда.
Не говори Игнату ничего об алмазах, спрятанных в Тюльпане. У тебя в сумке сокровище. И ты сама не знаешь, какое. Может, там что-то защелкнулось, какой-то механизм, и эта железяка уже не откроется никогда.
— Деньги мне нужны, да, — тихо и твердо сказала я. — Мои собственные деньги. У меня их никогда особо не было. И теперь нет. Но они мне нужны. Не в этом дело. Я их добуду. Помоги мне избавиться от папарацци.
— Избавиться?.. — Он округлил рот в притворном испуге, поцокал языком. — Какие выражения ты употребляешь…
— Я хочу сказать, помоги избавить меня от него.
— Так-так, помоги-спаси. — Игнат насмешливо покосился на меня. От его красивых губ пахло табаком. Красавчик Игнат. Брат красавчика Женьки Лисовского, алмазного босса, сам алмазный босс. В постели рядом со мной. Еще слегка вспотевший после праведных трудов. — И что же мне за это будет, как говорят пацаны-третьеклассники?
Я уже знала, клянусь, о чем он меня спросит. По блеску его глаз. По вздрогу его красивых губ.
— Выходи за меня за это замуж, а, Люба-Алла?.. Слабо тебе?..
Я даже не смогла опешить, потому что у меня не было времени.
Времени нет никогда ни на что, Алка.
Сделка. Какая изящная сделка. Ты выйдешь за него замуж, и он тебя прикроет, у него наверняка мощная крыша. Прикроет так, что тебе нечего будет беспокоиться о судах-пересудах, Игнат Лисовский купит всех судей с потрохами. Все так просто. Замуж — и крыша. Крыша — если замуж.
И тебе крышка.
Все ясно, Алка, ты в мышеловке. В еще одной.
И когда только этот младший Лисовский успел в тебя втюхаться до такой степени, что — на тебе, девочка, руку, сердце и все с ними впридачу?! Невероятно.
Как невероятно?! Ты что, считаешь, что в тебя нельзя влюбиться и от тебя, блестящая Люба Башкирцева, нельзя потерять голову?!
Он не теряет головы. Видишь, как он насмешливо, прищурясь, смотрит на тебя.
А может, это всего лишь шутка. Всего лишь веселая шутка. Подберись, Алка. Соберись, как для прыжка. Тебе же так часто приходилось прыгать. Даже с высокой платформы на заснеженное полотно, с риском сломать ногу и разбить голову, когда за тобой в один прекрасный январский день гнались трое с ножами в руках и початыми бутылками в карманах. О Россия, страна водки и ножей. Ножи, как это традиционно. Мы — азиаты. Нас голыми руками не возьмешь.
— Ха-ха, — отчетливо сказала я. — У меня даже голова закружилась, Игнат. Плесни мне немного сухого. Я не люблю эту кислятину, но дай горлышко промочить.
Он взял со столика бутылку «тибаани», налил мне в бокал. Я села в подушках и отпила. Быстрей. Алла, быстрей. Ты слишком долго думаешь.
— Я…
Прокуренный подвал. Темный силуэт виселицы с троллейбусной кожаной петлей. Мертвые тараканы, приклеенные к ночному горшку. Мясорубка в тазу с резиновыми утками. И эта ржавая дверь гаража с процарапанным во всю ширину железным цветком. И это темно-смуглое, огненное тело, летящее сквозь меня степной стрелой с дрожащим опереньем. Эти единственные руки.
— Что умолкла, пташка?..
Он взял меня за подбородок. Я вспомнила, как брал меня за подбородок Сим-Сим, когда хотел ударить. Беловолк, когда хотел изругать. Тот, в кладовке у Белорусского, нанятый Зубриком, что поигрывал пистолетом перед моим носом.
Игнат, зачем ты взял меня за подбородок. Меня, шлюху со стажем. Я же устала от этого жеста. Если бы ты не взял меня за подбородок — я бы сказала тебе «да».
— Нет, Игнат. — Горло мое свела судорога, когда я глотала вино. — Я не пойду за тебя замуж.
— Ну и дура. — Он плеснул «тибаани» себе тоже. — Извини. Но ты дура. Ты была бы тогда под защитой. Со мной — под защитой. Я бы имел полное моральное право так прихлопнуть Горбушко, что он бы и имя твое забыл. Или так спрятать тебя, чтобы ни один хрен тебя не нашел. Или так опорочить «утку» Горбушко…
— Правду!..
— Правдой это быть не может. Правда это только наполовину — что ты не Люба. Но ты же не убивала Любу. Так растереть его в порошок, что он потеряет само звание журналиста навек. Есть много способов. Но для этого ты должна быть моей женой.
— А если я не буду твоей женой, ты не сможешь для меня все это сделать? Даже если я буду с тобой?.. Просто с тобой, Игнат?.. Останусь твой любовницей?..
— Любовницей?.. — Я увидела, как изменилось выражение его лица. Как оно подернулось серой, будто табачной, дымкой. Как прорезалась между бровей длинная вертикальная морщина. — Лю-бов-ни-цей… Да-а-а… Большего я, видно, недостоин.
Меня осенило. Он меня любит.
И когда успел полюбить? Две-три-четыре встречи, сидение в кафе, поход к Бахыту в антикварную галерею, несколько незначащих телефонных разговоров…
Да он же любит тебя, Алка, по-настоящему. И он не захочет твоей свободы. Он не захочет делить тебя ни с кем. Он хочет всего, чего хочет обыкновенный человек на земле, мужчина. Совместного сна в одной постели. Совместного кофе по утрам. Совместного отдыха. Совместной жизни. Он хочет жить вместе с тобой, Алка. Жить. Ведь это же так просто.
Надо мной нависло его красивое, теперь такое взволнованное, скинувшее светскую маску лицо. Я вжала голову в подушки.
— Я хочу, чтобы ты родила мне ребенка, Люба… Алла. Думай. Это шанс. Я даю тебе время подумать.
Я лежала в постели неподвижно. Закурить бы. Или выпить, не закусывая, полный стакан водки. И закрыть глаза.
— Тоже неделю? — мертво спросила я.
Толстая Анька смотрела на Серебро, как на придурочную. Схватила ее за плечи, потрясла. Будто хотела вытрясти из нее остатки той глупости, которую Серебро сморозила.
— Что ты порешь! Как ты можешь! Что ты мелешь! Ты все выдумала!
— Ничего я не выдумала. Я сама слышала. Собственными ушами. У меня же есть уши, Анька.
Акватинта опять затрясла ее. У Серебро выпала из уха сережка.
— Ты, мать!.. Потише… Вот сережку ищи теперь, она же золотая, в щель закатится…
— Выкинь то, что услышала, из башки! Это все чушь! Они, наверное, поддатые были… — Анька щелкнула себя пальцем по шее. — Мало ли что люди брешут, как собаки…
— Они не собаки, Анька. И я не глухая. — Серебро поправила длинные светлые волосы, выбившиеся из-под заколки. — Я обязательно скажу Алке. Алка вообще спятит. Она должна быть на стреме. Я должна ее предупредить.
Акватинта повернула свои сдобные телеса к кухонной двери.
— Мясо! Мое мясо сгорит!.. Инка, пожрешь со мной?..
— Великий пост, мать.
— Ты что, уверовала, старушка?.. Рановато…
— Да нет, смеюсь. — Серебро нацепила кожаную мальчишью фуражку — ей всегда шли мужские шляпы. — Не держи меня. В жизни все надо делать быстро. Пойду Алку, дуру, предупрежу. Кто не успел, то опоздал.
Я позвонила Бахыту. Его не было дома. Трубку взяла Рита.
— Рита?.. Здравствуй. Это я.
Пауза. Колотьба под ребрами. Только бы не бросила трубку.
— Я узнала тебя, кошка. Что хочешь?
— Встречи.
— Будешь просить? Нищим не помогаю. Да ты и не нищая. Ты богатая. У тебя есть, на чем заработать деньги.
Теперь помолчала я.
— Я не хочу ничего просить у тебя. Я знаю, это ты убила Лисовского-старшего. Я выхожу замуж за младшего. В связи с этим у меня к тебе есть вопросы.
— Приезжай.
— Я не хочу к тебе домой. Встретимся где хочешь, но не у тебя дома.
— Боишься?.. Бойся. С тобой сейчас, рыбка, все может случиться.
— Не пугай. Где?..
— У фонтана в ГУМе. Шучу.
— Я знаю место лучше. Ресторан «Парадиз» около Казанского вокзала.
— Ну и что скажешь?
Время. Время. Его костяшки стучат.
— Рита. Это ты наняла амбалов, что на меня напали.
— Я?! Каких амбалов?! Слушай, не бери меня на пушку. Я стреляная воробьиха. Я не убивала Лисовского. Я не нанимала никаких амбалов убить тебя.
— Они бросали в меня ножи. Не видно?
Алла показала на шрамы на лице, на шее.
— Ну и что. Мало ли кто балуется холодным оружием.