Ларионова Ольга. Евангелие от Крэга (Симфония похорон - I)

   - Не желаешь со мной говорить - Махиде поплачься, подружки как-никак, пробормотал он, от собственного бессвязного лепета уже заходясь бешенством. - Да уйду я с караваном через пару дней! Не будет меня!
   - Не знаю... - различил он наконец едва уловимый шелест. - Я ничего не знаю... Я хочу узнать... Но ведь и ты не знаешь?..
   Ничего не понимая, он невольно сделал шаг вперед, но она тут же отступила в глубь своей затейливой двери, и та сразу же поднялась, став прежним окном. Харр еще некоторое время стоял, тупо глядя, как затихает шевеление потревоженной зелени за скользнувшей на место решеткой, потом в сердцах плюнул и пошел прочь, поминая собственную родительницу вкупе со всеми строфионами, джаяхуудлами и смрадными секосоями родимой Тихри. И только отойдя шагов на сто, он переключился на непорочных дев со всем их чадолюбием и недотрожеством.
   Иддс, к которому он ввалился еще весь встрепанный, даже не поинтересовался причиной такого поспешного изменения в его планах и тем более - необъяснимой сменой настроения, а только предупредил, что на сей раз путь будет неблизким - идти придется в Серогорский стан за железами, потому как в двух ночных схватках с подкоряжниками у некоторых стражей оружие совсем пришло в негодность.
   "Да и было-то оно хреновато", - чуть не брякнул Харр, но сдержался.
   Собрались на третий день, и путь в самом деле оказался непростым - сперва дошли до уже знакомого Межозерья, а там пришлось задержаться и изрядно потрясти мошной: во-первых, притомившихся горбаней сменить на свежих (своих же зелогривских, еще не съеденных, а томящихся в стойлах) - приплатили, правда, немного; больше ушло на ведуна, что ветер заговорил, да на кормщика, подогнавшего к становому причалу здоровый, ладно связанный плот. На мокрые бревна завели оскальзывающихся горбаней, нагруженных самым различным товаром (вестников из Серостанья не было, так что пришлось все брать наугад), и, отталкиваясь шестами, повели плот вдоль пологого берега и далее, к выходу из бухточки. Заговоренная вода была тиха и сонлива, и только пенный бурун взрезал зеленоватую гладь и, очертив плавную дугу, замер прямо перед плотом; Харр сразу углядел змеиную головку и загнутый, точно рог, хвостовой коготь уже знакомого ему плавунца.
   Кормщик накинул на хвост что-то вроде аркана из голубой неразрывной плетенки, гортанно вскрикнул, так что пришлось удерживать шарахнувшихся в испуге горбаней, и плот тихонечко тронулся вправо, оставляя за собой поросшие сизоватым кустарником скалы с прилепившимися на их краях хижинами озерного становища.
   Путь по тихому, заговоренному озеру, занявший чуть не три полных дня, был последней удачей этого путешествия. В Серостанье прибыли к ночи, и Харр, передавший Дяхону свой богатый плащ, а сам переодевшийся в грубые сандалии и жесткую подкольчужную рубаху простого воина, угодил вместе с остальными обережниками в сырую казарму, куда только часа через два начали подавать объедки с купецких столов. Пришлось уснуть голодным, но тут сразу зашебуршал дождичек, и камышовая крыша нещадно потекла. Едва дождавшись рассвета, Харр отправился на поиски Дяхона по бесчисленным закоулкам гостевальной хоромины и нашел неожиданно скоро - в переходе на чистую половину для именитых гостей на полу сидела девка, зябко кутаясь в алую накидку. Чем-то она напоминала Ласоньку - по сей немудреной примете Харр безошибочно определил искомую дверь.
   Дяхон, как он и ожидал, после обильной трапезы дрых без задних ног, по-старчески покряхтывая во сне. Комната после вечернего пиршества уже была прибрана бесшумными вышколенными телесами, но Харр сообразил заглянуть под пышную (небось впервые в жизни вояке досталась!) постель и тут же обнаружил под нею четыре припрятанных блюда со всевозможными копченостями да печеностями; одна беда - вина было маловато, кувшин, видно, стоймя не поместился, так старина Дяхон налил два полных кубка и лепешками прикрыл. Лепешки провисли и намокли, от них несло чем-то кислым и чуточку тревожным. Харр помял в пальцах клейкий комок, но в рот отправить побрезговал, выцедил только то, что на донышке осталось.
   Вино тоже было с непривычным вкусом.
   Привыкший доверять не подводившему его чутью, Харр, не оставляя без внимания роскошную козью ногу, запеченную в тесте, внимательно оглядел Дяхоновы покои - и в самом деле, с чего бы это телесам так старательно все прибирать посреди ночи? И тут его осенило: обыскивали. Вот и мешок "начальника караванной стражи", где Харр спрятал до обратного пути свои белые нездешние сапоги и верхнюю одежу, никак не соответствующую принятой им на себя роли обыкновенного рядового стража, - этот мешок был аккуратно завязан кокетливым бантиком, на что старина Дяхон с его загрубелыми пальцами ну уж никак не был способен.
   Харр покончил с поздним ужином - или, вернее, с ранним завтраком - и попытался Дяхона растолкать. Не тут-то было: старый вояка только очумело тряс головой, валился на бок и продолжал храпеть, только теперь покряхтыванье сменилось постанываньем. Охваченный недобрым предчувствием, Харр вылетел в коридор и пнул девку:
   - Воды принеси! И поболее!
   - Кого-кого?..
   Так. Дяхон, значит, прежде чем выгнать ее вон, угостил со своего стола благо за казенный счет, чтоб больше ничего не клянчила. Но девка, видно, битая-ученая, сонь свою превозмогла и поднялась, почти не открывая глаз.
   - Два кувшина холодной воды господину начальнику караванной стражи! На голову!
   А сам помчался, чуя недоброе, во внутренний дворик, где на кучах свежей озерной травы должны были отдыхать разнузданные горбани и висеть на крюках мешки с поклажей. Походя пнул попавшихся по пути стоявших на дозоре - а точнее сказать, непробудно спавших - стражников, запоминая в лицо, чтобы потом расквитаться, и влетел во двор.
   Все было на месте. Только горбани вскинулись пугливо, и свежие охапки водорослей у них перед мордами были почти не тронуты. Он с сомнением покрутил головой, на всякий случай проверил пару мешков - не камней ли подложили, товар забрав?
   Нет, ничего не пропало. Но обыскали обстоятельно. Он медленно вернулся назад, старательно оглядывая все уголки сонной хоромины. Спали даже телесы, как видно, успевшие полакомиться опивками с ратного стола. Но прямой угрозой ниоткуда не тянуло, хотя в беззащитный дом мог бы зайти кто угодно. Дяхона он застал уже стоящим на ногах в чем мать родила - мокрое насквозь покрывало валялось на полу возле ног. Девка, точно выполнившая приказание, опять пристроилась в углу, примостив себе под голову Дяхонов мешок.
   - Все опоены, - коротко поделился новостями Харр. - И обыскали все до последнего кисета, так что надо проверить, что пропало. А стражам накажи, чтоб нынче вечером вина - ни-ни!
   Дяхон потряс сивыми кудельками, как пес, выбравшийся из воды.
   - Чего проверять, - пробормотал он с досадой, - за покражу из гостевальной хоромины знаешь что полагается? А что обыскали, то это путем. Кто хозяин, тот и вправе. Серо-горским пальца в рот не клади...
   Крайне озадаченный такой точкой зрения, Харр не нашелся даже что возразить. Значит, тут такое было в обычае, а чужих обычаев он не касался.
   - В утрешнюю стражу меня поставь, - велел он только. - Чтобы я потом всю дорогу свободен был.
   - Как прикажешь, господин.
   - Тише ты! Девка услышит.
   - Не. Напоена.
   Стало быть, когда сам пил да девку поил - догадывался. Выходит, и Дяхону, хрычу старому, до конца доверять нельзя.
   Он стал на стражу (по всей видимости, совершенно бесполезную) возле входных воротец, отливавших, как и следовало по названию становища, жемчужно-серым покрытием. И сразу же пожалел о своем решении: двух глотков и ему хватило, чтобы в сон потянуло неудержимо. Только выучка бывалого странника, привыкшего не спать, ежели надобно, позволила ему остаться на ногах. Но намаялся он вдосталь, и челюсть онемела от постоянных зевков. Едва дождавшись обеденной смены, он забрался в покои Дяхона и, расстелив на полу плащ - чтобы не вызывать недоумения чересчур дотошных телесов, что развалился на господской постели, - тут же отключился.
   Разбудила его первая подача вечерних яств - стянув потихоньку обжигающий руки пирог, чтобы снова два часа не дожидаться объедков, он побрел на простолюдную половину. Там уже пили, и по тому, как искоса глянули на него, он понял: Дяхон велел-таки им воздерживаться. Сейчас они ждали: повторит ли бывший начальник свой приказ?
   - Вы с пойлом-то полегче, - неопределенно велел Харр, сообразив, что полный запрет на выпивку несомненно вызовет подозрение у неведомых ему соглядатаев.
   Кругом него радостно закивали и прикладываться стали мелкими глоточками, что, впрочем, не уменьшило скорости поглощения вышеупомянутого пойла. Зашумела застольная беседа; все, оказывается, уже были в курсе, что торговля идет хуже некуда, в серокаменном становище лихолетье уже объявлено, но никакой угрозы пока не наметилось, потому товар продают только за живые деньги и кубышки зарывают поглубже на случай нежданной беды. Ну, и цены ломят просто невозможные. Менялы купецкие пока держатся, пугают тутошних, что товар заберут да подадутся обратно в Межозерье, но тутошние не лыком шиты, про нужду в железах сразу смекнули; да и межозерские не круглые дураки, как обратно серостанский караван намылится, сразу поймут, что брать можно будет и подороже, чем в прошлый раз. А за зелененую монету тут менялы дают...
   Были все эти разговоры ну столь тоскливы, что Харр не выдержал и, притулившись в углу, доспал свое, несмотря на шмелиный гул голосов.
   Разбудило его щекотное прикосновение: его раздевали. Еще не открыв глаз, он почувствовал на лице жаркое пряное дыхание - обладательница блудливых пальчиков, похоже, жевала духмяные листья, возжигающие похоть. Он весьма некуртуазным движением смахнул с себя распутную даму и поднялся, потягиваясь.
   Да так и остался с разведенными в стороны руками и плечами, застывшими на половине хруста. По мужским разговорам, что порой давали сто очков вперед бабским, он понаслышке знал, что такое свальный грех, но одно дело - поржать над чашей забористого хмеля, а другое - вот так продрать глаза и - с добрым утречком! - понять, что сам чуть было не вляпался. Он бесцеремонно переступил через какого-то ретивого воина, в кафтане, но без порток, обихаживавшего одну девку и одновременно придерживавшего за косу вторую про запас; обогнул сложносочлененную конструкцию из неравного числа женских и мужских тел и выбрался наконец в продуваемую ветром галерею, выходящую прямо на озеро рядом широких, ничем не забранных окон. На фоне начинающего светлеть неба можно было разглядеть, что на каждом притулился какой-то несуразный кривобокий кустик. Чтобы выдохнуть из себя всю мерзость своего пробуждения, Харр сунулся в крайнее окошко - и взвыл от боли: длинные жгучие шипы, невидимые в полутьме, впились в его щеку. Шипя уже более от злости, он принялся вытаскивать колючки, время от времени стряхивая с ладони кровь. Хорошо было бы промыть зудящие царапины вином - с этой мыслью он двинулся в отведенные Дяхону покои (не к себе же!), но вовремя остановился, не найдя возле двери вчерашней девицы. Прислушался. Горестно вздохнул - из комнаты доносилось слюнявое старческое хихиканье. А то!
   Он махнул рукой и спустился в скотный дворик, где можно было найти хотя бы водопойное корыто. Здесь было совсем темно, но по хлестким ударам и сдавленным стопам он сразу определил, что в дальнем углу кого-то бьют, причем это не честная драка, а злобный мордобой, где жертва ко всему еще и зажимает себе рот, чтобы не закричать в голос.
   - А ну, геть отсюда! - гаркнул он начальственным басом.
   По характерному стуку каменных лапотков он определил, что порхнувшие во все стороны были простыми телесами. Добрался до угла на ощупь, тронул рукой - тело беззвучно сжалось, ожидая новой беды.
   Девка.
   - За что это тебя? - полюбопытствовал Харр.
   Она все так же молча начала отползать в сторону.
   - Помочь?
   Она все уползала, уползала... исчезла.
   - Тьфу, - сказал Харр, - ну и люд!
   Он так же ощупью нашел корыто, умылся. Идти было некуда, разве на крышу, но теплый плащ он некстати отдал Дяхону, а на крутую Серую гору, на которой расположилось становище, от озера вползал слякотный пронизывающий туман.
   Пришлось привалиться к теплому боку горбаня и остаток ночи прокемарить под его монотонное чавканье.
   Когда рассвело, он явился к Дяхону уже в открытую, с докладом:
   - Ночью в стойлах здешние телесы девку избили, могут нам припаять. Нехорошо, как бы аманты к тому не привязались.
   Дяхон строго оборотился к блудной девке, заплетавшей косы в своем углу:
   - Что скажешь?
   Харр повел бровью - ишь, голос-то как изменился у служивого за одну ночь!
   - Не тревожься, господин милостивый, жалобы не будет. Ночи-то всего три, а за первую наши телески ничего не заработали. Вот и вызвалась одна подмешать в вино зелье будоражное, да, видно, перестаралась. Вот телесы ее и попотчевали, потому как ежели что - с них спрос.
   - Выходит, опять все путем? - не удержался Харр.
   - А то!
   Голодный рыцарь, незаметно для девки прихвативший из-под кровати очередной пирог, уныло побрел вон из гостевальной хоромины. Когда он выбрался на улицу, утро было еще свежим, но Харру было впору окунуться в зеленую озерную воду, чтобы смыть со своего тела прямо-таки осязаемый налет дешевых благовоний пополам с мужским потом. И с чего это он заделался таким брезгливым?..
   Гостевальная хоромина стояла совсем близко от городской стены, выше по склонам крутого утеса были видны приземистые дома серогорской знати, сложенные из массивных камней. Ни позолоты, ни зеленища, а говорили, что стан богат. Значит, все внутри. Стена невысока - по плечо, но широка, и по верхнему срезу идет желоб - воду наливают, что ли? За стеной видны хижины окольных людишек, тоже все каменные, и меж хижин - клубящиеся черными дымами кузнецкие дворы. Уж в этом-то Харр по своей детской да отроческой памяти ошибиться не мог. Все становище, расположенное на громадном, выдающемся в озеро утесе, было с одной стороны ограждено полукругом воды, а с другой таким же правильным полуокружьем неглубокого рва. От городских стен к этому рву через равные промежутки спускались гладенькие желобки, поблескивающие серебристо-серым покрытием. Харр долго соображал, к чему бы это? Ничего другого не придумал, как разве что для воинов при нежданном нападении, чтоб, на задницу плюхнувшись, от самых стен к окружному рву ласточками слетали. Спуск крут, тут в них и из пращи не успеешь прицелиться. Выходит - дельно придумано.
   Он перепрыгнул через неширокую, слегка вогнутую серую полосу, подавляя в себе детское желание прокатиться вниз на собственном заду, и от нечего делать побрел прямиком на самое большое скопище дымов, от которого все явственнее подымался звонкий дружный грохот - молоты били враз, словно управляемые единой волей. Миновав жилые хижины, по мере спуска становившиеся все чернее и чернее от копоти, густо покрывавшей самородный плитняк, он очутился наконец на полого наклоненной площади, обставленной громадными куличами плавильных печей, кожаными навесами, прикрывавшими от возможного дождя бесчисленные наковальни, серебристые столбы с крюками, на которых был аккуратно развешан нехитрый инструмент, квадратные чаны с водой, тоже посеребренные как снаружи, так и внутри, мерно раздувающие свои ненасытные бока глянцевитые мехи, - все это напоминало ему кузнечное городище возле Железных Гор, где он провел свои отроческие годы, мечтая о собственном мече, и в то же время отличалось какой-то особой основательностью, вековым порядком и несомненным мастерством. То, к чему он привык, жило поспешностью - вспомнить неписаные заветы старых мастеров, нажечь угля да наладить плавку, едва лишь стают снега и мало-мальски просохнет все предгорье, - и потом еще сколько преджизней торопливо ошибаться, пытаясь отковать хоть мало-мальски пригодное оружие...
   Здесь же ничего не зарывали и никуда не торопились.
   И так же нетороплива была слитность сотен ударов в один, и к звону металла о металл примешивался и еще какой-то посторонний, но удивительно созвучный общему звуку рокот, точно где-то поблизости...
   Он невольно сделал несколько шагов вперед, даже не подивившись собственной догадке, Ага, так и есть: середину площади венчала серебристая пирамида примерно в полтора человеческих роста, и на плоской ее верхушке был установлен громадный рокотан. Его струны неспешно перебирал сидящий на высоком треножнике человек, одетый в странные негнущиеся одежды мышиного цвета: просторный колокол с прорезями для головы и рук. Теперь можно было различить и голос рокотанщика - в мерные удары вплеталась суровая и прекрасная в своей простоте песня, слов которой не удавалась разобрать, Харр сделал еще шаг, и тут его наконец заметили.
   Несколько молотобойцев ринулись ему наперерез, и он невольно отступил назад, обнажая свой меч. И тут вдруг разом смолк звон и грохот - человек на возвышении оборвал свою песню и воздел руки, одновременно прекращая работу и призывая всех ко вниманию.
   Никто больше не шевельнулся, предпочел оставаться недвижимым и Харр. Человек в колоколообразном одеянии величаво спустился по ступеням свой пирамиды и двинулся навстречу чужаку. Харр не сразу догадался, что это был здешний амант, потому как не видел присущей всем амантам небритости, оставлявшей незаросшими только глаза и верхушки щек. Но по мере того как человек приближался, Харр все больше и больше дивился каменной недвижности его лица, пока не понял, что это - маска, не позволявшая сыпавшимся отовсюду искрам изуродовать высокородный лик.
   Но глаза с опаленными кое-где ресницами были внимательны и доброжелательны. И глядели они не на Харра - на его меч.
   Амант властным и спокойным движением протянул вперед обе руки, и Харр, даже не помыслив о сопротивлении, возложил на них меч, отражающий огонь недальних горнов. Глаза аманта, казалось, тоже засветились, столько было в них благоговейного восторга. Он тихо повернулся и, подойдя к своему возвышению, поднялся на две ступени. Очутившись снова в центре внимания, он, не говоря ни слова, поднял над головой джасперянский меч острием вверх.
   Он ничего не велел, но его мастера, оставив работу и неловко обтирая руки о кожаные фартуки, потянулись к нему гуськом. Они подходили к возвышению, некоторое время благоговейно рассматривали дивное оружие и, неловко преклонив колено, отходили прочь, чтобы дать другим насмотреться на невиданное чудо. По всему было видно, что такой ритуал здесь был принят, но случался он весьма и весьма нечасто.
   Когда последний подмастерье отошел в сторону, повелитель в маске знаком подозвал Харра и торжественным движением возвратил ему меч, как и принял, на вытянутые руки. Некоторое время еще глядел на золотую змею, струящуюся чешуйчатым ручейком вдоль лезвия, потом кончиками пальцев коснулся собственных губ и с бесконечной нежностью перенес этот поцелуй на бесстрастный клинок. |
   И, видя лишь его глаза и руки, Харр наконец понял, почему здешних правителей называют амантами. Такой меч он клал бы с собой в постель.
   Но другого меча у странствующего рыцаря не было (замотал-таки джасперянский князь Юрг обещанное!), да и дареное не дарят. Посему счел он за лучшее тихонечко отступить и ретироваться с кузнечного двора, хоть поглядеть тут было на что. По тому, как почтительно уступали ему дорогу и загораживали от сыплющихся искр, он почувствовал, что опасается зря - теперь он находится как бы под необъявленным покровительством здешнего владыки.
   Но вечером, третий день подряд пробавляясь озерной водой вместо тутошнего подозрительного вина, он все-таки решил, что поступил неосторожно. Ничего не случилось, но спина, еще не познавшая губительного подкожного жирка, была чуткой и настороженной. И она-таки дала знать: в нее постоянно упирался теперь чей-то взгляд.
   Но и ночь была тиха, и на следующий, последний день ничего не приключилось. Харр пошастал по городку, постоял на крутом спуске к зеленой воде, в которой резвились невиданные на Тихри звери с глянцевитой серебристой шкуркой и забавными лопаточками вместо лап; было их такое множество, что сразу стало ясно: этому стану нечего волноваться о своем пропитании. Да еще мех, да кожа, да жир... Безводному Зелогривью оставалось только позавидовать, а купецких менял, коим приходилось рядиться со здешними богатеями, - только пожалеть. Но солнце еще не поднялось до полуденной высоты, и Харр от нечего делать побрел за стену, миновал рокочущий кузнечный двор и отыскал на самом краю околья маленькую кузню, где пожилой, но еще крепкий коваль с роговым козырьком над глазам" частым постукиваньем правил какое-то старье.
   Харр постоял у него за спиной, невольно кивая в такт мелодичному звону. А может, положить на все амантовы посулы с ненасытной Махидушкой в придачу да и махнуть сюда под видом странника? Наняться в такую вот кузню, найти девку позастенчивей...
   - Эй, отец, не примешь ли на полдня в подручные? Ничего с тебя не спрошу, мне б прежнее ремесло вспомнить!
   Коваль плавно развернулся, одной рукой сдвигая козырек на макушку, а другой ухватывая железную полосу:
   - А ну чеши отсюда подобру-поздорову, копоть степная! - злобы, однако, в его голосе не было.
   - Что ж ты лаешь меня, дядюшка, ни за что ни про что? Вчерась меня на большом дворе сам амант ваш приветил!
   - Это еще с какой радости? Может, за головешку принял?
   Харр не был бы настоящим странствующим менестрелем, если бы не язвила его хвастливая колючка, точно репей у рогата под хвостом.
   - А вот с такой, - проговорил он, ухмыляясь и обнажая свой меч.
   Руки у старого мастера дрогнули и непроизвольно потерлись о штаны, совсем как у вчерашних. И точно так же не посмел он тронуть сверкающий клинок, а только глядел, глотая невольную слюну.
   - В бою отбил? - спросил он наконец.
   - Не. Дареный. А кто ковал - неведомо. Так дозволишь мне молотом побаловаться?
   - Сделай милость!
   Он повернулся и затрусил к своей хижине, из которой вернулся с двумя громадными глиняными кружками, из которых выплескивалась на землю золотистая пена. Харр шумно вздохнул: наконец-то можно было пить без опаски. Утеревшись, выбрал из кучи хлама обломочек старого клинка, раскалил докрасна и, выбрав по руке небольшой молот, принялся старательно выковывать наконечник для стрелы.
   - Гляди-ка, получилось! - с некоторым изумлением проговорил наконец новоявленный коваль, приподнимая щипцами свое неказистое творение и запуская его в бочку с водой.
   - И на хрена тебе такая фиговина? - полюбопытствовал старый мастер.
   - А, игрушка, - отмахнулся Харр. - Сыну на детскую острожку, рыбу в ручье колоть. Пусть хоть такое оружие в ручонке подержит, а то за ним дочка приглядывает, а чему девка может мальца научить?
   - Двое у тебя, стало быть?
   - Двое, - с беспечной уверенностью продолжал врать по-Харрада. - Да вот дочка уже на выданье, а мой амант, гляжу, на нее зыркает. В жены-то ведь не возьмет, а она у меня красавица. Вот и думаю, не бросить ли службу и не махнуть ли сюда, да ведь и у вас, поди, аманты глазастые?
   - Про белорудного не скажу, мужик степенный, и единая жена при нем, еще в соку. У ветрового тоже одна, но стервь подколодная - хуже петли окаменелой его держит, где уж тут на сторону глянуть. А вот огневой - тот хват, для мальца своего сопливого уже чуть ли не десяток жен набрал, да только сам их и голубит. Такому девку не кажи.
   Все, что хотел, Харр теперь знал ценой самого невинного вранья.
   - Ну спасибо, отец, потешил ты меня, - проговорил он, подбрасывая в воздух свое творение и ловя его на лету. Крошечный треугольничек чиркнул по бледному диску солнца, словно намереваясь разрезать его на две половинки. Ладно, надо отойти подалее от кузни, а там можно будет и выбросить ненужную железяку. На Тихри ведь луки да стрелы считались оружием позорным, чуть ли не святотатственным, потому как солнцу Незакатному оно было не любо слепило оно глаза, когда против него целились. Признавали лук только на Дороге Свиньи, где никаких законов не чтили.
   Он глянул еще раз ввысь - и вдруг замер, пораженный странной мыслью: а ведь тут солнышко блеклое глаз не кололо, следовательно, ничего против лука со стрелой иметь не могло.
   - Слышь-ка, отец, - обратился он к ковалю самым шутейным тоном, - а вот ежели бы я тебе такую фитюльку заказал - сколько б ты с меня запросил?
   - Ну, тут уж я б тебя просто без порток оставил!
   - А ежели серьезно?
   - Да за мелкую денежку я тебе таких десяток склепаю.
   - Вот и склепай. Только не десяток, а вдесятеро больше.
   - Ну?
   - Да не ну, а к вечеру. Держи задаток. И образец.
   - Ежели не шутишь, то пополудничай и вертайся - все справлю.
   И не обманул. Харр, конечно, в гостевальную хоромину возвращаться не стал, побродил по окрестностям, подивился мелкости окружного рва - и как такой оборонить способен? Вернулся к кузне, когда солнышко непутевое наполовину склонилось к озерной воде. Мастер ссыпал последние свои изделия в добротный кожаный мешочек:
   - Можешь не считать, я тебе с походом наварганил.
   Расстались довольные друг другом донельзя, и только на самом пороге своего временного жилища Харра вдруг осенило: ведь, говоря о плате, старик имел в виду свои серебряные монетки, а получил-то зелененые, которые здесь, почитай, втрое или даже вчетверо дороже. От нахлынувшей злости Харр даже плюнул на серую, как тень, стену гостевальной хоромины - он не был жаден, но терпеть не мог позволять, чтобы его обмишурили, а тем паче по собственной глупости да поспешности попадать, как сейчас, впросак. И главное - зачем? Вся эта караванная мутотень надоела ему донельзя, путешествовать он привык в одиночку, да и засиживаться в Зелогривье ему не было никакого резону. Тогда на кой ляд он старается ублажить своего Стенового?