Ларионова Ольга. Евангелие от Крэга (Симфония похорон - I)

   Он снял с рогулек свое коромысло и потопал по узкой тропе, гулко впечатывая шаг в плотную степную землю. Харр решил малость поотстать, чтобы перед глазами не мелькали его грязные пятки. А с бурдюками он постарается пойти первым.
   Когда трава, понизившись, открыла им наполовину обустроенный под жилье каменистый холм, шагавший впереди водонос задержал шаг и как-то неуверенно оглянулся на своего спутника:
   - А скажи-ка, человече, что это за зверь такой - жеребчик?
   - Любопытство - тоже грех, - отрезал Харр, не желавший вдаваться в описание животного мира родимой Тихри.
   Похоже, лошадей тут и вовсе не водилось, да и кому они были бы нужны на этих уступах - мясо жилистое, молоко поганое, а ходить в упряжи или под седлом, как послушные рогаты, их и вовсе не заставишь.
   Вылив воду в чан, оба забрались под навес и немного отдохнули - никто косо не глянул, и это Харру снова понравилось. Днем здесь, как он понял, не кормили - чать, не господские хоромы, - но он в своих странствиях привык насыщаться только дважды, на вечерней и на утренней зорях. Водонос поднялся первым, но Харр все-таки подхватил бурдюки с коромыслом и сумел проскочить на тропу раньше напарника. Темп задал себе непомерно скорый, так что подкоряжник остался далеко за спиной. Его не окликнули - стало быть, ничего противоречащего уставу здешнему он себе не позволил. Он придержал шаг и прислушался к собственным мыслям.
   А их, собственно говоря, и не было. Его охватило какое-то благостное, умиротворенное спокойствие, какое только может преисполнить довольного жизнью человека, одиноко бредущего под чуть подернутым перистыми облаками нежарким небом. До источника он доберется с большим упреждением, отмоется в проточной воде, рубаху сполоснет... Что еще? Эта душевная тишь снизошла на него как-то исподволь и совершенно нежданно, он наперед знал, что долго ей не продержаться, но пока был рад ей несказанно...
   Продержалась она пять дней. На шестой нудный голос навершего вконец отравил ему вечернюю трапезу, и, когда владелец узелкового пояса опустился на свое место остывшую кашу доедать, Харр не выдержал:
   - Позволь мне спросить тебя, человече: если Неявленный еще, так сказать, не явился, то откуда вам ведомо, что он должен прийти? Ведь только божественное слово непреложно, а слова человеческие могут быть и лживы.
   Все замерли с полуоткрытыми ртами. Наверший побагровел, делая глотательные движения, словно не давая гневным словам сорваться с губ. Наконец его прорвало:
   - Любопытство есть грех... потому как сомнение им рождаемо... потому и запретно сомнение, что приход Неявленного отдаляет... отдаляя, оставляет место неверию... где неверие, там сомнение... а кто сомневается, тот любопытствует, что греховно, ибо порождает сомнение...
   Он замолк и тупо уставился в мису с остатками каши - было очевидно, что вечерние проповеди он повторял уже столько раз, что заучил их наизусть, не давая своим мозгам никаких поводов для шевеления. Харру стало жаль старика.
   - Благодарю тебя, человече, - смиренно произнес он. - Я понял: любопытство влечет за собой сомнение, а сомнение, в свою очередь, порождает любопытство. Получается порочный круг, а кто в круг себя замкнул, тот этим кругом от бога отгородился. Верно?
   Наверший закивал, но вид у него был прежалкий. Выходит, и поговорить-то тут не с кем...
   Но наутро и это решилось - владелец узелковой опояски задержал Харра, уже поднявшего было коромысло.
   - Ночью озарение снизошло на меня: утрудил я тебя, человече. Не вертайся с бадьями, поживи при грядах, а то на водопое. Я веление сие уж и напарнику твоему наказал. Ступай.
   Так, менестрель. С повышеньицем. У источника все вроде бы и почище, и лицами посветлее. Может, и найдется достойный собеседник. Прощаясь с водоносом, не сдержал радости, пошутил:
   - Видишь, как я быстренько в гору пошел - уже и не при грязной земле, а при чистой воде. А вы еще талдычите: мол, любопытство - грех. Думаю, и Неявленный ваш не с равнодушием на нас взирает - любопытно ему, в какой мир прийти собрался...
   Водонос даже сплюнул:
   - Болтун ты пустословый! А что с одной работы на другую гонят, то не радуйся: верный знак, что быть тебе в неугодниках.
   Повернулся и ушел, расплескивая воду.
   А на работах он и вправду долго не засиживался: то грядки полол, то загородки плел, то кашу в земляных ямах томил, то по степи колоски-дички собирал, последнее понравилось ему более всего: прямо на земле то и дело попадались птичьи гнезда, и ему едва ли не каждый день удавалось полакомиться свежими яйцами. Его самого поражала умиротворенная бездумность, охватившая его, отрешенность от всего прошлого и беззаботное приятие любого будущего. Не раздражали даже вечерние проповеди здешнего навершего - был он, как видно, много умнее предыдущего и, начав свой речитатив, как положено, при первом же касании солнечного диска о степную кромку, делал основательный перерыв на ужин и снова возвращался к благочестивым назиданиям только тогда, когда угасал последний луч. Ночевали под открытым небом, подстелив под себя шкурки пушистых безрогих скотинок, неведомых на Тихри и именуемых здесь "агни". По ночам поднимались из травы едва мерцающие пирли, спокойные, серебристо-голубые, точно вобравшие в себя звездный свет. Ни о каком Неявленном Харр не думал, но чувствовал, что его душу лелеет тот же мир и согласие с окружающей его степью, что и его однокорытников.
   Оскоромился он по-глупому: в траве порскнула перепелка, и он как-то машинально схватил подвернувшийся под ногу камень и точным броском подшиб добычу. Не пропадать же - ощипал, вырыл ямку, наломал толстых сухих стеблей. До источника было далече, соседний холм - здоровенный, с каким-то торчком на вершине - едва виднелся вдали. Птичка запеклась на славу, и Харр, в состоянии тихого невинного блаженства обсосав косточки, старательно зарыл и следы пиршества, и золу от костерка. И немало изумился, когда наутро беззлобно покачивающий головой наверший отослал его к дальнему холму отнести бадейки со скисшим агнячьим молоком, по всей видимости, на предмет изготовления сыра.
   И Харр почувствовал, что с подзвездными ночлегами у степного родника покопчено навсегда.
   Он не ошибся. Но перемена места на сей раз, как он понял, была окончательной: громадный холм был центральным поселением м'сэймов, так сказать, их столицей. Обложенный спальным навесом только с одной стороны, с другой он был окружен многочисленными хозяйственными пристройками, сложенными из слоистого камня. В отличие от других холмов, он густо порос мелколиственным плотным кустарником, кое-где приоткрывающим следы старинной кладки. Судя по множеству пристроек, грубо обтесанные плиты которых явно были значительно старше их самих, древнее строение на холме когда-то должно было выглядеть просто грандиозным. И похоже, разрушили его не м'сэймы - они лишь обжили дочиста разграбленные руины, уже не привлекавшие ни окрестных алчных амантов, ни вороватых подкоряжников.
   Харра, ни о чем его не спрашивая, приставили к давильному жому, который два одинаково опрятных телеса очищали от вчерашнего жмыха. Третий уже мельчил этот жмых в громадной каменной ступе, подливая темный густой мед и подбрасывая какие-то лиловые ягоды. Харру сунули в руки - широкие плоские плетенки, гладко крытые окаменьем, и он принялся размазывать на них сладкую смесь и выставлять ее на солнце. От недальней поварни тоже тянуло чем-то духовитым, и было тепло и радостно чувствовать себя членом этой огромной, дружелюбной и всегда сытой семьи...
   Кто-то тронул его за плечо - совсем молодой и безбородый, а на опояске уже три узла.
   - С тобой хотят говорить, человече...
   Харр облизал липкие пальцы и направился за провожатым, мельком заметив, что у всех на поясах узлы, кое у кого больше десятка. Может, для того и позвали, чтоб носом ткнуть: не по чину-де влез...
   Но нутром чувствовал: здесь такое не говорят. Провожатый довел его до зеленого склона, и тут Харр заметил несколько круглых пор, уходящих в глубину холма. Конвоир пропустил Харра мимо себя, проговорив в темноту:
   - К Наивершему.
   В глубине подземного хода сразу же затеплился огонек, бесшумно поплывший прочь. Харр понял, что его приглашают следовать за невидимым проводником, и бесстрашно ступил под каменный свод. Он ожидал ощутить неминуемый холодок подземелья, но едва уловимый ветерок был сухим и нисколько не освежающим. Глаза понемногу привыкли к полумраку, и он различил в бесшумно скользящей перед ним фигуре босоногого карлика, у которого на голове каким-то чудом держался прозрачный рог с плавающим внутри фитильком. Подземный проход несколько раз менял направление, в стенах вроде бы угадывались плотно пригнанные двери; но ни одного встречного человека не попалось им на пути. Внезапно огонек исчез - проводник ступил в нишу, из которой крутая лесенка, ввинтившаяся в пол, увела их в глубину подземного лабиринта. Но чем дальше от входа они оказывались, тем сильнее росло удивление: впервые в жизни он не испытывал страха перед темнотой и низкими сводами, готовыми в любой миг похоронить его в этом теплом безмолвии.
   Наконец ход расширился, превратившись в сводчатый покой, и малорослый проводник поднялся на цыпочки, поджигая фитиль в свисавшей с потолка лампе, причудливой и изукрашенной крошечными резными фигурками. Харр разглядел два кресла, стоящих у противоположных стен; никакой другой мебели не наблюдалось. И только тут он ощутил наконец влажный и затхлый воздух, присущий подземельям; примешивался и еще какой-то неопределимый запах, тревожащий, нечистый. Проводника уже не было, зато послышались Шаркающие шаги, и в помещении появился согбенный старец со связкой каких-то трав. Угадав в нем ожидаемого Наивершего, Харр склонился в три погибели - по его представлениям, этот м'сэйм должен был по своему рангу быть чем-то вроде князя. Но старец, не обращая внимания на подобострастную позу своего гостя, принялся обмахивать его своим веничком, точно стряхивая невидимую пыль. Завершив свои труды праведные, он повернулся и, шаркая уже так безнадежно, словно совершил последний в своей жизни непосильный подвиг, удалился к невидимой отсюда лесенке. Стукнула дверца, которой Харр на пути сюда и не приметил. На смену старческим послышались шаги легкие и упругие, так могла идти даже женщина, властная, уверенная в себе. Но нет - это оказался мужчина не старше самого Харра в развевающемся сером балахоне, правда, намного длиннее, чем у остальных. Он стремительно приблизился к гостю и так же неожиданно замер в двух шагах от него. Ага. Обережник. Сейчас будет обыскивать. Что-то выдавало в нем недавнего - а может быть, и настоящего воина, и Харр невольно наклонил голову, пытаясь сосчитать узлы на его опояске. Узлов не было, так как тонкий стан незнакомца охватывал широкий кожаный пояс, как определил Харр своим зорким глазом охотника, из шкурки черной змеи. Такими же были и легкие сапожки, заменявшие обязательные для всех сандалии. Пожалуй, этот малый мог быть не только воином, но и гонцом-скороходом. Послали его допросить новообращенного послушника и потом передать все Наивершему, который, возможно, обитает где-то за тридевять земель. Харр, понадеявшийся на интересную наконец беседу, поскучнел и одновременно отметил, что нет уже прежнего безоблачного умиротворения, а вернулась прежняя чуткость вечного путешественника, порождающая смутную тревогу.
   - В чем дело? - быстро спросил обережник, и, хотя он стоял спиной к свету, глаза его полыхнули темным блеском вороненого металла.
   Харр пожал плечами. Всем нутром он чувствовал какое-то громадное, звенящее напряжение, точно натянулась невидимая тетива, и малейшая ложь могла оказаться на этой тетиве смертоносной стрелой.
   - Да наверху было как-то покойнее... - с подкупающей искренностью признался Харр.
   Глаза м'сэйма странно расширились и еще жестче блеснули металлическим отсветом, словно он в один миг вобрал в свою память стоящего перед ним человека со всеми его потрохами.
   Харру не раз приводилось видеть в лесной чащобе свечение волчьих глаз, так вот те были как-то живее... Хотя, как говаривал Дяхон (надо же, сразу и все воспоминания вернулись!), все путем: у верховного м'сэйма обережник должен быть хоть наполовину ведьмаком. Или сибиллой.
   - Наверху ты был таким, как все, - четко проговорил обережник. - Здесь ты такой, какой ты есть сам по себе.
   Он повернулся и неспешно пошел к стоящему у противоположной стены креслу, на ходу расстегивая и роняя на пол пояс, а за ним и балахон - все это осталось лежать под самой лампой. Оказался он в коротких темных штанах и просторном жилете, наброшенном на голое тело. Великолепно сложенное тело, между прочим. Зачем это? Чтобы Харр увидел, что на нем нет никакого оружия? И все-таки он был по-здешнему легковесен, и даже вооруженного добрым ножом Харр одолел бы его голыми руками.
   - Сядь, - коротко велел он, опускаясь в кресло как-то боком.
   Харр усмехнулся и сел в свое кресло, только на подлокотник.
   В смуглом широкоскулом лице м'сэйма было что-то непривычное - а, вот в чем дело: все пустынники, кроме молодых и посему безбородых, здорово пообрастали диким волосом. Этот же был гладко выбрит. Темные волосы его подхватывал какой-то шишковатый обруч. И никаких рабских браслетов или ошейников.
   - Мне сказали, что ты и твои соплеменники чтут единого бога, - не спрашивая, а утверждая, проговорил м'сэйм.
   Вопроса не было, по Харр все-таки кивнул:
   - Да.
   - И этот бог - солнце.
   - Да.
   - Где же лежит твоя земля?
   Харр старательно сложил слова в предельно правдивый ответ:
   - Я родился там, где солнце стояло прямо над головой.
   Вопрошавшего такой ответ удовлетворил.
   - И долго ты шел сюда?
   - Всю жизнь, - и это снова было правдой.
   - Если у тебя уже есть свой бог, то зачем ты пришел к нам?
   Харр постарался, чтобы его вздох был как можно незаметнее:
   - Я ищу единого бога для другого человека.
   - Для женщины?
   - Мог бы сам догадаться. Она ведь не может сама прийти сюда.
   - Это - твоя возлюбленная?
   На сей раз пауза затянулась. После долгих дней какого-то бездумного затмения памяти было легко заглянуть в собственную душу, и все-таки ответ пришлось взвешивать и выверять. Наконец он разжал губы:
   - Нет, - и опять-таки это было правдой.
   М'сэйм шевельнулся, словно хотел подняться и подойти к Харру поближе:
   - Скажи, а почему она не приняла твоего бога?
   Тут он почувствовал себя свободнее:
   - Да хрен их разберет, этих баб! Им бы такого боженьку, чтобы облапить да почмокать. Навроде птенца лесного.
   - Мужчины, как я наблюдал, придерживаются такого же мнения, - как бы про себя отметил обережник. - Скажи, а кроме нее встречал ли ты людей, которые верили бы в приход нового бога, единого и истинного?
   - Насчет веры не знаю, а вот желание имеется - поговорить по душам, так у каждого второго. Ей-ей, не вру.
   - Я вижу. И что, никогда не врешь?
   - Да ты что, блаженненький? Как же без лжи жизнь прожить?
   Тут на месте м'сэйма любой другой усмехнулся бы, но тот остался невозмутим. Деревянный он, что ли?
   - Но вот что я тебе скажу, - доверительно продолжал Харр, - на самом-то деле никому из них бог не нужен. А желателен: кому - верный кусок хлеба, кому - власть безраздельная, кому - дитятко малое. Дай каждому по мечтаниям его - и на фиг им твой Неявленный!
   М'сэйм оперся локтями о колени, ладони сложил лодочкой. Проговорил медленно и глухо, словно читал собственные сокровенные мысли, которые ему самому только-только открылись:
   - Бог приходит на землю грешную не тогда, когда он нужен людям. Он на краткий срок являет себя, чтобы бросить в мир семена мудрости, дабы сплотить и возвысить род людской перед лицом той смертной беды, которая обрушится на потомков их лишь через многие годы. И горе человецам, ежели не узнают они бога единого...
   - Во-во, - подхватил Харр, - а ну как действительно не признают они твоего Неявленного, когда он Явленным станет?
   - Его признаю Я!!!
   Ух ты! Даже огонек в лампе затрепетал. Голос был жутким, каким-то нечеловеческим, и в глубине души Харр уже понимал, что эту беседу пора бы кончить подобру-поздорову. Но уж очень было ему любопытно.
   - Ясновидец ты, что ли? - не унимался он.
   - Нет. К сожалению. Но я знаю пророчества, и по ним следует, что ждать уже остается немного.
   - Ну да. Звезда злая, черный этот на белом и под белым... еще что?
   - Разве ты не слыхал про кружала окаменные? - вопросом на вопрос отпарировал м'сэйм.
   - Не...
   - Темны же твои земли родимые... - (Харр хотел было возразить, что со светом-то у него на родине все в порядке, но вовремя промолчал.) - Бог Неявленный уже один раз приходил на землю, но признали его всего несколько человек - то ли восемь, то ли девять. Собрал он их на берегу Бесконечного Озера, на горе отвесной, и дал им в руки по кружалу дивному с окаменьем незастывшим. И начал вещать мудрость свою неизбывную. И чертили они на кружалах своих знаки глубокие, и каждый знак сразу твердел, чтоб на веки вечные нетленным да неуязвимым стать. Три дня продолжалось их бдение под голос божественный, и когда исписали они кружала свои до самой середки, обращая их посолонь, удалился бог, чтоб снова стать Неявленным...
   - И кружала те - у тебя? - Харр подался вперед, чуть с кресла не свалился.
   - Боговы споспешники, погоревав о краткости явления дивного, - продолжал, точно не слыша вопроса, рассказчик, - решили сравнить написанное. Но, к их безмерному удивлению, оказалось, что все они писали, а значит, и слышали, совершенно разное! Один о сотворении мира, другой о заветах нерушимых, третий о следующем пришествии... И впали они в смуту: каждый утверждал, что только он один прав, только он слышал голос истинный, а другим было ниспослано искушение неправдой. Дошло у них и до побоища, и забили они половину из себя насмерть, поскольку один, Зверилой именуемый, был настоящим великаном и притом лютости неописуемой - он у других кружала отнимал и с горы в озеро скидывал. Тогда осерчали остальные и, соединив усилия, навалились на Зверилу и отобрали его кружало, отправив вслед за остальными. Бог, такое непотребство видя, разгневался и наслал на ту гору молнию, расколол вершину горы, нечестивых споспешников своих в воду опрокинул, кружала, что на дне лежали, осколками камня засыпал...
   "Е-мое, - чуть опять не выразился вслух менестрель, - и у этого ума оказалось не больше!"
   - Но Зверила, в воде очутившись, - продолжал свое повествование всезнающий обережник, - сразу опамятовался и, кто еще жив был, тех на берег вытащил. Повинились они перед Неявленным и решили записать, что в памяти удержалось. Писали уже на простых листах болотных, что упустили, что переврали - неведомо. Но Зверила за подвиг свой был святым объявлен, тем более что и скончался он мученически, подавившись блинами, потому как за рассказы его небывалые его в любом доме кормили как на убой. - (Харр сглотнул слюну, вспомнив про собственный постный рацион.) - А листы те сложили в одну книгу и нарекли Святыми Письменами или "Длением Дней".
   - И это "Дление Дней" у тебя имеется? - не успокаивался Харр.
   - Народ мудрость утратил, грамотных нынче - раз, два и обчелся. А кто и знает искусство кружал, то все равно хоть что-нибудь, да переврет... М'сэйм снова ушел от прямого ответа.
   - Ну и строфион с тобой, не хочешь - не говори, - рассердился Харр - Про Зверилу ты меня байкой уже потешил, а заветы у меня и свои собственные имеются.
   - Ложные, - отчеканил, как отрезал, м'сэйм.
   - Это почему же? Вот вы даже скотину не убиваете; шкура нужна, так я видел - в загоне без воды-питья держите, пока сама не сдохнет. Так и у меня правило - не убивать. Без крайней надобности, естественно.
   - Вот видишь! - назидательно изрек обережник. - Не отними у другого жизни ни-ког-да. Ни у какой твари. Мой завет полнее твоего.
   - Ага, а ежели это зверь лютый, который дитя малое под себя подмял?
   - Значит, на то воля Неявленного.
   - А по мне, кто на то глядеть будет, сложа руки, сам хуже зверя. Ну да пес с ним, с младенчиком, - ежели ты не чадолюбив, то тебе действительно все равно. Одним больше, одним меньше... Но вот тебе другая задачка: ты, ты сам - ты один сможешь узнать своего Неявленного. А на тебя три злодея напали должен я за тебя вступиться или погибай себе на здоровье? Но ведь тогда твой бог так неузнанным и останется, а затем беда падет на весь род людской. Кто в той напасти повинен будет? Ты? Я? Бог?
   М'сэйм вроде должен был бы разозлиться, но его лицо опять осталось бесстрастным, он только вполголоса заметил:
   - А я в тебе не ошибся...
   - Кстати, - Харр уже не мог сдержать взятый разбег, - а что приключилось в прошлый раз, когда твой Неявленный так и убрался несолоно хлебавши?
   И снова обережник не разгневался, а проговорил вполголоса:
   - Ты вроде бы себя за знатного человека выдаешь... Рыцаря... Что-то говор твой для именитого странника слишком прост.
   - С кем поведешься! На дорогах-то все больше быдло попадается. Так что там насчет мора и глада?
   - Был и мор, был и глад. В одном стане богатом амантишка завелся чересчур шустрый - двух других придушил, единолично править стал. Своего стана показалось мало - подался к соседям; окольное быдло, как ты изволишь выражаться, рассудило, что если ими править будет амант, богатством славящийся, то и их стан так же богатеть будет. Улестили стражу, открыли ворота... Стал амант уже двум становищам голова. Не дурак был, смекнул, что в открытые ворота легче входить, чем запертые боем бить; объявил, что всем подным платить теперь вдвое меньше. Сам-то не внакладе - вся подать ему одному. Тут уж все окрестные поселения как вскипели - своих бьют, чужого призывают. Он и двинулся. В дальних-то станах успели спохватиться, страну всю в один заслон объединили, навстречу выставились... Неизвестно, кто бы кого, только на оставленные без воинов поселения сразу же лесовики-подкоряжники навалились, даже озерные с островов приплыли, И что тут началось... Не понять было, кто с кем воюет, все разграблялось, кто поболее урвал, с добычей обратно в лес подавался. Тут тебе и твой мор, и твой глад начался. Все богов своих позабыли, дела-ремесла побросали; детей рожать, и тех перестали. На этой вот горе храм стоял, сохранялся в нем полный список "Дления Дней"... Все погибло.
   - Но не навечно же!
   - Не то теперь. Народишко серый, старинный язык возвышенный и тот позабыл. Как жизнь налаживаться начала, все аманты окрестные собрались на Тридевятное Судбище и порешили: никогда более уставленного порядка не менять, двум амантам за третьим следить, каждому становому жителю и простолюду окольному своего бога иметь; кто без бога - не человек, а скотская сыть. Кто закон сей нарушит, Девятному Судбищу подлежит.
   Харр невольно покачал головой - детишки, детишки, славные вы мои лучники, надо бы до вас добраться, пока вы беды не натворили... Ну да теперь ему у м'сэймов задерживаться незачем. Пока до Зелогривья добредет, уж и папашей, поди, станет. Дважды притом. Так что пора.
   - Что-то не так? - быстро спросил обережник, зорко следивший за каждым движением своего собеседника.
   - Да вот мне подумалось, что по этому-то закону аманты не слишком должны обрадоваться, ежели ваш Неявленный снова на землю ступит. Он ведь будет един для всех, а аманты, сам говоришь, пуще смерти теперь боятся единой власти.
   - Людская власть - над телом, богова - над сердцем, - строго возразил м'сэйм. - Не путай. В "Длении Дней" сказано, что Неявленный почитает власть амантову непреложной и вечной, но сам он владычествует всем сущим.
   - Не понял, - сказал Харр.
   - Тупой ты, однако. Аманты всеми делами становыми распоряжаются; бог же единый требует, чтобы дела эти были праведны.
   - А если - нет?
   - Покарает.
   - Выходит, он выше всех амантов, выше Тридевятного Судбища?
   - Так было, так есть и так будет.
   - Ну так хрен они это потерпят!
   Обережник резко наклонился вперед, глаза его снова сверкнули металлическим оружейным отблеском:
   - А ты знаешь, сколько тут у меня в Предвестной Долине собралось м'сэймов? И каждый день прибывают все новые и новые. Как только Неявленный...
   - Вот именно: как только, - перебил его Харр. - А ты не боишься, что это самое "как только" наступит не завтра? И не через день? И не через год? А людишки все прибывают, их занять нужно, безделье - оно смутные мысли порождает...
   - Чтоб жилье справить да прокорм достать, и все это голыми руками - нет, на безделье сетовать не придется.
   - Ах, вот почему ты им железа в руки не даешь. Мудро. Да, тогда с руками бездельными мороки нет. Другая беда: помирать они начнут. И не просто так, а в надежде своей обманутой. Ждали-ждали, да так и не дождались. А взамен что? Тюря зерновая да бормотун косноязычный на закате. Смотри, побегут вспять, и это уже бесповоротно. Одно дело - не чтить Неявленного вовсе; совсем другое - сперва поверить, а потом веру эту утратить. Смекаешь? Вера - как костерок: подкармливать надо.
   - Вот потому... - голос молодого м'сэйма зазвенел, сам он распрямился и подался вперед, точно хотел сорваться с места - но овладел собой, слова снова зазвучали сухо и бесстрастно, точно стук деревянных ложек. - Ты спрашивал меня о кружалах окаменных, о том, что уцелело из списков, сделанных много позднее с болотных листов Звериловой братии. Так вот: все, что сохранилось, - здесь, у меня. Насколько я понимаю, это - половина того, что со звуков гласа божественного было написано.
   - А найти остатнее возможно?
   - Нет. И времени - в обрез.
   - И намеков никаких, что там сказывалось?