Ларионова Ольга. Евангелие от Крэга (Симфония похорон - I)

   А может - не каждого?
   Он поболтал еще босыми ногами, потом достал из сумы припасенные сандалии, обулся и, раскачавшись на руках, спрыгнул на землю. Отяжелел, однако, подумал он с медленно остывающей злостью. Памятуя амантов наказ, забрался в воду по колено и только тут остыл окончательно. Потому как понял: вся его лютая, неизвестно откуда нахлынувшая одурь от того, что никуда он из Огневой Пади не двинется.
   Пойдет обратно.
   Так, по каменистому дну ручья, и дошлепал он до первой поры.
   Выбита она была прямо в каменной стене над ручьем, и пролезть в нее можно было разве что согнувшись. Дальше виднелись еще и еще чернеющие пятачки, уже повыше - похоже, ходы к ним были прорублены в самой толще камня; но ни одной живой души здесь пока не наблюдалось. Сами норы Харра не удивили, у Свиньи тоже жили где попало, кто в норах, кто в пещерах. А чаще просто под возами, ставленными в кружок.
   Справа уже четко означился обрыв; из-за его кромки и подымались столбчатые дымы, порой окрашенные в желтоватый или бурый цвет. Внезапно стена вместе с ручьем круто свернула влево, открыв перед Харром обширную полукруглую площадь, на которой и располагалась Огневая Падь. Даже по здешних меркам стан был прямо-таки крошечным: всего с десяток домов, теснившихся у стены и огражденных невысоким валом с единственными воротами, у которых не наблюдалось даже стражника. Вал нестерпимо блестел на солнце, точно сласть-леденец алого цвета, и было ясно, что забраться по его отполированной поверхности не сможет даже ящерица. В пределах огороженного стана каменная стена, уходящая ввысь еще круче, чем над Зелогривьем, была тоже совершенно гладкой, но крыта рябенькой черно-малиновой глазурью примерно на два человеческих роста; справа и слева от ворот в стене виднелось множество нор, к самым нижним из которых через неширокий тут ручей были перекинуты деревянные мостки. Из нор то и дело выныривали людишки, кто с поклажей, кто без; все одинаково торопливо семенили к обрыву и исчезали по невидимым Харру лестницам. Он постоял еще немного, оглядываясь, вздохнул нового, доселе небывалого здесь было на один погляд. Камень разве что, колера отнюдь не огненного, а скорее ягоды лесной, и прожилки в нем черно-пепельные - такого на Тихри не водилось. Дома в три-четыре уровня из квадратных кирпичей, тем же огневищем мазанных, и крыши остренькие четырехскатные - вот это понятно: сверху ведь и осыпь случиться может. А в остальном - теснотища, убожество; справа от обрыва гарь и вонь, не то что в кустах у ручья. А идти надобно.
   Дальше все получилось просто и складно: и старейшину нашел, и комнатенку в доме его получил хоть и махонькую, но с собственным выходом, и еду ему носили постоянно, без приправ и пряностей, но сытную донельзя - С главным менялой договорился враз - мужик был цепкий, но неувертливый: допросил досконально, что аманту зелогривскому надобно, хлопнул ладонью по столешнице черно-малиновой и пошел по другим менялам купецким, подбирать требуемый товар. Было видно, что и за согласием тутошних амантов дело не станет. Можно было и возвращаться в тот же день. Но такая тоска навалилась...
   Загулял, одним словом. Ох и загулял! Пока кругляшки зелененые не кончились, девок по полудюжине враз к себе зазывал, мог бы и больше комнатенка не позволяла, и так сидели на полу, коленки к подбородку. Деньги кончились - нашел поплоше, что соглашались за сытный кусок. Старейшина принимал это как должное, временами забегал; глядя поверх голых спин, кидал: "На четырех горбаней поклажи набрано", "на шесть"... Среди голых спинок, на удивление Харра, встретились три совсем тощенькие, под стать ему самому. И не попадалось телесок ошейных, что было еще приятнее.
   Кончилось все враз: старейшина вошел, девок шуганул и коротко, как подневольному телесу, бросил:
   - Собирайся. Выходим.
   Харр протер осовелые глазки, не осерчал - как-никак, мужик дал ему отвести душу. Поднялся. Проговорил степенно, как равный равному:
   - Вели мне в мешок доброй снеди покласть. Следом пойду. Тайно
   Сказано это было с такой многозначительностью, что старейшина никаких дополнительных вопросов не возымел - амантову бирку он углядел еще с первого раза.
   Проводив взглядом хозяина дома, Харр почесал в затылке: все ли сделано? ан нет, не все. Он взялся за свой кафтан, Иддсом даренный, и принялся его исследовать. По давнему своему заведению он никогда особенно не следил за целостностью карманов, но зато пуще всего заботился о сохранении подкладки. Так и случилось: какой-то кругляш завесился в дырку и теперь дожидался своей череды. Синенький, как выяснилось. Харр, несказанно обрадованный, кликнул телеса и велел привести купецкого менялу с уборами женскими.
   Меняла оказался не чета старейшине - сквалыга, пройдошливый до свербения в носу. Менестрель со знанием дела пересмотрел не слишком изысканный товар, остановил взгляд на головном обруче нежного розоватого тона с редкими угольными узорами; повертев его в руках, вдруг понял, что никакой это не бабий убор, а самые настоящие кружала - и сердце екнуло, точно была у него в руках живая и желанная плоть, а не камень теплый.
   - Сколь ценишь? - небрежно спросил он, чтобы не получить в ответ несуразно большую цифру.
   Уловка не удалась: меняла заломил-таки.
   - Ты что, взбесился? Вот шваркну все об стенку за жадность твою, и пойдешь отсюда с таком!
   - Нельзя дешевле, лихолетье грядет...
   - Какое еще лихолетье? Не ври. Было, да все вышло. На нас наехали полегли костьми; ледостав осадили - их пчелами бешеными потравили-покусали.
   - Ой нет, невдомек тебе, воин-слав, что лихолетье только возгорается, не на земле поднебесной - в умах темных. Еще натерпимся...
   - Ты до этого терпения еще трижды дубаря врежешь от своей жадности!
   - Коли так, одну деньгу скину.
   - Во! Видал? Держи и будь доволен.
   Он последовательно предъявил меняле синеную монету, амантову бирку и угольно-черный увесистый кулак. Добавил:
   - Да в тряпицу заверни!
   Завершив сей торговый подвиг, в обратную дорогу пустился уже не с тем унынием, которое предощущал по пути сюда. Следов каравана, ушедшего ранее, он, однако, не приметил - видно, шли они по иному торговому пути, а ручейная тропка была тайной. Харр на сей раз валандаться не стал, шел споро и управился за два дня и две ночи. Явился прямо к Махиде. Та взревела от радости - было видно, что не чаяла больше увидеть.
   - Не реви, дуреха, на то служба. Могу и подоле пропадать, - успокоил он ее не слишком-то приветливо; но было приятно - ишь как ждала. - Только презентов на сей раз не образовалось, всего лишь кружала твоей подружке принес - не хочу, чтоб мы с тобой у нее в долгу оставались.
   Махида взревела еще пуще.
   - Да чего ты?
   - Ты ж сказал: мы с тобой! А я уж думала, кинул ты меня, домом своим обзавелся в стане застенном...
   Так. Наболтали.
   - Дом не мой, - строго проговорил он. - Амантов. Дело я в нем вершу тайное, и этих моих слов ты даже не слыхала. Усекла? А болтать будешь - Иддс только мигнет, и замажут тебе рот зеленищем...
   Это он оплошку допустил - рыдания переменили тональность и грозили затянуться на полночи.
   - Уймись и на стол справь. Теперь уходить и приходить буду и вовсе нежданно, и чтоб от тебя ни единого глупого вопроса не следовало. Понятно? Жизнь-то впереди еще длинная...
   Она послушно закивала и захлопотала возле очага, размазывая слезы по малиновым щекам. Нечаянно прихватила сажи - по зареванному лику пошли пепельные разводы, как на огневищенской стене.
   - Не забудь - Мади покличь, чтоб кружала отдать, - сразу выплыли в памяти жаркие на вид кольца. - И как это вы только подружились, такие несхожие...
   - Да выходила меня она, как птенца малого, - с готовностью отозвалась Махида, уже не знавшая, о чем теперь ей дозволено будет с мил-другом говорить. - Мамка моя с лихолетцем сбежала, гулящая она была, я-то ей хуже обузы. Ну, как припасы кончились, я решила по-ейному приработать, да глупая была, неумеха. Тот страж, которого я зазвала, побил меня ногами, а потом заявил, будто он - мой отец родной и хижина, стало быть, тоже его. Выкинул меня. Тут я уже и совсем с голоду скукожилась, в стан поползла - побираться. Тогда-то меня Мадинька и углядела. К себе, ясно дело, меня вести было невместно, но кое-как сюда притащила да по дороге стражей кликнула - ее слушались: рокотанщикова молодая жена, как же! Моего нахальника выперли, а она каженный день еду мне носила, ну прямо как в клювике. Вот и суди, дружба ль это или другое что... А насчет нашей несхожести - так теперь мы, почитай, обе сулящие.
   У него рука так и дернулась - приголубить за такие слова.
   - Да ты что? - удивилась она. - Когда я в прошлый раз тебе про нее поведала, ты аж вскинулся. Что, поперек горла тебе не к случаю пригулянные, а?
   Он засопел, сдерживаясь, - еще начнешь отвечать, брякнешь лишнее. А девка она догадливая. Мадиньке это будет ни к чему.
   - А то у нас сказывают, - вкрадчиво продолжала она, - неспроста среди ночи явился Солнечный Страж. Будто понесет от него одна из нашенских...
   - Врут. Да и кто его видал, твоего стража-то?
   - Его самого не видали, а меч его в ночи непроглядной светом солнечным над всем Зелогривьем лучился.
   - Правду говорят, что бабьи языки - что рогатовы хвосты на ветру. Даже если б страж твой невидимый и впрямь прилетал - что ему, другой заботы не было, как здешних девок брюхатить? Вот пустите такой слушок, и поедет он гулять по свету, небылицы на себя наматывая, как перекати-поле. Кому-нибудь может и бедой обернуться.
   - А, - беспечно отмахнулась Махида, - у нас уже сколько лет из уст в уста предвещание передают: родится, мол, новый бог. И принесет его неведомый, которого от других отличить легко, потому как будет он черным на белом и под белым. В Лилояне, где козлорогов разводят на шерсть да мясо, для того аманта держат, чтоб всех новорожденных козлят проверять. Ежели родится черный на белых ножках, его сразу в отдельный загон, за тремя загородками. Рожки прорежутся - снова проверка, у кого они белые, того еще пуще стерегут, чтобы, не ровен час, не принесли на спине или там меж рогов бога нового.
   - Что, так и пропадает скотина зазря?
   - Почему - зазря? Только их черепа и идут на рокотаны, лилоянским амантам большой прибыток.
   Харр обсосал последнюю косточку наскоро обжаренного лесного голубя (а фазаночка была бы помясистее!), откинулся на постели. Что, не нагулялся в Огневой Пади? Судя по тому, как пола кафтана топорщится, то - нет.
   - А что, Махидушка, - ухмыльнулся он - впрочем, без всякой задней мысли, - не сгожусь ли я тебе заместо Стража Солнечного? А там, глядишь, и за божком новорожденным дело не станет.
   Но тут приключилось то, чего он меньше всего мог ожидать: Махида вся трепыхнулась, как утица, из воды выходящая, потом бросилась на колени подле постели и принялась Жарко и липко целовать его руки:
   - Как же ты догадался, желанный мой? Я все сказать тебе норовила, да подойду близенько - и испуг берет ты ведь и за Мадиньку не порадовался...
   - Ты что городишь? Орешков дурманных накушалась?
   - Да каких орешков? В тягости я!
   Оп! Не было ни гроша, да вдруг алтын. Сговорились они, что ли?
   - И скоро порадуешь? - спросил он без малейшего энтузиазма.
   - За Белопушьем, надо думать, так что нам еще миловаться - дней не считано!
   Он критически оглядел ее - действительно, со стороны и не подумаешь. У таких, ширококостных, долго еще вся их девичья стать в полной справе. На том и мужья, и родичи дотошливые запросто промахиваются.
   - Ладно, коли так - давай сюда, - добродушно пробасил он. - Поздравлю.
   А вот на Мадиньке-тонковеточке уже все было как пером написано. Явилась она на третий день, когда не ждали. Харр на собственное удивление засуетился, начал совать ей алые кружала в тряпице; она приняла, не ломаясь, но так, словно на плоту плыла, а все земное на берегу осталось. Золотые глаза ее сияли по-прежнему, но сейчас этот свет не разбегался солнечными бликами вокруг по хижине, а уходил куда-то в глубь ее самой.
   - Что, не по нраву?.. - чуть ли не жалобно подал голос менестрель.
   - Отчего же? - теплым, воркующим голосом отвечала она. - Только зря ты тратился, господин мой Гарпогар, ты ведь мне уже все заветы свои пересказал, и как нарушать их - научил.
   - Выходит, нам и говорить не об чем?
   - Если хочешь, я послушаю тебя, господин мой.
   Нашлась слушательница! Он только махнул рукой безнадежно, вспомнив свои бессильные попытки сформулировать и обосновать то, что он в глубине души называл заветом заветов. Она подождала еще немного, закуталась в теплую шаль белоснежного пуха, вежливо попрощалась.
   Он только пожал плечами и впервые почувствовал, что летняя теплынь кончилась, словно очутился он в самом конце тихрианской дороги, под закатным солнцем.
   - Посылай куда хочешь, - угрюмо попросился он у Иддса. - Немило мне на одном месте.
   - Что, новый дом не люб?
   - Что ты! Обстава богатая, горница кругла, так что весь день солнышко в окна глядит. Лепота.
   - Тогда не дергайся. Караваи железные мне доставили, теперь надо соображать, каким таким манером ковачу нашему заказ сделать, чтобы он до поры до времени не раскумекал, что к чему.
   Харр почесал лоб под надбровной косицей:
   - А подкоряжники не ожидаются?
   - По правде говоря - навряд ли. В Медоставе Яром мудродейка отменная: наварила пчелиной сыти - приманка такая дурманная, смешала с кровью человеческой (нашелся телес неугодный), да этой заразой комья хлебные напитала. Едва рассвело, поставила на стену воинов, у которых руки поразмашистей, и этими комьями лагерь подкоряжников закидали. Тут как раз пчелы проснулись, их вокруг Медостава видимо-невидимо, приманку почуяли - и тучами на вонючек лесных! А жужжалки там, прямо сказать, что медвежата летучие, десяток насядет - и дух из человека вон. Так что не думаю, что те, кто в живых остался, успели залечиться...
   Придумка была изрядной, и это Харра немного развлекло.
   - Сделаем вот что, - проговорил он, чувствуя, что чужая затея заставила и его ум работать попроворнее. - Скажешь Лесовику, что надобно тебе отборное дерево на крепкие бороны, вот пусть он сам и укажет в роще, какие срубить. На бороны мы-де насадим железные наконечники, и когда надвинется вдругорядь опасность ратная, этими боронами - колючками кверху - замостим берег ручейный, да и на дно ловушек покидаем. Под такую сказку сколь угодно наконечников наковать можно.
   - А ты хитрован, - восхитился амант. - Только вот дочку за тебя я бы не отдал - ты своей жене всю дорогу мозги крутить будешь. Что, не так?
   - Будто ты сам без греха... Ну, не надумал еще, куда меня с поручением послать? Побегаю, пока холостой.
   Амант потер подбородок, насупился:
   - Поручение-то есть, да не про твою честь. Ты не вламывайся в амбицию-то, на это дело нужен мастак, досконально все наши обычаи и нравы знающий. А ты ведь у нас в основном дока по чужим землям да придумкам хитроумным.
   - А в чем дело, ежели не секрет?
   Нельзя сказать, что ему было так уж интересно - просто не хотелось возвращаться домой, тоскливо глядеть в зеленый лиственный навес над головой... или в стрельчатое окошечко - на пустую крышу с башенкой посередине.
   Амант, мужик прямой, кобениться не стал:
   - Есть у нас закон неписаный: ежели два аманта третьим недовольны, могут они суд над ним учинить. Только не просто это; загодя следует гонцов в соседние станы направить, чтобы тамошние правители тайно выслали своих соглядатаев за подозреваемым следить. Вот ежели они вернутся и доложат, что действительно дело суда стоит, тогда из трех станов по три аманта съезжаются и учиняют Девятное Судбище. И его решение непреложно.
   - И выше такого судбища ничего не стоит?
   Иддс надул щеки, с шумом выдохнул:
   - Куда уж выше... Пожалуй, выше-то Тридевятое, только оно не собиралось ни в мой срок, ни в отцовский. Не людские судьбы оно вершит - всеземельные.
   Дикая мысль ошеломила менестреля:
   - Слушай, Иддс, а не думал ли ты, что и за тобой сейчас кто-то приглядывает? И что это, скажем - я?
   - Коли подумалось бы, так я тебя еще тогда, в сети, Придушил бы, ласково проговорил радушный хозяин дома. - Ну так посылать тебя в Медостав? Оттуда как раз и жалоба.
   Харр почесал под бровью:
   - Не сгожусь, потому как это мне не по нраву. Так что не взыщи, Стеновой, ежели в одно прекрасное утро я сам собой куда-нибудь направлюсь. Душа просит.
   - Погодишь, - просто отмахнулся Иддс. - Похолодало, Белопушье скоро. Охота тебе мерзнуть?
   - Охота пуще неволи. А через Медостав пройду, очень уж название притягательное. Какой амант там оскоромился?
   - Копьевой, что частокольную оборону вкруг стана держать должен. Распустил он своих копьевщиков, половина из них к м'сэймам подалась. Подкоряжники через это чуть стан не захватили.
   - М'сэйм... - задумчиво повторил Харр. - Никогда такого зверя не встречал.
   - Иногда добредают и сюда, людишек сбивают с панталыку. Только всегда найдется кому донесть, а поймают - так и прорва ненасытная недалече.
   - А ты говоришь - соглядатаем пойти! Еще примут за м'сэйма, опустят в эту самую...
   - Тебя не примут - упитанный.
   Иддс все-таки запугал его холодами, - как и все тихриане, Харр боялся пуще смерти как темноты, так и мороза. К ночам бессветным он сразу же привык, очутившись на Лютых Островах, и не по праву ему были теперь только черные подземные переходы; настоящего же мороза он не встречал нигде, кроме Адовых Гор, куда пришлось слетать проводником на самой заре его знакомства с дружиной принцессы Сэниа. Вот и теперь он с опаской ждал цепенящей стужи, но Махида его успокоила: белый пух будет сыпаться лишь один день, даже листья не повянут. Свое время он коротал, двигаясь по привычному треугольнику: Махидина хижина - Иддсовы хоромы - его одинокий дом, солнечная, но безрадостная горница на высокой башенной опоре, про себя он так и кликал её "поганкой". Набаловавшись с амантовыми наследниками и погоняв стражников-лучников, он сытно обедал и направлялся в "поганку". Несколько часов маялся у окон, щелкая орешки, но скорлупки собирая в кулак, чтобы не ровен час Мадинька не выглянула и не определила, откуда на ее теплую крышу устремлен тоскливый, ничего не ожидающий взгляд.
   Не по нраву ему пришлось ее твердое решение с ним больше не разговаривать. Неинтересен, видите ли, он ей был. Это с его-то сказками да песнями! Одно лишь хоть чуток, но согревало: воркующие, благодарственные нотки, которые бессознательно переливались у нее в горлышке, как у певчей птицы. Он поразмышлял над их причиной, понял: благодарна она ему за то, что не проболтался, тайну даже от подруженьки единственной уберег.
   Он спохватился и, чтобы Махида и дальше ничего не заподозрила, принялся ее одаривать всякой утварью, доставленной в "поганку" по амантову указу. Махидушка руками всплескивала, в щеки да в плечи нацеловать не могла, вилась возле него как ластушка - под просторным пестрым нарядом и не скажешь, что брюхатая. Терпел.
   И не вытерпел.
   И вот теперь, спустившись вдоль ручейного водопада по двум замшелым уступам и звериной, едва различимой тропой миновав белоствольную чащобу, крытую поверху таким плотным лиственным покровом, что сквозь него не пробивалось ни единого солнечного лучика; едва не угодив в стоячее болотце с синеватым дымком над блюдечком черной воды - хорошо, пирль из мха выпорхнула, упредила - и выбравшись наконец на теплый пригорок, поросший колючим можжевельником, он увидел перед собою на обширной поляне посреди расступившейся рощи маленький, окольцованный ровными стенами стан. Был он точно вылеплен из воска - ни одного острия, мягкие округлые крыши, овальная дыра воротец, в которые ему пришлось бы проходить согнувшись в три погибели. Нежный янтарный тон ничем не напоминал ярого сияния златоблестища и наводил на мысль о полной беззащитности этого поселения. Окольных домов здесь вообще не виднелось - или все жители умещались внутри стен, или ютились где-то в окрестных рощах. На ночлег в простой хижине, стало быть, рассчитывать не приходилось, и теперь надо было выдрючиваться, выдавать себя за рыцаря, одиноко путешествующего.
   Раньше за этим дело никогда не становилось, бирка на плечо, грудь колесом, меч драгоценный на виду... А вот теперь что-то не хотелось ему ломать комедию. Наночевался он и в гостевых хороминах, и у менял купецких... Не за тем же он из Зелогривья сюда подался! В этом тепленьком, словно оглаженном солнечной десницей городке два аманта люто ненавидели третьего, донесли на него, бедолагу, и он об этом наверняка знает; на каждого чужака теперь из-за ставен да дверных косяков будут зорко косить холуйские глазки: успеть бы своему хозяину донести, кто тут пожаловал. Накормить-то накормят, но начнутся вопросики с подковырочкой...
   Не его это дело - тутошнее копошение муравьиное.
   Он круто взял влево, забрался опять в глубину рощи и, выбрав опытным глазом разлапистое дерево, полез наверх - устраиваться на ночлег, благо в любом путешествии у него всегда была при себе тонкая, по крепкая веревка, чтоб обвязать ствол, а потом и себя под мышками. Смеркалось быстро, и, когда он закончил ужин, стряхнув последние крошки, было уже совсем темно, только слабо мерцающие огоньки блуждали где-то внизу, на уровне первых веток.
   - Ну что, пирлюхи малые, светляки лесные, посторожите? - проговорил он с усмешкой.
   А ведь поняли. Закрутились, выстраиваясь в одну нить, и пестрой светящейся змейкой устремились прямо к нему.
   - Да куда ж вы скопом, бестолковые вы мои! По вашему хороводу меня первый же подкоряжник припозднившийся углядит. Парочки довольно.
   Две почти бесцветные ночные летуньи порхнули к нему и устроились прямо над головой - не нагадили бы только часом; остальные рассеялись звездной россыпью, не удаляясь, впрочем, от его не вполне человеческого пристанища. Его нисколько не удивляло то, что они понимают его слова и беспрекословно ему повинуются - стало быть, таков обычай тутошних малых тварей. И не такого он навидался! Так что сейчас он мог бы приказать им сложиться в знак светящийся, цветок дивный, что ли... Отослал бы он этот знак прямо в Зелогривье, где невысокий дом и крыша с башенкой... Только не следует этого делать. Не по-мужски это - напрашиваться, когда ясно сказано: не об чем нам больше гуторить!
   Так и полулежал он на развилке ветвей, покачивая белым сапогом, и обида оборотная сторона простоты душевной - гнала прочь нездешние, тихрианские сны...
   Утро бодрости не принесло: разъелся на амантовых харчах, потерял странническую сноровку. Косточки ломило. Ну да ничего, и десятка дней не минует - загонит он себя в норму. Только идти, не оглядываясь, чтобы поскорее очутиться подалее от этих мест, где один паршивый городишко отличается от другого всего лишь блевотиной ящеровой.
   До сих пор он не мог найти причины, по которой этот мир был ему так нелюб. А сейчас нашел, и было-то это всего одно слово: он был неинтересен.
   Подсказала словцо Мадинька-разумница, удружила.
   Вот он и шагал, спускаясь с одного уступа на другой, и ежели не находил дороги - кликал пирлипель, и уж какая-нибудь из этих разноцветных стрекоз обязательно указывала ему или заросшую тропку, или удобный спуск, а то и просто ягодную россыпь; они небольно стреляли ему в лоб, точно кузнечики, в случае угрозы - чаще всего это были ползучие гады и слизни размеров невиданных; по и опасности тут были такие, что вызывали разве что мелкую досаду. Города он обходил стороной, примечая лишь диковинные сочетания красок на становых домах да изгородях: то это был исчерна-зеленый тон с редким кровавым крапом, то полосчатый лилово-алый, то нежно-сиреневый, на который поглядишь вдругорядь - а он уже изумрудным прикинулся; встретился и черненый, словно крытый сажей, неприветный стан, над которым кружили такие же черные летучие звери, издающие высокие лающие звуки, вместе с шумом крыльев сливающиеся в нестерпимый гам; был и непорочно-белый, что собственный сапог, и розовый с теплыми древесного цвета прожилками... Но Харр нутром чувствовал, что людишки-то в этих стенах диковинных одинаково копошатся на том же месте, где впервые увидели свет, и никакой заботы не теплится в их куцых умишках, кроме как добыть себе кусок, чтоб голодным не заночевать.
   Может, потому и не захотела больше с ним разговаривать Мадинька, что и ей это неинтересно?..
   А уступы все следовали один за другим, и Харр не мог надивиться: сколько ж можно спускаться вниз? Наконец и удивление это притупилось. Счет дням он как-то незаметно для себя потерял, да это было и не важно: все равно он не знал, когда наступит Белопушье. Иногда сеялся мелкий дождичек, но совсем теплый, от которого не намокала даже усыпанная крупными лесными иголками красноватая земля. Часто вставали радуги, веселенькие, не зимние; мало-помалу он начал подозревать, что уже находится в таких местах, где белых небесных хлопьев и вообще-то не бывает. Слишком низко он спустился, если считать от Зелогривья. Лес опять поменялся на лиственный, потом на мелколистный кустарник, и наконец тропа вывела его к двум каменным столбам, которые, точно естественные ворота, открывали ему дорогу в бескрайнюю степь.
   Он подошел к ним, оперся плечом и замер, вдыхая запахи незнакомых трав и пытаясь припомнить то пьянящее, восторженное ощущение возвращенного детства, которое нахлынуло на него, когда он на далекой родимой Тихри впервые увидел необозримые просторы земель Лилилиеро, Князя Нежных Небес.