Левшин В.. Искатели необычайных автографов

   - Стало быть, вам известно самое главное, - насмешничает Паскаль. Сам де Мере, во всяком случае, оценивает людей именно с точки зрения принадлежности или непринадлежности их к свету. Светский, по его понятиям, - значит образцовый, безупречный. Несветский попросту не заслуживает внимания. Весьма удобная жизненная позиция, не правда ли? Ибо если человек несветский, каким был, например, я в пору первой встречи с де Мере, толкует о предмете, недоступном пониманию шевалье, - о математике скажем, - значит, предмет этот низок и заниматься им всерьез по меньшей мере неприлично. Разве что слегка, в той степени, в какой он может быть усвоен самим шевалье.
   - Короче говоря, он не математик, - мрачно заключает Ферма.
   - И это самый большой его недостаток, - торопливо подхватывает Блез. Подумать только, мне так и не удалось убедить его, что математическая линия делима до бесконечности!
   - Да-а-а! Это уж из рук вон. И такой-то человек стоит у колыбели науки со столь удивительным будущим! Впрочем, серьезное в жизни нередко начинается с пустяков. Иной раз даже с игры...
   - Теория вероятностей, например, - улыбается Паскаль. - Так я с некоторых пор называю наше новое увлечение, которое прежде именовал математикой случайного.
   - Теория вероятностей, - со вкусом повторяет ферма. - Неплохо! Вы мастер точных определений, когда дело касается математики. Полагаю, не менее изобретательны вы и в определении людей. Вот хоть де Мере. Как вы его определите? Одним словом. А?
   - Игрок!
   Ферма разражается оглушительным хохотом. Браво! Это называется попасть в цель с первого выстрела! Надо, однако, надеяться, что игрок де Мере не приохотил математика Паскаля к азартным играм.
   Последнее замечание, проникнутое, несмотря на шутливо-беспечный тон, неподдельной тревогой, живо напоминает Блезу о покойном отце, чьей любовной опеки ему так не хватает. На какую-то секунду у него перехватывает дыхание, но он тотчас справляется с собой, и ответ его звучит почти весело. Нет, нет. Ферма напрасно беспокоится! Если в нем и проснулся азарт, то не к самой игре, а к поискам связанных с ней математических закономерностей. Как ни странно, на ту же удочку попался и сам шевалье, что весьма пошло ему на пользу: он хоть и с грехом пополам, а справился все же с одной из двух задач, о которых Блез имел уже счастье писать в Тулузу, - с той, где говорится об одновременном выпадении двух шестерок. Забавнее всего, что, решая эту задачу двумя разными способами, де Мере получил и два разных ответа. Один из них утверждает, что необходимо произвести двадцать пять бросков, второй - что хватит и двадцати четырех.
   - И который же из двух ему больше нравится? - иронизирует Ферма.
   - Представьте себе, второй! И так как шевалье не в состоянии обнаружить ошибку ни в одном из своих решений, то он бранит теперь математику при каждом удобном случае, называя ее наукой неточной.
   Ферма снисходительно посмеивается. Бедняга де Мере! Ему бы не в математике усомниться, а в своей собственной логике.
   - В том-то и дело, что логике он доверяет куда меньше, чем игорной практике, - возражает Паскаль. - А она якобы убеждает его, что наилучшее число бросков - двадцать четыре, так как после двадцати четырех бросков он-де выигрывал чаще всего.
   - Чаще всего?! Что за чепуха! Чтобы вывести подобную закономерность опытным путем, надо не отходить от игорного стола годами. Я вижу, ваш де Мере изрядно привирает. Уж не охотник ли он?
   - Что делать, - разводит руками Блез, - он никак не желает понять, что практические результаты игры не должны да и не могут точно совпадать с математически вычисленной вероятностью. Ведь для того, чтобы они совпали, иначе, для того, чтобы отношение числа выигранных партий к общему числу сыгранных (то, что можно назвать относительной частотой удач) постепенно приблизилось к нашей, математически вычисленной, теоретической вероятности, надо сыграть огромное число партий. Потому что теоретическая вероятность это всего лишь идеальный и практически недостижимый предел, к которому стремится относительная частота удач. И расхождение между ними будет тем меньше, чем больше число сыгранных партий.
   - Да, тут вступают в игру большие числа, - говорит Ферма, - а у них, безусловно, свои законы.
   - С удовольствием замечаю, что большие числа интересуют вас не меньше, чем меня, - оживляется Паскаль. - Любопытнейшая, но, к сожалению, мало исследованная область! Возьмем простейшую игру в монетку. Логика подсказывает, что вероятности выпадения монеты той или другой стороной совершенно одинаковы, то есть равны половине. Однако, при малом числе бросков ожидать этого не приходится. При ста, например, бросках вполне может случиться, что одна сторона выпадет восемьдесят раз, а другая - всего двадцать. Но стоит серию бросков по сто повторить тысячу раз, как обнаружится, что разность между числами выпадения обеих сторон резко сократилась. А повторите ту же серию бросков миллиард раз, и разность несомненно окажется ничтожной...
   - ...если только у вас хватит терпения да и времени довести такой опыт до конца, - подтрунивает Ферма. - Но шутки в сторону! Закономерности больших чисел сыграют когда-нибудь немалую роль в жизни человечества. И, уж конечно, не потому, что с их помощью легче выиграть в монетку.
   Паскаль лукаво и предостерегающе поднимает палец.
   - Не вздумайте объяснять это шевалье де Мере: все равно не поймет.
   - Где там! - смеется Ферма. - Это не для него. Так же как задача о разделении ставок. Ведь он, если не ошибаюсь, так и не решил ее?
   - Насколько мне известно, нет.
   - Зато это сделали мы с вами. И, в отличие от де Мере, получили один ответ...
   - ...несмотря на то, что решали врозь и каждый своим способом.
   - По этому поводу вы изволили заметить в последнем вашем письме, что истина везде одна: и в Тулузе, и в Париже, - напоминает Ферма. - Еще одно точное определение! Вы чеканите словесные формулы с тем же совершенством, что и математические. Не удивлюсь, если в один прекрасный день мне скажут, что вы стали писателем.
   Бледные щеки Паскаля розовеют: похвала не оставляет его равнодушным. И все же... Вряд ли он отважится когда-нибудь взяться за перо!
   - Как знать, как знать, - загадочно посмеивается Ферма. - Жизнь иной раз делает такие неожиданные зигзаги...
   - Я вижу, размышления о случайностях настроили вас на философский лад.
   - Вполне естественно. На мой взгляд, нет на свете науки более философской, чем наука о случайностях. Ведь она связана с самыми главными пружинами бытия!
   - Вы хотите сказать, что миром правит случай?
   - Конечно. Хоть это и не означает, что в нем царит хаос. Да ведь и случайность, как подумаешь, тоже проявление некой закономерности...
   Паскаль вскакивает со своего диванчика и горячо пожимает руку Ферма. Давно у него не было такого счастливого вечера! Слышать от друга то, что приходит в голову тебе самому, - разве это не высшее счастье? Недавно, перечитывая Марка Аврелия, он, Блез, позволил себе не согласиться с этим древнеримским мудрецом, который никак не мог решить, что же господствует на земле - закономерность или случай? Но надо ли задаваться таким вопросом? Разве одно исключает другое? И разве не очевидно, что случай и закономерность сосуществуют в этом мире? Мало того: они неотделимы. Потому что закономерности возникают непосредственно из хаоса случайностей, подчиняясь неким таинственным, пока еще не изученным законам...
   - Да, да, - поддакивает Ферма. - Именно так. И вот вам красноречивый пример. В последнее время я, как и вы, упорно размышляю о вопросах, связанных с нашей новой наукой. Но когда ищешь одно, нередко под руку подворачивается другое.
   - Что же подвернулось вам?
   Ферма таинственно прижимает палец к губам.
   - Сейчас узнаете!
   ВЕЛИКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК ПАСКАЛЯ
   Он встает, выходит из комнаты и тут же возвращается, держа в руках большую корзину.
   - Что это? - изумляется Паскаль. - Пушечные ядра?
   Ферма заливается счастливым смехом.
   - Яблоки, дорогой мой! Яблоки из моего тулузского рая.
   - О! - Паскаль тронут. - Как это мило с вашей стороны.
   - То ли вы скажете, когда их попробуете! - откровенно хвастает Ферма. - Знаете что, вы ешьте, а я пока разложу яблоки на ковре... С некоторых пор я все время что-нибудь раскладываю и группирую: увлекся фигурными числами!
   - Так это и есть ваш секрет?
   - Мм... отчасти.
   - Решили, стало быть, пойти по стопам Пифагора.
   - Отчего же только Пифагора? Фигурными числами занимались еще в Древнем Вавилоне... Так вот, заинтересовавшись фигурными числами, я стал их выкладывать из чего придется. Чаще всего из яблок, благо этого добра у меня в доме всегда хватает. Выложу, например, как сейчас, несколько равносторонних треугольников. Первый треугольник - условный, он состоит из одного яблока. Второй - из трех, следующий - из шести, затем - из десяти...
   - В общем, получился ряд треугольных чисел. Но что из этого следует? торопит Паскаль.
   - Теперь выложим яблоки пирамидками и получим пирамидальные числа, тянет Ферма, словно не замечая нетерпения собеседника. - Один, четыре, десять, двадцать...
   - А дальше? К чему вы клоните?
   Ферма оставляет яблоки в покое, решив, вероятно, что достаточно помучил своего молодого друга.
   - К чему я клоню? Просто мне захотелось узнать, как вычислить заранее, сколько понадобится яблок, чтобы выложить любое фигурное число, взятое, скажем, из ряда треугольных: 1, 3, 6, 10, 15, 21, 28... Или из пирамидальных: 1, 4, 10, 20, 35, 56, 84... Попутно я загорелся желанием выяснить, сколько вариантов группировок можно составить из некоего количества предметов или чисел.
   По мере того как он говорит, лицо Паскаля становится все более напряженным.
   - Так, так, продолжайте, - понукает он.
   - Допустим, у нас есть восемь яблок, а лучше - восемь разноцветных шариков. Мы хотим узнать, сколько можно составить из них всевозможных группировок, раскладывая каждый раз по три шарика.
   Иными словами, найти число сочетаний из восьми по три.
   Ферма глядит на Блеза с нескрываемым восхищением. У него поистине дьявольское чутье на точные термины! Но Паскалю не до похвал.
   - Не отвлекайтесь, прошу вас. Дальше, дальше...
   Ферма пожимает плечами. Что же может быть дальше? Само собой, он стал искать способ, позволяющий определять число сочетаний.
   - И нашли?!
   - Ничего другого мне не оставалось!
   Блез в изнеможении откидывается на спинку дивана. Невероятно!
   - Не понимаю, что вас так поражает? - в свою очередь обескуражен Ферма. - Мой способ очень прост. Кажется, мы собирались найти число сочетаний из восьми по три? Отлично. Для этого пишем подряд все натуральные числа от единицы до восьми включительно. Затем объединяем три числа, стоящие слева: 1, 2, 3, и три числа, стоящие справа: 8, 7, 6, а потом перемножаем каждую тройку чисел и составляем из их произведений дробь. При этом левая часть будет знаменателем, а правая - числителем. Итак, что у нас получилось?
   Вытащив из кармана длинную полоску бумаги, Паскаль производит подсчет: 8*7*6/(1*2*3) = 56.
   Ферма довольно потирает руки. Вот и число сочетаний из восьми по три. Нетрудно заметить, что оно к тому же число пирамидальное. И это не случайно. Потому что любое пирамидальное или треугольное число есть в то же время какое-нибудь число сочетаний.
   Паскаль все еще сидит, откинувшись на спинку дивана, но сейчас он уже не выглядит растерянным. Напротив: в глазах его светится затаенное торжество.
   - Поздравляю, - произносит он медленно. - Вы меня удивили. Ну-с, а теперь ваша очередь удивляться.
   На той же полоске, где только что подсчитывал число сочетаний, Блез быстро набрасывает группу чисел и передает бумажку Ферма.
   - В то время как вы занимались фигурными числами, я копался в этом числовом треугольнике. Составить его, кстати говоря, побудили меня все те же размышления о теории вероятностей. Я нашел в нем кучу любопытных свойств...
   - Каких?
   - Сейчас расскажу. Но сперва условимся горизонтальные строки называть просто строками, а вертикальные - столбцами. И те и другие, как видите, перенумерованы начиная с нуля. А теперь обратите внимание на то, что каждое число в строке равно сумме чисел предыдущей строки, взятых начиная с единицы по число, стоящее над тем, которое мы рассматриваем. Вот хотя бы число 35 в третьей строке; оно равно сумме чисел, стоящих во второй: 1+3+6+10+15. Тем же свойством, само собой, обладают и числа в столбцах. Следующее свойство: числа, находящиеся на наклонных линиях - я обозначил их пунктиром, - расположены симметрично: 1, 2, 1; 1, 3, 3, 1; 1, 4, 6, 4, 1 и так далее. Еще одно свойство: сумма чисел, расположенных на каждой наклонной линии, равна двойке в степени порядкового номера столбца или строки. Например, в четвертом наклонном ряду 1+4+6+4+1 = 16. А это и есть два в четвертой степени... Впрочем, стоит ли утомлять вас перечислением всех свойств? Вы их найдете в письме, которое я отправил в Тулузу несколько дней назад.
   -Какое совпадение! - гудит Ферма. - Вы мне, а я вам!
   - Да ну! - изумляется Паскаль. - Интересно, что сказал бы об этом Марк Аврелий... И все же позволю себе указать еще на одно - весьма важное свойство моего арифметического треугольника: строки и столбцы с одинаковыми номерами неизменно совпадают. Например, столбец номер два и строка номер два представляют собой один и тот же числовой ряд: 1, 3, 6, 10, 15, 21, 28, 36... Легко понять, что это числа треугольные, в то время как следующая строка - ряд пирамидальных. Отсюда, естественно, следует, что каждое из них есть какое-либо число сочетаний. Но самое интересное, что каким-нибудь числом сочетаний являются и все остальные числа этого треугольника. Паскаль выдерживает небольшую эффектную паузу. - Что же касается числа сочетаний, то я вычисляю его почти тем же способом, что и вы, - заканчивает он небрежно.
   Ферма потрясен. Выходит, оба они не только пришли к одному и тому же открытию не сговариваясь, но и одновременно отправили друг другу письма с подробным его описанием! Кто после этого станет сомневаться, что истина везде одна - и в Париже и в Тулузе?!
   Он наполняет бокалы золотистой шипучкой.
   - За великий треугольник Паскаля!
   Судя по всему, сейчас последует второй тост. Но услышать ответные слова Блеза филоматикам не приходится: об этом позаботился Асмодей.
   В ДОМЕ НА УГЛУ УЛИЦЫ ФОМЫ
   - Ну вот, - торжествует Мате, - а вы говорите - полное обращение! Насколько я понимаю, янсенизмом тут и не пахнет.
   - Должен вас разочаровать, мсье. То, что вы видели сейчас, относится к более раннему времени, чем разговор в салоне мадам де Севинье. Просто временной бросок в прошлое был таким незначительным, что вы его не заметили.
   Мате искренне огорчен. Так вот в чем дело! Выходит, обращение к янсенизму и отъезд в Пир-Рояль - все это еще впереди. А он-то надеялся...
   - Не знаю, на что надеялись вы, - раздраженно перебивает его Фило, зато я надеялся на автограф Мольера. О нем же пока что ни слуха ни духа!
   - Безобразие! Чистое безобразие! - возмущается Асмодей, точно и не он всему причиной. - Пора положить конец этой вопиющей не-спра-вед-ли-во-сти. Приготовьтесь, мсье! Мы немедленно направляемся к Мольеру.
   От неожиданности Фило хватается за сердце.
   - Вы это серьезно? - спрашивает он внезапно осевшим голосом.
   - Помилуйте, мсье! Смею ли я шутить?
   - Стало быть, я сейчас... увижу... Асмодей! Милый, дорогой Асмодей! Как мне благодарить вас?
   Но бес не слышит воплей осчастливленного филолога: он уже включил межвременную скорость, с тем чтобы забежать вперед на десятилетие, и через мгновение снова оказывается над известной филоматикам Королевской площадью. Здесь он пикирует на крышу дома, что на углу улицы Фомы, и торжественно объявляет:
   - Квартира члена корпорации парижских обойщиков Жана Батиста Поклена.
   Мате глядит на него в полнейшей растерянности. Что за глупая выходка! На что им обойщик? Никто из них, кажется, не собирался чинить мягкую мебель.
   К счастью, забывчивому математику довольно быстро удается вспомнить, что сын королевского обойщика Жан Батист Поклен, собственно, и есть Мольер, великий французский комедиограф и комик. Тот самый, что написал "Проделки Скапена" и еще, кажется, "Скупого"...
   - И это все, что вы знаете из написанного Мольером?! - горестно изумляется Фило. - А "Мещанин во дворянстве"? А "Мнимый больной"? "Смешные жеманницы"? "Дон-Жуан"? "Мизантроп"? "Жорж Данден". "Тартюф", наконец...
   - Тише, мсье, - испуганно шикает Асмодей. - Умоляю, не называйте этого имени. Мэтр Мольер работает над "Тартюфом" уже два года, и пока что замысел его известен весьма и весьма немногим. Разве что мэтру Буало60, мадемуазель Нинон де Ланкло61 и... и мне.
   - Тэк-с. Роетесь в чужих рукописях, - уличает его Мате. - Может быть, даже шпионите?
   - О мсье! Коман пувэ ву... Как вы можете? - непритворно оскорбляется черт. - Я бес не БЕСпринципный! В кабинет мсье Мольера проникаю исключительно для того, чтобы пополнять свое образование. Ах, это человек таких многогранных познаний! Да что там, сейчас сами увидите...
   - Собираетесь ввести нас в дом? - с надеждой спрашивает Фило.
   - Всенепременно, мсье. Как только директор театральной труппы, которую в недалеком будущем станут именовать труппой его величества, отбудет в Версаль.
   На лице у Фило мрачное разочарование. Неужто его привезли сюда только за тем, чтобы показать дом? Но Асмодей справедливо замечает, что дом может сказать о своем хозяине ничуть не меньше, чем он сам.
   В это мгновение изнутри доносится довольно явственное чертыханье. Крыша исчезает, и филоматики видят человека в дорожном плаще, торопливо спускающегося по винтовой лестнице.
   - Провансаль! - кричит он что есть сил. - Прованса-а-аль! Нет, этот проклятый слуга сведет меня в могилу...
   Но тут на середине пути вырастает перед ним нечто в высшей степени нечесанное и заплывшее, - этакая помесь наглости, добродушного плутовства и флегмы злодейской.
   - Что вы кричите, господин директор? Не глухой, слышу...
   - Наконец-то! - накидывается на него Мольер. - Опять пропадал?
   - Пропадал, господин директор.
   - А если по твоей милости запоздает начало представления?
   - Тогда пропали и вы, господин директор.
   - Мошенник! - ворчит Мольер, заметно добрея. - Играешь на моей слабости к твоему остроумию... Доиграешься! Вот выведу тебя в какой-нибудь комедии.
   - И заработаете на мне кучу денег, господин директор...
   - Которые ты будешь потихоньку вытягивать из моего кармана...
   Провансаль плотоядно усмехается. Должен же он получить свою долю!
   - Ну, хватит болтать! - обрывает его Мольер. - Мадам готова?
   - Уже внизу, господин директор.
   - Сундуки с костюмами?
   - В карете, господин директор,
   - Мольер, вы скоро? - окликает снизу капризный женский голос.
   - Бегу!
   Провансаль - явно для видимости - обмахивает хозяйский плащ метелкой из перьев.
   - Желаю удачи, господин директор.
   Мольер суеверно сплевывает. Пожелание весьма кстати, если учесть, что господин директор решился наконец показать его величеству три акта своей новой, комедии...
   - Это он о "Тартюфе"! - шепотом поясняет Фи-ло. - Асмодей, а мы? Неужто мы не побываем на премьере "Тартюфа"?
   - Где надо, там и побываем, - яростным шепотом отбривает его черт.
   - Мольер! - нетерпеливо понукают снизу. - Да скоро вы, наконец?
   - Иду, иду!
   Виноватая дробь шагов по ступенькам. Хлопанье дверей. Стук отъезжающего экипажа.
   - Уехали! - облегченно вздыхает Асмодей. - Теперь Провансаль отправится досматривать прерванный сон, а мы... В кабинет! Живо!
   Старое бюро с поднятой крышкой. Глубокое, слегка просиженное кресло у камина. Большой, местами потертый ковер... Мате оглядывает их с невольной робостью. Так вот как живут классики!
   Асмодей отвечает ему жестом циркача, удачно отработавшего номер. Вуаля! Он ведь предупреждал - обстановка может сказать многое. Сразу видно: хозяин кабинета не из тех, кто служит вещам. Он предпочитает вещи, которые служат ему.
   - Это что! - говорит Фило, пожирая глазами стены, уставленные книжными шкафами. - Есть здесь экспонаты покрасноречивее. Смотрите: Плутарх, Овидий, Гораций... Цезарь, Геродот... Господи, кого тут только нет! Можно не сомневаться: мэтр Мольер - отличный знаток древних авторов.
   Мате с недоумением вертит в руках какой-то свиток. Что за документ?
   - Диплом об окончании Клермонского коллежа, - предупредительно подсказывает Асмодей. - А вот и второй - на звание лиценциата прав.
   - Мольер - юрист?
   - Как видите, мсье. Хотя и не то что бы по призванию. Скорее по необходимости. Так сказать, искания юности...
   - Посмотрите, - возбужденно кричит Фило, потрясая изящно переплетенным томиком, - посмотрите, что я откопал! Сочинение Сирано де Бержерака!
   - "Иной свет, или Государства и империи Луны", - сейчас же определяет Мате.
   Фило не скрывает своего удивления. Так Мате тоже знаком с этой книгой? Кто б мог подумать! Но тот только плечами пожимает. Ему ли не знать один из первых фантастических романов, да еще такой удивительный! Ведь в нем предугаданы чуть ли не все величайшие изобретения двадцатого века: электрическая лампочка, радио, телевидение, звукозапись. Даже многоступенчатая межпланетная ракета...
   - Да уж, - улыбается бес, - в уменье мечтать автору не откажешь. А без мечты, между прочим, нет и свершений.
   Фило смущен. К сожалению, ничего этого он не заметил. Может быть, потому, что читал книгу Бержерака очень давно, задолго до телевидения и межпланетных полетов.
   - А может, и потому, что в вашем воображении живет другой Сирано, предполагает Мате. - Повеса, остряк, дуэлянт. Словом, герой известной комедии Ростана. Образ эффектный, но, не в обиду будь сказано, чуть поверхностный. А между тем...
   - Между тем, - перебивает Асмодей, - мсье Сирано де Бержерак несомненно принадлежит к интереснейшим мыслителям семнадцатого столетия. Кстати сказать, некоторые источники утверждают, что в юности он и хозяин этого кабинета вместе слушали лекции мэтра Пьера Гассенди.
   - Гассенди, Гассенди... Историк, филолог? - вспоминает Фило.
   - Не только, мсье. Гассенди еще и математик, физик, астроном. Единомышленник Коперника, Галилея, Джордано Бруно. Сторонник атомистической теории строения вещества. Кстати сказать, философский антипод Декарта. Да-да, мсье. Надо вам знать, Гассенди и Декарт олицетворяют два наиболее значительных и конфликтующих направления французской философии семнадцатого века.
   Фило озадаченно моргает. Материалист Гассенди - философский антипод Декарта... Стало быть, Декарт - идеалист?! Он, создатель аналитической геометрии! Невероятно...
   - Как бы вам разъяснить, - затрудняется бес. - Видите ли, и Гассенди и Декарт - оба они страстно боролись против обветшалого, схоластического представления о мире. Представления, которое есть следствие нерассуждающей, слепой веры в так называемые божественные установления церкви. При этом каждый из них предлагал человечеству свою модель мира и свой способ его познания. Гассенди в своей философии прежде всего физик. Он полагает, что мир материален, состоит из мельчайших физических частиц и познается человеком через чувственный опыт - то бишь слух, зрение, обоняние и так далее. Тут он прямой предшественник материалистов восемнадцатого века. Декарт же рассуждает скорее как математик, оперирующий не столько подлинными, сколько воображаемыми объектами.
   - Что ж тут дурного? - заступается Мате - Отвлеченное, абстрактное мышление в науке необходимо!
   - Бесспорно, мсье, но лишь как прием, как удобный метод исследования, облегчающий путь к истине. Декарт же впрямую подменил реальный мир некой отвлеченной математической схемой.
   - Позвольте, любезный, - неприятным голосом перебивает Мате, - вас послушать, так Декарт только и знал что математику. А между тем он и физиолог, и физик незаурядный! Откуда же этот перевес математики там, где, казалось бы, решает физический эксперимент?
   - Думаю, это оттого, что мсье Декарт переоценил значение разума. Когито эрго сум... Мыслю - следовательно, существую. Вот его главная философская формула. Разум - высший судья, главный орган познания. А чувства, по его мнению, дают представление о вещах самое смутное. Нередко даже обманчивое.
   - Ну, это как сказать! - протестует Фило. - Дегустатор точно определяет "биографию" и качество вина, пользуясь исключительно чувствами: обонянием, вкусом, зрением.
   - Весьма удачный довод, мсье. Хотя можно бы привести и обратный. Вот хоть неверные представления об устройстве Вселенной. Разве они порождены не обманом зрения? Нам кажется, что Солнце движется вокруг неподвижной Земли. Но ведь на самом деле Земля движется вокруг Солнца!
   Брови у Фило удивленно ползут вверх. А ведь правда! Выходит, не всякому чувству верь... Но в чем же тогда ошибка Декарта?
   - Я же сказал, мсье, - отвечает Асмодей. - В излишней категоричности. Лучше бы он держался поближе к золотой середине. Как мсье Паскаль, например, полагавший, что разум и чувства играют в познании одинаково важную роль. Декарт же, который противопоставил слепой вере схоластов вездесущее сомнение и переосмысление все и вся с точки зрения разума, по сути дела, заменил одну крайность другой. И это-то и привело его к идеализму! Отделив разум от человека, сделав его самостоятельным, он решил, что существует не один, а два вполне реальных мира. Один мир материальный, обладающий размером, формой, движением. Другой мир духовный: беспредельное царство разума, где живут врожденные, так сказать, заложенные в человека Богом идеи. И оба эти мира, вполне независимые друг от друга, находятся в то же время в идеальном согласии. Ибо такими, по мысли Декарта, создал их Всевышний. Впрочем, - жеманится бес, - все это гораздо длиннее и сложнее. А философия, знаете ли, не мой конек...