Левшин В.. Искатели необычайных автографов

   Вся эта многолюдная компания стала живописно располагаться по обе стороны невысокого помоста, над которым, подобно серебристому облаку, колыхались легкие складки кисейного балдахина.
   Когда ритуал размещения благополучно завершился, вошел человек в темном парчовом халате, с золотой чернильницей у пояса. ("Тадж!" - решил Мате.) Человек подал знак, и все склонились в низком поклоне. Тогда в сопровождении многочисленной свиты прислужниц появилась красивая женщина. Рядом с ней шел мальчик лет шести.
   -Туркан и ее отпрыск, - шепотом (на всякий случай!) прокомментировал Фило.
   Царствующие особы проследовали на помост и опустились в кресла, за высокими спинками которых стояли темнокожие великаны с опахалами из страусовых перьев. Короткие ножки Махмуда беспомощно повисли в воздухе.
   Усевшись, Туркан подняла холеную, сверкающую драгоценными перстнями ручку, и все снова выпрямились. После этого стали один за другим подходить к ней приглашенные. Некоторые подавали ей какие-то бумаги. Она, не читая, передавала их Таджу.
   Маленький султанчик сидел на своем жестком резном троне и смотрел на все скучными глазами. Ему не терпелось вскочить и побегать. Зато Фило и Мате наблюдали однообразную церемонию с любопытством: когда-то еще выпадет случай побывать на приеме у восточного владыки!
   Случайно снова оказались подле них те самые придворные, которые злословили насчет Туркан и Таджа.
   - Дожили! - злобно шепнул тот, что постарше. - Гулямы стоят у нее на почетном месте, а о нас с тобой и не вспомнят.
   - Что - мы! - язвительно отвечал другой. - А где Баркьярук? Где Санджар? Как-никак кровные братья Махмуда... К тому же постарше его и с большими правами на трон.
   - Ничего, - зловеще прошипел первый. - Помяни мое слово: недолго ей самоуправствовать! Будет и на нашей улице праздник.
   В это время к Таджу приблизился Кара-Мехти и тихо сказал ему что-то. Тадж, в свою очередь, передал его слова Туркан. Друзья, которые тотчас очутились у помоста, заметили, как вздрогнула и выпрямилась эта равнодушная с виду женщина ("Точно змея!" - подумалось Мате.)
   - Примем его, - сказала она. - Пусть все знают, что правительница сельджуков не сводит личных счетов со своими подданными. Предоставим это удовольствие Кара-Мехти, - добавила она, метнув выразительный взгляд на звездочета и жестом приказав ему стать с ней рядом. - У него, помнится, тоже есть причины ненавидеть этого умника.
   Мстительная радость вспыхнула в глазах старика. Лицо Таджа, напротив, потемнело от обиды, но он сдержался и, отступив на несколько шагов от трона, громко (чтобы все слышали!) объявил:
   - Государыня, явился Омар Хайям17, сын палаточника. Он хочет говорить с тобой.
   - Для сына палаточника он хочет слишком много, - также напоказ отвечала Туркан. - Но милость наша беспредельна. Пусть войдет.
   Зашелестело в воздухе многократно повторенное "Хайям, Хайям!", и все головы обернулись к входу. Вытянув шеи, Фило и Мате застыли в напряженном ожидании. Сейчас они увидят одного из тех, кого так долго искали. Но что это? На пороге появляется хорошо знакомая им фигура в потертом халате и поношенных туфлях. Он?! Быть не может! Так, значит, они все время беседовали с самим Хайямом? С которым же из двух? Для поэта он слишком хорошо знает математику, а для математика - поэзию... Впрочем, разбираться не время: он уже у помоста.
   -Лучезарная, - говорит он, кланяясь, - Хайям принес тебе частицу самого себя: книгу, которую писал много дней.
   "Так вот что было у него в платке!" - разом подумали Фило и Мате.
   Как ребенка, на вытянутых ладонях Хайям протягивает рукопись Туркан, но та даже не дотрагивается до нее, и подношение принимает Кара-Мехти.
   - Благодарствуй, - говорит Туркан небрежно. - Как называется твоя книга?
   - "Науруз-наме", лучезарная.
   - Науруз - древний праздник Нового года. Стало быть, твоя книга о празднике. Это хорошо.
   - Государыня любит праздники, - подобострастно замечает Кара-Мехти, и в зале возникают чуть слышные смешки.
   - Моя книга не заставит тебя скучать, лучезарная, - продолжает Хайям. - Она разнообразна. В иных главах ты найдешь немало преданий и забавных историй, связанных с Наурузом. Другие побудят тебя задуматься...
   - Государыне незачем думать, - угодливо перебивает Кара-Мехти. - Для этого есть у нее верные слуги.
   И снова тихие, полузадушенные смешки. Тадж багровеет. Туркан нетерпеливо поводит плечами.
   - Из моей книги, лучезарная, ты узнаешь о том, как праздновали Науруз в Иране в языческие времена - невозмутимо продолжает Хайям, - и какие изменения производили в солнечном календаре цари, жившие до нашего времени. Я рассказал в ней также о новшествах, введенных мною в солнечный календарь по велению покойного султана нашего, великого Малик-шаха, - да будет благословенно имя его! - о том, как возвращены были шестнадцать суток, упущенные из-за царившего доныне беспорядка в проведении високосов, и что удалось мне сделать, дабы календарь наш не отставал от солнечного года впредь.
   - Так вот чем собираешься ты развлечь государыню! - снова выскакивает Кара-Мехти. - Перечислением своих заслуг! Для этого написал ты свою книгу?
   - Я написал ее, чтобы сохранить историю Науруза для потомков. Ибо слово без пера - что душа без тела. Слово же, запечатленное пером, обретает плоть и остается навечно. Великие владыки, - Хайям особенно напирает на слово "великие", - великие владыки высоко ценили владеющих пером. Ибо именно с помощью пера создаются законы и поддерживается порядок в государстве. Халиф Мамун сказал: "Да благословит Аллах перо! Как может голова моя управлять страной без пера? Слово, начертанное пером, обретает крылья и облетает землю!"... Об этом ты также прочитаешь в моей книге, лучезарная. И еще ты узнаешь из нее о мудрых обычаях властителей Ирана, которые отличались справедливостью, великодушием и всегда покровительствовали ученым. Они высоко ценили хорошую речь и горячо содействовали возведению новых зданий. И если один царь умирал, не закончив начатого, то сын его или преемник считал своим долгом довести постройку до конца. Если же кто назначал слуге своему жалованье, то уже не отбирал его обратно, а выдавал в положенный срок без напоминаний...
   Он говорит, и деланное равнодушие постепенно покидает Туркан. Она беспокойно ерзает на троне.
   - Я вижу, ты пришел поучать меня, Хайям, - произносит она хрипло.
   Хайям протестующе поднимает руку.
   - Смею ли я поучать правительницу сельджуков? Нет, я не поучаю, я требую!
   Дружное "ах" вырывается у присутствующих. Неслыханно! Он требует?! Требует!!!
   Туркан вне себя, ловит воздух губами. Кара-Мехти застыл в позе священного негодования. Музаффар в ужасе схватился за голову. Только лицо Абу озарено бесстрашным восторгом.
   Хайям с еле заметной усмешкой обводит глазами зал и спокойно продолжает:
   - Прости мне мою дерзость, государыня. Но разве не сказал пророк: "Требуйте все, что вам нужно, у прекрасных лицом!" Прекрасное лицо источник добра и радости на земле. А есть ли на свете лицо более прекрасное, чем твое, лучезарная?
   Вздох облегчения проносится по залу. Туркан закусывает губу: этот Хайям играет ею, как кошка мышью! Она могла бы уничтожить его - стоит только хлопнуть в ладоши. Но это наверняка вызовет волнение и пересуды. А о ней и так болтают много лишнего... Нет, видно, придется немного повременить.
   - Чего же ты требуешь у моего прекрасного лица? - вопрошает она с недобрым спокойствием.
   - Я жду, что ты вновь откроешь обсерваторию, основанную Малик-шахом и закрытую по твоему указу. Уверен, ты не сделала бы этого, государыня, если бы знала, какую обиду наносишь памяти супруга и какой урон науке.
   Туркан наконец не выдерживает. Куда девалось ее напускное величие!
   - Скажите пожалуйста! - визжит она. - Я нанесла урон науке! А может, это наука обокрала меня? Не ты ли восемнадцать лет доил нашу казну? Не ты ли убеждал султана, что работаешь над новым календарем, а сам бражничал и сочинял мерзкие стишки? Бездельник, дармоед - вот ты кто!
   - И безбожник! - подхватывает Кара-Мехти. - Да, да, безбожник. Ты не соблюдаешь постов. В прошлый рамазан18 ты ел шашлык задолго до наступления темноты. Мне все известно!
   Старик брызжет слюной. От злости язык не повинуется ему, и вместо "рамазан" у него получается "рамажан". Это очень смешит маленького Махмуда: он звонко хохочет, заглушая сдавленные, трусливые, прячущиеся по углам смешки. Хайям изучает звездочета с брезгливым интересом.
   "Сейчас он ответит ему стихами", - думает Фило. Так и есть!
   Я в Рамазан объелся шашлыком,
   декламирует Хайям.
   Невольный грех: так сумрачно постом,
   Так на душе невыносимо хмуро...
   Я думал - ночь, и сел за ужин днем.
   В зале ропот: это уж слишком! Мудрость мудростью, а благочестие благочестием.
   - Богохульник! - кричит Кара-Мехти. - Ты похваляешься, что изучаешь устройство Вселенной. Но ведь оно давным-давно известно! Все и без тебя знают что небо держится на одном Тельце, а земля - на другом.
   Один Телец подвешен в облаках,
   улыбаясь, начинает Хайям,
   Другой - тот Землю держит на рогах,
   Но для чего же меж двумя быками
   Стада ослов разводишь ты, Аллах?
   - Замолчи! - кричит Кара-Мехти, - Государыня, запрети ему изъясняться стихами...
   - Успокойся, - говорит Хайям, - я и сам перехожу к прозе. Государыня, всю жизнь я служил моей стране и ее правителям: лечил, учил, предсказывал погоду. Я изучал движение светил. Я исследовал законы чисел. Я придумал водяные весы, чтобы вычислять содержание серебра и золота в сплавах. Малик-шах ценил меня. Так неужели ты, мать его воспреемника, не дашь мне завершить начатого им дела? Халиф Мамун сказал: "Если можешь сделать добро, сделай его сегодня, ибо кто знает, хватит ли у тебя сил совершить его завтра?"
   Красивое лицо Туркан перекошено ненавистью. Кажется, ей осмелились намекнуть, что власть ее недолговечна!
   - Я и так для тебя достаточно сделала, Хайям, - шипит она. - Думаешь, я забыла, как ты подговаривал Низама аль-Мулька назначить престолонаследником пащенка моей соперницы - Баркьярука? Я все помню! Так ступай прочь и благодари Аллаха, что уходишь отсюда живым!
   - Ты велишь, государыня, - я повинуюсь, - с поклоном произносит Хайям. - Но потомки, - глаза его впервые останавливаются на Фило и Мате, - потомки не простят тебе этого.
   - Вон! - вопит Туркан, срываясь с места и топая ногами.
   - Вон! - дребезжит Кара-Мехти.
   - Вон, вон! - звонко и радостно вторит султанчик, в полном восторге хлопая в ладоши.
   Хайям смотрит на них с презрительным сожалением и медленно идет к выходу.
   - Бедный Хайям! - вздыхает Фило.
   - Великий Хайям, - говорит Мате. - Великий и... единственный.
   ЦВЕТУЩАЯ ВЕТКА
   Они покинули сверкающий золотистыми плитками зал и пошли вереницей дворцовых комнат, не решаясь подойти к Хайяму, который удалялся все той же ровной, неспешной походкой.
   - А вдруг его схватят и казнят? - внезапно испугался Фило.
   Мате ободряюще потрепал его по плечу.
   - Полно! Мы-то с вами знаем, что ничего такого в биографии Хайяма не было.
   - Но было ли то, что мы видели сейчас? - столь же неожиданно усомнился Фило.
   - Вот этого не скажу. Но, во всяком случае, могло быть.
   - Да, - кивнул Фило, - история похожа на камень со стершимися письменами. Какие-то буквы видны отчетливо, о каких-то остается лишь догадываться...
   Но тут они с удивлением заметили, что Хайям остановился и смотрит на них через плечо выжидательно и лукаво. Они бросились к нему, как дети, которых впустили наконец в комнату, где стоит долгожданная елка.
   - Ну, - сказал он, тотчас двинувшись дальше, - чего же вы от меня ждете? Не такого ли лоскутка, на котором моей рукой написано "Омар Хайям"?
   И он протянул каждому из них по кусочку пергамента, где чернел четкий, тушью выведенный росчерк.
   Фило и Мате схватили их, дрожа от радости, не веря собственным глазам.
   - Как ты догадался?
   - Не так уж это трудно, - возразил Хайям. - Куда трудней понять, с чего вы взяли, что Хайям-поэт и Хайям-математик - два разных человека?
   Друзья смущенно потупились.
   - Видишь ли, - запинаясь, пояснил Мате, - сведения о Хайяме... то есть о тебе, проникли в Европу очень поздно. О математических трудах твоих по-настоящему узнали только в 1851 году, когда немецкий математик Вепке опубликовал твой алгебраический трактат...
   - А о стихах и того позже, - вмешался Фило, - в 1859-м, когда их перевел на английский язык поэт Фицжеральд. При этом поначалу никому, наверное, и в голову не пришло, что стихи и математические работы принадлежат одному и тому же человеку. Неудивительно, что ту же ошибку повторила и одна солидная энциклопедия, изданная на рубеже девятнадцатого и двадцатого столетий.
   - Вот оно что! - Хайям усмехнулся. - Значит, во всем виновата энциклопедия. А может быть, все-таки и кое-что другое? Какое-нибудь ложное предубеждение?
   И снова они подивились его проницательности.
   - От тебя никуда не скроешься, - сказал Мате. - Да, мы почему-то решили, что искусство и наука - явления слишком разные для того, чтобы совмещаться в одном человеке.
   - Странная мысль, - пожал плечами Хайям. - Иной раз в человеке совмещаются и более противоречивые качества. Образованность и невежество, например...
   - Это ты про нас говоришь, - огорчился Фило.
   - Не отрицаю, - признался Хайям. - Кичась своей односторонностью, каждый из вас мерил жизнь своей меркой. Теперь вы видите, что от предубеждения до заблуждения - один шаг.
   - Ты, как всегда, прав, - грустно согласился Фило. - Жизнь много сложнее и глубже, чем мы думали. Не шкаф, где все аккуратно разложено по полочкам, а громадный клокочущий котел, в котором перемешаны самые, казалось бы, несовместимые вещи.
   - "Казалось бы"... - повторил Хайям. - Это ты к месту вставил. Потому что на самом деле ученый и художник в одном лице - сочетание не только не противоречивое, а, наоборот, гармоническое. Вспомним великих мыслителей древности. Все они не только математики, естествоиспытатели, философы, врачи. Редко кто из них не играл на каком-нибудь инструменте, еще реже - не испытывал потребности отчеканить свою мысль в стихе. А ученые Востока? Любой из них мог бы с успехом заменить целую академию. Но любовь к наукам не отвращала их от искусства. Я не знаю у нас ни одного почти ученого, который не слагал бы четверостиший. И кто ведает, не в том ли причина высокого совершенства этих коротеньких стихотворений? Не потому ли превратились они в сплав математической точности и сердечного трепета?
   - Да, да, - умиленно поддакивал Фило. - Вот именно: сплав.
   - Однако быстро вы меняете свои убеждения, - пристыдил его Мате. - А кто говорил, что человеческое сердце не имеет ничего общего с математическим расчетом?
   - Так это когда было... Утром!
   Все трое дружно расхохотались.
   - Шутки шутками, - сказал Фило, - а мне и впрямь кажется, что с тех пор прошла целая вечность.
   - По правде говоря, и мне тоже, - признался Мате.
   Хайям таинственно поднял палец.
   - Вот случай, когда кажущееся легко превратить в действительное. Для этого вам надо только перенестись обратно, в свое двадцатое столетие.
   - Ты думаешь, нам уже пора уходить? - с сожалением спросил Мате, почтительно пропуская Хайяма в последнюю дворцовую дверь, за которой синело начинавшее темнеть небо.
   Хайям покачал головой:
   - Мне пора уходить - вот в чем дело. И кроме того... кроме того, меня, кажется, ждут.
   Он указал на стоявшую у ворот тонкую юношескую фигуру. Абу? Да, то был он.
   - Хорошо, что он здесь, - сказал Мате дрогнувшим голосом. - Нам не так грустно будет покидать тебя. Ну, будь здоров. При случае обязательно заглянем к тебе снова.
   Он протянул Хайяму тощую длинную руку, но, верный себе, Фило немедленно отвел ее обратно. Разве так прощаются на Востоке?
   Филоматики приложили ладони ко лбу и груди, низко поклонились и сказали:
   - Спасибо тебе, учитель! Да живет твое имя в веках!
   Строгие глаза Хайяма потеплели.
   - Дайте же и мне попрощаться с вами по вашему обычаю!
   Он пожал каждому из них руку и произнес старательно и насмешливо:
   - Ну, будьте здоровы. Заглядывайте при случае...
   ...Они долго смотрели вслед удалявшимся учителю и ученику. Потом Фило достал из нагрудного кармана подарок Хайяма - кусочек пергамента с чернеющим на нем росчерком.
   - Как вам кажется, Мате, на что это похоже?
   - Вроде бы на ветку, - неуверенно предположил тот.
   - Да, так мог бы нарисовать цветущую ветку фруктового дерева какой-нибудь японский художник.
   - В 1934 году такая ветка будет высечена на обелиске, который водрузят на могиле Хайяма в Нишапуре, - сказал Мате.
   Фило грустно покачал головой:
   - Долго же ему придется дожидаться этой чести.
   - Всего-навсего восемьсот три года. Не так много для человека, у которого в запасе вечность.
   - Для человека, имя которого подобно вечно цветущей ветке, - заключил Фило.
   Домашние итоги
   (В гостях у Фило)
   ЖЕРТВЫ ПРЕДУБЕЖДЕНИЙ
   Фило открыл ключом дверь московской квартиры и широким жестом пропустил Мате вперед:
   - Прошу!
   Они вошли в маленькую, сплошь увешанную книжными полками прихожую. Две кошки, бежевые, с бархатными коричневыми подпалинами, мягко вспрыгнули Фило на плечи.
   - Знакомьтесь, - сказал он, - мое семейство: Пенелопа и Клеопатра19.
   Мате покосился на кошек с недоверием, но от критических замечаний воздержался - спросил только, как Фило различает, кто Пенелопа, а кто Клеопатра: ведь они похожи друг на друга как две капли воды!
   Фило выразил уверенность, что Мате тоже скоро научится отличать их по характерам. Пенелопа, как ей и положено, существо преданнейшее и добрейшее. Клеопатра, само собой, взбалмошна и коварна, что не мешает всем троим пребывать в самых дружеских отношениях.
   Комната Фило показалась Мате очень симпатичной, хотя на его вкус здесь было чересчур чисто. Главное украшение ее составляли книги да еще сделанные из всякой всячины фигурки. Мате и прежде приходилось видеть подобные самоделки из корней, шишек и разной домашней дребедени: обрывков провода, пузырьков, пробок... Но эти привлекли его внимание по-новому.
   Здесь не было ни зверушек, ни безымянных чудищ. Но даже не слишком искушенный в литературе человек мог бы сразу определить, что все это герои известных книг и пьес. Вот задумался, сидя на камне, длиннокудрый Гамлет. А вот развалился на пуфе завравшийся Хлестаков. Но особенно понравились Мате сделанные из древесного корня Дон-Кихот и Санчо Панса.
   - Клянусь решетом Эратосфена, эта парочка определенно напоминает нас с вами.
   - Пожалуй, - отозвался Фило, занятый приготовлениями к завтраку. - Мы и в самом деле чем-то похожи на прославленных героев Сервантеса. И, кстати сказать, не только внешне.
   - Вот даже как!
   - Во-первых, мы тоже чудаки. Во-вторых, странствуем по свету.
   - В-третьих?
   - В-третьих, несомненно оказываем влияние друг на друга.
   - Что-то не помню, чтобы Дон-Кихот и Санчо Панса влияли друг на друга, - пробурчал Мате.
   - Еще как влияли! Под конец каждый из них позаимствовал изрядную долю опыта и воззрений другого. Вполне естественно при таком долгом и тесном общении.
   Шум и возня за дверью помешали Фило развить свою мысль. Он выглянул в прихожую и ахнул: Пенелопа и Клеопатра опрокинули стоявший на полу рюкзак Мате и с азартом гоняли его содержимое по паркету.
   Мате, который тоже поспешил на место происшествия, воочию убедился, что отличить Клеопатру от Пенелопы не так уж трудно. Пойманная с поличным, Клеопатра царственно отвернулась и принялась как ни в чем не бывало вылизывать свои лапки, дескать, умываю руки. Пенелопа, напротив, вжала голову в плечи и виновато забилась в угол.
   - Позор, позор и в третий раз позор! - произнес Фило тоном театрального трагика. - Пенелопа и Клеопатра, мне стыдно за вас! Что скажет наш уважаемый гость?
   Но уважаемый гость ничего не сказал и принялся подбирать рассыпанные вещи. Фило помогал ему, самоотверженно ползая по полу. Вдруг глаза его расширились.
   - Что это, Мате? - спросил он, недоуменно вертя в руках книгу в мягкой обложке.
   - Как видите, книга об Омаре Хайяме.
   - Ясно, - понимающе процедил Фило, быстро пробегая глазами страницы. Значит, сведения о математических трактатах и календарной реформе у вас отсюда?
   - Да, - сказал Мате. - Глава шестая так и называется: "Обсерватория в Исфахане".
   Фило посмотрел на него пристально: заодно не вспомнит ли Мате, как называется глава первая? Тот смущенно потер лоб.
   - Первая... Гм! Представьте, забыл.
   - Хотите, напомню? - предложил Фило, коварно улыбаясь. - Она называется "Поэт и ученый".
   - Не может быть! - закричал Мате, вырывая у него книгу. - Как же я не заметил...
   Мате выглядел таким пристыженным и несчастным, что у добросердечного филолога под ложечкой засосало. Он сочувственно дотронулся до костлявого плеча друга.
   - Ничего не поделаешь, дорогой. От предубеждения до заблуждения - один шаг.
   - Да, - покаянно закивал Мате, - всегда запоминал только то, что мне хотелось запомнить. Предубеждения делают нас слепыми.
   - Это я и по себе знаю, - доверительно признался Фило. - С детства вбил себе в голову, что не способен к точным наукам. А между тем умудрялся ведь как-то сдавать экзамены! К тому же почти ничего не делая... Выходит, не так уж я туп. Попросту нашел удобную формулировку, позволяющую мне лоботрясничать: раз неспособный, так и стараться не стоит - все равно ничего не пойму!
   В это время раздался пронзительный свист. Приятели вздрогнули.
   - Похоже, нас с вами освистывают, - невесело пошутил Мате. - Кто бы это?
   - Всего-навсего чайник, - пояснил Фило. - Между прочим, тоже член нашей семьи, и даже весьма уважаемый.
   РЕШЕТО ЭРАТОСФЕНА
   Фило пошел на кухню, позвякал там посудой и через некоторое время вернулся, неся на подносе два чайника, эмалированный и фарфоровый, покрытый вчетверо сложенной салфеткой.
   -Люблю чай, - сказал он, внося поднос в комнату и ставя его на веселую красную табуретку. - А вы?
   Мате, успевший уже водворить свои вещи на место, неопределенно пожал плечами.
   - По лицу вижу, что равнодушны, - заключил Фило, - значит, не пробовали чая моей заварки.
   Они сели за небольшой, аккуратно сервированный стол. Пенелопа и Клеопатра, которые сразу позабыли о своей провинности, умильно мурлыкая, терлись о ноги хозяина. Тот поставил перед ними на полу тарелку с мелко нарезанной колбасой, и кошки принялись за еду, деликатно подхватывая розовые кусочки свежими, как лепестки, язычками.
   Осторожно наклоняя чайник, Фило наполнил стаканы дымящейся, золотисто-коричневой жидкостью.
   - Вот как надо разливать чай! Ни одной чаинки в стакане. И заметьте: без помощи этого вашего пресловутого ситечка.
   - Что еще за ситечко?
   - Уж конечно не то, которое стащил Остап Бендер у вдовы Грицацуевой! Я имею в виду решето Эратосфена, которым вы клянетесь по всякому поводу. Кстати, давно хотел спросить, кто такой Эратосфен?
   -Так вот вы о чем! - расхохотался Мате. - С вашего разрешения, Эратосфен Киренский - древнегреческий математик, живший примерно в третьем веке до нашей эры.
   - Полно меня разыгрывать, - подмигнул Фило, - был бы Эратосфен математиком, не ходил бы он с ситом.
   - Не с ситом, а с решетом.
   - Какая разница! И то и другое - прибор для процеживания и просеивания. А что может просеивать математик? Не числа же, в самом деле!
   - Отчего же! - возразил Мате, с наслаждением прихлебывая ароматный напиток. - Человек, просеивающий числа, никогда без работы не останется. Ведь чисел бесконечное множество!
   - Допустим. Но какой смысл их просеивать?
   - Надеюсь, вы все-таки не думаете, что Эратосфен просеивал числа сквозь обычное решето. Решетом Эратосфена называется придуманный им способ отыскивать среди натуральных чисел простые, то есть такие, которые делятся только на самих себя и на единицу.
   Отодвинув подстаканник, Мате полез в карман, и на сцену снова выплыл хорошо знакомый Фило блокнот.
   - Вот вам натуральный ряд чисел: 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30...
   - А единица где?
   - Единица не в счет. Итак, зачеркнем в этом ряду каждое второе число после 2 - иначе говоря, все четные числа, которые, естественно, простыми быть не могут, так как делятся на два. Что выпало?
   - Четыре, шесть, восемь, десять, двенадцать...
   - Итак далее, - прервал Мате. - Теперь вычеркнем каждое третье число после тройки.
   - Ой! - сказал Фило озадаченно. - Шестерка уже вычеркнута.
   - Не беда, вычеркнем еще раз. Итак, вычеркиваем. 6, 9, 12, 15, 18, 21, 24, 27, 30... Теперь посмотрим, какое невычеркнутое число стоит после тройки.
   - Пять.
   - Превосходно. Зачеркнем каждое пятое число после пяти. Это 10, 15, 20, 25, 30. Далее возьмем следующее после пятерки невычеркнутое число семь...
   - Знаю, знаю! - догадался Фило. - Зачеркнем каждое седьмое число после семерки. Это 14, 21, 28. Потом зачеркнем каждое одиннадцатое число после 11, каждое тринадцатое после 13, каждое семнадцатое после 17, девятнадцатое после 19, двадцать третье после 23...
   - Уймитесь, - остановил его Мате. - Наш ряд уже кончился!
   - Ну и что же! - горячился Фило. - Да будет вам известно, что числам нет конца.
   Мате шутовски расшаркался.
   - Благодарю за новость. Давно ли вы узнали это от меня, и вот уже я узнаю это от вас. Ну да ладно! Назовите-ка числа, оставшиеся незачеркнутыми.
   - Два, три, пять, семь, одиннадцать, тринадцать, семнадцать, девятнадцать, двадцать три, двадцать девять, - перечислил Фило.
   - Вот вам и первые простые числа.
   - А последние какие?
   - Никакие, разумеется. По той причине, что простым числам, так же как натуральным, конца нет.