Страница:
Наташка даже захрипела странно, как-то не по-человечески, оттопырила попку и опустила локти на раковину. Оскар крепко ухватил ее за полушария попки — он знал, что Наташка любит, чтобы попку ее держали крепко, — и отправился в волшебное путешествие…
Из путешествия по восхитительным землям, населенным дикой Наташкой, и только ею, вернул его к действительности настойчивый стук в дверь женской комнаты. Стучали, очевидно, уже давно…
— Что за черт, что происходит в этом туалете! — взвизгнул высокий женский голос. — Откройте наконец, сколько можно занимать туалет!
Оскар задвигался в Наташку и из нее медленнее и как бы с сомнением вдруг приостановился, не зная, что делать, но Наташка, повернув к нему голову, попросила хрипло:
— Не останавливайся, пожалуйста, еще поеби меня, я сейчас кончу. Еби же!..
Еще через несколько минут, не обращая внимания на стук в дверь и возгласы за дверью женской комнаты, Наташка и Оскар кончили вместе, как они больше всего любили, и, пока сперма его рывками выплескивалась в глубину Наташкиного тела, Оскар прижимал Наташку к себе, держа рукою нежный ее живот.
— Сюзен — моя лучшая подруга, — объявила Женевьев, промчавшись во второй уже раз на красный свет. Трезвая, Женевьев водила свой «бентли» еще более уверенно и нагло, чем пьяная. — Сюзен, может быть, самая интересная женщина, какую я когда-либо встречала. Она имеет репутацию лучшей американской новеллистки, она пришла в литературу лет десять назад вместе с поколением писательниц-феминисток, но она не феминистка. Я бы даже сказала, что она скорее антифеминистка. Я считаю, Оскар, что знакомство с нею может оказаться очень полезным для тебя, у нее огромные литературные связи.
Женевьев нравится думать, что Оскар пишет свой философский труд, в то время как Оскар даже не утруждает себя сделать вид, что он что-либо пишет. Женевьев восемь лет была замужем за издателем. Женевьев любит и хочет быть респектабельной и чтоб все вокруг нее были респектабельны. (Оскар все собирается как-нибудь сказать Женевьев, что вползать в «бентли» через одну дверь и выползать через другую — а Женевьев постоянно занимается ползаньем, когда она очень пьяна, — далеко не респектабельно.) Любовник-философ, пишущий книгу, — это очень респектабельно.
Оскару совершенно не нужны литературные связи, но о Сюзен Вудъярд он слышал и даже прочел одну из ее нашумевших книг — «Плата за страх», — повествующую о любовных приключениях женщины, сорвавшейся с цепи замужества только в тридцать пять лет. Молва утверждала, что образ главной героини Сюзен Вудъярд списала с себя. Оскар нашел книгу небесталанной, но пошлой, любовные сцены неуклюжими, но написанными явно энтузиасткой секса.
«Будет очень интересно познакомиться еще с одной нимфоманкой», — объявил Оскар насмешливо и положил свою руку на ляжку Женевьев. Хотя Женевьев два раза в неделю ходила заниматься балетом, ляжки у нее были мягкими. Может быть, ей следовало ходить на балет три раза в неделю. При мысли о том, что хорошо бы проверить, соответствуют ли сексуальные способности писательницы сексуальным способностям героини, Оскар ухмыльнулся…
Женевьев, очевидно, поймала улыбку Оскара в зеркале, потому что она вдруг неожиданно зло сказала: «Но запомни, Оскар, Сюзен для тебя табу. Она моя лучшая подруга».
Оскар поморщился. Все подруги Женевьев были ее лучшими подругами, так же как любая названная наугад знаменитость мужского пола обязательно была лучшим другом Женевьев или ее бывшим любовником. Оскар сдвинул свою руку ниже, с ляжек Женевьев на ее колени, и, сминая платье, пробрался к горячему паху мадам де Брео. Ему хотелось напомнить официально поджавшей губы мадам, кто он такой, напомнить ей о своем могуществе. Двумя пальцами он потер у Женевьев между ног.
Лицо мадам треснуло в гримасе. «Оскар! — жалобно взвизгнула Женевьев. — Я веду машину! Пожалуйста!»
Оскар убрал руку. Он ненавидел рациональность Женевьев. Разделение ею жизни на реальность и секс. Ему неприятно было ханжество Женевьев, отказывавшейся на улице или в гостиной среди бела дня вспоминать об их совместных постельных развлечениях. Для Оскара постель и жизнь были одно целое, и его кожаные доспехи, когда он их снимал, вовсе не лишали его сексуальности, желаний и импульсов. Женевьев же, встав с постели, сразу же превращалась в строго социальное существо.
Весь остальной путь в аптаун они промолчали, думая каждый о своем. Оскар — открыв окно и подставив лицо холодному, почти зимнему ветру.
В элевейторе Женевьев вдруг поцеловала Оскара в ухо и сказала, что она просит прощения.
— За что? — спросил Оскар, хотя и знал за что.
— Мне показалось, что я была к тебе невнимательна? — полувопросительно выдавила из себя Женевьев.
— Все нормально, — сказал Оскар.
Они пришли последними. Сюзен Вудъярд, небольшого роста блондинка — от Женевьев Оскар знал, что ей тридцать семь лет, — поцеловала Женевьев и протянула руку Оскару.
— Сюзен Вудъярд.
— Оскар Худзински.
Они обменялись оценивающими взглядами. При этом Оскар подумал: «Интересно, знает ли она?.. Знает ли она, что я палач? Похвалилась ли ей Женевьев не совсем обычным любовником, пашущим и тщательно обрабатывающим ее тело, как хороший крестьянин возделывает свой участок земли?»
У Сюзен оказались очень-очень светло-серые глаза не совсем удачной формы, несколько неопределенный нос, темные круги под глазами и склонность к полноте, которая, очевидно, доставляет ей немало диетических хлопот в наше время, когда эталоном женской фигуры служат больные дистрофией девочки.
Все эти данные обнадеживали, но наибольшее удовольствие доставил Оскару липкий пухлый рот Сюзен Вудъярд. Судя по рту Сюзен, молва, должно быть, не соврала, и свою похотливую домохозяйку Нэнси Сюзен Вудъярд смоделировала, да, с самой себя. Оскар прикинул, как будет выглядеть Сюзен, растянутая цепями на его, Оскаровом, ложе…
По плотно завешанному картинами коридору вслед за Сюзен они пошли в гостиную. Оскар успел заметить, что все без исключения картины изображали обнаженных или полуобнаженных женщин. Он вспомнил, что Сюзен Вудъярд, ко всему прочему, имела еще и славу бисексуальной женщины.
Гостиная, вопреки ожиданию, была совсем небольшая. Стены ее оказались полностью закрыты простого темного дерева шкафами с книгами. Старые, золотом тисненные переплеты тускнели за стеклами. Центральную часть гостиной занимал старомодный, необыкновенной величины кожаный диван. Такие диваны Оскар встречал в последний раз в родной Зелена-Гуре, даже уже в Варшаве они перестали ему попадаться. Почти все гости Сюзен Вудъярд поместились на диване.
— Мисс Соня Бетти, — Оскару представили первой, разумеется, женщину. — Оскар Худзииски.
Известной во всем мире, имеющей магазины во многих европейских столицах и в нескольких городах Америки, создавшей свой стиль одежды, успешно-соперничающей с Ив Сен-Лораном и другими китами фэшен-бизнеса Соне Бетти не менее шестидесяти лет. К Оскару с дивана приподнимается засушенное, тщательно выкрашенное в серебристый цвет — волосы облаком вздымаются над головой — существо и протягивает ему костлявую ручку, похожую на куриную, лапку: «Соня». Девочка-бабушка.
Мужчины представились вслед за Соней. Боб Картер, которого Женевьев назвала бой-френдом. Сюзен, выглядит как максимально неподходящий для писательницы, пишущей о сексе, бой-френд. Высокий, белый, излишне массивный, коротко, остриженный блондин распространяет вокруг себя атмосферу стерильности и тотальной несексуальности.
Зато некто Пьер — фамилии его Оскар не уловил, — пришедший вместе с Соней Бетти, оказался удивительно похожим на оперного Мефистофеля. Высокий, костлявый, одетый исключительно в черное; черная бархатная куртка, черные брюки и под ними черные же лаковые туфли — он, да, излучал секс, этот человек. Оскар даже несколько позавидовал его внешности, его неестественно красным губам: и черным угольным глазам, горевшим по обе стороны большого носа, даже его гнусавому голосу соблазнителя, Почему-то Оскару подумалось, что такая внешность больше бы подошла ему, Оскару, для роли палача, но он тотчас успокоил себя тем, что большинство людей в этом мире не осознают своих, возможностей и, естественно, конкуренция со стороны случайно встреченного им Пьера ему не грозит…
«Ждал, сука, момента», — с ненавистью отметил Оскар. Он ненавидел разговоры о политике и в особенности ставшие модными в последнее время светские беседы о ситуации в Польше. Во-первых, ситуация в Польше его мало интересовала, так же как и ситуация в Африке. Во-вторых, подобные беседы в гостиных всегда вынужденно поверхностны, и Оскару нечего было добавить к уже всегда готовому мнению собеседника, к заранее выбранной позиции…
— Более шести лет назад я покинул Польшу, слава богу! — миролюбиво ответил все же вежливый и терпеливый Оскар.
— Власти изгнали вас из страны или вы уехали сами? — помогла Бобу Соня Бетти. Но на лице ее не было написано такой профессиональной липкости, какая была на лице журналиста Боба, Соня просто желала быть вежливой.
— Я уехал сам, — в тысячный или стотысячный раз стал объяснять Оскар, пересиливая собственное отвращение. — В свое время я попал в Париж с группой польских туристов и решил остаться на Западе.
— Вы выбрали свободу, — подсказал Боб Картер.
— Я не назвал бы эту акцию столь пышно, — поморщился Оскар, несмотря на свое искреннее желание быть вежливым. — Просто в Польше мне было скучно жить. Я никогда не был вовлечен в политику.
Белесая физиономия мистера Картера изобразила нескрываемое разочарование. Он лишился куска информации, которую он потом смог бы куда-нибудь пристроить. К тому же Оскар обидел его тем, что оказался нестандартным поляком… Все же Боб Картер решил еще раз попытаться вывести Оскара из равновесия.
— Как вы относитесь к только что созданному независимому польскому тред-юниону «Солидарность»? — выстрелил Боб из самого крупного орудия. — Вы думаете, «Солидарность» имеет шансы на успех?
Оскар с завистью посмотрел на увлеченно беседующих о чем-то своем Сюзен и Женевьев и позавидовал им. Спокойно разговаривают, может быть, об удовольствиях секса, или о новой коллекции тряпок, созданной с помощью Женевьев, или о книге Сюзен. Его же угораздило родиться поляком, и вот на каждом парти и обеде к нему неизменно пристают с глупейшим состраданием или скучнейшими неграмотными суждениями о Польше, почерпнутыми из популярных дешевых газет. «Шит!»
— Я считаю, что люди, создавшие «Солидарити», — а кое-кого из них я знаю, с несколькими учился вместе в университете, — такие же демагоги по природе своей и так же хотят власти, как официальные лидеры, управляющие сейчас страной, хотят удержать эту власть, — сказал Оскар и сменил ногу. То есть он сидел в кресле миссис Вудъярд, положив левую ногу на правую, а теперь оказался сидящим, положив правую ногу на левую. Переменив ногу, он стал смотреть чуть в сторону от лица Боба Картера, давая тем самым как бы отбой неинтересному ему разговору.
Не тут-то было. Профессиональный журналист не дал ему выйти из беседы.
— Разве вы не хотите, чтобы в Польше была демократия? — спросил Боб Картер подозрительно.
— А почему вы решили, что я люблю демократию? — ответил вопросом на вопрос Оскар, всерьез начиная злиться.
— Потому что вы убежали из недемократической страны на свободный Запад, в страну демократическую, — парировал Картер.
— Знаете, мистер Картер, — Оскар усмехнулся, — я обладаю странной особенностью не доверять общепринятой терминологии и ее штампам. Для меня социальные системы и в Польше, и в Соединенных Штатах именно и есть демократия, то есть системы, при которых лучше всего живется массам, «демосу» — посредственному большинству, угнетающему талантливое меньшинство. Конституции обеих стран говорят о народе едва ли не в религиозных терминах…
— Если демократия и там и тут, с чем я никак не могу согласиться, и вы демократию ненавидите, то зачем вы убежали из Польши? — враждебно спросил Картер.
— Для моих личных целей эта страна подходит мне больше, чем Польша, — спокойно объявил Оскар и уточнил: — Специфика моей профессии… — При этих словах Оскар заметил, что прислушивающиеся сейчас к разговору Сюзен и Женевьев улыбаются. Женевьев смущенно. При дневном свете и в гостиных Женевьев стеснялась специфики Оскаровой профессии.
Сюзен Вудъярд удалилась, вызванная горничной в обеденную комнату, а Оскар вдруг неожиданно для себя добавил, как бы подводя итог, разговору:
— Простите, Боб, вы ожидали от меня привычных вам и потому приятных подробностей об ужасах жизни в стране социализма, но о них вы сможете услышать от любого другого поляка. Многие мои соотечественники расскажут вам то, что вы хотите услышать, в обмен на ваше внимательное сострадание, пару дринков и даже только за то, что вы работаете для «Нью-Йорк таймс».
Боб недоуменно посмотрел на Оскара и пожал плечами. Может быть, он и возразил бы что-нибудь Оскару, но, к счастью, появившаяся вновь хозяйка дома объявила, что обед подан, и они встали, отчего их, шестерых, оказалось неожиданно много, и перешли в обеденную комнату.
Оскар решил было, что на наивного художника несомненно оказал влияние дешевый популярный современный садизм, но, приглядевшись к картинам внимательнее, обнаружил, что они не современные, но старые, скорее всего середины прошлого века. Было маловероятно, чтобы американский наивный, и очень наивный, порой грубо-неумелый художник знал что-либо о садизме как таковом. Скорее, его восприятие мира было таким же мрачным, как и черно-зелено-желтые полотна, намалеванные им…
Оскара посадили за стол рядом с Женевьев, справа от него поместился симпатичный ему Пьер. Оскару все более и более казалось, что Пьер — любовник Сони Бетти. Он решил впоследствии спросить об этом Женевьев.
За обедом Боб Картер уже не приставал к Оскару, но сменил польскую пластинку на французскую и доебывал Женевьев и Пьера, оказавшегося корсиканцем. «Слава богу! — думал Оскар. — Я могу наконец помолчать и послушать других». Оскар затих, и его общение с людьми за столом ограничилось тем, что он наливал вино Женевьев, она всегда просила его об этой услуге, когда они отправлялись обедать к людям, чьим мнением она дорожила, не хотела, чтоб ее считали алкоголиком. Еще Оскар отвечал на несложные вопросы горничной, с очередным блюдом в руках обходившей время от времени периметр стола, или самой Сюзен Вудъярд, положить ли ему очередной кусок мяса или еще одну мясистую, в масле, зеленую ветку брокколи.
— Да, пожалуйста, — говорил Оскар и вежливо улыбался. Он решил, что никто уже не сможет сегодня вывести его из равновесия. Оскар не позволит этого никому.
Держа в руке большой бокал с полоской коньяка на дне его, Сюзен Вудъярд присела рядом с Оскаром, забравшимся в самый дальний конец уникального дивана, подальше от Боба Картера.
— Я прошу прощения за несносный журналистский темперамент Боба. Надеюсь, вы не обиделись, Оскар? Я много раз просила его, чтобы он не смел брать интервью в моей гостиной.
— Нет, я нисколько не обиделся. — Оскар нагнулся и поднял с пола свой бокал с коньяком. — Однако сознаюсь, что беседы на польскую тему не доставляют мне никакого удовольствия. Политика повергает меня в ужас, поляком я не хочу быть, если я и поляк по крови, то по культуре я космополит. Куда более всех польских проблем меня интересует, с кем я окажусь в постели сегодня ночью.
— С Женевьев конечно, — позволила себе ответить дружески Сюзен, автор эротического бестселлера. — Она от вас в восторге.
— Женевьев — удивительная женщина, — прочувствованно произнес Оскар, — но она не одна на свете… — Оскар помолчал и добавил: — Вот с кем я хотел бы оказаться в постели, это с вашей героиней Нэнси… — Оскар отхлебнул небольшой глоток коньяка и заглянул в глаза эротической писательнице. Сюзен спокойно выдержала взгляд.
— Понравилась Нэнси? — спросила она насмешливо и обвела губы розовым длинным языком — один из приемов провинциальной соблазнительницы, неотразимый, как верят девочки-тинейджерс на всей обширной территории Великих Соединенных Штатов Америки, от океана Атлантического до Тихого океана.
«Подсознательное движение», — отметил Оскар-наблюдатель, потому что Сюзен поспешно спрятала язык, очевидно, вспомнив, что ей не пятнадцать лет и она не в Апплтон, штат Висконсин, где Сюзен Вудъярд родилась, в городке, прославившемся своим знаменитым сенатором Маккарти на весь мир.
— Понравилась, — подтвердил Оскар. — Я люблю нимфоманок… Да, интересно бы было оказаться с Нэнси в одной постели… Или с ее прототипом, — добавил Оскар неожиданно. — Познакомьте меня с прототипом, Сюзен, вы же не выдумали вашу сексуальную истеричку, нет?
Собственно, Оскар даже и не преследовал никакой цели. Легкий флирт, только и всего. Так, прощупать почву вокруг Сюзен Вудъярд. Испытать ее храбрость… И конечно, желание чуть-чуть досадить Женевьев, такой…
Оскар попробовал подыскать слово, но не смог. Чем-то Женевьев ему все более и более не нравилась. И не в постели было дело, нет, в постели он с Женевьев работал, и она его труды оплачивала. Нет, его скорее раздражала невозмутимая выносливость Женевьев — даже до бессознания пьяная, она ни разу не вышла из себя, не заплакана, не устроила ему истерики.
— Прототип Нэнси — это я, — спокойно и четко сказала вдруг Сюзен. — Спасибо за сексуальную истеричку.
— Bay! — издал Оскар Наташкин звук. — И вы действительно такая… — он помедлил, — …как Нэнси?
— Еще ужаснее, — ответила Сюзен и встала. — Я питаюсь мужским мясом.
И ушла, тщательно упакованная в черное платье с белыми кружевами внизу, по подолу, и белыми кружевами на рукавах. Несмотря на кружева, платье, наглухо закрытое у горла, напомнило Оскару монашеские робы несчастливых девушек с картин, висящих на стенах обеденной комнаты миссис Вудъярд.
На место Сюзен уселась Женевьев с обычной послеобеденной сигарой и с бокалом, в котором плескалось по меньшей мере на три пальца коньяка. Оскар недоброжелательно покосился на ее бокал.
— Прошлый раз кто-то заснул в моей постели, едва положив голову на подушку, — заметил он.
— Я почти не пила вина за обедом, — защитилась Женевьев. И перевела разговор. — Ты зря был так агрессивен с Картером. Он очень влиятельный журналист и когда-нибудь мог бы быть тебе полезен. Но ты все испортил, ты сам настроил его против себя…
— Ты выходила на кухню, я видел, и, наверное, выпила там несколько бокалов красного вина, — бесстрастным голосом робота, сообщающего информацию, произнес Оскар. — Я знаю твои привычки, Женевьев. Что касается Боба Картера, то я не вижу, каким образом он может оказаться мне полезен. А чтобы меня больше не беспокоили польскими вопросами, говори, пожалуйста, всем, что я родился от польских родителей, но не в Польше, а здесь, в Америке.
— Ну и глупо. — Женевьев выпустила струю дыма. — А как же твой акцент? К тому же, Оскар, мои друзья действительно интересуются тобой и расспрашивают тебя от чистого сердца, ты зря обижаешься.
— Когда тебя десять тысяч раз спрашивают одно и то же, пусть это и от чистого сердца, это уже не внимание, но пытка, — выпалил Оскар. — И говори своим друзьям, что я родился от польских родителей в Германии, пожалуйста, Женевьев…
— Позаботьтесь о Женевьев, пожалуйста, — сказала Сюзен. — Может быть, вам лучше взять такси?
— Так я позвоню Нэнси, хорошо? — Оскар, не дожидаясь ответа, вошел вслед за Женевьев в элевейтор. Сюзен, как видно, по-настоящему чувствовала себя подругой Женевьев и посему вела себя сдержанно, а может быть, Оскар ей не нравился.
На Пятой авеню-хододный ветер швырнул им под ноги остатки централ-парковских листьев, смешанных с газетами и другим легким нью-йоркским мусором. Оскар поежился — почему-то он надел плащ, а не пальто — и привлек к себе Женевьев, она, закутанная в шаль поверх пальто, должна была согреть Оскара.
— Фак ю! — зло бросила Женевьев, отстранившись, и качнулась.
— Что с тобой? — Оскар догадывался, что, может быть, Женевьев просто пьяна. Очень пьяная, она ругалась, да.
— Ты блядь, — шмыгнула носом Женевьев. — Я видела, как ты смотрел на нее. Блядь и эксплуататор. Выискиваешь себе новую жертву? Помоложе?
— Ты напилась, — миролюбиво отметил Оскар.
— Ты хочешь выебать мою подругу, — упрямо повторила Женевьев. — Я видела, какие у тебя были глаза, когда ты говорил с ней. Такими же стеклянными они были у тебя, когда ты соблазнял меня на парти у Мендельсонов. Говно!
— Перестань! — миролюбиво попросил ее Оскар. Они шли теперь по одной из улиц по направлению к Мэдисон-авеню, в паркинг, за «бентли». Неизменная связка ключей в руке Женевьев позванивала судорожно и рывками, и Женевьев качалась, пожалуй, больше обычного. Очевидно, в самом конце вечера она еще и еще налегла на коньяк.
— Может быть, возьмем такси? — предложил Оскар. — Я не очень уверен, что ты сможешь вести машину.
— Это не твоя проблема! — закричала Женевьев. — Ты никогда ке научишься водить машину, ты предпочитаешь, чтоб тебя возили, у тебя замашки аристократа. Ты не любишь работать!
Последняя фраза разозлила Оскара.
— Я работаю с твоим телом, — выпалил он, остановившись. — Если ты думаешь, что это легко и просто делается, ты ошибаешься. Я ебу тебя часами… И это труд, Женевьев де Брео, да еще какой!
Оскар хотел еще сказать Женевьев, что ебать пятидесятилетнюю женщину — жуткая нагрузка для воображения, но удержался, не сказал. Вместо этого он попытался помириться с Женевьев и потянулся обнять ее и обнял. Женевьев не отстранилась, Оскар повернул ее лицом к себе и поцеловал в шею, чувствуя губами, что целует старую шею. «Ужасно быть старым, — подумал Оскар. — Неужели и я буду старым и юные женщины будут содрогаться от моих прикосновений, за которые я буду им платить? Гадкая старая рептилия…»
— Поедем ко мне? — спросила Женевьев, после нескольких поцелуев примирившись с Оскаром. — Утром мне должны звонить из Рима. Очень рано.
— Поедем к тебе, — согласился Оскар. — Только возьмем такси, хорошо?
— Хорошо, — покорно согласилась Женевьев, — я и вправду не совсем трезвая.
Оскар взял Женевьев за руку, и они повернули обратно, на Пятую авеню. И Женевьев уже не ругалась, ока устала и даже шаркала ногами…
Их окружили, все черные, очевидно, гастролеры сверху, из Гарлема. Улыбаясь широко и нагло, один из них объявил: «Ваши деньги, сэр! Ваши деньги, миссис!»
Оскар хотел было что-то предпринять, впрочем сам не зная что, в конце концов, он был мускулистый здоровый человек, молодой и крепкий, но Женевьев, заметив его напряженную сконцентрированную позу, прошипела сдавленным голосом:
Из путешествия по восхитительным землям, населенным дикой Наташкой, и только ею, вернул его к действительности настойчивый стук в дверь женской комнаты. Стучали, очевидно, уже давно…
— Что за черт, что происходит в этом туалете! — взвизгнул высокий женский голос. — Откройте наконец, сколько можно занимать туалет!
Оскар задвигался в Наташку и из нее медленнее и как бы с сомнением вдруг приостановился, не зная, что делать, но Наташка, повернув к нему голову, попросила хрипло:
— Не останавливайся, пожалуйста, еще поеби меня, я сейчас кончу. Еби же!..
Еще через несколько минут, не обращая внимания на стук в дверь и возгласы за дверью женской комнаты, Наташка и Оскар кончили вместе, как они больше всего любили, и, пока сперма его рывками выплескивалась в глубину Наташкиного тела, Оскар прижимал Наташку к себе, держа рукою нежный ее живот.
5
Когда они ехали в машине, Женевьев сочла нужным дать Оскару несколько основных инструкций по поводу того, как Оскару следует себя вести на обеде у Сюзен Вудъярд. Она никогда до этого не учила Оскара, как ему себя вести, очевидно, сегодняшнему обеду Женевьев придавала исключительное значение.— Сюзен — моя лучшая подруга, — объявила Женевьев, промчавшись во второй уже раз на красный свет. Трезвая, Женевьев водила свой «бентли» еще более уверенно и нагло, чем пьяная. — Сюзен, может быть, самая интересная женщина, какую я когда-либо встречала. Она имеет репутацию лучшей американской новеллистки, она пришла в литературу лет десять назад вместе с поколением писательниц-феминисток, но она не феминистка. Я бы даже сказала, что она скорее антифеминистка. Я считаю, Оскар, что знакомство с нею может оказаться очень полезным для тебя, у нее огромные литературные связи.
Женевьев нравится думать, что Оскар пишет свой философский труд, в то время как Оскар даже не утруждает себя сделать вид, что он что-либо пишет. Женевьев восемь лет была замужем за издателем. Женевьев любит и хочет быть респектабельной и чтоб все вокруг нее были респектабельны. (Оскар все собирается как-нибудь сказать Женевьев, что вползать в «бентли» через одну дверь и выползать через другую — а Женевьев постоянно занимается ползаньем, когда она очень пьяна, — далеко не респектабельно.) Любовник-философ, пишущий книгу, — это очень респектабельно.
Оскару совершенно не нужны литературные связи, но о Сюзен Вудъярд он слышал и даже прочел одну из ее нашумевших книг — «Плата за страх», — повествующую о любовных приключениях женщины, сорвавшейся с цепи замужества только в тридцать пять лет. Молва утверждала, что образ главной героини Сюзен Вудъярд списала с себя. Оскар нашел книгу небесталанной, но пошлой, любовные сцены неуклюжими, но написанными явно энтузиасткой секса.
«Будет очень интересно познакомиться еще с одной нимфоманкой», — объявил Оскар насмешливо и положил свою руку на ляжку Женевьев. Хотя Женевьев два раза в неделю ходила заниматься балетом, ляжки у нее были мягкими. Может быть, ей следовало ходить на балет три раза в неделю. При мысли о том, что хорошо бы проверить, соответствуют ли сексуальные способности писательницы сексуальным способностям героини, Оскар ухмыльнулся…
Женевьев, очевидно, поймала улыбку Оскара в зеркале, потому что она вдруг неожиданно зло сказала: «Но запомни, Оскар, Сюзен для тебя табу. Она моя лучшая подруга».
Оскар поморщился. Все подруги Женевьев были ее лучшими подругами, так же как любая названная наугад знаменитость мужского пола обязательно была лучшим другом Женевьев или ее бывшим любовником. Оскар сдвинул свою руку ниже, с ляжек Женевьев на ее колени, и, сминая платье, пробрался к горячему паху мадам де Брео. Ему хотелось напомнить официально поджавшей губы мадам, кто он такой, напомнить ей о своем могуществе. Двумя пальцами он потер у Женевьев между ног.
Лицо мадам треснуло в гримасе. «Оскар! — жалобно взвизгнула Женевьев. — Я веду машину! Пожалуйста!»
Оскар убрал руку. Он ненавидел рациональность Женевьев. Разделение ею жизни на реальность и секс. Ему неприятно было ханжество Женевьев, отказывавшейся на улице или в гостиной среди бела дня вспоминать об их совместных постельных развлечениях. Для Оскара постель и жизнь были одно целое, и его кожаные доспехи, когда он их снимал, вовсе не лишали его сексуальности, желаний и импульсов. Женевьев же, встав с постели, сразу же превращалась в строго социальное существо.
Весь остальной путь в аптаун они промолчали, думая каждый о своем. Оскар — открыв окно и подставив лицо холодному, почти зимнему ветру.
6
Знаменитая писательница жила рядом с Гугенхаймовским музеем. В просторном холле дома на Пятой авеню целых два дормена сидели, внимательно обозревая многочисленные телевизионные экраны, на которых видны были все этажи богатого дома. Сексуальность писательницы хорошо охранялась.В элевейторе Женевьев вдруг поцеловала Оскара в ухо и сказала, что она просит прощения.
— За что? — спросил Оскар, хотя и знал за что.
— Мне показалось, что я была к тебе невнимательна? — полувопросительно выдавила из себя Женевьев.
— Все нормально, — сказал Оскар.
Они пришли последними. Сюзен Вудъярд, небольшого роста блондинка — от Женевьев Оскар знал, что ей тридцать семь лет, — поцеловала Женевьев и протянула руку Оскару.
— Сюзен Вудъярд.
— Оскар Худзински.
Они обменялись оценивающими взглядами. При этом Оскар подумал: «Интересно, знает ли она?.. Знает ли она, что я палач? Похвалилась ли ей Женевьев не совсем обычным любовником, пашущим и тщательно обрабатывающим ее тело, как хороший крестьянин возделывает свой участок земли?»
У Сюзен оказались очень-очень светло-серые глаза не совсем удачной формы, несколько неопределенный нос, темные круги под глазами и склонность к полноте, которая, очевидно, доставляет ей немало диетических хлопот в наше время, когда эталоном женской фигуры служат больные дистрофией девочки.
Все эти данные обнадеживали, но наибольшее удовольствие доставил Оскару липкий пухлый рот Сюзен Вудъярд. Судя по рту Сюзен, молва, должно быть, не соврала, и свою похотливую домохозяйку Нэнси Сюзен Вудъярд смоделировала, да, с самой себя. Оскар прикинул, как будет выглядеть Сюзен, растянутая цепями на его, Оскаровом, ложе…
По плотно завешанному картинами коридору вслед за Сюзен они пошли в гостиную. Оскар успел заметить, что все без исключения картины изображали обнаженных или полуобнаженных женщин. Он вспомнил, что Сюзен Вудъярд, ко всему прочему, имела еще и славу бисексуальной женщины.
Гостиная, вопреки ожиданию, была совсем небольшая. Стены ее оказались полностью закрыты простого темного дерева шкафами с книгами. Старые, золотом тисненные переплеты тускнели за стеклами. Центральную часть гостиной занимал старомодный, необыкновенной величины кожаный диван. Такие диваны Оскар встречал в последний раз в родной Зелена-Гуре, даже уже в Варшаве они перестали ему попадаться. Почти все гости Сюзен Вудъярд поместились на диване.
— Мисс Соня Бетти, — Оскару представили первой, разумеется, женщину. — Оскар Худзииски.
Известной во всем мире, имеющей магазины во многих европейских столицах и в нескольких городах Америки, создавшей свой стиль одежды, успешно-соперничающей с Ив Сен-Лораном и другими китами фэшен-бизнеса Соне Бетти не менее шестидесяти лет. К Оскару с дивана приподнимается засушенное, тщательно выкрашенное в серебристый цвет — волосы облаком вздымаются над головой — существо и протягивает ему костлявую ручку, похожую на куриную, лапку: «Соня». Девочка-бабушка.
Мужчины представились вслед за Соней. Боб Картер, которого Женевьев назвала бой-френдом. Сюзен, выглядит как максимально неподходящий для писательницы, пишущей о сексе, бой-френд. Высокий, белый, излишне массивный, коротко, остриженный блондин распространяет вокруг себя атмосферу стерильности и тотальной несексуальности.
Зато некто Пьер — фамилии его Оскар не уловил, — пришедший вместе с Соней Бетти, оказался удивительно похожим на оперного Мефистофеля. Высокий, костлявый, одетый исключительно в черное; черная бархатная куртка, черные брюки и под ними черные же лаковые туфли — он, да, излучал секс, этот человек. Оскар даже несколько позавидовал его внешности, его неестественно красным губам: и черным угольным глазам, горевшим по обе стороны большого носа, даже его гнусавому голосу соблазнителя, Почему-то Оскару подумалось, что такая внешность больше бы подошла ему, Оскару, для роли палача, но он тотчас успокоил себя тем, что большинство людей в этом мире не осознают своих, возможностей и, естественно, конкуренция со стороны случайно встреченного им Пьера ему не грозит…
7
— Давно вы покинули Польшу? — обратился к Оскару Боб Картер почти тотчас же после того, как Сюзен-хозяйка усадила Оскара в кресло и дала ему в руку бокал скотча со льдом.«Ждал, сука, момента», — с ненавистью отметил Оскар. Он ненавидел разговоры о политике и в особенности ставшие модными в последнее время светские беседы о ситуации в Польше. Во-первых, ситуация в Польше его мало интересовала, так же как и ситуация в Африке. Во-вторых, подобные беседы в гостиных всегда вынужденно поверхностны, и Оскару нечего было добавить к уже всегда готовому мнению собеседника, к заранее выбранной позиции…
— Более шести лет назад я покинул Польшу, слава богу! — миролюбиво ответил все же вежливый и терпеливый Оскар.
— Власти изгнали вас из страны или вы уехали сами? — помогла Бобу Соня Бетти. Но на лице ее не было написано такой профессиональной липкости, какая была на лице журналиста Боба, Соня просто желала быть вежливой.
— Я уехал сам, — в тысячный или стотысячный раз стал объяснять Оскар, пересиливая собственное отвращение. — В свое время я попал в Париж с группой польских туристов и решил остаться на Западе.
— Вы выбрали свободу, — подсказал Боб Картер.
— Я не назвал бы эту акцию столь пышно, — поморщился Оскар, несмотря на свое искреннее желание быть вежливым. — Просто в Польше мне было скучно жить. Я никогда не был вовлечен в политику.
Белесая физиономия мистера Картера изобразила нескрываемое разочарование. Он лишился куска информации, которую он потом смог бы куда-нибудь пристроить. К тому же Оскар обидел его тем, что оказался нестандартным поляком… Все же Боб Картер решил еще раз попытаться вывести Оскара из равновесия.
— Как вы относитесь к только что созданному независимому польскому тред-юниону «Солидарность»? — выстрелил Боб из самого крупного орудия. — Вы думаете, «Солидарность» имеет шансы на успех?
Оскар с завистью посмотрел на увлеченно беседующих о чем-то своем Сюзен и Женевьев и позавидовал им. Спокойно разговаривают, может быть, об удовольствиях секса, или о новой коллекции тряпок, созданной с помощью Женевьев, или о книге Сюзен. Его же угораздило родиться поляком, и вот на каждом парти и обеде к нему неизменно пристают с глупейшим состраданием или скучнейшими неграмотными суждениями о Польше, почерпнутыми из популярных дешевых газет. «Шит!»
— Я считаю, что люди, создавшие «Солидарити», — а кое-кого из них я знаю, с несколькими учился вместе в университете, — такие же демагоги по природе своей и так же хотят власти, как официальные лидеры, управляющие сейчас страной, хотят удержать эту власть, — сказал Оскар и сменил ногу. То есть он сидел в кресле миссис Вудъярд, положив левую ногу на правую, а теперь оказался сидящим, положив правую ногу на левую. Переменив ногу, он стал смотреть чуть в сторону от лица Боба Картера, давая тем самым как бы отбой неинтересному ему разговору.
Не тут-то было. Профессиональный журналист не дал ему выйти из беседы.
— Разве вы не хотите, чтобы в Польше была демократия? — спросил Боб Картер подозрительно.
— А почему вы решили, что я люблю демократию? — ответил вопросом на вопрос Оскар, всерьез начиная злиться.
— Потому что вы убежали из недемократической страны на свободный Запад, в страну демократическую, — парировал Картер.
— Знаете, мистер Картер, — Оскар усмехнулся, — я обладаю странной особенностью не доверять общепринятой терминологии и ее штампам. Для меня социальные системы и в Польше, и в Соединенных Штатах именно и есть демократия, то есть системы, при которых лучше всего живется массам, «демосу» — посредственному большинству, угнетающему талантливое меньшинство. Конституции обеих стран говорят о народе едва ли не в религиозных терминах…
— Если демократия и там и тут, с чем я никак не могу согласиться, и вы демократию ненавидите, то зачем вы убежали из Польши? — враждебно спросил Картер.
— Для моих личных целей эта страна подходит мне больше, чем Польша, — спокойно объявил Оскар и уточнил: — Специфика моей профессии… — При этих словах Оскар заметил, что прислушивающиеся сейчас к разговору Сюзен и Женевьев улыбаются. Женевьев смущенно. При дневном свете и в гостиных Женевьев стеснялась специфики Оскаровой профессии.
Сюзен Вудъярд удалилась, вызванная горничной в обеденную комнату, а Оскар вдруг неожиданно для себя добавил, как бы подводя итог, разговору:
— Простите, Боб, вы ожидали от меня привычных вам и потому приятных подробностей об ужасах жизни в стране социализма, но о них вы сможете услышать от любого другого поляка. Многие мои соотечественники расскажут вам то, что вы хотите услышать, в обмен на ваше внимательное сострадание, пару дринков и даже только за то, что вы работаете для «Нью-Йорк таймс».
Боб недоуменно посмотрел на Оскара и пожал плечами. Может быть, он и возразил бы что-нибудь Оскару, но, к счастью, появившаяся вновь хозяйка дома объявила, что обед подан, и они встали, отчего их, шестерых, оказалось неожиданно много, и перешли в обеденную комнату.
4
Стены обеденной комнаты писательницы также оказались густо увешаны картинами. Оскару почему-то понравилось, что своим картинам Сюзен Вудъярд не уделяет особого внимания, некоторые были даже и без рам, и почти все были работами неизвестных наивных художников. Оскару всегда нравилось наивное искусство, и он одобрил вкус Сюзен. Около десятка самых больших картин принадлежали кисти одного художника и изображали сценки из жизни женского монастыря. На одной картине монахини, голые до пояса, мылись у поставленного на козлы длинного корыта, а надзирательница с кнутом в руках, закатав рукава, стоя рядом, следила за их поведением. На другом полотне надзирательница наказывает провинившуюся монахиню — хлещет веником из прутьев по широкому белому заду…Оскар решил было, что на наивного художника несомненно оказал влияние дешевый популярный современный садизм, но, приглядевшись к картинам внимательнее, обнаружил, что они не современные, но старые, скорее всего середины прошлого века. Было маловероятно, чтобы американский наивный, и очень наивный, порой грубо-неумелый художник знал что-либо о садизме как таковом. Скорее, его восприятие мира было таким же мрачным, как и черно-зелено-желтые полотна, намалеванные им…
Оскара посадили за стол рядом с Женевьев, справа от него поместился симпатичный ему Пьер. Оскару все более и более казалось, что Пьер — любовник Сони Бетти. Он решил впоследствии спросить об этом Женевьев.
За обедом Боб Картер уже не приставал к Оскару, но сменил польскую пластинку на французскую и доебывал Женевьев и Пьера, оказавшегося корсиканцем. «Слава богу! — думал Оскар. — Я могу наконец помолчать и послушать других». Оскар затих, и его общение с людьми за столом ограничилось тем, что он наливал вино Женевьев, она всегда просила его об этой услуге, когда они отправлялись обедать к людям, чьим мнением она дорожила, не хотела, чтоб ее считали алкоголиком. Еще Оскар отвечал на несложные вопросы горничной, с очередным блюдом в руках обходившей время от времени периметр стола, или самой Сюзен Вудъярд, положить ли ему очередной кусок мяса или еще одну мясистую, в масле, зеленую ветку брокколи.
— Да, пожалуйста, — говорил Оскар и вежливо улыбался. Он решил, что никто уже не сможет сегодня вывести его из равновесия. Оскар не позволит этого никому.
9
Обед закончился сыром и десертом на французский манер, и после этого они перешли опять в гостиную.Держа в руке большой бокал с полоской коньяка на дне его, Сюзен Вудъярд присела рядом с Оскаром, забравшимся в самый дальний конец уникального дивана, подальше от Боба Картера.
— Я прошу прощения за несносный журналистский темперамент Боба. Надеюсь, вы не обиделись, Оскар? Я много раз просила его, чтобы он не смел брать интервью в моей гостиной.
— Нет, я нисколько не обиделся. — Оскар нагнулся и поднял с пола свой бокал с коньяком. — Однако сознаюсь, что беседы на польскую тему не доставляют мне никакого удовольствия. Политика повергает меня в ужас, поляком я не хочу быть, если я и поляк по крови, то по культуре я космополит. Куда более всех польских проблем меня интересует, с кем я окажусь в постели сегодня ночью.
— С Женевьев конечно, — позволила себе ответить дружески Сюзен, автор эротического бестселлера. — Она от вас в восторге.
— Женевьев — удивительная женщина, — прочувствованно произнес Оскар, — но она не одна на свете… — Оскар помолчал и добавил: — Вот с кем я хотел бы оказаться в постели, это с вашей героиней Нэнси… — Оскар отхлебнул небольшой глоток коньяка и заглянул в глаза эротической писательнице. Сюзен спокойно выдержала взгляд.
— Понравилась Нэнси? — спросила она насмешливо и обвела губы розовым длинным языком — один из приемов провинциальной соблазнительницы, неотразимый, как верят девочки-тинейджерс на всей обширной территории Великих Соединенных Штатов Америки, от океана Атлантического до Тихого океана.
«Подсознательное движение», — отметил Оскар-наблюдатель, потому что Сюзен поспешно спрятала язык, очевидно, вспомнив, что ей не пятнадцать лет и она не в Апплтон, штат Висконсин, где Сюзен Вудъярд родилась, в городке, прославившемся своим знаменитым сенатором Маккарти на весь мир.
— Понравилась, — подтвердил Оскар. — Я люблю нимфоманок… Да, интересно бы было оказаться с Нэнси в одной постели… Или с ее прототипом, — добавил Оскар неожиданно. — Познакомьте меня с прототипом, Сюзен, вы же не выдумали вашу сексуальную истеричку, нет?
Собственно, Оскар даже и не преследовал никакой цели. Легкий флирт, только и всего. Так, прощупать почву вокруг Сюзен Вудъярд. Испытать ее храбрость… И конечно, желание чуть-чуть досадить Женевьев, такой…
Оскар попробовал подыскать слово, но не смог. Чем-то Женевьев ему все более и более не нравилась. И не в постели было дело, нет, в постели он с Женевьев работал, и она его труды оплачивала. Нет, его скорее раздражала невозмутимая выносливость Женевьев — даже до бессознания пьяная, она ни разу не вышла из себя, не заплакана, не устроила ему истерики.
— Прототип Нэнси — это я, — спокойно и четко сказала вдруг Сюзен. — Спасибо за сексуальную истеричку.
— Bay! — издал Оскар Наташкин звук. — И вы действительно такая… — он помедлил, — …как Нэнси?
— Еще ужаснее, — ответила Сюзен и встала. — Я питаюсь мужским мясом.
И ушла, тщательно упакованная в черное платье с белыми кружевами внизу, по подолу, и белыми кружевами на рукавах. Несмотря на кружева, платье, наглухо закрытое у горла, напомнило Оскару монашеские робы несчастливых девушек с картин, висящих на стенах обеденной комнаты миссис Вудъярд.
На место Сюзен уселась Женевьев с обычной послеобеденной сигарой и с бокалом, в котором плескалось по меньшей мере на три пальца коньяка. Оскар недоброжелательно покосился на ее бокал.
— Прошлый раз кто-то заснул в моей постели, едва положив голову на подушку, — заметил он.
— Я почти не пила вина за обедом, — защитилась Женевьев. И перевела разговор. — Ты зря был так агрессивен с Картером. Он очень влиятельный журналист и когда-нибудь мог бы быть тебе полезен. Но ты все испортил, ты сам настроил его против себя…
— Ты выходила на кухню, я видел, и, наверное, выпила там несколько бокалов красного вина, — бесстрастным голосом робота, сообщающего информацию, произнес Оскар. — Я знаю твои привычки, Женевьев. Что касается Боба Картера, то я не вижу, каким образом он может оказаться мне полезен. А чтобы меня больше не беспокоили польскими вопросами, говори, пожалуйста, всем, что я родился от польских родителей, но не в Польше, а здесь, в Америке.
— Ну и глупо. — Женевьев выпустила струю дыма. — А как же твой акцент? К тому же, Оскар, мои друзья действительно интересуются тобой и расспрашивают тебя от чистого сердца, ты зря обижаешься.
— Когда тебя десять тысяч раз спрашивают одно и то же, пусть это и от чистого сердца, это уже не внимание, но пытка, — выпалил Оскар. — И говори своим друзьям, что я родился от польских родителей в Германии, пожалуйста, Женевьев…
10
Оскар все-таки не удержался от того, чтобы при выходе не задержать руку Сюзен в своей руке чуть дольше положенного и не сказать ей негромко: «Можно я позвоню прототипу Нэнси на той неделе? Может быть, Мы с ней встретимся как-нибудь и вместе пообедаем?»— Позаботьтесь о Женевьев, пожалуйста, — сказала Сюзен. — Может быть, вам лучше взять такси?
— Так я позвоню Нэнси, хорошо? — Оскар, не дожидаясь ответа, вошел вслед за Женевьев в элевейтор. Сюзен, как видно, по-настоящему чувствовала себя подругой Женевьев и посему вела себя сдержанно, а может быть, Оскар ей не нравился.
На Пятой авеню-хододный ветер швырнул им под ноги остатки централ-парковских листьев, смешанных с газетами и другим легким нью-йоркским мусором. Оскар поежился — почему-то он надел плащ, а не пальто — и привлек к себе Женевьев, она, закутанная в шаль поверх пальто, должна была согреть Оскара.
— Фак ю! — зло бросила Женевьев, отстранившись, и качнулась.
— Что с тобой? — Оскар догадывался, что, может быть, Женевьев просто пьяна. Очень пьяная, она ругалась, да.
— Ты блядь, — шмыгнула носом Женевьев. — Я видела, как ты смотрел на нее. Блядь и эксплуататор. Выискиваешь себе новую жертву? Помоложе?
— Ты напилась, — миролюбиво отметил Оскар.
— Ты хочешь выебать мою подругу, — упрямо повторила Женевьев. — Я видела, какие у тебя были глаза, когда ты говорил с ней. Такими же стеклянными они были у тебя, когда ты соблазнял меня на парти у Мендельсонов. Говно!
— Перестань! — миролюбиво попросил ее Оскар. Они шли теперь по одной из улиц по направлению к Мэдисон-авеню, в паркинг, за «бентли». Неизменная связка ключей в руке Женевьев позванивала судорожно и рывками, и Женевьев качалась, пожалуй, больше обычного. Очевидно, в самом конце вечера она еще и еще налегла на коньяк.
— Может быть, возьмем такси? — предложил Оскар. — Я не очень уверен, что ты сможешь вести машину.
— Это не твоя проблема! — закричала Женевьев. — Ты никогда ке научишься водить машину, ты предпочитаешь, чтоб тебя возили, у тебя замашки аристократа. Ты не любишь работать!
Последняя фраза разозлила Оскара.
— Я работаю с твоим телом, — выпалил он, остановившись. — Если ты думаешь, что это легко и просто делается, ты ошибаешься. Я ебу тебя часами… И это труд, Женевьев де Брео, да еще какой!
Оскар хотел еще сказать Женевьев, что ебать пятидесятилетнюю женщину — жуткая нагрузка для воображения, но удержался, не сказал. Вместо этого он попытался помириться с Женевьев и потянулся обнять ее и обнял. Женевьев не отстранилась, Оскар повернул ее лицом к себе и поцеловал в шею, чувствуя губами, что целует старую шею. «Ужасно быть старым, — подумал Оскар. — Неужели и я буду старым и юные женщины будут содрогаться от моих прикосновений, за которые я буду им платить? Гадкая старая рептилия…»
— Поедем ко мне? — спросила Женевьев, после нескольких поцелуев примирившись с Оскаром. — Утром мне должны звонить из Рима. Очень рано.
— Поедем к тебе, — согласился Оскар. — Только возьмем такси, хорошо?
— Хорошо, — покорно согласилась Женевьев, — я и вправду не совсем трезвая.
Оскар взял Женевьев за руку, и они повернули обратно, на Пятую авеню. И Женевьев уже не ругалась, ока устала и даже шаркала ногами…
11
На углу Пятой и 87-й улицы их ограбили. Оскар заметил четыре темные фигуры, леопардами взметнувшиеся как бы из-под земли, из клочьев пара, а может быть, из Централ-парка, с другой стороны Пятой авеню, слишком поздно.Их окружили, все черные, очевидно, гастролеры сверху, из Гарлема. Улыбаясь широко и нагло, один из них объявил: «Ваши деньги, сэр! Ваши деньги, миссис!»
Оскар хотел было что-то предпринять, впрочем сам не зная что, в конце концов, он был мускулистый здоровый человек, молодой и крепкий, но Женевьев, заметив его напряженную сконцентрированную позу, прошипела сдавленным голосом: