Страница:
Уже подъезжая к своей станции, Оскар вдруг обращает внимание на графитти, разместившееся над его головой. Скетч, выполненный черным фломастером, изображает жирное, животное, похожее на осла, которое, пристроившись сзади, ебет взъерошенный человечек с хулигански скошенным в сторону глазом. «I fuck the world!» — сообщает подпись под рисунком. На крупе животного помечено «the world», на человечке, где-то в области его живота, брошено короткое «I».
Выходя из вагона, Оскар безудержно смеется, а победоносные геркулесы, продолжающие свой путь в Бруклин, смотрят на него снисходительно, как на только что на их глазах сошедшего с ума (конечно, по вине черных!) представителя белой расы. «I fuck the world!» — повторяет с наслаждением Оскар, поднимаясь по невообразимо черной лестнице из сабвея. Ему очень хочется выебать мир.
Женевьев, не раздеваясь, прошла в ливинг-рум и уселась на софу черного бархата, купленную для Оскара ею же. Нечто малопонятное — накидка из меха и тканей, очевидно, очередное сверхсовременное детище одежного инкубатора Этель Ксавьер — прикрывало длинное тело Женевьев там, где его не прикрывала черная длинная юбка.
— Ты все-таки выебал вчера мою подругу! — прошипела Женевьев.
— Выебал, — согласился Оскар, запахиваясь в черное шелковое кимоно с золотым драконом на спине, тоже подарок Женевьев.
— Я же просила тебя этого не делать, — зло бросила Женевьев. — Между нами все кончено! — Она решительно встала.
Оскар молчал, ему хотелось спать. Он лениво думал: «Какого черта Женевьев примчалась для выяснения отношений в такую рань… И он даже не может выставить ее из квартиры, потому что это она платит рент…»
— А я, между прочим, собиралась взять тебя с собой в Италию в январе и потом в Швейцарию, на озеро Комо, — обиженно прошептала стоящая у софы Женевьев. — Ты неблагодарен и неверен. Ты хам!
Еще пару лет назад Оскар рассердился бы, и выгнал бы Женевьев, и собрал бы вещи, и уехал в отель из Женевьев принадлежащего апартмента. Сейчас другой, менее пылкий Оскар сидел на софе, красиво запахнувшись в черное кимоно. Другой Оскар дружелюбно посмотрел на Женевьев.
— Сядь, — сказал он. — Я хочу тебе кое-что объяснить.
Оскар взял Женевьев за руку и, притянув ее к себе силой, посадил рядом с собой. Женевьев села, но обиженно тотчас отвернулась от Оскара.
— Я урод! — сказал Оскар. — Понимаешь? Я люблю всех. Я послан в этот мир не как любовник, но как отец. Я призван успокоить женщин. Я не могу принадлежать одной женщине. Я обязан принадлежать всем. Ты должна это понять…
Женевьев досадливо дернулась:
— Не сомневаюсь в том, что ты способен оправдать все что угодно, ты же философ по образованию и призванию. Ты способен убить меня и объяснить убийство высшими целями… — Она замолчала.
— Говорил ли я тебе когда-нибудь, что я люблю тебя, Женевьев? — Оскар решил зайти с другого конца. Женевьев молчала, отвернувшись. — Нет, не говорил, ни единого раза. Я делал с тобой любовь, я был твоим другом, но я ни разу не сказал: «Женевьев, я люблю тебя».
— Спасибо! — обиженно швырнула Женевьев. — Ты очень щедр!
— Женевьев. — Оскар придвинулся к ней близко-близко, взял Женевьев за иссушенную жизнью руку и поцеловал эту руку. За три недели, которые они не виделись, Женевьев не сменила духи, нет, тот же запах. — Женевьев, — продолжил Оскар вкрадчиво, — вспомни все, что я делал с тобой в постели! — И Оскар насильно повернул лицо Женевьев к себе. — Посмотри на меня! — приказал Оскар. — Ну!
Выражение, с каким Женевьев посмотрела на Оскара, можно было охарактеризовать как беспомощное. Может быть, именно таким взглядом смотрят на мир раненые домашние животные. Оскар, впрочем, никогда не охотился на домашних животных…
— Вспомни! — опять потребовал Оскар, и слабая улыбка посетила губы мадам де Брео. — Кто будет проделывать все это с тобой, если мы расстанемся? — хлестнул Оскар фразой.
Женевьев со страхом посмотрела на него из-за плеча. Вопросительно, словно желала спросить Оскара, кто будет.
— Никто, никогда, — подытожил безжалостный Оскар. — Люди твоего круга не занимаются такими вещами. Чтобы найти мне замену, ты вынуждена будешь спуститься в мир садомазохистов, найти с ними связь, посещать их парти и собрания… А ты никогда этого не сделаешь, потому что ты труслива.
Оскар остановился, давая мадам время осмыслить сказанное им, осмыслить будущее, которое ее ожидает.
— Мы не виделись около трех недель, ну и что, эти три недели жизнь твоя была полна сексуальных удовольствий? — Оскар добивал Женевьев, это было видно по ее поникшему взгляду. — Испытала ли ты хоть раз без меня то ощущение восхитительной наполненности, в котором пребывает твоя пизда после каждого сеанса любви со мной? Ты сама не раз говорила мне о «восхитительной наполненности» — это твое выражение.
Женевьев молчала. Рука ее непроизвольно поглаживала бархат обивки софы.
— Я не нужен тебе каждую минуту, — убежденно сказал Оскар. — Ты не можешь вытерпеть моего присутствия в твоем апартменте более двух дней. Ты сама всегда просишь меня уйти, объясняя, что ты хочешь побыть одна, отдохнуть… Разве не так?
— Ты сексуальный маньяк! — попробовала защититься Женевьев.
— Может быть! — равнодушно согласился Оскар. — Ничего страшного не произойдет, если я иногда буду уделять немного времени твоей подруге Сюзен…
— Я не хочу делить тебя с Сюзен! — воскликнула Женевьев. — Не хочу!
— Придется, — сказал Оскар жестко. — Если ты хочешь вновь и вновь испытывать «восхитительную наполненность».
Женевьев молчала. Оскар вытянул руку, проник рукою под накидку мадам де Брео, почти не блуждая нашел под накидкой самую горячую точку и, перевалившись на Женевьев, начал, завернув юбку вверх, сдирать с нее чулки. Однако убедившись, что это слишком сложный и долгий процесс, а обстоятельства требовали быстрых действий, Оскар просто сдвинул нейлон с бедер Женевьев к ее коленям и вдруг, подняв ноги. Женевьев вверх, оттянул полоску ее бежевых трусов в сторону.
На него пахнуло сыростью, и Оскар на ощупь, не вглядываясь, воткнул в эту сырость член. В Женевьев было очень мокро. Неожиданно мокро. «Все эти три недели ее никто не ебал! Бедная!» — сообразил Оскар и задвигал в Женевьев членом.
Население Нью-Йорка, размышляет Оскар, шагая по Бликер-стрит на Ист, не уступит собачьему населению того поселка в нелепости и странности. Смешения рас и племен, иногда удачные, в большинстве своем породили страннейшие экземпляры, парад монстров и зловещих клоунов происходит перед глазами Оскара. Некоторые существа даже не похожи на людей, а напоминают скорее предметы. Вот этот, в огромных штанах, прислонившийся к почтовому ящику, — чудовищный пузырь-водянка, а не человек. Старику в засаленном клетчатом пиджаке кто-то оторвал пол-лица. У юноши с водянистыми глазами нет и намека на подбородок. Мутанты. Люди будущего.
И ньюйоркцы, вне сомнения, мазохисты. Никакой другой причиной не объяснишь согласие ходить по самым грязным и вонючим в мире тротуарам, спускаться несколько раз в день в самое зловещее в мире подземелье — сабвей, смотреть на самые грубые в мире здания. Железо, ржавчина, кирпич, камень, смола, асфальт, старый и новый цемент — чудовищно-тесное скопление зданий и человекообразных существ на небольшом, сплошь взрытом, много раз перевороченном острове. Зачем? Куда приятнее ведь смотреть на цветы и красивые лесные поляны. Привлекают ли сюда жителей тысячи ресторанов, кинотеатров, порнокинотеатров, диско и очень вероятная возможность быть ограбленным или убитым? Безусловно, ньюйоркцы мазохисты. Они находят наслаждение в несчастьях и неприятных чувствах, решает Оскар. Они не только наслаждаются зловещим городом, они яростно отстаивают свой безумный город на страницах его безумных газет (Оскар, проходя мимо газетного киоска, взглянул на заголовок «Дейли ньюс»: «Перестрелка в Бруклине! Двое убиты!» — радостно сообщала газета), в телевизионных интервью и гордо тащат по миру свой мазохизм «Я люблю Нью-Йорк» на тишотках.
«Как же, люблю, — комментирует Оскар насмешливо. — Почему они до сих пор не догадались на могильных плитах тысячи или более того человеческих существ, ежегодно убиваемых в горячо любимом городе, высекать памятное «Я люблю Нью-Йорк»? Это будет вполне в духе черного юмора, которым пропитан город».
Оскар входит в ресторан «Севиль» и несколько мгновений рассматривает зал.
— Оскар! — зовет его от одного из столиков Чарли.
— Я сказал ему: Ник, если ты хочешь, чтоб я с тобой работал, — кричит Чарли на весь ресторан, — сделай так, чтобы я получал не меньше баксов, чем я получаю в «Трибекке». Ну не прав ли я, Оскар?
— Конечно ты прав, — кивает Оскар.
«Прав, прав, — думает он, — только не ори так, дубина». Речь идет о попытке бывшего менеджера. «Адониса» Ника Кауфмана переманить Чарли обратно в «Адонис»… Два года назад… два года назад, эта история — классический пример человеческой никчемной возни на этой земле — еще, может быть, заинтересовала бы Оскара. Сейчас он сидит и раздумывает, как бы уйти поскорее, и клянет себя за то, что согласился встретиться со старым приятелем. Оскар понимает, что он вырос из старого приятеля. — На хуй мне терять деньги, — продолжает Чарли. — Он обещает мне, что через несколько месяцев я буду иметь куда больше, если дело раскрутится… А вдруг не раскрутится? В «Трибекке» я имею свои пятьсот в неделю. Я сказал: Ник, если ты хочешь, чтоб я для тебя работал, хочешь Чарли Карлсона, гарантируй мне пятьсот в неделю…
Оскар кивает, время от времени вставляет: «Да, ты прав, Чарли», а сам думает: «Вот влип! Хуй я от него до полночи избавлюсь…»
Чарли здоровенный детина, в нем 6 футов и 6 инчей. Волосатое тело, лысина. Синие джинсы, клетчатая фланелевая рубашка расстегнута на груди. Куртку он сбросил, и куртка валяется на пурпурном, искусственной кожи, сиденье ресторана «Севиль», рядом с Чарли. Подкладка куртки, по курьезному стечению обстоятельств, тоже пурпурная… и грязная. «За пятьсот в неделю мог бы и отдать куртку в чистку», — морщится Оскар.
Внезапно он понимает, что делало их друзьями — его и Чарли. Чарли — неудачник, из него даже официант хороший не вышел, и Оскар тоже был неудачник. Был. Теперь перестал. Потому с Чарли у него больше нет ничего общего.
— Кого ебешь? — смеется Чарли. Он наконец закончил длинный рассказ о своих отношениях с Ником Кауфманом. Секс — еще одна сближавшая в свое время Оскара и Чарли страсть. Это Чарли в первый раз притащил Оскара в подвал отеля «Анзония», в только что открывшийся тогда «Плато Ритрит», — показать беженцу из коммунистического блока капиталистический разврат. И был удивлен, когда беженец быстро сориентировался в капиталистическом разврате…
— Ебу за деньги, — отвечает Оскар в том же стиле, в каком задал ему вопрос Чарли. — Одна писательница, другая — дизайнер.
— Молодец! — кричит Чарли. — Ты свой хуй не на дороге нашел, чтобы ебать их бесплатно. А я тут выебал пару дней назад рашен герл, — объявляет Чарли, улыбаясь до ушей. — Она тебя знает. Наташа ее зовут.
Оскару как будто плеснули кипятком в лицо. Его Наташка… С этим? Туман ненависти заливает ему глаза. С этим клоуном, с этой гориллой… «Свободная любовь»… Даже с идеями свободной любви в голове, как можно ебаться с неудачником?.. С облезлым неудачником в грязной куртке…
— Ну она и экземпляр, — все так же ухмыляется сквозь туман в глазах Оскара Чарли. — Я кончил раз шесть… Ты ее ебал?
— Не ебал, — говорит Оскар. — Я ее плохо знаю. Встречались на парти пару раз…
— Выеби, — говорит Чарли. — Получишь колоссальное удовольствие. Она вся дрожит на хую. И в жопу охотно ебется. Тело у нее потрясающее.
Оскар умирает в этот момент. Тупая боль в затылке и висках разрывает его череп, и кажется, череп сейчас взорвется, как граната. Одно дело — знать, что Наташка где-то ебется с какими-то абстрактными мужчинами, которых он никогда в своей жизни не встретит, а другое — сидеть за десертом с человеком, который ебал Наташку, распялив ее маленькое тело на постели, и кончил в его Наташку шесть раз. Шесть залпов спермы этого кретина попало в нежную глубь Наташки. Если бы у Оскара был револьвер, он бы убил мерзкое вонючее животное, сидящее перед ним и улыбающееся, а потом ножом вырезал бы то, чем он проник в Наташку. Если отрезать это «чем», то дело возможно поправить. Отрезать эту часть Чарли и выбросить в мусор! Оскар представил, как стая бродячих собак дерется за право сжевать член и яйца Чарли…
— Ты что, плохо себя чувствуешь? — спросил Чарли сочувственно.
— С чего ты взял?
— Ты весь мокрый — пот на лбу и на шее.
— У меня был грипп, может быть, я слишком рано вышел на улицу, — обрадовался Оскар возможности объяснить свой пот и наверняка искореженное болью лицо. — Ненавижу лежать в постели!
— Грипп сейчас у всех, — сказал Чарли. — При переходе из одного сезона в другой в Нью-Йорке всегда случается эпидемия гриппа.
— Я, пожалуй, выпью чего-нибудь крепкого, — решил Оскар. — Бренди.
— Я тоже, — обрадовался Чарли и замахал рукою официанту. У него был нерабочий день.
Не заметить огромную руку было невозможно. Официант тотчас принес бренди. Они выпили. Оскар подумал, что если первый час ему было скучно с Чарли Карлсоном, то теперь было слишком интересно. Кретин Чарли поместился поудобнее, тупые колени его обхватывали плотные джинсы, Оскар неприязненно покосился на тупые колени; сел, выставив ноги в проход, в полупрофиль к Оскару. Кретин умудрился влезть в самую сердцевину его существа, в самое больное место ударил его Чарли.
Ничего странного в том, что Чарли познакомился с Наташкой, не было. Чарли знал некоторых приятелей Оскара. Оскар не раз брал Чарли с собой на польские парти. Кто-то познакомил Чарли и Наташку, где-то они познакомились…
Оскара поразило другое — Наташкина небрезгливость. И от неудачника Чарли не отказалась Наташка, и ему подставила пизду, позволила ласкать себя полуметровым ладоням, волосатой шкуре позволила тереться о свое нежное тело. Зачем ей Чарли? Насколько Оскар знал, Чарли, несмотря на огромный рост и наглость, членом обладал нормальным и никаких талантов в делании любви не проявлял. Во времена совместной работы в «Адонисе» Оскару и Чарли случалось ебать одних и тех же женщин, Оскар одно время даже шутливо называл Чарли «бразэр», но Наташа…
— Га-га-га! — смеялся Чарли-горилла, глотая пиво и стирая со лба испарину, фланелевая рубашка его вылезла из штанов, а Оскар, уже достаточно опьяневший, думал, что, если бы гоу-гоу бар находился на отвесной скале, он не задумываясь столкнул бы гориллу Чарли ударом ноги в пропасть. «Животное! Наташка тоже животное — мерзкое и распустившееся. Она, без сомнения, выбрала гориллу за его горилльство, за гигантский рост и полуметровые ладони. Еще раз новое удовольствие». Поглядев на поросшие шерстью руки Чарли, Оскар с болью представил, что одна такая рука, пожалуй, зараз накрывает обе Наташкины грудки, одна способна мучить их обе…
Оскар попросил кофе у проходившей официантки, понимая, что он пьян и, если он сейчас не остановит свое ревнивое воображение, дело кончится плохо: он или воткнет Чарли в глаз вилку — вилка так соблазнительно лежала под рукой Оскара на соседнем неубранном столе, так близко сидел удобно рядом с вилкой Чарли… или еще нечто совершит Оскар — непоправимое. «А ради чего? — подумал Оскар. — Наташка ведь его даже не любит. Она не его жена. Наташка не герл-френд Оскара. У них даже нет планов на будущее…»
— Ебаное говно! — выругался Оскар.
— Что?! — прокричал Чарли. В гоу-гоу баре становилось все более шумно и жарко. На Чарли, сев на край стойки, пялилась своей открытой пиздой здоровая крепкобокая черноволосая девка.
— Ебаное говно! Жизнь — ебаное говно! — повторил Оскар.
У входа в диско они подрались. Не между собой. Диско находилось на Нижнем Ист-Сайде, потому у входа стояли два гарда — черный, ростом чуть пониже Чарли, туша затянута в блейзер, и пуэрториканец, в черной куртке с меховым воротником и с дубинкой у пояса, — и обыскивали всех мужчин. Легкая профессиональная пробежка по телу, снизу доверху, и все — проходи. Очевидно, у них были основания обыскивать своих клиентов, может быть, в предыдущий вечер или в один из вечеров в диско стреляли и убили двоих или троих. Или четверых, решил Оскар.
Чарли решил по-другому. В тот момент, когда туша в блейзере ощупывала его ноги, проверяя, не привязан ли у него к лодыжке револьвер, Чарли сверху стукнул кулачищем гарда по голове. Впоследствии он утверждал, что гард схватил его за член.
Гард в куртке в свою очередь ударил дубинкой Чарли и, целясь в шею, попал по ключице гориллы.
Оскар, которому некогда уже приходилось участвовать в драках вместе с Чарли, врезал ногой в ребра первого гарда, пытающегося подняться с земля и почти преуспевшего в этом занятии.
Не приглашенный никем посторонний, против но воняющий дешевым одеколоном и дешевым алкоголем и грязной одеждой человек, бросившись на Оскара, схватив его захватом за голову, попытался оторвать голову Оскара от туловища.
По-видимому, не разобравшись, кто с кем, гард-пуэрториканец ударил дубинкой по голове удушливого человека, и тот, отпустив Оскарову голову, повалился на асфальт. Оскар успел заметить, что сквозь редкие, блестящие от жира волосы удушливого проступает кровь.
После падения удушливого неизвестно откуда набежало еще с десяток человек и вступило в потасовку, произвольно и ни на чем не основываясь приняв сторону Чарли и Оскара или же гардов. Вся толпа, соединившись причудливым образом, топталась у входа в диско, ругалась, кричала, пьяно ударяла в мясо и кости выбранных противников, большей частью не попадая в цель.
Потом вдруг чей-то голос взревел с такой силой и выразительностью визга дикой свиньи, что всем стало ясно: одного из участников потасовки пырнули ножом…
От крика Оскар очнулся и, сообразив, что сейчас толпа рассосется и разбежится, страшась ответственности за совместно содеянное, решил ускользнуть первым. Кстати вспомнив, что вовсе незачем ему защищать Чарли, выебавшего блядь Наташку, Оскар отделился от толпы и быстро ушел за угол.
Из ближайшего же телефона-автомата Оскар позвонил Наташке.
— Хэлло! — сразу ответила русская девушка. Очевидно, она не спала и находилась поблизости от телефона.
— Ебаная щель! Животное! Дешевка! — Выпаливая ругательства, Оскар бил еще ботинком в дюралевую стойку, на которой покоился автомат. — Пизда!
— Оскар! — узнала его голос Наташка. — Ты что, с ума сошел? Как ты смеешь звонить мне среди ночи и говорить гадости! Мама предупреждала меня в свое время, что, сколько ни дружи с поляком, как хорошо к нему ни относись, все равно рано или поздно он сделает тебе гадость!
— Ты спала с Чарли! — перебил ее Оскар. — На хуя ты это сделала? Что, мало хуев разгуливает вокруг тебя, почему обязательно нужно ебаться с моим другом?
— Он не твой друг, — раздраженно возразила Наташка при помощи Кон-Эдисон. — Потом, я даже не знала, что вы знакомы…
— Хорошо… теперь ты знаешь, и я прошу тебя больше с ним не встречаться!
— Ты не мой муж, не указывай, что мне делать, пожалуйста, я свободный человек! — В Наташкииом голосе послышались визгливые нотки, как всегда, когда она защищала свою свободу…
— Послушай… мы оба свободные люди, но ты деградируешь. Чарли и ты — это слишком много даже для меня… Объясни, на хуя он тебе нужен? Что интересного в неудачнике сорока лет, проработавшем всю жизнь официантом, и даже, насколько я знаю Чарли, не очень хорошем мужчине?
— Ты хочешь, чтобы я еблась только с тобой? — вместо ответа спросила Наташка. — Ты хочешь меня присвоить!
— Ты не просто аморальна, ты уже очутилась за пределами человеческого в стремлении к твоей ебаной свободе! — Оскару показалось, что он задушил бы Наташку в этот момент, хотя, очутись он сейчас с Наташкой в одной комнате или стой Наташка рядом с ним сейчас на холодной улице Нижнего Ист-Сайда, Оскар бы не задушил ее, но выебал.
— Ты меня знаешь, — сказала Наташка решительно, — какая есть такая есть. Не общайся со мной, если я тебе не подхожу. Вокруг полным-полно высокоморальных, скучных как смерть, порядочных женщин, что же ты упрямо общаешься со мной?
Это было самое больное, место Оскара. Наташка знала, где ударить и как…
— Ну хоть понравилось тебе, как он тебя ебал, удовольствие получила? — помолчав, спросил Оскар унылым голосом.
— А-аа! — протянула Наташка задумчиво и затем добавила пренебрежительно: — Не очень. Ничего особенного.
— Зачем же еблась?! — воскликнул Оскар.
— Не твое дело! — Наташка мелко хихикнула. Такое хихиканье Наташки обычно символизировало ее смущение или нечто вроде смущения, какое-то чувство, заменяющее Наташке смущение.
— Пизда! Грязное животное, радостно принимающее в себя всякий хуй… — Оскар на сей раз сообщил Наташке, что она грязное животное, даже ласково, с оттенком восхищения неуправляемым существом.
— Он разговаривает со мной. Не то что ты! — бросила Наташка.
— Он? Он умеет разговаривать?
— Да, умеет! — запальчиво сказала Наташка. — Он пишет стихи. Мы целую ночь пили и разговаривали…
— И еблись, — добавил за нее Оскар. Ему опять было больно.
Наташка проглотила оскаровский довесок «еблись» без комментариев и запальчиво продолжала:
— Он не такой, как ты! Он интересуется мной. Тебе же только бы ебать меня, ты видишь во мне только пизду. А мы целую ночь проговорили об истории.
Оскар задохнулся от ярости и возмущения: «Об истории! Ни хуя себе!»
— Ну и дерьмо же ты! — бросил Оскар и швырнул трубку. Трубка повисла на стальном шпуре, покачиваясь.
Тем не менее у Оскара накопилось уже немало прошлого, немало воспоминаний, и воспоминания докучают Оскару именно в утренние часы. Часто Оскар просыпается еще до рассвета и лежит, перетасовывая в голове содержание незримых картотек памяти, вытаскивая и просматривая микрофильм за микрофильмом, эпизод за эпизодом. Нехотя, помимо своей воли, предается Оскар этому занятию, отворачивается от экрана, но спустя мгновения вновь с содроганием смотрит на экран.
Сегодня утром Оскар увидел, очевидно, запавший в дальний угол архива и провалявшийся там долгие годы незамеченным микрофильм: серая и теплая пыль, ноздреватый камень у обочины дороги медленно проплывали, видимые сверху в щель, в пролом… В том месте, где у днища тачки сгнила часть доски, видел маленький Оскар, сидящий в тачке, захолустный шлях в провинциальном польском городке. Тачку тащил по дороге тринадцатилетний Ежи, одетый в желтую английскую шинель с оторванными пуговицами…
«Вся жизнь состоит только из таких вот эпизодов, — думает грустный Оскар, натянувший простынь до самого носа. — Только они — жизнь». Перед ним прокручивают еще один короткий фильм: отец Оскара, уходящий утром в школу. Отец виден только со спины. Маленький Оскар наблюдает отца из окна второго этажа, из окна кухни. Отец шагает, переваливаясь с боку на бок, удаляется… На лысину зачесаны с боков седые волосы.
Выходя из вагона, Оскар безудержно смеется, а победоносные геркулесы, продолжающие свой путь в Бруклин, смотрят на него снисходительно, как на только что на их глазах сошедшего с ума (конечно, по вине черных!) представителя белой расы. «I fuck the world!» — повторяет с наслаждением Оскар, поднимаясь по невообразимо черной лестнице из сабвея. Ему очень хочется выебать мир.
4
В десять часов утра к Оскару приехала Женевьев. Когда Оскар открыл ей дверь, на него пахнуло из подъезда зимой и особым запахом замороженной улицы, как будто из отворенного рефрижератора. Пропуская Женевьев в квартиру, Оскар меланхолически признал, что в Нью-Йорке наступила зима, да.Женевьев, не раздеваясь, прошла в ливинг-рум и уселась на софу черного бархата, купленную для Оскара ею же. Нечто малопонятное — накидка из меха и тканей, очевидно, очередное сверхсовременное детище одежного инкубатора Этель Ксавьер — прикрывало длинное тело Женевьев там, где его не прикрывала черная длинная юбка.
— Ты все-таки выебал вчера мою подругу! — прошипела Женевьев.
— Выебал, — согласился Оскар, запахиваясь в черное шелковое кимоно с золотым драконом на спине, тоже подарок Женевьев.
— Я же просила тебя этого не делать, — зло бросила Женевьев. — Между нами все кончено! — Она решительно встала.
Оскар молчал, ему хотелось спать. Он лениво думал: «Какого черта Женевьев примчалась для выяснения отношений в такую рань… И он даже не может выставить ее из квартиры, потому что это она платит рент…»
— А я, между прочим, собиралась взять тебя с собой в Италию в январе и потом в Швейцарию, на озеро Комо, — обиженно прошептала стоящая у софы Женевьев. — Ты неблагодарен и неверен. Ты хам!
Еще пару лет назад Оскар рассердился бы, и выгнал бы Женевьев, и собрал бы вещи, и уехал в отель из Женевьев принадлежащего апартмента. Сейчас другой, менее пылкий Оскар сидел на софе, красиво запахнувшись в черное кимоно. Другой Оскар дружелюбно посмотрел на Женевьев.
— Сядь, — сказал он. — Я хочу тебе кое-что объяснить.
Оскар взял Женевьев за руку и, притянув ее к себе силой, посадил рядом с собой. Женевьев села, но обиженно тотчас отвернулась от Оскара.
— Я урод! — сказал Оскар. — Понимаешь? Я люблю всех. Я послан в этот мир не как любовник, но как отец. Я призван успокоить женщин. Я не могу принадлежать одной женщине. Я обязан принадлежать всем. Ты должна это понять…
Женевьев досадливо дернулась:
— Не сомневаюсь в том, что ты способен оправдать все что угодно, ты же философ по образованию и призванию. Ты способен убить меня и объяснить убийство высшими целями… — Она замолчала.
— Говорил ли я тебе когда-нибудь, что я люблю тебя, Женевьев? — Оскар решил зайти с другого конца. Женевьев молчала, отвернувшись. — Нет, не говорил, ни единого раза. Я делал с тобой любовь, я был твоим другом, но я ни разу не сказал: «Женевьев, я люблю тебя».
— Спасибо! — обиженно швырнула Женевьев. — Ты очень щедр!
— Женевьев. — Оскар придвинулся к ней близко-близко, взял Женевьев за иссушенную жизнью руку и поцеловал эту руку. За три недели, которые они не виделись, Женевьев не сменила духи, нет, тот же запах. — Женевьев, — продолжил Оскар вкрадчиво, — вспомни все, что я делал с тобой в постели! — И Оскар насильно повернул лицо Женевьев к себе. — Посмотри на меня! — приказал Оскар. — Ну!
Выражение, с каким Женевьев посмотрела на Оскара, можно было охарактеризовать как беспомощное. Может быть, именно таким взглядом смотрят на мир раненые домашние животные. Оскар, впрочем, никогда не охотился на домашних животных…
— Вспомни! — опять потребовал Оскар, и слабая улыбка посетила губы мадам де Брео. — Кто будет проделывать все это с тобой, если мы расстанемся? — хлестнул Оскар фразой.
Женевьев со страхом посмотрела на него из-за плеча. Вопросительно, словно желала спросить Оскара, кто будет.
— Никто, никогда, — подытожил безжалостный Оскар. — Люди твоего круга не занимаются такими вещами. Чтобы найти мне замену, ты вынуждена будешь спуститься в мир садомазохистов, найти с ними связь, посещать их парти и собрания… А ты никогда этого не сделаешь, потому что ты труслива.
Оскар остановился, давая мадам время осмыслить сказанное им, осмыслить будущее, которое ее ожидает.
— Мы не виделись около трех недель, ну и что, эти три недели жизнь твоя была полна сексуальных удовольствий? — Оскар добивал Женевьев, это было видно по ее поникшему взгляду. — Испытала ли ты хоть раз без меня то ощущение восхитительной наполненности, в котором пребывает твоя пизда после каждого сеанса любви со мной? Ты сама не раз говорила мне о «восхитительной наполненности» — это твое выражение.
Женевьев молчала. Рука ее непроизвольно поглаживала бархат обивки софы.
— Я не нужен тебе каждую минуту, — убежденно сказал Оскар. — Ты не можешь вытерпеть моего присутствия в твоем апартменте более двух дней. Ты сама всегда просишь меня уйти, объясняя, что ты хочешь побыть одна, отдохнуть… Разве не так?
— Ты сексуальный маньяк! — попробовала защититься Женевьев.
— Может быть! — равнодушно согласился Оскар. — Ничего страшного не произойдет, если я иногда буду уделять немного времени твоей подруге Сюзен…
— Я не хочу делить тебя с Сюзен! — воскликнула Женевьев. — Не хочу!
— Придется, — сказал Оскар жестко. — Если ты хочешь вновь и вновь испытывать «восхитительную наполненность».
Женевьев молчала. Оскар вытянул руку, проник рукою под накидку мадам де Брео, почти не блуждая нашел под накидкой самую горячую точку и, перевалившись на Женевьев, начал, завернув юбку вверх, сдирать с нее чулки. Однако убедившись, что это слишком сложный и долгий процесс, а обстоятельства требовали быстрых действий, Оскар просто сдвинул нейлон с бедер Женевьев к ее коленям и вдруг, подняв ноги. Женевьев вверх, оттянул полоску ее бежевых трусов в сторону.
На него пахнуло сыростью, и Оскар на ощупь, не вглядываясь, воткнул в эту сырость член. В Женевьев было очень мокро. Неожиданно мокро. «Все эти три недели ее никто не ебал! Бедная!» — сообразил Оскар и задвигал в Женевьев членом.
5
Когда-то Оскару случилось прожить несколько недель в рыбачьем поселке на берегу Балтийского моря. Там, никем не контролируемое, свободно плодилось собачье племя. На лето в поселок приезжали интеллектуалы из Варшавы и привозили с собой породистых любимцев. Разумеется, интеллектуалы не могли запретить своим собакам общаться с местными дворнягами. В результате за какие-нибудь десять или чуть больше лет в поселке молено было увидеть престраннейших представителей собачьего племени. Одни из них были непомерно длинны, и четырех лап было явно недостаточно, чтобы поддерживать туловище над землей, — нужны были шесть лап. Другие были скорее похожи на коз, чем на собак, и Оскару казалось, что они родились от кровосмешения козы и ошалевшего от похоти кобеля. Третьи стояли ближе к котам, чем к собакам…Население Нью-Йорка, размышляет Оскар, шагая по Бликер-стрит на Ист, не уступит собачьему населению того поселка в нелепости и странности. Смешения рас и племен, иногда удачные, в большинстве своем породили страннейшие экземпляры, парад монстров и зловещих клоунов происходит перед глазами Оскара. Некоторые существа даже не похожи на людей, а напоминают скорее предметы. Вот этот, в огромных штанах, прислонившийся к почтовому ящику, — чудовищный пузырь-водянка, а не человек. Старику в засаленном клетчатом пиджаке кто-то оторвал пол-лица. У юноши с водянистыми глазами нет и намека на подбородок. Мутанты. Люди будущего.
И ньюйоркцы, вне сомнения, мазохисты. Никакой другой причиной не объяснишь согласие ходить по самым грязным и вонючим в мире тротуарам, спускаться несколько раз в день в самое зловещее в мире подземелье — сабвей, смотреть на самые грубые в мире здания. Железо, ржавчина, кирпич, камень, смола, асфальт, старый и новый цемент — чудовищно-тесное скопление зданий и человекообразных существ на небольшом, сплошь взрытом, много раз перевороченном острове. Зачем? Куда приятнее ведь смотреть на цветы и красивые лесные поляны. Привлекают ли сюда жителей тысячи ресторанов, кинотеатров, порнокинотеатров, диско и очень вероятная возможность быть ограбленным или убитым? Безусловно, ньюйоркцы мазохисты. Они находят наслаждение в несчастьях и неприятных чувствах, решает Оскар. Они не только наслаждаются зловещим городом, они яростно отстаивают свой безумный город на страницах его безумных газет (Оскар, проходя мимо газетного киоска, взглянул на заголовок «Дейли ньюс»: «Перестрелка в Бруклине! Двое убиты!» — радостно сообщала газета), в телевизионных интервью и гордо тащат по миру свой мазохизм «Я люблю Нью-Йорк» на тишотках.
«Как же, люблю, — комментирует Оскар насмешливо. — Почему они до сих пор не догадались на могильных плитах тысячи или более того человеческих существ, ежегодно убиваемых в горячо любимом городе, высекать памятное «Я люблю Нью-Йорк»? Это будет вполне в духе черного юмора, которым пропитан город».
Оскар входит в ресторан «Севиль» и несколько мгновений рассматривает зал.
— Оскар! — зовет его от одного из столиков Чарли.
6
Через полчаса Оскар уже жалел, что согласился встретиться с Чарли. Ему было неинтересно. Пару лет тому назад Оскара и Чарли Карлсона считали друзьями. Тут же, за столиком ресторана «Севиль», Оскар дает себе слово никогда больше не пытаться возрождать старые связи. Единственным извинением Оскару может служить то, что Чарли, позвонив ему несколько дней назад, застал Оскара в его сентиментально-плаксивом состоянии, и чувствительный в такие дни Оскар согласился встретиться и пообедать вместе.— Я сказал ему: Ник, если ты хочешь, чтоб я с тобой работал, — кричит Чарли на весь ресторан, — сделай так, чтобы я получал не меньше баксов, чем я получаю в «Трибекке». Ну не прав ли я, Оскар?
— Конечно ты прав, — кивает Оскар.
«Прав, прав, — думает он, — только не ори так, дубина». Речь идет о попытке бывшего менеджера. «Адониса» Ника Кауфмана переманить Чарли обратно в «Адонис»… Два года назад… два года назад, эта история — классический пример человеческой никчемной возни на этой земле — еще, может быть, заинтересовала бы Оскара. Сейчас он сидит и раздумывает, как бы уйти поскорее, и клянет себя за то, что согласился встретиться со старым приятелем. Оскар понимает, что он вырос из старого приятеля. — На хуй мне терять деньги, — продолжает Чарли. — Он обещает мне, что через несколько месяцев я буду иметь куда больше, если дело раскрутится… А вдруг не раскрутится? В «Трибекке» я имею свои пятьсот в неделю. Я сказал: Ник, если ты хочешь, чтоб я для тебя работал, хочешь Чарли Карлсона, гарантируй мне пятьсот в неделю…
Оскар кивает, время от времени вставляет: «Да, ты прав, Чарли», а сам думает: «Вот влип! Хуй я от него до полночи избавлюсь…»
Чарли здоровенный детина, в нем 6 футов и 6 инчей. Волосатое тело, лысина. Синие джинсы, клетчатая фланелевая рубашка расстегнута на груди. Куртку он сбросил, и куртка валяется на пурпурном, искусственной кожи, сиденье ресторана «Севиль», рядом с Чарли. Подкладка куртки, по курьезному стечению обстоятельств, тоже пурпурная… и грязная. «За пятьсот в неделю мог бы и отдать куртку в чистку», — морщится Оскар.
Внезапно он понимает, что делало их друзьями — его и Чарли. Чарли — неудачник, из него даже официант хороший не вышел, и Оскар тоже был неудачник. Был. Теперь перестал. Потому с Чарли у него больше нет ничего общего.
— Кого ебешь? — смеется Чарли. Он наконец закончил длинный рассказ о своих отношениях с Ником Кауфманом. Секс — еще одна сближавшая в свое время Оскара и Чарли страсть. Это Чарли в первый раз притащил Оскара в подвал отеля «Анзония», в только что открывшийся тогда «Плато Ритрит», — показать беженцу из коммунистического блока капиталистический разврат. И был удивлен, когда беженец быстро сориентировался в капиталистическом разврате…
— Ебу за деньги, — отвечает Оскар в том же стиле, в каком задал ему вопрос Чарли. — Одна писательница, другая — дизайнер.
— Молодец! — кричит Чарли. — Ты свой хуй не на дороге нашел, чтобы ебать их бесплатно. А я тут выебал пару дней назад рашен герл, — объявляет Чарли, улыбаясь до ушей. — Она тебя знает. Наташа ее зовут.
Оскару как будто плеснули кипятком в лицо. Его Наташка… С этим? Туман ненависти заливает ему глаза. С этим клоуном, с этой гориллой… «Свободная любовь»… Даже с идеями свободной любви в голове, как можно ебаться с неудачником?.. С облезлым неудачником в грязной куртке…
— Ну она и экземпляр, — все так же ухмыляется сквозь туман в глазах Оскара Чарли. — Я кончил раз шесть… Ты ее ебал?
— Не ебал, — говорит Оскар. — Я ее плохо знаю. Встречались на парти пару раз…
— Выеби, — говорит Чарли. — Получишь колоссальное удовольствие. Она вся дрожит на хую. И в жопу охотно ебется. Тело у нее потрясающее.
Оскар умирает в этот момент. Тупая боль в затылке и висках разрывает его череп, и кажется, череп сейчас взорвется, как граната. Одно дело — знать, что Наташка где-то ебется с какими-то абстрактными мужчинами, которых он никогда в своей жизни не встретит, а другое — сидеть за десертом с человеком, который ебал Наташку, распялив ее маленькое тело на постели, и кончил в его Наташку шесть раз. Шесть залпов спермы этого кретина попало в нежную глубь Наташки. Если бы у Оскара был револьвер, он бы убил мерзкое вонючее животное, сидящее перед ним и улыбающееся, а потом ножом вырезал бы то, чем он проник в Наташку. Если отрезать это «чем», то дело возможно поправить. Отрезать эту часть Чарли и выбросить в мусор! Оскар представил, как стая бродячих собак дерется за право сжевать член и яйца Чарли…
— Ты что, плохо себя чувствуешь? — спросил Чарли сочувственно.
— С чего ты взял?
— Ты весь мокрый — пот на лбу и на шее.
— У меня был грипп, может быть, я слишком рано вышел на улицу, — обрадовался Оскар возможности объяснить свой пот и наверняка искореженное болью лицо. — Ненавижу лежать в постели!
— Грипп сейчас у всех, — сказал Чарли. — При переходе из одного сезона в другой в Нью-Йорке всегда случается эпидемия гриппа.
— Я, пожалуй, выпью чего-нибудь крепкого, — решил Оскар. — Бренди.
— Я тоже, — обрадовался Чарли и замахал рукою официанту. У него был нерабочий день.
Не заметить огромную руку было невозможно. Официант тотчас принес бренди. Они выпили. Оскар подумал, что если первый час ему было скучно с Чарли Карлсоном, то теперь было слишком интересно. Кретин Чарли поместился поудобнее, тупые колени его обхватывали плотные джинсы, Оскар неприязненно покосился на тупые колени; сел, выставив ноги в проход, в полупрофиль к Оскару. Кретин умудрился влезть в самую сердцевину его существа, в самое больное место ударил его Чарли.
7
Потом они пошли в бар. В «гоу-гоу» бар. Оскар, как приклеенный, почему-то последовал за Чарли, хотя ему следовало бы уйти уже давным-давно. Они сидели у самой дорожки-стойки, на ней трясла своим мясом очередная девка. Чарли пил пиво, восторженно рыгал, ахал и ухал при удалении каждой следующей тряпки с тела девки, пытался, запрокинув голову, заглянуть ей между ног, а Оскар занимался тем, что накачивал себя бренди и… ненавидел Чарли.Ничего странного в том, что Чарли познакомился с Наташкой, не было. Чарли знал некоторых приятелей Оскара. Оскар не раз брал Чарли с собой на польские парти. Кто-то познакомил Чарли и Наташку, где-то они познакомились…
Оскара поразило другое — Наташкина небрезгливость. И от неудачника Чарли не отказалась Наташка, и ему подставила пизду, позволила ласкать себя полуметровым ладоням, волосатой шкуре позволила тереться о свое нежное тело. Зачем ей Чарли? Насколько Оскар знал, Чарли, несмотря на огромный рост и наглость, членом обладал нормальным и никаких талантов в делании любви не проявлял. Во времена совместной работы в «Адонисе» Оскару и Чарли случалось ебать одних и тех же женщин, Оскар одно время даже шутливо называл Чарли «бразэр», но Наташа…
— Га-га-га! — смеялся Чарли-горилла, глотая пиво и стирая со лба испарину, фланелевая рубашка его вылезла из штанов, а Оскар, уже достаточно опьяневший, думал, что, если бы гоу-гоу бар находился на отвесной скале, он не задумываясь столкнул бы гориллу Чарли ударом ноги в пропасть. «Животное! Наташка тоже животное — мерзкое и распустившееся. Она, без сомнения, выбрала гориллу за его горилльство, за гигантский рост и полуметровые ладони. Еще раз новое удовольствие». Поглядев на поросшие шерстью руки Чарли, Оскар с болью представил, что одна такая рука, пожалуй, зараз накрывает обе Наташкины грудки, одна способна мучить их обе…
Оскар попросил кофе у проходившей официантки, понимая, что он пьян и, если он сейчас не остановит свое ревнивое воображение, дело кончится плохо: он или воткнет Чарли в глаз вилку — вилка так соблазнительно лежала под рукой Оскара на соседнем неубранном столе, так близко сидел удобно рядом с вилкой Чарли… или еще нечто совершит Оскар — непоправимое. «А ради чего? — подумал Оскар. — Наташка ведь его даже не любит. Она не его жена. Наташка не герл-френд Оскара. У них даже нет планов на будущее…»
— Ебаное говно! — выругался Оскар.
— Что?! — прокричал Чарли. В гоу-гоу баре становилось все более шумно и жарко. На Чарли, сев на край стойки, пялилась своей открытой пиздой здоровая крепкобокая черноволосая девка.
— Ебаное говно! Жизнь — ебаное говно! — повторил Оскар.
У входа в диско они подрались. Не между собой. Диско находилось на Нижнем Ист-Сайде, потому у входа стояли два гарда — черный, ростом чуть пониже Чарли, туша затянута в блейзер, и пуэрториканец, в черной куртке с меховым воротником и с дубинкой у пояса, — и обыскивали всех мужчин. Легкая профессиональная пробежка по телу, снизу доверху, и все — проходи. Очевидно, у них были основания обыскивать своих клиентов, может быть, в предыдущий вечер или в один из вечеров в диско стреляли и убили двоих или троих. Или четверых, решил Оскар.
Чарли решил по-другому. В тот момент, когда туша в блейзере ощупывала его ноги, проверяя, не привязан ли у него к лодыжке револьвер, Чарли сверху стукнул кулачищем гарда по голове. Впоследствии он утверждал, что гард схватил его за член.
Гард в куртке в свою очередь ударил дубинкой Чарли и, целясь в шею, попал по ключице гориллы.
Оскар, которому некогда уже приходилось участвовать в драках вместе с Чарли, врезал ногой в ребра первого гарда, пытающегося подняться с земля и почти преуспевшего в этом занятии.
Не приглашенный никем посторонний, против но воняющий дешевым одеколоном и дешевым алкоголем и грязной одеждой человек, бросившись на Оскара, схватив его захватом за голову, попытался оторвать голову Оскара от туловища.
По-видимому, не разобравшись, кто с кем, гард-пуэрториканец ударил дубинкой по голове удушливого человека, и тот, отпустив Оскарову голову, повалился на асфальт. Оскар успел заметить, что сквозь редкие, блестящие от жира волосы удушливого проступает кровь.
После падения удушливого неизвестно откуда набежало еще с десяток человек и вступило в потасовку, произвольно и ни на чем не основываясь приняв сторону Чарли и Оскара или же гардов. Вся толпа, соединившись причудливым образом, топталась у входа в диско, ругалась, кричала, пьяно ударяла в мясо и кости выбранных противников, большей частью не попадая в цель.
Потом вдруг чей-то голос взревел с такой силой и выразительностью визга дикой свиньи, что всем стало ясно: одного из участников потасовки пырнули ножом…
От крика Оскар очнулся и, сообразив, что сейчас толпа рассосется и разбежится, страшась ответственности за совместно содеянное, решил ускользнуть первым. Кстати вспомнив, что вовсе незачем ему защищать Чарли, выебавшего блядь Наташку, Оскар отделился от толпы и быстро ушел за угол.
Из ближайшего же телефона-автомата Оскар позвонил Наташке.
— Хэлло! — сразу ответила русская девушка. Очевидно, она не спала и находилась поблизости от телефона.
— Ебаная щель! Животное! Дешевка! — Выпаливая ругательства, Оскар бил еще ботинком в дюралевую стойку, на которой покоился автомат. — Пизда!
— Оскар! — узнала его голос Наташка. — Ты что, с ума сошел? Как ты смеешь звонить мне среди ночи и говорить гадости! Мама предупреждала меня в свое время, что, сколько ни дружи с поляком, как хорошо к нему ни относись, все равно рано или поздно он сделает тебе гадость!
— Ты спала с Чарли! — перебил ее Оскар. — На хуя ты это сделала? Что, мало хуев разгуливает вокруг тебя, почему обязательно нужно ебаться с моим другом?
— Он не твой друг, — раздраженно возразила Наташка при помощи Кон-Эдисон. — Потом, я даже не знала, что вы знакомы…
— Хорошо… теперь ты знаешь, и я прошу тебя больше с ним не встречаться!
— Ты не мой муж, не указывай, что мне делать, пожалуйста, я свободный человек! — В Наташкииом голосе послышались визгливые нотки, как всегда, когда она защищала свою свободу…
— Послушай… мы оба свободные люди, но ты деградируешь. Чарли и ты — это слишком много даже для меня… Объясни, на хуя он тебе нужен? Что интересного в неудачнике сорока лет, проработавшем всю жизнь официантом, и даже, насколько я знаю Чарли, не очень хорошем мужчине?
— Ты хочешь, чтобы я еблась только с тобой? — вместо ответа спросила Наташка. — Ты хочешь меня присвоить!
— Ты не просто аморальна, ты уже очутилась за пределами человеческого в стремлении к твоей ебаной свободе! — Оскару показалось, что он задушил бы Наташку в этот момент, хотя, очутись он сейчас с Наташкой в одной комнате или стой Наташка рядом с ним сейчас на холодной улице Нижнего Ист-Сайда, Оскар бы не задушил ее, но выебал.
— Ты меня знаешь, — сказала Наташка решительно, — какая есть такая есть. Не общайся со мной, если я тебе не подхожу. Вокруг полным-полно высокоморальных, скучных как смерть, порядочных женщин, что же ты упрямо общаешься со мной?
Это было самое больное, место Оскара. Наташка знала, где ударить и как…
— Ну хоть понравилось тебе, как он тебя ебал, удовольствие получила? — помолчав, спросил Оскар унылым голосом.
— А-аа! — протянула Наташка задумчиво и затем добавила пренебрежительно: — Не очень. Ничего особенного.
— Зачем же еблась?! — воскликнул Оскар.
— Не твое дело! — Наташка мелко хихикнула. Такое хихиканье Наташки обычно символизировало ее смущение или нечто вроде смущения, какое-то чувство, заменяющее Наташке смущение.
— Пизда! Грязное животное, радостно принимающее в себя всякий хуй… — Оскар на сей раз сообщил Наташке, что она грязное животное, даже ласково, с оттенком восхищения неуправляемым существом.
— Он разговаривает со мной. Не то что ты! — бросила Наташка.
— Он? Он умеет разговаривать?
— Да, умеет! — запальчиво сказала Наташка. — Он пишет стихи. Мы целую ночь пили и разговаривали…
— И еблись, — добавил за нее Оскар. Ему опять было больно.
Наташка проглотила оскаровский довесок «еблись» без комментариев и запальчиво продолжала:
— Он не такой, как ты! Он интересуется мной. Тебе же только бы ебать меня, ты видишь во мне только пизду. А мы целую ночь проговорили об истории.
Оскар задохнулся от ярости и возмущения: «Об истории! Ни хуя себе!»
— Ну и дерьмо же ты! — бросил Оскар и швырнул трубку. Трубка повисла на стальном шпуре, покачиваясь.
8
Когда-то Оскар мог счастливо спать до десяти и до одиннадцати часов. Теперь ему редко удается продержаться в постели после восьми часов утра. Может быть, это старость? — размышляет Оскар и тут же высмеивает сам себя. Какая старость, ему пошел тридцать шестой год. Глупо говорить о старости.Тем не менее у Оскара накопилось уже немало прошлого, немало воспоминаний, и воспоминания докучают Оскару именно в утренние часы. Часто Оскар просыпается еще до рассвета и лежит, перетасовывая в голове содержание незримых картотек памяти, вытаскивая и просматривая микрофильм за микрофильмом, эпизод за эпизодом. Нехотя, помимо своей воли, предается Оскар этому занятию, отворачивается от экрана, но спустя мгновения вновь с содроганием смотрит на экран.
Сегодня утром Оскар увидел, очевидно, запавший в дальний угол архива и провалявшийся там долгие годы незамеченным микрофильм: серая и теплая пыль, ноздреватый камень у обочины дороги медленно проплывали, видимые сверху в щель, в пролом… В том месте, где у днища тачки сгнила часть доски, видел маленький Оскар, сидящий в тачке, захолустный шлях в провинциальном польском городке. Тачку тащил по дороге тринадцатилетний Ежи, одетый в желтую английскую шинель с оторванными пуговицами…
«Вся жизнь состоит только из таких вот эпизодов, — думает грустный Оскар, натянувший простынь до самого носа. — Только они — жизнь». Перед ним прокручивают еще один короткий фильм: отец Оскара, уходящий утром в школу. Отец виден только со спины. Маленький Оскар наблюдает отца из окна второго этажа, из окна кухни. Отец шагает, переваливаясь с боку на бок, удаляется… На лысину зачесаны с боков седые волосы.