Страница:
которой никогда прежде и не подозревал. Над нами синее, безоблачное небо,
повторяющее оттенки моря, которое под форштевнем блестит и отливает, как
голубой атлас. По горизонту протянулись легкие, перистые облачка,
неизменные, неподвижные, точно серебряная оправа яркого бирюзового свода.
I do not forget one night, when I should have been asleep, of lying on
the forecastle-head and gazing down at the spectral ripple of foam thrust
aside by the Ghost's forefoot. It sounded like the gurgling of a brook over
mossy stones in some quiet dell, and the crooning song of it lured me away
and out of myself till I was no longer Hump the cabin-boy, nor Van Weyden,
the man who had dreamed away thirty-five years among books. But a voice
behind me, the unmistakable voice of Wolf Larsen, strong with the invincible
certitude of the man and mellow with appreciation of the words he was
quoting, aroused me.
Надолго запомнилась мне одна ночь, когда, забыв про сон, лежал я на
полубаке и смотрел на переливчатую игру пены, бурлившей у форштевня. До меня
долетали звуки, напоминавшие журчание ручейка по мшистым камням в тихом,
уединенном ущелье. Они убаюкивали, уносили куда-то далеко, заставляя забыть,
что я -- юнга "Хэмп", бывший некогда Хэмфри Ван-Вейденом, который тридцать
пять лет своей жизни просидел над книгами. Меня вернул к действительности
голос Волка Ларсена, как всегда сильный и уверенный, но с необычайной
мягкостью и затаенным восторгом произносивший такие слова:
"'O the blazing tropic night, when the wake's a welt of light That
holds the hot sky tame, And the steady forefoot snores through the
planet-powdered floors Where the scared whale flukes in flame. Her plates
are scarred by the sun, dear lass, And her ropes are taut with the dew, For
we're booming down on the old trail, our own trail, the out trail, We're
sagging south on the Long Trail - the trail that is always new.'"
Южных звезд искристый свет, за кормой сребристый след, Как дорога в
небосвод. Киль взрезает пену волн, парус ровным ветром полн. Кит дробит
сверканье вод. Снасти блещут росой по утрам, Солнце сушит обшивку бортов.
Перед нами путь, путь, знакомый нам, -- Путь на юг, старый друг, он для нас
вечно нов!
"Eh, Hump? How's it strike you?" he asked, after the due pause which
words and setting demanded.
-- Ну как, Хэмп? Нравится вам это? -- спросил он меня, помолчав, как
того требовали стихи и обстановка.
I looked into his face. It was aglow with light, as the sea itself, and
the eyes were flashing in the starshine.
Я взглянул на него. Лицо его было озарено светом, как само море, и
глаза сверкали.
"It strikes me as remarkable, to say the least, that you should show
enthusiasm," I answered coldly.
-- Меня поражает, что вы способны на такой энтузиазм, -- холодно
отвечал я.
"Why, man, it's living! it's life!" he cried.
-- Почему же? Это говорит во мне жизнь! -- воскликнул он.
"Which is a cheap thing and without value." I flung his words at him.
-- Дешевая вещь, не имеющая никакой цены, -- напомнил я ему его слова.
He laughed, and it was the first time I had heard honest mirth in his
voice.
Он рассмеялся, и я впервые услышал в его голосе искреннее веселье.
"Ah, I cannot get you to understand, cannot drive it into your head,
what a thing this life is. Of course life is valueless, except to itself.
And I can tell you that my life is pretty valuable just now - to myself. It
is beyond price, which you will acknowledge is a terrific overrating, but
which I cannot help, for it is the life that is in me that makes the
rating."
-- Эх, никак не заставишь вас понять, никак не втолкуешь вам, что это
за штука -- жизнь! Конечно, она имеет цену только для себя самой. И могу
сказать вам, что моя жизнь сейчас весьма ценна... для меня. Ей прямо нет
цены, хотя вы скажете, что я очень ее переоцениваю. Но что поделаешь, моя
жизнь сама определяет себе цену.
He appeared waiting for the words with which to express the thought
that was in him, and finally went on.
Он помолчал -- казалось, он подыскивает слова, чтобы высказать какую-то
мысль, -- потом заговорил снова:
"Do you know, I am filled with a strange uplift; I feel as if all time
were echoing through me, as though all powers were mine. I know truth,
divine good from evil, right from wrong. My vision is clear and far. I could
almost believe in God. But," and his voice changed and the light went out of
his face, - "what is this condition in which I find myself? this joy of
living? this exultation of life? this inspiration, I may well call it? It is
what comes when there is nothing wrong with one's digestion, when his
stomach is in trim and his appetite has an edge, and all goes well. It is
the bribe for living, the champagne of the blood, the effervescence of the
ferment - that makes some men think holy thoughts, and other men to see God
or to create him when they cannot see him. That is all, the drunkenness of
life, the stirring and crawling of the yeast, the babbling of the life that
is insane with consciousness that it is alive. And - bah! To-morrow I shall
pay for it as the drunkard pays. And I shall know that I must die, at sea
most likely, cease crawling of myself to be all a-crawl with the corruption
of the sea; to be fed upon, to be carrion, to yield up all the strength and
movement of my muscles that it may become strength and movement in fin and
scale and the guts of fishes. Bah! And bah! again. The champagne is already
flat. The sparkle and bubble has gone out and it is a tasteless drink."
-- Видите ли, я испытываю сейчас удивительный подъем духа. Словно все
времена звучат во мне и все силы принадлежат мне. Словно мне открылась
истина, и я могу отличить добро от зла, правду от лжи и взором проникнуть в
даль. Я почти готов поверить в бога. Но, -- голос его изменился и лицо
потемнело, -- почему я в таком состоянии? Откуда эта радость жизни? Это
упоение жизнью? Этот -- назовем его так -- подъем? Все это бывает просто от
хорошего пищеварения, когда у человека желудок в порядке, аппетит исправный
и весь организм хорошо работает. Это -- брожение закваски, шампанское в
крови, это обман, подачка, которую бросает нам жизнь, внушая одним высокие
мысли, а других заставляя видеть бога или создавать его, если они не могут
его видеть. Вот и все: опьянение жизни, бурление закваски, бессмысленная
радость жизни, одурманенной сознанием, что она бродит, что она жива. Но увы!
Завтра я буду расплачиваться за это, завтра для меня, как для запойного
пьяницы, наступит похмелье. Завтра я буду помнить, что я должен умереть и,
вероятнее всего, умру в плавании; что я перестану бродить в самом себе,
стану частью брожения моря; что я буду гнить; что я сделаюсь падалью; что
сила моих мускулов перейдет в плавники и чешую рыб. Увы! Шампанское
выдохлось. Вся игра ушла из него, и оно потеряло свой вкус.
He left me as suddenly as he had come, springing to the deck with the
weight and softness of a tiger. The Ghost ploughed on her way. I noted the
gurgling forefoot was very like a snore, and as I listened to it the effect
of Wolf Larsen's swift rush from sublime exultation to despair slowly left
me. Then some deep-water sailor, from the waist of the ship, lifted a rich
tenor voice in the "Song of the Trade Wind":
Он покинул меня так же внезапно, как и появился, спрыгнув на палубу
мягко и бесшумно, словно тигр. "Призрак" продолжал идти своим путем. Пена
бурлила у форштевня, но мне чудились теперь звуки, похожие на сдавленный
хрип. Я прислушивался к ним, и мало-помалу впечатление, которое произвел на
меня внезапный переход Ларсена от экстаза к отчаянию, ослабело. Вдруг
какой-то матрос на палубе звучным тенором затянул "Песнь пассата":
"Oh, I am the wind the seamen love - I am steady, and strong, and true;
They follow my track by the clouds above, O'er the fathomless tropic blue.
Я ветр, любезный морякам, Я свеж, могуч. Они следят по небесам Мой лет
средь туч.
Through daylight and dark I follow the bark I keep like a hound on her
trail; I'm strongest at noon, yet under the moon, I stiffen the bunt of her
sail."
И я бегу за кораблем Вернее пса. Вздуваю ночью я и днем Все паруса.
Sometimes I think Wolf Larsen mad, or half-mad at least, what of his
strange moods and vagaries. At other times I take him for a great man, a
genius who has never arrived. And, finally, I am convinced that he is the
perfect type of the primitive man, born a thousand years or generations too
late and an anachronism in this culminating century of civilization. He is
certainly an individualist of the most pronounced type. Not only that, but
he is very lonely. There is no congeniality between him and the rest of the
men aboard ship. His tremendous virility and mental strength wall him apart.
They are more like children to him, even the hunters, and as children he
treats them, descending perforce to their level and playing with them as a
man plays with puppies. Or else he probes them with the cruel hand of a
vivisectionist, groping about in their mental processes and examining their
souls as though to see of what soul-stuff is made.
Иногда Волк Ларсен кажется мне просто сумасшедшим или, во всяком
случае, не вполне нормальным -- столько у него странностей и диких причуд.
Иногда же я вижу в нем задатки великого человека, гения, оставшиеся в
зародыше. И наконец, в чем я совершенно убежден, так это в том, что он
ярчайший тип первобытного человека, опоздавшего родиться на тысячу лет или
поколений, живой анахронизм в наш век высокой цивилизации. Бесспорно, он
законченный индивидуалист и, конечно, очень одинок. Между ним и всем
экипажем нет ничего общего. Его необычайная физическая сила и сила его
личности отгораживают его от других. Он смотрит на них, как на детей -- не
делает исключения даже для охотников, -- и обращается с ними, как с детьми,
заставляя себя спускаться до их уровня и порой играя с ними, словно со
щенками. Иногда же он исследует их суровой рукой вивисектора и копается в их
душах, как бы желая понять, из какого теста они слеплены.
I have seen him a score of times, at table, insulting this hunter or
that, with cool and level eyes and, withal, a certain air of interest,
pondering their actions or replies or petty rages with a curiosity almost
laughable to me who stood onlooker and who understood. Concerning his own
rages, I am convinced that they are not real, that they are sometimes
experiments, but that in the main they are the habits of a pose or attitude
he has seen fit to take toward his fellow-men. I know, with the possible
exception of the incident of the dead mate, that I have not seen him really
angry; nor do I wish ever to see him in a genuine rage, when all the force
of him is called into play.
За столом я десятки раз наблюдал, как он, холодно и пристально глядя на
кого-нибудь из охотников, принимался оскорблять его, а затем с таким
любопытством ждал от него ответа, вернее, вспышки бессильного гнева, что
мне, стороннему наблюдателю, понимавшему, в чем тут дело, становилось
смешно. Когда же он сам впадает в ярость, она кажется мне напускной. Я
уверен, что это только манера держаться, сознательно усвоенная им по
отношению к окружающим, и он просто пользуется ею для своих экспериментов.
После смерти его помощника я, в сущности, ни разу больше не видел Ларсена
по-настоящему разгневанным да, признаться, и не желал бы увидеть, как
вырвется наружу вся его чудовищная сила.
While on the question of vagaries, I shall tell what befell Thomas
Mugridge in the cabin, and at the same time complete an incident upon which
I have already touched once or twice. The twelve o'clock dinner was over,
one day, and I had just finished putting the cabin in order, when Wolf
Larsen and Thomas Mugridge descended the companion stairs. Though the cook
had a cubby-hole of a state- room opening off from the cabin, in the cabin
itself he had never dared to linger or to be seen, and he flitted to and
fro, once or twice a day, a timid spectre.
Раз уж зашла речь о его прихотях, я расскажу о том, что случилось с
Томасом Магриджем в кают-компании, а заодно покончу и с тем происшествием, о
котором уже как-то упоминал. Однажды после обеда я заканчивал уборку
каюткомпании, как вдруг по трапу спустились Волк Ларсен и Томас Магридж.
Хотя конура кока примыкала к каюткомпании, он никогда не смел задерживаться
здесь и робкой тенью поспешно проскальзывал мимо два-три раза в день.
"So you know how to play 'Nap,'" Wolf Larsen was saying in a pleased
sort of voice. "I might have guessed an Englishman would know. I learned it
myself in English ships."
-- Так, значит, ты играешь в "наполеон"? -- довольным тоном произнес
Волк Ларсен. -- Ну, разумеется, ты же англичанин. Я сам научился этой игре
на английских кораблях.
Thomas Mugridge was beside himself, a blithering imbecile, so pleased
was he at chumming thus with the captain. The little airs he put on and the
painful striving to assume the easy carriage of a man born to a dignified
place in life would have been sickening had they not been ludicrous. He
quite ignored my presence, though I credited him with being simply unable to
see me. His pale, wishy- washy eyes were swimming like lazy summer seas,
though what blissful visions they beheld were beyond my imagination.
Этот жалкий червяк, Томас Магридж, был на седьмом небе оттого, что
капитан разговаривает с ним по-приятельски, но все его ужимки и мучительные
старания держаться с достоинством и разыгрывать из себя человека, рожденного
для лучшей жизни, могли вызвать только омерзение и смех. Мое
присутствие он совершенно игнорировал, впрочем, ему и на самом деле было не
до меня. Его водянистые, выцветшие глаза сияли, и у меня не хватает фантазии
вообразить себе, какие блаженные видения носились перед его взором.
"Get the cards, Hump," Wolf Larsen ordered, as they took seats at the
table. "And bring out the cigars and the whisky you'll find in my berth."
-- Подай карты, Хэмп, -- приказал мне Волк Ларсен, когда они уселись за
стол. -- И принеси виски и сигары -- достань из ящика у меня под койкой.
I returned with the articles in time to hear the Cockney hinting
broadly that there was a mystery about him, that he might be a gentleman's
son gone wrong or something or other; also, that he was a remittance man and
was paid to keep away from England - "p'yed 'ansomely, sir," was the way he
put it; "p'yed 'ansomely to sling my 'ook an' keep slingin' it."
Когда я вернулся в кают-компанию, кок уже туманно распространялся о
какой-то тайне, связанной с его рождением, намекая, что он -- сбившийся с
пути сын благородных родителей или что-то в этом роде и его удалили из
Англии и даже платят ему деньги за то, чтобы он не возвращался. "Хорошие
деньги платят, -- пояснил он, -- лишь бы там моим духом не пахло".
I had brought the customary liquor glasses, but Wolf Larsen frowned,
shook his head, and signalled with his hands for me to bring the tumblers.
These he filled two-thirds full with undiluted whisky - "a gentleman's
drink?" quoth Thomas Mugridge, - and they clinked their glasses to the
glorious game of "Nap," lighted cigars, and fell to shuffling and dealing
the cards.
Я принес было рюмки, но Волк Ларсен нахмурился, покачал головой и
жестом показал, чтобы я подал стаканы. Он наполнил их на две трети
неразбавленным виски -- "джентльменским напитком", как заметил Томас
Магридж, -- и, чокнувшись во славу великолепной игры "нап", они закурили
сигары и принялись тасовать и сдавать карты.
They played for money. They increased the amounts of the bets. They
drank whisky, they drank it neat, and I fetched more. I do not know whether
Wolf Larsen cheated or not, - a thing he was thoroughly capable of doing, -
but he won steadily. The cook made repeated journeys to his bunk for money.
Each time he performed the journey with greater swagger, but he never
brought more than a few dollars at a time. He grew maudlin, familiar, could
hardly see the cards or sit upright. As a preliminary to another journey to
his bunk, he hooked Wolf Larsen's buttonhole with a greasy forefinger and
vacuously proclaimed and reiterated, "I got money, I got money, I tell yer,
an' I'm a gentleman's son."
Они играли на деньги, все время увеличивая ставки, и пили виски, а
когда выпили все, капитан велел принести еще. Я не знаю, передергивал ли
Волк Ларсен -- он был вполне способен на это, -- но, так или иначе, он
неизменно выигрывал. Кок снова и снова отправлялся к своей койке за
деньгами. При этом он страшно фанфаронил, но никогда не приносил больше
нескольких долларов зараз. Он осовел, стал фамильярен, плохо разбирал карты
и едва не падал со стула. Собираясь в очередной раз отправиться к себе в
каморку, он грязным указательным пальцем зацепил Волка Ларсена за петлю
куртки и тупо забубнил: -- У меня есть денежки, есть! Говорю вам: я сын
джентльмена.
Wolf Larsen was unaffected by the drink, yet he drank glass for glass,
and if anything his glasses were fuller. There was no change in him. He did
not appear even amused at the other's antics.
Волк Ларсен не пьянел, хотя пил стакан за стаканом; он наливал себе
виски ничуть не меньше, чем коку, и все же я не замечал в нем ни малейшей
перемены. Выходки Магриджа, по-видимому, даже не забавляли его.
In the end, with loud protestations that he could lose like a
gentleman, the cook's last money was staked on the game - and lost.
Whereupon he leaned his head on his hands and wept. Wolf Larsen looked
curiously at him, as though about to probe and vivisect him, then changed
his mind, as from the foregone conclusion that there was nothing there to
probe.
В конце концов, торжественно заявив, что и проигрывать он умеет, как
джентльмен, кок поставил последние деньги и проиграл. После этого он
заплакал, уронив голову на руки. Волк Ларсен с любопытством поглядел на
него, словно собираясь одним ударом скальпеля вскрыть и исследовать его
душу, но, как видно, раздумал, сообразив, что здесь и исследовать-то,
собственно говоря, нечего.
"Hump," he said to me, elaborately polite, "kindly take Mr. Mugridge's
arm and help him up on deck. He is not feeling very well."
-- Хэмп, -- с подчеркнутой вежливостью обратился он ко мне, -- будьте
добры, возьмите мистера Магриджа под руку и отведите на палубу. Он себя
неважно чувствует.
"And tell Johnson to douse him with a few buckets of salt water," he
added, in a lower tone for my ear alone.
И скажите Джонсону, чтобы они там угостили его двумя-тремя ведрами
морской воды, -- добавил он, понизив голос.
I left Mr. Mugridge on deck, in the hands of a couple of grinning
sailors who had been told off for the purpose. Mr. Mugridge was sleepily
spluttering that he was a gentleman's son. But as I descended the companion
stairs to clear the table I heard him shriek as the first bucket of water
struck him.
Я оставил кока на палубе в руках нескольких ухмыляющихся матросов,
которых Джонсон позвал на подмогу. Мистер Магридж сонно бормотал, что он
"сын джентльмена". Спускаясь по трапу убрать в кают-компании со стола, я
услыхал, как он завопил от первого ведра.
Wolf Larsen was counting his winnings.
Волк Ларсен подсчитывал свой выигрыш.
"One hundred and eighty-five dollars even," he said aloud. "Just as I
thought. "The beggar came aboard without a cent."
-- Ровно сто восемьдесят пять долларов, -- произнес он вслух. -- Так я
и думал. Бродяга явился на борт без гроша в кармане.
"And what you have won is mine, sir," I said boldly.
-- И то, что вы выиграли, принадлежит мне, сэр, -- смело заявил я.
He favoured me with a quizzical smile.
Он удостоил меня насмешливой улыбкой.
"Hump, I have studied some grammar in my time, and I think your tenses
are tangled. 'Was mine,' you should have said, not 'is mine.'"
-- Я ведь тоже изучал когда-то грамматику, Хэмп, и мне кажется, что вы
путаете времена глагола. Вы должны были сказать "принадлежало".
"It is a question, not of grammar, but of ethics," I answered.
-- Это вопрос не грамматики, а этики, -- возразил я.
It was possibly a minute before he spoke.
"D'ye know, Hump," he said, with a slow seriousness which had in it an
indefinable strain of sadness, "that this is the first time I have heard the
word 'ethics' in the mouth of a man. You and I are the only men on this ship
who know its meaning."
-- Знаете ли вы, Хэмп, -- медленно и серьезно начал он с едва уловимой
грустью в голосе, -- что я первый раз в жизни слышу слово "этика" из чьих-то
уст? Вы и я -- единственные люди на этом корабле, знающие смысл этого слова.
"At one time in my life," he continued, after another pause, "I dreamed
that I might some day talk with men who used such language, that I might
lift myself out of the place in life in which I had been born, and hold
conversation and mingle with men who talked about just such things as
ethics. And this is the first time I have ever heard the word pronounced.
Which is all by the way, for you are wrong. It is a question neither of
grammar nor ethics, but of fact."
-- В моей жизни была пора, -- продолжал он после новой паузы, -- когда
я мечтал беседовать с людьми, говорящими таким языком, мечтал, что
когда-нибудь я поднимусь над той средой, из которой вышел, и буду общаться с
людьми, умеющими рассуждать о таких вещах, как этика. И вот теперь я в
первый раз услышал это слово. Но это все между прочим. А по существу вы не
правы. Это вопрос не грамматики и не этики, а факта.
"I understand," I said. "The fact is that you have the money."
-- Понимаю, -- сказал я, -- факт тот, что деньги у вас.
His face brightened. He seemed pleased at my perspicacity. "But it is
avoiding the real question," I continued, "which is one of right."
Его лицо просветлело. По-видимому, он остался доволен моей
сообразительностью. -- Но вы обходите основной вопрос, -- продолжал я, --
который лежит в области права.
"Ah," he remarked, with a wry pucker of his mouth, "I see you still
believe in such things as right and wrong."
-- Вот как! -- отозвался он, презрительно скривив губы. -- Я вижу, вы
все еще верите в такие вещи, как "право" и "бесправие", "добро" и "зло".
"But don't you? - at all?" I demanded.
-- А вы не верите? Совсем?
"Not the least bit. Might is right, and that is all there is to it.
Weakness is wrong. Which is a very poor way of saying that it is good for
oneself to be strong, and evil for oneself to be weak - or better yet, it is
pleasurable to be strong, because of the profits; painful to be weak,
because of the penalties. Just now the possession of this money is a
pleasurable thing. It is good for one to possess it. Being able to possess
it, I wrong myself and the life that is in me if I give it to you and forego
the pleasure of possessing it."
-- Ни на йоту. Сила всегда права. И к этому все сводится. А слабость
всегда виновата. Или лучше сказать так: быть сильным -- это добро, а быть
слабым -- зло. И еще лучше даже так: сильным быть приятно потому, что это
выгодно, а слабым быть неприятно, так как это невыгодно. Вот, например:
владеть этими деньгами приятно. Владеть ими -- добро. И потому, имея
возможность владеть ими, я буду несправедлив к себе и к жизни во мне, если
отдам их вам и откажусь от удовольствия обладать ими.
"But you wrong me by withholding it," I objected.
-- Но вы причиняете мне зло, удерживая их у себя, -- возразил я.
"Not at all. One man cannot wrong another man. He can only wrong
himself. As I see it, I do wrong always when I consider the interests of
others. Don't you see? How can two particles of the yeast wrong each other
by striving to devour each other? It is their inborn heritage to strive to
devour, and to strive not to be devoured. When they depart from this they
sin."
-- Ничего подобного! Человек не может причинить другому зло. Он может
причинить зло только себе самому. Я убежден, что поступаю дурно всякий раз,
когда соблюдаю чужие интересы. Как вы не понимаете? Могут ли две частицы
дрожжей обидеть одна другую при взаимном пожирании? Стремление пожирать и
стремление не дать себя пожрать заложено в них природой. Нарушая этот закон,
они впадают в грех.
"Then you don't believe in altruism?" I asked.
-- Так вы не верите в альтруизм? -- спросил я.
He received the word as if it had a familiar ring, though he pondered
it thoughtfully. "Let me see, it means something about cooperation, doesn't
it?"
Слово это, по-видимому, показалось ему знакомым, но заставило
задуматься. -- Погодите, это, кажется, что-то относительно содействия друг
другу?
"Well, in a way there has come to be a sort of connection," I answered
unsurprised by this time at such gaps in his vocabulary, which, like his
knowledge, was the acquirement of a self-read, self-educated man, whom no
one had directed in his studies, and who had thought much and talked little
or not at all. "An altruistic act is an act performed for the welfare of
others. It is unselfish, as opposed to an act performed for self, which is
selfish."
-- Пожалуй, некоторая связь между этими понятиями существует, --
ответил я, не удивляясь пробелу в его словаре, так как своими познаниями он
был обязан только чтению и самообразованию. Никто не руководил его
занятиями. Он много размышлял, но ему мало приходилось беседовать. --
Альтруистическим поступком мы называем такой, который совершается для блага
других. Это бескорыстный поступок в противоположность эгоистическому.
He nodded his head.
Он кивнул головой.
"Oh, yes, I remember it now. I ran across it in Spencer."
-- Так, такТеперь я припоминаю. Это слово попадалось мне у Спенсера.
"Spencer!" I cried. "Have you read him?"
-- У Спенсера?! -- воскликнул я. -- Неужели вы читали его?
"Not very much," was his confession. "I understood quite a good deal of
FIRST PRINCIPLES, but his BIOLOGY took the wind out of my sails, and his
PSYCHOLOGY left me butting around in the doldrums for many a day. I honestly
could not understand what he was driving at. I put it down to mental
deficiency on my part, but since then I have decided that it was for want of
preparation. I had no proper basis. Only Spencer and myself know how hard I
hammered. But I did get something out of his DATA OF ETHICS. There's where I
ran across 'altruism,' and I remember now how it was used."
-- Читал немного, -- ответил он. -- Я, кажется, неплохо разобрался в
"Основных началах", но на "Основаниях биологии" мои паруса повисли, а на
"Психологии" я и совсем попал в мертвый штиль. Сказать по правде, я не
понял, куда он там гнет. Я приписал это своему скудоумию, но теперь знаю,
что мне просто не хватало подготовки. У меня не было соответствующего
фундамента. Только один Спенсер да я знаем, как я бился над этими книгами.
Но из "Показателей этики" я кое-что извлек. Там-то я и встретился с этим
самым "альтруизмом" и теперь припоминаю, в каком смысле это было сказано.
I wondered what this man could have got from such a work. Spencer I
remembered enough to know that altruism was imperative to his ideal of
highest conduct. Wolf Larsen, evidently, had sifted the great philosopher's
teachings, rejecting and selecting according to his needs and desires.
"Что мог извлечь этот человек из работ Спенсера?" -- подумал я.
Достаточно хорошо помня учение этого философа, я знал, что альтруизм лежит в
основе его идеала человеческого поведения. Очевидно, Волк Ларсен брал из его
учения то, что отвечало его собственным потребностям и желаниям, отбрасывая
все, что казалось ему лишним.
"What else did you run across?" I asked.
-- Что же еще вы там почерпнули? -- спросил я.
His brows drew in slightly with the mental effort of suitably phrasing
thoughts which he had never before put into speech. I felt an elation of
spirit. I was groping into his soul-stuff as he made a practice of groping
in the soul-stuff of others. I was exploring virgin territory. A strange, a
terribly strange, region was unrolling itself before my eyes.
Он сдвинул брови, видимо, подбирая слова для выражения своих мыслей,
остававшихся до сих пор не высказанными. Я чувствовал себя приподнято.
Теперь я старался проникнуть в его душу, подобно тому как он привык
проникать в души других. Я исследовал девственную область. И странное --
странное и пугающее -- зрелище открывалось моему взору.
"In as few words as possible," he began, "Spencer puts it something
like this: First, a man must act for his own benefit - to do this is to be
moral and good. Next, he must act for the benefit of his children. And
third, he must act for the benefit of his race."
-- Коротко говоря, -- начал он, -- Спенсер рассуждает так: прежде всего
человек должен заботиться о собственном благе. Поступать так -- нравственно
и хорошо. Затем, он должен действовать на благо своих детей. И, в-третьих,
он должен заботиться о благе человечества.
"And the highest, finest, right conduct," I interjected, "is that act
which benefits at the same time the man, his children, and his race."
-- Но наивысшим, самым разумным и правильным образом действий, --
вставил я, -- будет такой, когда человек заботится одновременно и о себе, и
о своих детях, и обо всем человечестве.
"I wouldn't stand for that," he replied. "Couldn't see the necessity
for it, nor the common sense. I cut out the race and the children. I would
sacrifice nothing for them. It's just so much slush and sentiment, and you
must see it yourself, at least for one who does not believe in eternal life.
With immortality before me, altruism would be a paying business proposition.
I might elevate my soul to all kinds of altitudes. But with nothing eternal
before me but death, given for a brief spell this yeasty crawling and
squirming which is called life, why, it would be immoral for me to perform
any act that was a sacrifice. Any sacrifice that makes me lose one crawl or
squirm is foolish, - and not only foolish, for it is a wrong against myself
and a wicked thing. I must not lose one crawl or squirm if I am to get the
most out of the ferment. Nor will the eternal movelessness that is coming to
me be made easier or harder by the sacrifices or selfishnesses of the time
when I was yeasty and acrawl."
-- Этого я не сказал бы, -- отвечал он. -- Не вижу в этом ни
необходимости, ни здравого смысла. Я исключаю человечество и детей. Ради них
я ничем не поступился бы. Это все слюнявые бредни -- во всяком случае для
того, кто не верит в загробную жизнь, -- и вы сами должны это понимать. Верь
я в бессмертие, альтруизм был бы для меня выгодным занятием. Я мог бы черт
знает как возвысить свою душу. Но, не видя впереди ничего вечного, кроме
смерти, и имея в своем распоряжении лишь короткий срок, пока во мне
шевелятся и бродят дрожжи, именуемые жизнью, я поступал бы безнравственно,
принося какую бы то ни было жертву. Всякая жертва, которая лишила бы меня
хоть мига брожения, была бы не только глупа, но и безнравственна по
отношению к самому себе. Я не должен терять ничего, обязан как можно лучше
использовать свою закваску. Буду ли я приносить жертвы или стану заботиться
только о себе в тот отмеренный мне срок, пока я составляю частицу дрожжей и
ползаю по земле, -- от этого ожидающая меня вечная неподвижность не будет
для меня ни легче, ни тяжелее.
"Then you are an individualist, a materialist, and, logically, a
hedonist."
-- В таком случае вы индивидуалист, материалист и, естественно,
гедонист.
"Big words," he smiled. "But what is a hedonist?"
-- Громкие слова! -- улыбнулся он. -- Но что такое "гедонист"?
He nodded agreement when I had given the definition.
Выслушав мое определение, он одобрительно кивнул головой.
"And you are also," I continued, "a man one could not trust in the
least thing where it was possible for a selfish interest to intervene?"
-- А кроме того, -- продолжал я, -- вы такой человек, которому нельзя
доверять даже в мелочах, как только к делу примешиваются личные интересы.
"Now you're beginning to understand," he said, brightening.
-- Вот теперь вы начинаете понимать меня, -- обрадовано сказал он.
"You are a man utterly without what the world calls morals?"
повторяющее оттенки моря, которое под форштевнем блестит и отливает, как
голубой атлас. По горизонту протянулись легкие, перистые облачка,
неизменные, неподвижные, точно серебряная оправа яркого бирюзового свода.
I do not forget one night, when I should have been asleep, of lying on
the forecastle-head and gazing down at the spectral ripple of foam thrust
aside by the Ghost's forefoot. It sounded like the gurgling of a brook over
mossy stones in some quiet dell, and the crooning song of it lured me away
and out of myself till I was no longer Hump the cabin-boy, nor Van Weyden,
the man who had dreamed away thirty-five years among books. But a voice
behind me, the unmistakable voice of Wolf Larsen, strong with the invincible
certitude of the man and mellow with appreciation of the words he was
quoting, aroused me.
Надолго запомнилась мне одна ночь, когда, забыв про сон, лежал я на
полубаке и смотрел на переливчатую игру пены, бурлившей у форштевня. До меня
долетали звуки, напоминавшие журчание ручейка по мшистым камням в тихом,
уединенном ущелье. Они убаюкивали, уносили куда-то далеко, заставляя забыть,
что я -- юнга "Хэмп", бывший некогда Хэмфри Ван-Вейденом, который тридцать
пять лет своей жизни просидел над книгами. Меня вернул к действительности
голос Волка Ларсена, как всегда сильный и уверенный, но с необычайной
мягкостью и затаенным восторгом произносивший такие слова:
"'O the blazing tropic night, when the wake's a welt of light That
holds the hot sky tame, And the steady forefoot snores through the
planet-powdered floors Where the scared whale flukes in flame. Her plates
are scarred by the sun, dear lass, And her ropes are taut with the dew, For
we're booming down on the old trail, our own trail, the out trail, We're
sagging south on the Long Trail - the trail that is always new.'"
Южных звезд искристый свет, за кормой сребристый след, Как дорога в
небосвод. Киль взрезает пену волн, парус ровным ветром полн. Кит дробит
сверканье вод. Снасти блещут росой по утрам, Солнце сушит обшивку бортов.
Перед нами путь, путь, знакомый нам, -- Путь на юг, старый друг, он для нас
вечно нов!
"Eh, Hump? How's it strike you?" he asked, after the due pause which
words and setting demanded.
-- Ну как, Хэмп? Нравится вам это? -- спросил он меня, помолчав, как
того требовали стихи и обстановка.
I looked into his face. It was aglow with light, as the sea itself, and
the eyes were flashing in the starshine.
Я взглянул на него. Лицо его было озарено светом, как само море, и
глаза сверкали.
"It strikes me as remarkable, to say the least, that you should show
enthusiasm," I answered coldly.
-- Меня поражает, что вы способны на такой энтузиазм, -- холодно
отвечал я.
"Why, man, it's living! it's life!" he cried.
-- Почему же? Это говорит во мне жизнь! -- воскликнул он.
"Which is a cheap thing and without value." I flung his words at him.
-- Дешевая вещь, не имеющая никакой цены, -- напомнил я ему его слова.
He laughed, and it was the first time I had heard honest mirth in his
voice.
Он рассмеялся, и я впервые услышал в его голосе искреннее веселье.
"Ah, I cannot get you to understand, cannot drive it into your head,
what a thing this life is. Of course life is valueless, except to itself.
And I can tell you that my life is pretty valuable just now - to myself. It
is beyond price, which you will acknowledge is a terrific overrating, but
which I cannot help, for it is the life that is in me that makes the
rating."
-- Эх, никак не заставишь вас понять, никак не втолкуешь вам, что это
за штука -- жизнь! Конечно, она имеет цену только для себя самой. И могу
сказать вам, что моя жизнь сейчас весьма ценна... для меня. Ей прямо нет
цены, хотя вы скажете, что я очень ее переоцениваю. Но что поделаешь, моя
жизнь сама определяет себе цену.
He appeared waiting for the words with which to express the thought
that was in him, and finally went on.
Он помолчал -- казалось, он подыскивает слова, чтобы высказать какую-то
мысль, -- потом заговорил снова:
"Do you know, I am filled with a strange uplift; I feel as if all time
were echoing through me, as though all powers were mine. I know truth,
divine good from evil, right from wrong. My vision is clear and far. I could
almost believe in God. But," and his voice changed and the light went out of
his face, - "what is this condition in which I find myself? this joy of
living? this exultation of life? this inspiration, I may well call it? It is
what comes when there is nothing wrong with one's digestion, when his
stomach is in trim and his appetite has an edge, and all goes well. It is
the bribe for living, the champagne of the blood, the effervescence of the
ferment - that makes some men think holy thoughts, and other men to see God
or to create him when they cannot see him. That is all, the drunkenness of
life, the stirring and crawling of the yeast, the babbling of the life that
is insane with consciousness that it is alive. And - bah! To-morrow I shall
pay for it as the drunkard pays. And I shall know that I must die, at sea
most likely, cease crawling of myself to be all a-crawl with the corruption
of the sea; to be fed upon, to be carrion, to yield up all the strength and
movement of my muscles that it may become strength and movement in fin and
scale and the guts of fishes. Bah! And bah! again. The champagne is already
flat. The sparkle and bubble has gone out and it is a tasteless drink."
-- Видите ли, я испытываю сейчас удивительный подъем духа. Словно все
времена звучат во мне и все силы принадлежат мне. Словно мне открылась
истина, и я могу отличить добро от зла, правду от лжи и взором проникнуть в
даль. Я почти готов поверить в бога. Но, -- голос его изменился и лицо
потемнело, -- почему я в таком состоянии? Откуда эта радость жизни? Это
упоение жизнью? Этот -- назовем его так -- подъем? Все это бывает просто от
хорошего пищеварения, когда у человека желудок в порядке, аппетит исправный
и весь организм хорошо работает. Это -- брожение закваски, шампанское в
крови, это обман, подачка, которую бросает нам жизнь, внушая одним высокие
мысли, а других заставляя видеть бога или создавать его, если они не могут
его видеть. Вот и все: опьянение жизни, бурление закваски, бессмысленная
радость жизни, одурманенной сознанием, что она бродит, что она жива. Но увы!
Завтра я буду расплачиваться за это, завтра для меня, как для запойного
пьяницы, наступит похмелье. Завтра я буду помнить, что я должен умереть и,
вероятнее всего, умру в плавании; что я перестану бродить в самом себе,
стану частью брожения моря; что я буду гнить; что я сделаюсь падалью; что
сила моих мускулов перейдет в плавники и чешую рыб. Увы! Шампанское
выдохлось. Вся игра ушла из него, и оно потеряло свой вкус.
He left me as suddenly as he had come, springing to the deck with the
weight and softness of a tiger. The Ghost ploughed on her way. I noted the
gurgling forefoot was very like a snore, and as I listened to it the effect
of Wolf Larsen's swift rush from sublime exultation to despair slowly left
me. Then some deep-water sailor, from the waist of the ship, lifted a rich
tenor voice in the "Song of the Trade Wind":
Он покинул меня так же внезапно, как и появился, спрыгнув на палубу
мягко и бесшумно, словно тигр. "Призрак" продолжал идти своим путем. Пена
бурлила у форштевня, но мне чудились теперь звуки, похожие на сдавленный
хрип. Я прислушивался к ним, и мало-помалу впечатление, которое произвел на
меня внезапный переход Ларсена от экстаза к отчаянию, ослабело. Вдруг
какой-то матрос на палубе звучным тенором затянул "Песнь пассата":
"Oh, I am the wind the seamen love - I am steady, and strong, and true;
They follow my track by the clouds above, O'er the fathomless tropic blue.
Я ветр, любезный морякам, Я свеж, могуч. Они следят по небесам Мой лет
средь туч.
Through daylight and dark I follow the bark I keep like a hound on her
trail; I'm strongest at noon, yet under the moon, I stiffen the bunt of her
sail."
И я бегу за кораблем Вернее пса. Вздуваю ночью я и днем Все паруса.
Sometimes I think Wolf Larsen mad, or half-mad at least, what of his
strange moods and vagaries. At other times I take him for a great man, a
genius who has never arrived. And, finally, I am convinced that he is the
perfect type of the primitive man, born a thousand years or generations too
late and an anachronism in this culminating century of civilization. He is
certainly an individualist of the most pronounced type. Not only that, but
he is very lonely. There is no congeniality between him and the rest of the
men aboard ship. His tremendous virility and mental strength wall him apart.
They are more like children to him, even the hunters, and as children he
treats them, descending perforce to their level and playing with them as a
man plays with puppies. Or else he probes them with the cruel hand of a
vivisectionist, groping about in their mental processes and examining their
souls as though to see of what soul-stuff is made.
Иногда Волк Ларсен кажется мне просто сумасшедшим или, во всяком
случае, не вполне нормальным -- столько у него странностей и диких причуд.
Иногда же я вижу в нем задатки великого человека, гения, оставшиеся в
зародыше. И наконец, в чем я совершенно убежден, так это в том, что он
ярчайший тип первобытного человека, опоздавшего родиться на тысячу лет или
поколений, живой анахронизм в наш век высокой цивилизации. Бесспорно, он
законченный индивидуалист и, конечно, очень одинок. Между ним и всем
экипажем нет ничего общего. Его необычайная физическая сила и сила его
личности отгораживают его от других. Он смотрит на них, как на детей -- не
делает исключения даже для охотников, -- и обращается с ними, как с детьми,
заставляя себя спускаться до их уровня и порой играя с ними, словно со
щенками. Иногда же он исследует их суровой рукой вивисектора и копается в их
душах, как бы желая понять, из какого теста они слеплены.
I have seen him a score of times, at table, insulting this hunter or
that, with cool and level eyes and, withal, a certain air of interest,
pondering their actions or replies or petty rages with a curiosity almost
laughable to me who stood onlooker and who understood. Concerning his own
rages, I am convinced that they are not real, that they are sometimes
experiments, but that in the main they are the habits of a pose or attitude
he has seen fit to take toward his fellow-men. I know, with the possible
exception of the incident of the dead mate, that I have not seen him really
angry; nor do I wish ever to see him in a genuine rage, when all the force
of him is called into play.
За столом я десятки раз наблюдал, как он, холодно и пристально глядя на
кого-нибудь из охотников, принимался оскорблять его, а затем с таким
любопытством ждал от него ответа, вернее, вспышки бессильного гнева, что
мне, стороннему наблюдателю, понимавшему, в чем тут дело, становилось
смешно. Когда же он сам впадает в ярость, она кажется мне напускной. Я
уверен, что это только манера держаться, сознательно усвоенная им по
отношению к окружающим, и он просто пользуется ею для своих экспериментов.
После смерти его помощника я, в сущности, ни разу больше не видел Ларсена
по-настоящему разгневанным да, признаться, и не желал бы увидеть, как
вырвется наружу вся его чудовищная сила.
While on the question of vagaries, I shall tell what befell Thomas
Mugridge in the cabin, and at the same time complete an incident upon which
I have already touched once or twice. The twelve o'clock dinner was over,
one day, and I had just finished putting the cabin in order, when Wolf
Larsen and Thomas Mugridge descended the companion stairs. Though the cook
had a cubby-hole of a state- room opening off from the cabin, in the cabin
itself he had never dared to linger or to be seen, and he flitted to and
fro, once or twice a day, a timid spectre.
Раз уж зашла речь о его прихотях, я расскажу о том, что случилось с
Томасом Магриджем в кают-компании, а заодно покончу и с тем происшествием, о
котором уже как-то упоминал. Однажды после обеда я заканчивал уборку
каюткомпании, как вдруг по трапу спустились Волк Ларсен и Томас Магридж.
Хотя конура кока примыкала к каюткомпании, он никогда не смел задерживаться
здесь и робкой тенью поспешно проскальзывал мимо два-три раза в день.
"So you know how to play 'Nap,'" Wolf Larsen was saying in a pleased
sort of voice. "I might have guessed an Englishman would know. I learned it
myself in English ships."
-- Так, значит, ты играешь в "наполеон"? -- довольным тоном произнес
Волк Ларсен. -- Ну, разумеется, ты же англичанин. Я сам научился этой игре
на английских кораблях.
Thomas Mugridge was beside himself, a blithering imbecile, so pleased
was he at chumming thus with the captain. The little airs he put on and the
painful striving to assume the easy carriage of a man born to a dignified
place in life would have been sickening had they not been ludicrous. He
quite ignored my presence, though I credited him with being simply unable to
see me. His pale, wishy- washy eyes were swimming like lazy summer seas,
though what blissful visions they beheld were beyond my imagination.
Этот жалкий червяк, Томас Магридж, был на седьмом небе оттого, что
капитан разговаривает с ним по-приятельски, но все его ужимки и мучительные
старания держаться с достоинством и разыгрывать из себя человека, рожденного
для лучшей жизни, могли вызвать только омерзение и смех. Мое
присутствие он совершенно игнорировал, впрочем, ему и на самом деле было не
до меня. Его водянистые, выцветшие глаза сияли, и у меня не хватает фантазии
вообразить себе, какие блаженные видения носились перед его взором.
"Get the cards, Hump," Wolf Larsen ordered, as they took seats at the
table. "And bring out the cigars and the whisky you'll find in my berth."
-- Подай карты, Хэмп, -- приказал мне Волк Ларсен, когда они уселись за
стол. -- И принеси виски и сигары -- достань из ящика у меня под койкой.
I returned with the articles in time to hear the Cockney hinting
broadly that there was a mystery about him, that he might be a gentleman's
son gone wrong or something or other; also, that he was a remittance man and
was paid to keep away from England - "p'yed 'ansomely, sir," was the way he
put it; "p'yed 'ansomely to sling my 'ook an' keep slingin' it."
Когда я вернулся в кают-компанию, кок уже туманно распространялся о
какой-то тайне, связанной с его рождением, намекая, что он -- сбившийся с
пути сын благородных родителей или что-то в этом роде и его удалили из
Англии и даже платят ему деньги за то, чтобы он не возвращался. "Хорошие
деньги платят, -- пояснил он, -- лишь бы там моим духом не пахло".
I had brought the customary liquor glasses, but Wolf Larsen frowned,
shook his head, and signalled with his hands for me to bring the tumblers.
These he filled two-thirds full with undiluted whisky - "a gentleman's
drink?" quoth Thomas Mugridge, - and they clinked their glasses to the
glorious game of "Nap," lighted cigars, and fell to shuffling and dealing
the cards.
Я принес было рюмки, но Волк Ларсен нахмурился, покачал головой и
жестом показал, чтобы я подал стаканы. Он наполнил их на две трети
неразбавленным виски -- "джентльменским напитком", как заметил Томас
Магридж, -- и, чокнувшись во славу великолепной игры "нап", они закурили
сигары и принялись тасовать и сдавать карты.
They played for money. They increased the amounts of the bets. They
drank whisky, they drank it neat, and I fetched more. I do not know whether
Wolf Larsen cheated or not, - a thing he was thoroughly capable of doing, -
but he won steadily. The cook made repeated journeys to his bunk for money.
Each time he performed the journey with greater swagger, but he never
brought more than a few dollars at a time. He grew maudlin, familiar, could
hardly see the cards or sit upright. As a preliminary to another journey to
his bunk, he hooked Wolf Larsen's buttonhole with a greasy forefinger and
vacuously proclaimed and reiterated, "I got money, I got money, I tell yer,
an' I'm a gentleman's son."
Они играли на деньги, все время увеличивая ставки, и пили виски, а
когда выпили все, капитан велел принести еще. Я не знаю, передергивал ли
Волк Ларсен -- он был вполне способен на это, -- но, так или иначе, он
неизменно выигрывал. Кок снова и снова отправлялся к своей койке за
деньгами. При этом он страшно фанфаронил, но никогда не приносил больше
нескольких долларов зараз. Он осовел, стал фамильярен, плохо разбирал карты
и едва не падал со стула. Собираясь в очередной раз отправиться к себе в
каморку, он грязным указательным пальцем зацепил Волка Ларсена за петлю
куртки и тупо забубнил: -- У меня есть денежки, есть! Говорю вам: я сын
джентльмена.
Wolf Larsen was unaffected by the drink, yet he drank glass for glass,
and if anything his glasses were fuller. There was no change in him. He did
not appear even amused at the other's antics.
Волк Ларсен не пьянел, хотя пил стакан за стаканом; он наливал себе
виски ничуть не меньше, чем коку, и все же я не замечал в нем ни малейшей
перемены. Выходки Магриджа, по-видимому, даже не забавляли его.
In the end, with loud protestations that he could lose like a
gentleman, the cook's last money was staked on the game - and lost.
Whereupon he leaned his head on his hands and wept. Wolf Larsen looked
curiously at him, as though about to probe and vivisect him, then changed
his mind, as from the foregone conclusion that there was nothing there to
probe.
В конце концов, торжественно заявив, что и проигрывать он умеет, как
джентльмен, кок поставил последние деньги и проиграл. После этого он
заплакал, уронив голову на руки. Волк Ларсен с любопытством поглядел на
него, словно собираясь одним ударом скальпеля вскрыть и исследовать его
душу, но, как видно, раздумал, сообразив, что здесь и исследовать-то,
собственно говоря, нечего.
"Hump," he said to me, elaborately polite, "kindly take Mr. Mugridge's
arm and help him up on deck. He is not feeling very well."
-- Хэмп, -- с подчеркнутой вежливостью обратился он ко мне, -- будьте
добры, возьмите мистера Магриджа под руку и отведите на палубу. Он себя
неважно чувствует.
"And tell Johnson to douse him with a few buckets of salt water," he
added, in a lower tone for my ear alone.
И скажите Джонсону, чтобы они там угостили его двумя-тремя ведрами
морской воды, -- добавил он, понизив голос.
I left Mr. Mugridge on deck, in the hands of a couple of grinning
sailors who had been told off for the purpose. Mr. Mugridge was sleepily
spluttering that he was a gentleman's son. But as I descended the companion
stairs to clear the table I heard him shriek as the first bucket of water
struck him.
Я оставил кока на палубе в руках нескольких ухмыляющихся матросов,
которых Джонсон позвал на подмогу. Мистер Магридж сонно бормотал, что он
"сын джентльмена". Спускаясь по трапу убрать в кают-компании со стола, я
услыхал, как он завопил от первого ведра.
Wolf Larsen was counting his winnings.
Волк Ларсен подсчитывал свой выигрыш.
"One hundred and eighty-five dollars even," he said aloud. "Just as I
thought. "The beggar came aboard without a cent."
-- Ровно сто восемьдесят пять долларов, -- произнес он вслух. -- Так я
и думал. Бродяга явился на борт без гроша в кармане.
"And what you have won is mine, sir," I said boldly.
-- И то, что вы выиграли, принадлежит мне, сэр, -- смело заявил я.
He favoured me with a quizzical smile.
Он удостоил меня насмешливой улыбкой.
"Hump, I have studied some grammar in my time, and I think your tenses
are tangled. 'Was mine,' you should have said, not 'is mine.'"
-- Я ведь тоже изучал когда-то грамматику, Хэмп, и мне кажется, что вы
путаете времена глагола. Вы должны были сказать "принадлежало".
"It is a question, not of grammar, but of ethics," I answered.
-- Это вопрос не грамматики, а этики, -- возразил я.
It was possibly a minute before he spoke.
"D'ye know, Hump," he said, with a slow seriousness which had in it an
indefinable strain of sadness, "that this is the first time I have heard the
word 'ethics' in the mouth of a man. You and I are the only men on this ship
who know its meaning."
-- Знаете ли вы, Хэмп, -- медленно и серьезно начал он с едва уловимой
грустью в голосе, -- что я первый раз в жизни слышу слово "этика" из чьих-то
уст? Вы и я -- единственные люди на этом корабле, знающие смысл этого слова.
"At one time in my life," he continued, after another pause, "I dreamed
that I might some day talk with men who used such language, that I might
lift myself out of the place in life in which I had been born, and hold
conversation and mingle with men who talked about just such things as
ethics. And this is the first time I have ever heard the word pronounced.
Which is all by the way, for you are wrong. It is a question neither of
grammar nor ethics, but of fact."
-- В моей жизни была пора, -- продолжал он после новой паузы, -- когда
я мечтал беседовать с людьми, говорящими таким языком, мечтал, что
когда-нибудь я поднимусь над той средой, из которой вышел, и буду общаться с
людьми, умеющими рассуждать о таких вещах, как этика. И вот теперь я в
первый раз услышал это слово. Но это все между прочим. А по существу вы не
правы. Это вопрос не грамматики и не этики, а факта.
"I understand," I said. "The fact is that you have the money."
-- Понимаю, -- сказал я, -- факт тот, что деньги у вас.
His face brightened. He seemed pleased at my perspicacity. "But it is
avoiding the real question," I continued, "which is one of right."
Его лицо просветлело. По-видимому, он остался доволен моей
сообразительностью. -- Но вы обходите основной вопрос, -- продолжал я, --
который лежит в области права.
"Ah," he remarked, with a wry pucker of his mouth, "I see you still
believe in such things as right and wrong."
-- Вот как! -- отозвался он, презрительно скривив губы. -- Я вижу, вы
все еще верите в такие вещи, как "право" и "бесправие", "добро" и "зло".
"But don't you? - at all?" I demanded.
-- А вы не верите? Совсем?
"Not the least bit. Might is right, and that is all there is to it.
Weakness is wrong. Which is a very poor way of saying that it is good for
oneself to be strong, and evil for oneself to be weak - or better yet, it is
pleasurable to be strong, because of the profits; painful to be weak,
because of the penalties. Just now the possession of this money is a
pleasurable thing. It is good for one to possess it. Being able to possess
it, I wrong myself and the life that is in me if I give it to you and forego
the pleasure of possessing it."
-- Ни на йоту. Сила всегда права. И к этому все сводится. А слабость
всегда виновата. Или лучше сказать так: быть сильным -- это добро, а быть
слабым -- зло. И еще лучше даже так: сильным быть приятно потому, что это
выгодно, а слабым быть неприятно, так как это невыгодно. Вот, например:
владеть этими деньгами приятно. Владеть ими -- добро. И потому, имея
возможность владеть ими, я буду несправедлив к себе и к жизни во мне, если
отдам их вам и откажусь от удовольствия обладать ими.
"But you wrong me by withholding it," I objected.
-- Но вы причиняете мне зло, удерживая их у себя, -- возразил я.
"Not at all. One man cannot wrong another man. He can only wrong
himself. As I see it, I do wrong always when I consider the interests of
others. Don't you see? How can two particles of the yeast wrong each other
by striving to devour each other? It is their inborn heritage to strive to
devour, and to strive not to be devoured. When they depart from this they
sin."
-- Ничего подобного! Человек не может причинить другому зло. Он может
причинить зло только себе самому. Я убежден, что поступаю дурно всякий раз,
когда соблюдаю чужие интересы. Как вы не понимаете? Могут ли две частицы
дрожжей обидеть одна другую при взаимном пожирании? Стремление пожирать и
стремление не дать себя пожрать заложено в них природой. Нарушая этот закон,
они впадают в грех.
"Then you don't believe in altruism?" I asked.
-- Так вы не верите в альтруизм? -- спросил я.
He received the word as if it had a familiar ring, though he pondered
it thoughtfully. "Let me see, it means something about cooperation, doesn't
it?"
Слово это, по-видимому, показалось ему знакомым, но заставило
задуматься. -- Погодите, это, кажется, что-то относительно содействия друг
другу?
"Well, in a way there has come to be a sort of connection," I answered
unsurprised by this time at such gaps in his vocabulary, which, like his
knowledge, was the acquirement of a self-read, self-educated man, whom no
one had directed in his studies, and who had thought much and talked little
or not at all. "An altruistic act is an act performed for the welfare of
others. It is unselfish, as opposed to an act performed for self, which is
selfish."
-- Пожалуй, некоторая связь между этими понятиями существует, --
ответил я, не удивляясь пробелу в его словаре, так как своими познаниями он
был обязан только чтению и самообразованию. Никто не руководил его
занятиями. Он много размышлял, но ему мало приходилось беседовать. --
Альтруистическим поступком мы называем такой, который совершается для блага
других. Это бескорыстный поступок в противоположность эгоистическому.
He nodded his head.
Он кивнул головой.
"Oh, yes, I remember it now. I ran across it in Spencer."
-- Так, такТеперь я припоминаю. Это слово попадалось мне у Спенсера.
"Spencer!" I cried. "Have you read him?"
-- У Спенсера?! -- воскликнул я. -- Неужели вы читали его?
"Not very much," was his confession. "I understood quite a good deal of
FIRST PRINCIPLES, but his BIOLOGY took the wind out of my sails, and his
PSYCHOLOGY left me butting around in the doldrums for many a day. I honestly
could not understand what he was driving at. I put it down to mental
deficiency on my part, but since then I have decided that it was for want of
preparation. I had no proper basis. Only Spencer and myself know how hard I
hammered. But I did get something out of his DATA OF ETHICS. There's where I
ran across 'altruism,' and I remember now how it was used."
-- Читал немного, -- ответил он. -- Я, кажется, неплохо разобрался в
"Основных началах", но на "Основаниях биологии" мои паруса повисли, а на
"Психологии" я и совсем попал в мертвый штиль. Сказать по правде, я не
понял, куда он там гнет. Я приписал это своему скудоумию, но теперь знаю,
что мне просто не хватало подготовки. У меня не было соответствующего
фундамента. Только один Спенсер да я знаем, как я бился над этими книгами.
Но из "Показателей этики" я кое-что извлек. Там-то я и встретился с этим
самым "альтруизмом" и теперь припоминаю, в каком смысле это было сказано.
I wondered what this man could have got from such a work. Spencer I
remembered enough to know that altruism was imperative to his ideal of
highest conduct. Wolf Larsen, evidently, had sifted the great philosopher's
teachings, rejecting and selecting according to his needs and desires.
"Что мог извлечь этот человек из работ Спенсера?" -- подумал я.
Достаточно хорошо помня учение этого философа, я знал, что альтруизм лежит в
основе его идеала человеческого поведения. Очевидно, Волк Ларсен брал из его
учения то, что отвечало его собственным потребностям и желаниям, отбрасывая
все, что казалось ему лишним.
"What else did you run across?" I asked.
-- Что же еще вы там почерпнули? -- спросил я.
His brows drew in slightly with the mental effort of suitably phrasing
thoughts which he had never before put into speech. I felt an elation of
spirit. I was groping into his soul-stuff as he made a practice of groping
in the soul-stuff of others. I was exploring virgin territory. A strange, a
terribly strange, region was unrolling itself before my eyes.
Он сдвинул брови, видимо, подбирая слова для выражения своих мыслей,
остававшихся до сих пор не высказанными. Я чувствовал себя приподнято.
Теперь я старался проникнуть в его душу, подобно тому как он привык
проникать в души других. Я исследовал девственную область. И странное --
странное и пугающее -- зрелище открывалось моему взору.
"In as few words as possible," he began, "Spencer puts it something
like this: First, a man must act for his own benefit - to do this is to be
moral and good. Next, he must act for the benefit of his children. And
third, he must act for the benefit of his race."
-- Коротко говоря, -- начал он, -- Спенсер рассуждает так: прежде всего
человек должен заботиться о собственном благе. Поступать так -- нравственно
и хорошо. Затем, он должен действовать на благо своих детей. И, в-третьих,
он должен заботиться о благе человечества.
"And the highest, finest, right conduct," I interjected, "is that act
which benefits at the same time the man, his children, and his race."
-- Но наивысшим, самым разумным и правильным образом действий, --
вставил я, -- будет такой, когда человек заботится одновременно и о себе, и
о своих детях, и обо всем человечестве.
"I wouldn't stand for that," he replied. "Couldn't see the necessity
for it, nor the common sense. I cut out the race and the children. I would
sacrifice nothing for them. It's just so much slush and sentiment, and you
must see it yourself, at least for one who does not believe in eternal life.
With immortality before me, altruism would be a paying business proposition.
I might elevate my soul to all kinds of altitudes. But with nothing eternal
before me but death, given for a brief spell this yeasty crawling and
squirming which is called life, why, it would be immoral for me to perform
any act that was a sacrifice. Any sacrifice that makes me lose one crawl or
squirm is foolish, - and not only foolish, for it is a wrong against myself
and a wicked thing. I must not lose one crawl or squirm if I am to get the
most out of the ferment. Nor will the eternal movelessness that is coming to
me be made easier or harder by the sacrifices or selfishnesses of the time
when I was yeasty and acrawl."
-- Этого я не сказал бы, -- отвечал он. -- Не вижу в этом ни
необходимости, ни здравого смысла. Я исключаю человечество и детей. Ради них
я ничем не поступился бы. Это все слюнявые бредни -- во всяком случае для
того, кто не верит в загробную жизнь, -- и вы сами должны это понимать. Верь
я в бессмертие, альтруизм был бы для меня выгодным занятием. Я мог бы черт
знает как возвысить свою душу. Но, не видя впереди ничего вечного, кроме
смерти, и имея в своем распоряжении лишь короткий срок, пока во мне
шевелятся и бродят дрожжи, именуемые жизнью, я поступал бы безнравственно,
принося какую бы то ни было жертву. Всякая жертва, которая лишила бы меня
хоть мига брожения, была бы не только глупа, но и безнравственна по
отношению к самому себе. Я не должен терять ничего, обязан как можно лучше
использовать свою закваску. Буду ли я приносить жертвы или стану заботиться
только о себе в тот отмеренный мне срок, пока я составляю частицу дрожжей и
ползаю по земле, -- от этого ожидающая меня вечная неподвижность не будет
для меня ни легче, ни тяжелее.
"Then you are an individualist, a materialist, and, logically, a
hedonist."
-- В таком случае вы индивидуалист, материалист и, естественно,
гедонист.
"Big words," he smiled. "But what is a hedonist?"
-- Громкие слова! -- улыбнулся он. -- Но что такое "гедонист"?
He nodded agreement when I had given the definition.
Выслушав мое определение, он одобрительно кивнул головой.
"And you are also," I continued, "a man one could not trust in the
least thing where it was possible for a selfish interest to intervene?"
-- А кроме того, -- продолжал я, -- вы такой человек, которому нельзя
доверять даже в мелочах, как только к делу примешиваются личные интересы.
"Now you're beginning to understand," he said, brightening.
-- Вот теперь вы начинаете понимать меня, -- обрадовано сказал он.
"You are a man utterly without what the world calls morals?"