Страница:
-- Так вы человек, совершенно лишенный того, что принято называть
моралью?
"That's it."
-- Совершенно.
"A man of whom to be always afraid - "
-- Человек, которого всегда надо бояться?
"That's the way to put it."
-- Вот это правильно.
"As one is afraid of a snake, or a tiger, or a shark?"
-- Бояться, как боятся змеи, тигра или акулы?
"Now you know me," he said. "And you know me as I am generally known.
Other men call me 'Wolf.'"
-- Теперь вы знаете меня, -- сказал он. -- Знаете меня таким, каким
меня знают все. Ведь меня называют Волком.
"You are a sort of monster," I added audaciously, "a Caliban who has
pondered Setebos, and who acts as you act, in idle moments, by whim and
fancy."
-- Вы -- чудовище, -- бесстрашно заявил я, -- Калибан [5], который
размышлял о Сетебосе [6] и поступал, подобно вам, под влиянием минутного
каприза.
His brow clouded at the allusion. He did not understand, and I quickly
learned that he did not know the poem.
Он не понял этого сравнения и нахмурился; я увидел, что он, должно
быть, не читал этой поэмы.
"I'm just reading Browning," he confessed, "and it's pretty tough. I
haven't got very far along, and as it is I've about lost my bearings."
-- Я сейчас как раз читаю Браунинга [7], -- признался Ларсен, -- да
что-то туго подвигается. Еще недалеко ушел, а уже изрядно запутался.
Not to he tiresome, I shall say that I fetched the book from his
state-room and read "Caliban" aloud. He was delighted. It was a primitive
mode of reasoning and of looking at things that he understood thoroughly. He
interrupted again and again with comment and criticism. When I finished, he
had me read it over a second time, and a third. We fell into discussion -
philosophy, science, evolution, religion. He betrayed the inaccuracies of
the self-read man, and, it must be granted, the sureness and directness of
the primitive mind. The very simplicity of his reasoning was its strength,
and his materialism was far more compelling than the subtly complex
materialism of Charley Furuseth. Not that I - a confirmed and, as Furuseth
phrased it, a temperamental idealist - was to be compelled; but that Wolf
Larsen stormed the last strongholds of my faith with a vigour that received
respect, while not accorded conviction.
Ну, короче, я сбегал к нему в каюту за книжкой и прочел ему "Калибана"
[8] вслух. Он был восхищен. Этот упрощенный взгляд на вещи и примитивный
способ рассуждения был вполне доступен его пониманию. Время от времени он
вставлял замечания и критиковал недостатки поэмы. Когда я кончил, он
заставил меня перечесть ему поэму во второй и в третий раз, после чего мы
углубились в спор -- о философии, науке, эволюции, религии. Его рассуждения
отличались неточностью, свойственной самоучке, и безапелляционной
прямолинейностью, присущей первобытному уму. Но в самой примитивности его
суждений была сила, и его примитивный материализм был куда убедительнее
тонких и замысловатых материалистических построений Чарли Фэрасета. Этим я
не хочу сказать, что он переубедил меня, закоренелого или, как выражался
Фэрасет, "прирожденного" идеалиста. Но Волк Ларсен штурмовал устои моей веры
с такой силой, которая невольно внушала уважение, хотя и не могла меня
поколебать.
Time passed. Supper was at hand and the table not laid. I became
restless and anxious, and when Thomas Mugridge glared down the
companion-way, sick and angry of countenance, I prepared to go about my
duties. But Wolf Larsen cried out to him:
Время шло. Пора было ужинать, а стол еще не был накрыт. Я начал
проявлять беспокойство, и, когда Томас Магридж, злой и хмурый, как туча,
заглянул в каюткомпанию, я встал, собираясь приступить к своим обязанностям.
Но Волк Ларсен крикнул Магриджу:
"Cooky, you've got to hustle to-night. I'm busy with Hump, and you'll
do the best you can without him."
-- Кок, сегодня тебе придется похлопотать самому, Хэмп нужен мне.
Обойдись без него.
And again the unprecedented was established. That night I sat at table
with the captain and the hunters, while Thomas Mugridge waited on us and
washed the dishes afterward - a whim, a Caliban- mood of Wolf Larsen's, and
one I foresaw would bring me trouble. In the meantime we talked and talked,
much to the disgust of the hunters, who could not understand a word.
И снова произошло нечто неслыханное. В этот вечер я сидел за столом с
капитаном и охотниками, а Томас Магридж прислуживал нам, а потом мыл посуду.
Это была калибановская прихоть Волка Ларсена, и она сулила мне много
неприятностей. Но пока что мы с ним говорили и говорили без конца, к
великому неудовольствию охотников, не понимавших ни слова.
Three days of rest, three blessed days of rest, are what I had with
Wolf Larsen, eating at the cabin table and doing nothing but discuss life,
literature, and the universe, the while Thomas Mugridge fumed and raged and
did my work as well as his own.
Три дня, три блаженных дня, отдыхал я, проводя все свое время в
обществе Волка Ларсена. Я ел за столом в кают-компании и только и делал, что
беседовал с капитаном о жизни, литературе и законах мироздания. Томас
Магридж рвал и метал, но исполнял за меня всю работу.
"Watch out for squalls, is all I can say to you," was Louis's warning,
given during a spare half-hour on deck while Wolf Larsen was engaged in
straightening out a row among the hunters. "Ye can't tell what'll be
happenin'," Louis went on, in response to my query for more definite
information. "The man's as contrary as air currents or water currents. You
can never guess the ways iv him. 'Tis just as you're thinkin' you know him
and are makin' a favourable slant along him, that he whirls around, dead
ahead and comes howlin' down upon you and a-rippin' all iv your fine-weather
sails to rags."
-- Берегись шквалаБольше я тебе ничего не скажу, -- предостерег меня
Луис, когда мы на полчаса остались с ним вдвоем на палубе. Волк Ларсен
улаживал в это время очередную ссору между охотниками. -- Никогда нельзя
сказать наперед, что может случиться, -- продолжал Луис в ответ на мой
недоуменный вопрос. -- Старик изменчив, как ветры и морские течения. Никогда
не угадаешь, что он может выкинуть. Тебе кажется, что ты уже знаешь его, что
ты хорошо с ним ладишь, а он тут-то как раз и повернет, кинется на тебя и
разнесет в клочья твои паруса, которые ты поставил в расчете на хорошую
погоду.
So I was not altogether surprised when the squall foretold by Louis
smote me. We had been having a heated discussion, - upon life, of course, -
and, grown over-bold, I was passing stiff strictures upon Wolf Larsen and
the life of Wolf Larsen. In fact, I was vivisecting him and turning over his
soul-stuff as keenly and thoroughly as it was his custom to do it to others.
It may be a weakness of mine that I have an incisive way of speech; but I
threw all restraint to the winds and cut and slashed until the whole man of
him was snarling. The dark sun-bronze of his face went black with wrath, his
eyes were ablaze. There was no clearness or sanity in them - nothing but the
terrific rage of a madman. It was the wolf in him that I saw, and a mad wolf
at that.
Поэтому я не был особенно удивлен, когда предсказанный Луисом шквал
налетел на меня. Между мной и капитаном произошел горячий спор -- о жизни,
конечно; и, не в меру расхрабрившись, я начал осуждать самого Волка Ларсена
и его поступки. Должен сказать, что я вскрывал и выворачивал наизнанку его
душу так же основательно, как он привык проделывать это с другими.
Признаюсь, речь моя вообще резка. А тут я отбросил всякую сдержанность,
колол и хлестал Ларсена, пока он не рассвирепел. Бронзовое лицо его
потемнело от гнева, глаза сверкнули. В них уже не было ни проблеска сознания
-- ничего, кроме слепой, безумной ярости. Я видел перед собой волка, и
притом волка бешеного.
He sprang for me with a half-roar, gripping my arm. I had steeled
myself to brazen it out, though I was trembling inwardly; but the enormous
strength of the man was too much for my fortitude.
С глухим возгласом, похожим на рев, он прыгнул ко мне и схватил меня за
руку. Я собрался с духом и взглянул ему прямо в глаза, хотя меня пробирала
дрожь. -- Но чудовищная сила этого человека сломила мою волю.
He had gripped me by the biceps with his single hand, and when that
grip tightened I wilted and shrieked aloud. My feet went out from under me.
I simply could not stand upright and endure the agony. The muscles refused
their duty. The pain was too great. My biceps was being crushed to a pulp.
Он держал меня за руку выше локтя, и, когда он сжал пальцы, я
пошатнулся и вскрикнул от боли. Ноги у меня подкосились, я не в силах был
терпеть эту пытку. Мне казалось, что рука моя будет сейчас раздавлена.
He seemed to recover himself, for a lucid gleam came into his eyes, and
he relaxed his hold with a short laugh that was more like a growl. I fell to
the floor, feeling very faint, while he sat down, lighted a cigar, and
watched me as a cat watches a mouse. As I writhed about I could see in his
eyes that curiosity I had so often noted, that wonder and perplexity, that
questing, that everlasting query of his as to what it was all about.
Внезапно Ларсен пришел в себя, в глазах его снова засветилось сознание,
и он отпустил мою руку с коротким смешком, напоминавшим рычание. Сразу
обессилев, я повалился на пол, а он сел, закурил сигару и стал наблюдать за
мной, как кошка, стерегущая мышь. Корчась на полу от боли, я уловил в его
глазах любопытство, которое не раз уже подмечал в них, -- любопытство,
удивление и вопрос: к чему все это?
I finally crawled to my feet and ascended the companion stairs. Fair
weather was over, and there was nothing left but to return to the galley. My
left arm was numb, as though paralysed, and days passed before I could use
it, while weeks went by before the last stiffness and pain went out of it.
And he had done nothing but put his hand upon my arm and squeeze. There had
been no wrenching or jerking. He had just closed his hand with a steady
pressure. What he might have done I did not fully realize till next day,
when he put his head into the galley, and, as a sign of renewed
friendliness, asked me how my arm was getting on.
Кое-как встав на ноги, я поднялся по трапу. Пришел конец хорошей
погоде, и не оставалось ничего другого, как вернуться в камбуз. Левая рука у
меня онемела, словно парализованная, и в течение нескольких дней я почти ею
не владел, а скованность и боль чувствовались в ней еще много недель спустя.
Между тем Ларсен просто схватил ее и сжал. Он не ломал и не вывертывал мне
руку и только стиснул ее пальцами. Что мне грозило, я понял лишь на другой
день, когда он просунул голову в камбуз и, в знак возобновления дружбы,
осведомился, не болит ли у меня рука.
"It might have been worse," he smiled.
-- Могло кончиться хуже! -- усмехнулся он.
I was peeling potatoes. He picked one up from the pan. It was
fair-sized, firm, and unpeeled. He closed his hand upon it, squeezed, and
the potato squirted out between his fingers in mushy streams. The pulpy
remnant he dropped back into the pan and turned away, and I had a sharp
vision of how it might have fared with me had the monster put his real
strength upon me.
Я чистил картофель. Ларсен взял в руку картофелину. Она была большая,
твердая, неочищенная. Он сжал кулак, и жидкая кашица потекла у него между
пальцами. Он бросил в чан то, что осталось у него в кулаке, повернулся и
ушел. А мне стало ясно, во что превратилась бы моя рука, если бы это
чудовище применило всю свою силу.
But the three days' rest was good in spite of it all, for it had given
my knee the very chance it needed. It felt much better, the swelling had
materially decreased, and the cap seemed descending into its proper place.
Also, the three days' rest brought the trouble I had foreseen. It was
plainly Thomas Mugridge's intention to make me pay for those three days. He
treated me vilely, cursed me continually, and heaped his own work upon me.
He even ventured to raise his fist to me, but I was becoming animal-like
myself, and I snarled in his face so terribly that it must have frightened
him back. It is no pleasant picture I can conjure up of myself, Humphrey Van
Weyden, in that noisome ship's galley, crouched in a corner over my task, my
face raised to the face of the creature about to strike me, my lips lifted
and snarling like a dog's, my eyes gleaming with fear and helplessness and
the courage that comes of fear and helplessness. I do not like the picture.
It reminds me too strongly of a rat in a trap. I do not care to think of it;
but it was elective, for the threatened blow did not descend.
Однако трехдневный покой как-никак пошел мне на пользу. Колено мое
получило наконец необходимый отдых, и опухоль заметно спала, а коленная
чашечка стала на место. Однако эти три дня отдыха принесли мне и
неприятности, которые я предвидел. Томас Магридж явно старался заставить
меня расплатиться за полученный отдых сполна. Он злобствовал, бранился на
чем свет стоит и взваливал на меня свою работу. Раз даже он замахнулся на
меня кулаком. Но я уже и сам озверел и огрызнулся так свирепо, что он
струсил и отступил. Малопривлекательную, должно быть, картину представлял я,
Хэмфри Ван-Вейден, в эту минуту. Я сидел в углу вонючего камбуза,
скорчившись над своей работой, а этот негодяй стоял передо мной и угрожал
мне кулаком. Я глядел на него, ощерившись, как собака, сверкая глазами, в
которых беспомощность и страх смешивались с мужеством отчаяния. Не нравится
мне эта картина. Боюсь, что я был очень похож на затравленную крысу. Но
кое-чего я все же достиг -- занесенный кулак не опустился на меня.
Thomas Mugridge backed away, glaring as hatefully and viciously as I
glared. A pair of beasts is what we were, penned together and showing our
teeth. He was a coward, afraid to strike me because I had not quailed
sufficiently in advance; so he chose a new way to intimidate me. There was
only one galley knife that, as a knife, amounted to anything. This, through
many years of service and wear, had acquired a long, lean blade. It was
unusually cruel- looking, and at first I had shuddered every time I used it.
The cook borrowed a stone from Johansen and proceeded to sharpen the knife.
He did it with great ostentation, glancing significantly at me the while. He
whetted it up and down all day long. Every odd moment he could find he had
the knife and stone out and was whetting away. The steel acquired a razor
edge. He tried it with the ball of his thumb or across the nail. He shaved
hairs from the back of his hand, glanced along the edge with microscopic
acuteness, and found, or feigned that he found, always, a slight inequality
in its edge somewhere. Then he would put it on the stone again and whet,
whet, whet, till I could have laughed aloud, it was so very ludicrous.
Томас Магридж попятился. В глазах его светилась такая же ненависть и
злоба, как и в моих. Мы были словно два зверя, запертые в одной клетке и
злобно скалящие друг на друга зубы. Магридж был трус и боялся ударить меня
потому, что я не слишком оробел перед ним. Тогда он придумал другой способ
застращать меня. В кухне был всего один более или менее исправный нож. От
долгого употребления лезвие его стало узким и тонким. Этот нож имел
необычайно зловещий вид, и первое время я всегда с содроганием брал его в
руки. Кок взял у Иогансена оселок и принялся с подчеркнутым рвением точить
этот нож, многозначительно поглядывая на меня. Он точил его весь день. Чуть
у него выдавалась свободная минутка, он хватал нож и принимался точить его.
Лезвие ножа приобрело остроту бритвы. Он пробовал его на пальце и ногтем. Он
сбривал волоски у себя с руки, прищурив глаз, глядел вдоль лезвия и снова и
снова делал вид, что находит в нем какой-то изъян. И опять доставал оселок и
точил, точил, точил... В конце концов меня начал разбирать смех -- все это
было слишком нелепо.
It was also serious, for I learned that he was capable of using it,
that under all his cowardice there was a courage of cowardice, like mine,
that would impel him to do the very thing his whole nature protested against
doing and was afraid of doing. "Cooky's sharpening his knife for Hump," was
being whispered about among the sailors, and some of them twitted him about
it. This he took in good part, and was really pleased, nodding his head with
direful foreknowledge and mystery, until George Leach, the erstwhile cabin-
boy, ventured some rough pleasantry on the subject.
Но дело могло принять серьезный оборот. Кок и в самом деле готов был
пустить этот нож в ход. Я понимал, что он, подобно мне, способен совершить
отчаянный поступок, именно в силу своей трусости и вместе с тем вопреки ей.
"Магридж точит нож на Хэмпа", -- переговаривались между собой матросы, а
некоторые стали поднимать кока на смех. Он сносил насмешки спокойно и только
покачивал головой с таинственным и даже довольным видом, пока бывший юнга
Джордж Лич не позволил себе какую-то грубую шутку на его счет.
Now it happened that Leach was one of the sailors told off to douse
Mugridge after his game of cards with the captain. Leach had evidently done
his task with a thoroughness that Mugridge had not forgiven, for words
followed and evil names involving smirched ancestries. Mugridge menaced with
the knife he was sharpening for me. Leach laughed and hurled more of his
Telegraph Hill Billingsgate, and before either he or I knew what had
happened, his right arm had been ripped open from elbow to wrist by a quick
slash of the knife. The cook backed away, a fiendish expression on his face,
the knife held before him in a position of defence. But Leach took it quite
calmly, though blood was spouting upon the deck as generously as water from
a fountain.
Надо сказать, что Лич был в числе тех матросов, которые получили
приказание окатить Магриджа водой после его игры в карты с капитаном.
Очевидно, кок не забыл, с каким рвением исполнил Лич свою задачу. Когда Лич
задел кока, тот ответил грубой бранью, прошелся насчет предков матроса и
пригрозил ему ножом, отточенным для расправы со мной. Лич не остался в
долгу, и, прежде чем мы успели опомниться, его правая рука окрасилась кровью
от локтя до кисти. Кок отскочил с сатанинским выражением лица, выставив
перед собой нож для защиты. Но Лич отнесся к происшедшему невозмутимо, хотя
из его рассеченной руки хлестала кровь.
"I'm goin' to get you, Cooky," he said, "and I'll get you hard. And I
won't be in no hurry about it. You'll be without that knife when I come for
you."
-- Я посчитаюсь с тобой, кок, -- сказал он, -- и крепко посчитаюсь.
Спешить не стану. Я разделаюсь с тобой, когда ты будешь без ножа.
So saying, he turned and walked quietly forward. Mugridge's face was
livid with fear at what he had done and at what he might expect sooner or
later from the man he had stabbed. But his demeanour toward me was more
ferocious than ever. In spite of his fear at the reckoning he must expect to
pay for what he had done, he could see that it had been an object-lesson to
me, and he became more domineering and exultant. Also there was a lust in
him, akin to madness, which had come with sight of the blood he had drawn.
He was beginning to see red in whatever direction he looked. The psychology
of it is sadly tangled, and yet I could read the workings of his mind as
clearly as though it were a printed book.
С этими словами он повернулся и ушел. Лицо Магриджа помертвело от
страха перед содеянным им и перед неминуемой местью со стороны Лича. Но на
меня он с этой минуты озлобился пуще прежнего. Несмотря на весь его страх
перед грозившей ему расплатой, он понимал, что для меня это был наглядный
урок, и совсем обнаглел. К тому же при виде пролитой им крови в нем
проснулась жажда убийства, граничившая с безумием. Как ни сложны подобные
психические переживания, все побуждения этого человека были для меня ясны,
-- я читал в его душе, как в раскрытой книге.
Several days went by, the Ghost still foaming down the trades, and I
could swear I saw madness growing in Thomas Mugridge's eyes. And I confess
that I became afraid, very much afraid. Whet, whet, whet, it went all day
long. The look in his eyes as he felt the keen edge and glared at me was
positively carnivorous. I was afraid to turn my shoulder to him, and when I
left the galley I went out backwards - to the amusement of the sailors and
hunters, who made a point of gathering in groups to witness my exit. The
strain was too great. I sometimes thought my mind would give way under it -
a meet thing on this ship of madmen and brutes. Every hour, every minute of
my existence was in jeopardy. I was a human soul in distress, and yet no
soul, fore or aft, betrayed sufficient sympathy to come to my aid. At times
I thought of throwing myself on the mercy of Wolf Larsen, but the vision of
the mocking devil in his eyes that questioned life and sneered at it would
come strong upon me and compel me to refrain. At other times I seriously
contemplated suicide, and the whole force of my hopeful philosophy was
required to keep me from going over the side in the darkness of night.
Шли дни. "Призрак" по-прежнему пенил воду, подгоняемый попутным
пассатом, а я наблюдал, как безумие зреет в глазах Томаса Магриджа.
Признаюсь, мной овладевал страх, отчаянный страх. Целыми днями кок все точил
и точил свой нож. Пробуя пальцем лезвие ножа, он посматривал на меня, и
глаза его сверкали, как у хищного зверя. Я боялся повернуться к нему спиной
и, пятясь, выходил из камбуза, что чрезвычайно забавляло матросов и
охотников, нарочно собиравшихся поглядеть на этот спектакль. Постоянное,
невыносимое напряжение измучило меня; порой мне казалось, что рассудок мой
мутится. Да и немудрено было сойти с ума на этом корабле, среди безумных и
озверелых людей. Каждый час, каждую минуту моя жизнь подвергалась опасности.
Моя душа вечно была в смятении, но на всем судне не нашлось никого, кто
выказал бы мне сочувствие и пришел бы на помощь. Порой я подумывал
обратиться к заступничеству Волка Ларсена, но мысль о дьявольской усмешке в
его глазах, выражавших презрение к жизни, останавливала меня. Временами меня
посещала мысль о самоубийстве, и мне понадобилась вся сила моей
оптимистической философии, чтобы как-нибудь темной ночью не прыгнуть за
борт.
Several times Wolf Larsen tried to inveigle me into discussion, but I
gave him short answers and eluded him. Finally, he commanded me to resume my
seat at the cabin table for a time and let the cook do my work. Then I spoke
frankly, telling him what I was enduring from Thomas Mugridge because of the
three days of favouritism which had been shown me. Wolf Larsen regarded me
with smiling eyes.
Волк Ларсен несколько раз пытался втянуть меня в спор, но я отделывался
лаконическими ответами и старался избегать его. Наконец он приказал мне
снова занять место за столом в кают-компании и предоставить коку исполнять
за меня мою работу. Тут я высказал ему все начистоту, рассказал, что
пришлось мне вытерпеть от Томаса Магриджа в отместку за те три дня, когда я
ходил в фаворитах. Волк Ларсен посмотрел на меня с усмешкой.
"So you're afraid, eh?" he sneered.
-- Так вы боитесь его? -- спросил он.
"Yes," I said defiantly and honestly, "I am afraid."
-- Да, -- честно признался я, -- мне страшно.
"That's the way with you fellows," he cried, half angrily,
"sentimentalizing about your immortal souls and afraid to die. At sight of a
sharp knife and a cowardly Cockney the clinging of life to life overcomes
all your fond foolishness. Why, my dear fellow, you will live for ever. You
are a god, and God cannot be killed. Cooky cannot hurt you. You are sure of
your resurrection. What's there to be afraid of?
-- Вот и все вы такие, -- с досадой воскликнул он, -- разводите всякие
антимонии насчет ваших бессмертных душ, а сами боитесь умереть! При виде
острого ножа в руках труса вы судорожно цепляетесь за жизнь, и весь этот
вздор вылетает у вас из головы. Как же так, милейший, ведь вы будете жить
вечно? Вы -- бог, а бога нельзя убить. Кок не может причинить вам зла -- вы
же уверены, что вам предстоит воскреснуть. Чего же вы боитесь?
"You have eternal life before you. You are a millionaire in
immortality, and a millionaire whose fortune cannot be lost, whose fortune
is less perishable than the stars and as lasting as space or time. It is
impossible for you to diminish your principal. Immortality is a thing
without beginning or end. Eternity is eternity, and though you die here and
now you will go on living somewhere else and hereafter. And it is all very
beautiful, this shaking off of the flesh and soaring of the imprisoned
spirit. Cooky cannot hurt you. He can only give you a boost on the path you
eternally must tread.
Ведь перед вами вечная жизнь. Вы же миллионер в смысле бессмертия,
притом миллионер, которому не грозит потерять свое состояние, так как оно
долговечнее звезд и безгранично, как пространство и время. Вы не можете
растратить свой основной капитал. Бессмертие не имеет ни начала, ни конца.
Вечность есть вечность, и, умирая здесь, вы будете жить и впредь в другом
месте. И как это прекрасно -- освобождение от плоти и свободный взлет
духаКок не может причинить вам зла. Он может только подтолкнуть вас на тот
путь, по которому вам суждено идти вечно.
"Or, if you do not wish to be boosted just yet, why not boost Cooky?
According to your ideas, he, too, must be an immortal millionaire. You
cannot bankrupt him. His paper will always circulate at par. You cannot
diminish the length of his living by killing him, for he is without
beginning or end. He's bound to go on living, somewhere, somehow. Then boost
him. Stick a knife in him and let his spirit free. As it is, it's in a nasty
prison, and you'll do him only a kindness by breaking down the door. And who
knows? - it may be a very beautiful spirit that will go soaring up into the
blue from that ugly carcass. Boost him along, and I'll promote you to his
place, and he's getting forty-five dollars a month."
А если у вас нет пока охоты отправляться на небеса, почему бы вам не
отправить туда кока? Согласно вашим воззрениям, он тоже миллионер
бессмертия. Вы не можете довести его до банкротства. Его акции всегда будут
котироваться аль-пари. Убив его, вы не сократите срока его жизни, так как
эта жизнь не имеет ни начала, ни конца. Где-то, как-то, но этот человек
должен жить вечно. Так отправьте его на небоПырните его ножом и выпустите
его дух на свободу. Этот дух томится в отвратительной тюрьме, и вы только
окажете ему любезность, взломав ее двери. И, кто знает, быть может,
прекраснейший дух воспарит в лазурь из этой уродливой оболочки. Так всадите
в кока нож, и я назначу вас на его место, а ведь он получает сорок пять
долларов в месяц!
It was plain that I could look for no help or mercy from Wolf Larsen.
Whatever was to be done I must do for myself; and out of the courage of fear
I evolved the plan of fighting Thomas Mugridge with his own weapons. I
borrowed a whetstone from Johansen. Louis, the boat-steerer, had already
begged me for condensed milk and sugar. The lazarette, where such delicacies
were stored, was situated beneath the cabin floor. Watching my chance, I
stole five cans of the milk, and that night, when it was Louis's watch on
deck, I traded them with him for a dirk as lean and cruel-looking as Thomas
Mugridge's vegetable knife. It was rusty and dull, but I turned the
grindstone while Louis gave it an edge. I slept more soundly than usual that
night.
НетОт Волка Ларсена не приходилось ждать ни помощи, ни сочувствияЯ мог
надеяться только на себя, и отвага отчаяния подсказала мне план действий: я
решил бороться с Томасом Магриджем его же оружием и занял у Иогансена
точило. Луис, рулевой одной из шлюпок, как-то просил меня достать ему
сгущенного молока и сахару. Кладовая, где хранились эти деликатесы, была
расположена под полом кают-компании. Улучив минуту, я стянул пять банок
молока и ночью, когда Луис стоял на вахте, выменял у него на это молоко
тесак, такой же длинный и страшный, как кухонный нож Томаса Магриджа. Тесак
был заржавленный и тупой, но мы с Луисом привели его в порядок: я вертел
точило, а Луис правил лезвие. В эту ночь я спал крепче и спокойнее, чем
обычно.
Next morning, after breakfast, Thomas Mugridge began his whet, whet,
whet. I glanced warily at him, for I was on my knees taking the ashes from
the stove. When I returned from throwing them overside, he was talking to
Harrison, whose honest yokel's face was filled with fascination and wonder.
Утром, после завтрака, Томас Магридж опять принялся за свое: чирк,
чирк, чирк. Я с опаской глянул на него, так как стоял в это время на
коленях, выгребая из плиты золу. Выбросив ее за борт, я вернулся в камбуз;
кок разговаривал с Гаррисоном, -- открытое, простодушное лицо матроса
выражало изумление.
"Yes," Mugridge was saying, "an' wot does 'is worship do but give me
two years in Reading. But blimey if I cared. The other mug was fixed plenty.
Should 'a seen 'im. Knife just like this. I stuck it in, like into soft
butter, an' the w'y 'e squealed was better'n a tu-penny gaff." He shot a
glance in my direction to see if I was taking it in, and went on. "'I didn't
mean it Tommy,' 'e was snifflin'; 'so 'elp me Gawd, I didn't mean it!'
"'I'll fix yer bloody well right,' I sez, an' kept right after 'im. I cut
'im in ribbons, that's wot I did, an' 'e a-squealin' all the time. Once 'e
got 'is 'and on the knife an' tried to 'old it. 'Ad 'is fingers around it,
but I pulled it through, cuttin' to the bone. O, 'e was a sight, I can tell
yer."
-- Да! -- рассказывал Магридж. -- И что же сделал судья? Засадил меня
на два года в Рэдингскую тюрьму. А мне было наплевать, я зато хорошо
разукрасил рожу этому подлецу. Посмотрел бы ты на негоНож был вот такой
самый. Вошел, как в масло. А тот как взвоетЕй-богу, лучше всякого
представления! -- Кок бросил взгляд в мою сторону, желая убедиться, что я
все это слышал, и продолжал: -- "Я не хотел тебя обидеть, Томми, -- захныкал
он, -- убей меня бог, если я вру!" -- "Я тебя еще мало проучил", -- сказал я
и кинулся на него. Я исполосовал ему всю рожу, а он только визжал, как
свинья. Раз ухватился рукой за нож -- хотел отвести его, а я как дерну -- и
разрезал ему пальцы до кости. Ну и вид у него был, доложу я тебе!
A call from the mate interrupted the gory narrative, and Harrison went
aft. Mugridge sat down on the raised threshold to the galley and went on
with his knife-sharpening. I put the shovel away and calmly sat down on the
coal-box facing him. He favoured me with a vicious stare. Still calmly,
though my heart was going pitapat, I pulled out Louis's dirk and began to
whet it on the stone. I had looked for almost any sort of explosion on the
Cockney's part, but to my surprise he did not appear aware of what I was
doing. He went on whetting his knife. So did I. And for two hours we sat
there, face to face, whet, whet, whet, till the news of it spread abroad and
half the ship's company was crowding the galley doors to see the sight.
Голос помощника прервал этот кровавый рассказ, и Гаррисон отправился на
корму, а Магридж уселся на высоком пороге камбуза и снова принялся точить
свой нож. Я бросил совок и спокойно расположился на угольном ящике лицом к
моему врагу. Он злобно покосился на меня. Сохраняя внешнее спокойствие, хотя
сердце отчаянно колотилось у меня в груди, я вытащил тесак Луиса и принялся
точить его о камень. Я ожидал какой-нибудь бешеной выходки со стороны кока,
но, к моему удивлению, он будто и не замечал, что Я делаю. Он точил свой
нож, я -- свой. Часа два сидели мы так, лицом к лицу, и точили, точили,
точили, пока слух об этом не облетел всю шхуну и добрая половина экипажа не
столпилась у дверей камбуза полюбоваться таким невиданным зрелищем.
Encouragement and advice were freely tendered, and Jock Horner, the
quiet, self-spoken hunter who looked as though he would not harm a mouse,
advised me to leave the ribs alone and to thrust upward for the abdomen, at
the same time giving what he called the "Spanish twist" to the blade. Leach,
his bandaged arm prominently to the fore, begged me to leave a few remnants
of the cook for him; and Wolf Larsen paused once or twice at the break of
моралью?
"That's it."
-- Совершенно.
"A man of whom to be always afraid - "
-- Человек, которого всегда надо бояться?
"That's the way to put it."
-- Вот это правильно.
"As one is afraid of a snake, or a tiger, or a shark?"
-- Бояться, как боятся змеи, тигра или акулы?
"Now you know me," he said. "And you know me as I am generally known.
Other men call me 'Wolf.'"
-- Теперь вы знаете меня, -- сказал он. -- Знаете меня таким, каким
меня знают все. Ведь меня называют Волком.
"You are a sort of monster," I added audaciously, "a Caliban who has
pondered Setebos, and who acts as you act, in idle moments, by whim and
fancy."
-- Вы -- чудовище, -- бесстрашно заявил я, -- Калибан [5], который
размышлял о Сетебосе [6] и поступал, подобно вам, под влиянием минутного
каприза.
His brow clouded at the allusion. He did not understand, and I quickly
learned that he did not know the poem.
Он не понял этого сравнения и нахмурился; я увидел, что он, должно
быть, не читал этой поэмы.
"I'm just reading Browning," he confessed, "and it's pretty tough. I
haven't got very far along, and as it is I've about lost my bearings."
-- Я сейчас как раз читаю Браунинга [7], -- признался Ларсен, -- да
что-то туго подвигается. Еще недалеко ушел, а уже изрядно запутался.
Not to he tiresome, I shall say that I fetched the book from his
state-room and read "Caliban" aloud. He was delighted. It was a primitive
mode of reasoning and of looking at things that he understood thoroughly. He
interrupted again and again with comment and criticism. When I finished, he
had me read it over a second time, and a third. We fell into discussion -
philosophy, science, evolution, religion. He betrayed the inaccuracies of
the self-read man, and, it must be granted, the sureness and directness of
the primitive mind. The very simplicity of his reasoning was its strength,
and his materialism was far more compelling than the subtly complex
materialism of Charley Furuseth. Not that I - a confirmed and, as Furuseth
phrased it, a temperamental idealist - was to be compelled; but that Wolf
Larsen stormed the last strongholds of my faith with a vigour that received
respect, while not accorded conviction.
Ну, короче, я сбегал к нему в каюту за книжкой и прочел ему "Калибана"
[8] вслух. Он был восхищен. Этот упрощенный взгляд на вещи и примитивный
способ рассуждения был вполне доступен его пониманию. Время от времени он
вставлял замечания и критиковал недостатки поэмы. Когда я кончил, он
заставил меня перечесть ему поэму во второй и в третий раз, после чего мы
углубились в спор -- о философии, науке, эволюции, религии. Его рассуждения
отличались неточностью, свойственной самоучке, и безапелляционной
прямолинейностью, присущей первобытному уму. Но в самой примитивности его
суждений была сила, и его примитивный материализм был куда убедительнее
тонких и замысловатых материалистических построений Чарли Фэрасета. Этим я
не хочу сказать, что он переубедил меня, закоренелого или, как выражался
Фэрасет, "прирожденного" идеалиста. Но Волк Ларсен штурмовал устои моей веры
с такой силой, которая невольно внушала уважение, хотя и не могла меня
поколебать.
Time passed. Supper was at hand and the table not laid. I became
restless and anxious, and when Thomas Mugridge glared down the
companion-way, sick and angry of countenance, I prepared to go about my
duties. But Wolf Larsen cried out to him:
Время шло. Пора было ужинать, а стол еще не был накрыт. Я начал
проявлять беспокойство, и, когда Томас Магридж, злой и хмурый, как туча,
заглянул в каюткомпанию, я встал, собираясь приступить к своим обязанностям.
Но Волк Ларсен крикнул Магриджу:
"Cooky, you've got to hustle to-night. I'm busy with Hump, and you'll
do the best you can without him."
-- Кок, сегодня тебе придется похлопотать самому, Хэмп нужен мне.
Обойдись без него.
And again the unprecedented was established. That night I sat at table
with the captain and the hunters, while Thomas Mugridge waited on us and
washed the dishes afterward - a whim, a Caliban- mood of Wolf Larsen's, and
one I foresaw would bring me trouble. In the meantime we talked and talked,
much to the disgust of the hunters, who could not understand a word.
И снова произошло нечто неслыханное. В этот вечер я сидел за столом с
капитаном и охотниками, а Томас Магридж прислуживал нам, а потом мыл посуду.
Это была калибановская прихоть Волка Ларсена, и она сулила мне много
неприятностей. Но пока что мы с ним говорили и говорили без конца, к
великому неудовольствию охотников, не понимавших ни слова.
Three days of rest, three blessed days of rest, are what I had with
Wolf Larsen, eating at the cabin table and doing nothing but discuss life,
literature, and the universe, the while Thomas Mugridge fumed and raged and
did my work as well as his own.
Три дня, три блаженных дня, отдыхал я, проводя все свое время в
обществе Волка Ларсена. Я ел за столом в кают-компании и только и делал, что
беседовал с капитаном о жизни, литературе и законах мироздания. Томас
Магридж рвал и метал, но исполнял за меня всю работу.
"Watch out for squalls, is all I can say to you," was Louis's warning,
given during a spare half-hour on deck while Wolf Larsen was engaged in
straightening out a row among the hunters. "Ye can't tell what'll be
happenin'," Louis went on, in response to my query for more definite
information. "The man's as contrary as air currents or water currents. You
can never guess the ways iv him. 'Tis just as you're thinkin' you know him
and are makin' a favourable slant along him, that he whirls around, dead
ahead and comes howlin' down upon you and a-rippin' all iv your fine-weather
sails to rags."
-- Берегись шквалаБольше я тебе ничего не скажу, -- предостерег меня
Луис, когда мы на полчаса остались с ним вдвоем на палубе. Волк Ларсен
улаживал в это время очередную ссору между охотниками. -- Никогда нельзя
сказать наперед, что может случиться, -- продолжал Луис в ответ на мой
недоуменный вопрос. -- Старик изменчив, как ветры и морские течения. Никогда
не угадаешь, что он может выкинуть. Тебе кажется, что ты уже знаешь его, что
ты хорошо с ним ладишь, а он тут-то как раз и повернет, кинется на тебя и
разнесет в клочья твои паруса, которые ты поставил в расчете на хорошую
погоду.
So I was not altogether surprised when the squall foretold by Louis
smote me. We had been having a heated discussion, - upon life, of course, -
and, grown over-bold, I was passing stiff strictures upon Wolf Larsen and
the life of Wolf Larsen. In fact, I was vivisecting him and turning over his
soul-stuff as keenly and thoroughly as it was his custom to do it to others.
It may be a weakness of mine that I have an incisive way of speech; but I
threw all restraint to the winds and cut and slashed until the whole man of
him was snarling. The dark sun-bronze of his face went black with wrath, his
eyes were ablaze. There was no clearness or sanity in them - nothing but the
terrific rage of a madman. It was the wolf in him that I saw, and a mad wolf
at that.
Поэтому я не был особенно удивлен, когда предсказанный Луисом шквал
налетел на меня. Между мной и капитаном произошел горячий спор -- о жизни,
конечно; и, не в меру расхрабрившись, я начал осуждать самого Волка Ларсена
и его поступки. Должен сказать, что я вскрывал и выворачивал наизнанку его
душу так же основательно, как он привык проделывать это с другими.
Признаюсь, речь моя вообще резка. А тут я отбросил всякую сдержанность,
колол и хлестал Ларсена, пока он не рассвирепел. Бронзовое лицо его
потемнело от гнева, глаза сверкнули. В них уже не было ни проблеска сознания
-- ничего, кроме слепой, безумной ярости. Я видел перед собой волка, и
притом волка бешеного.
He sprang for me with a half-roar, gripping my arm. I had steeled
myself to brazen it out, though I was trembling inwardly; but the enormous
strength of the man was too much for my fortitude.
С глухим возгласом, похожим на рев, он прыгнул ко мне и схватил меня за
руку. Я собрался с духом и взглянул ему прямо в глаза, хотя меня пробирала
дрожь. -- Но чудовищная сила этого человека сломила мою волю.
He had gripped me by the biceps with his single hand, and when that
grip tightened I wilted and shrieked aloud. My feet went out from under me.
I simply could not stand upright and endure the agony. The muscles refused
their duty. The pain was too great. My biceps was being crushed to a pulp.
Он держал меня за руку выше локтя, и, когда он сжал пальцы, я
пошатнулся и вскрикнул от боли. Ноги у меня подкосились, я не в силах был
терпеть эту пытку. Мне казалось, что рука моя будет сейчас раздавлена.
He seemed to recover himself, for a lucid gleam came into his eyes, and
he relaxed his hold with a short laugh that was more like a growl. I fell to
the floor, feeling very faint, while he sat down, lighted a cigar, and
watched me as a cat watches a mouse. As I writhed about I could see in his
eyes that curiosity I had so often noted, that wonder and perplexity, that
questing, that everlasting query of his as to what it was all about.
Внезапно Ларсен пришел в себя, в глазах его снова засветилось сознание,
и он отпустил мою руку с коротким смешком, напоминавшим рычание. Сразу
обессилев, я повалился на пол, а он сел, закурил сигару и стал наблюдать за
мной, как кошка, стерегущая мышь. Корчась на полу от боли, я уловил в его
глазах любопытство, которое не раз уже подмечал в них, -- любопытство,
удивление и вопрос: к чему все это?
I finally crawled to my feet and ascended the companion stairs. Fair
weather was over, and there was nothing left but to return to the galley. My
left arm was numb, as though paralysed, and days passed before I could use
it, while weeks went by before the last stiffness and pain went out of it.
And he had done nothing but put his hand upon my arm and squeeze. There had
been no wrenching or jerking. He had just closed his hand with a steady
pressure. What he might have done I did not fully realize till next day,
when he put his head into the galley, and, as a sign of renewed
friendliness, asked me how my arm was getting on.
Кое-как встав на ноги, я поднялся по трапу. Пришел конец хорошей
погоде, и не оставалось ничего другого, как вернуться в камбуз. Левая рука у
меня онемела, словно парализованная, и в течение нескольких дней я почти ею
не владел, а скованность и боль чувствовались в ней еще много недель спустя.
Между тем Ларсен просто схватил ее и сжал. Он не ломал и не вывертывал мне
руку и только стиснул ее пальцами. Что мне грозило, я понял лишь на другой
день, когда он просунул голову в камбуз и, в знак возобновления дружбы,
осведомился, не болит ли у меня рука.
"It might have been worse," he smiled.
-- Могло кончиться хуже! -- усмехнулся он.
I was peeling potatoes. He picked one up from the pan. It was
fair-sized, firm, and unpeeled. He closed his hand upon it, squeezed, and
the potato squirted out between his fingers in mushy streams. The pulpy
remnant he dropped back into the pan and turned away, and I had a sharp
vision of how it might have fared with me had the monster put his real
strength upon me.
Я чистил картофель. Ларсен взял в руку картофелину. Она была большая,
твердая, неочищенная. Он сжал кулак, и жидкая кашица потекла у него между
пальцами. Он бросил в чан то, что осталось у него в кулаке, повернулся и
ушел. А мне стало ясно, во что превратилась бы моя рука, если бы это
чудовище применило всю свою силу.
But the three days' rest was good in spite of it all, for it had given
my knee the very chance it needed. It felt much better, the swelling had
materially decreased, and the cap seemed descending into its proper place.
Also, the three days' rest brought the trouble I had foreseen. It was
plainly Thomas Mugridge's intention to make me pay for those three days. He
treated me vilely, cursed me continually, and heaped his own work upon me.
He even ventured to raise his fist to me, but I was becoming animal-like
myself, and I snarled in his face so terribly that it must have frightened
him back. It is no pleasant picture I can conjure up of myself, Humphrey Van
Weyden, in that noisome ship's galley, crouched in a corner over my task, my
face raised to the face of the creature about to strike me, my lips lifted
and snarling like a dog's, my eyes gleaming with fear and helplessness and
the courage that comes of fear and helplessness. I do not like the picture.
It reminds me too strongly of a rat in a trap. I do not care to think of it;
but it was elective, for the threatened blow did not descend.
Однако трехдневный покой как-никак пошел мне на пользу. Колено мое
получило наконец необходимый отдых, и опухоль заметно спала, а коленная
чашечка стала на место. Однако эти три дня отдыха принесли мне и
неприятности, которые я предвидел. Томас Магридж явно старался заставить
меня расплатиться за полученный отдых сполна. Он злобствовал, бранился на
чем свет стоит и взваливал на меня свою работу. Раз даже он замахнулся на
меня кулаком. Но я уже и сам озверел и огрызнулся так свирепо, что он
струсил и отступил. Малопривлекательную, должно быть, картину представлял я,
Хэмфри Ван-Вейден, в эту минуту. Я сидел в углу вонючего камбуза,
скорчившись над своей работой, а этот негодяй стоял передо мной и угрожал
мне кулаком. Я глядел на него, ощерившись, как собака, сверкая глазами, в
которых беспомощность и страх смешивались с мужеством отчаяния. Не нравится
мне эта картина. Боюсь, что я был очень похож на затравленную крысу. Но
кое-чего я все же достиг -- занесенный кулак не опустился на меня.
Thomas Mugridge backed away, glaring as hatefully and viciously as I
glared. A pair of beasts is what we were, penned together and showing our
teeth. He was a coward, afraid to strike me because I had not quailed
sufficiently in advance; so he chose a new way to intimidate me. There was
only one galley knife that, as a knife, amounted to anything. This, through
many years of service and wear, had acquired a long, lean blade. It was
unusually cruel- looking, and at first I had shuddered every time I used it.
The cook borrowed a stone from Johansen and proceeded to sharpen the knife.
He did it with great ostentation, glancing significantly at me the while. He
whetted it up and down all day long. Every odd moment he could find he had
the knife and stone out and was whetting away. The steel acquired a razor
edge. He tried it with the ball of his thumb or across the nail. He shaved
hairs from the back of his hand, glanced along the edge with microscopic
acuteness, and found, or feigned that he found, always, a slight inequality
in its edge somewhere. Then he would put it on the stone again and whet,
whet, whet, till I could have laughed aloud, it was so very ludicrous.
Томас Магридж попятился. В глазах его светилась такая же ненависть и
злоба, как и в моих. Мы были словно два зверя, запертые в одной клетке и
злобно скалящие друг на друга зубы. Магридж был трус и боялся ударить меня
потому, что я не слишком оробел перед ним. Тогда он придумал другой способ
застращать меня. В кухне был всего один более или менее исправный нож. От
долгого употребления лезвие его стало узким и тонким. Этот нож имел
необычайно зловещий вид, и первое время я всегда с содроганием брал его в
руки. Кок взял у Иогансена оселок и принялся с подчеркнутым рвением точить
этот нож, многозначительно поглядывая на меня. Он точил его весь день. Чуть
у него выдавалась свободная минутка, он хватал нож и принимался точить его.
Лезвие ножа приобрело остроту бритвы. Он пробовал его на пальце и ногтем. Он
сбривал волоски у себя с руки, прищурив глаз, глядел вдоль лезвия и снова и
снова делал вид, что находит в нем какой-то изъян. И опять доставал оселок и
точил, точил, точил... В конце концов меня начал разбирать смех -- все это
было слишком нелепо.
It was also serious, for I learned that he was capable of using it,
that under all his cowardice there was a courage of cowardice, like mine,
that would impel him to do the very thing his whole nature protested against
doing and was afraid of doing. "Cooky's sharpening his knife for Hump," was
being whispered about among the sailors, and some of them twitted him about
it. This he took in good part, and was really pleased, nodding his head with
direful foreknowledge and mystery, until George Leach, the erstwhile cabin-
boy, ventured some rough pleasantry on the subject.
Но дело могло принять серьезный оборот. Кок и в самом деле готов был
пустить этот нож в ход. Я понимал, что он, подобно мне, способен совершить
отчаянный поступок, именно в силу своей трусости и вместе с тем вопреки ей.
"Магридж точит нож на Хэмпа", -- переговаривались между собой матросы, а
некоторые стали поднимать кока на смех. Он сносил насмешки спокойно и только
покачивал головой с таинственным и даже довольным видом, пока бывший юнга
Джордж Лич не позволил себе какую-то грубую шутку на его счет.
Now it happened that Leach was one of the sailors told off to douse
Mugridge after his game of cards with the captain. Leach had evidently done
his task with a thoroughness that Mugridge had not forgiven, for words
followed and evil names involving smirched ancestries. Mugridge menaced with
the knife he was sharpening for me. Leach laughed and hurled more of his
Telegraph Hill Billingsgate, and before either he or I knew what had
happened, his right arm had been ripped open from elbow to wrist by a quick
slash of the knife. The cook backed away, a fiendish expression on his face,
the knife held before him in a position of defence. But Leach took it quite
calmly, though blood was spouting upon the deck as generously as water from
a fountain.
Надо сказать, что Лич был в числе тех матросов, которые получили
приказание окатить Магриджа водой после его игры в карты с капитаном.
Очевидно, кок не забыл, с каким рвением исполнил Лич свою задачу. Когда Лич
задел кока, тот ответил грубой бранью, прошелся насчет предков матроса и
пригрозил ему ножом, отточенным для расправы со мной. Лич не остался в
долгу, и, прежде чем мы успели опомниться, его правая рука окрасилась кровью
от локтя до кисти. Кок отскочил с сатанинским выражением лица, выставив
перед собой нож для защиты. Но Лич отнесся к происшедшему невозмутимо, хотя
из его рассеченной руки хлестала кровь.
"I'm goin' to get you, Cooky," he said, "and I'll get you hard. And I
won't be in no hurry about it. You'll be without that knife when I come for
you."
-- Я посчитаюсь с тобой, кок, -- сказал он, -- и крепко посчитаюсь.
Спешить не стану. Я разделаюсь с тобой, когда ты будешь без ножа.
So saying, he turned and walked quietly forward. Mugridge's face was
livid with fear at what he had done and at what he might expect sooner or
later from the man he had stabbed. But his demeanour toward me was more
ferocious than ever. In spite of his fear at the reckoning he must expect to
pay for what he had done, he could see that it had been an object-lesson to
me, and he became more domineering and exultant. Also there was a lust in
him, akin to madness, which had come with sight of the blood he had drawn.
He was beginning to see red in whatever direction he looked. The psychology
of it is sadly tangled, and yet I could read the workings of his mind as
clearly as though it were a printed book.
С этими словами он повернулся и ушел. Лицо Магриджа помертвело от
страха перед содеянным им и перед неминуемой местью со стороны Лича. Но на
меня он с этой минуты озлобился пуще прежнего. Несмотря на весь его страх
перед грозившей ему расплатой, он понимал, что для меня это был наглядный
урок, и совсем обнаглел. К тому же при виде пролитой им крови в нем
проснулась жажда убийства, граничившая с безумием. Как ни сложны подобные
психические переживания, все побуждения этого человека были для меня ясны,
-- я читал в его душе, как в раскрытой книге.
Several days went by, the Ghost still foaming down the trades, and I
could swear I saw madness growing in Thomas Mugridge's eyes. And I confess
that I became afraid, very much afraid. Whet, whet, whet, it went all day
long. The look in his eyes as he felt the keen edge and glared at me was
positively carnivorous. I was afraid to turn my shoulder to him, and when I
left the galley I went out backwards - to the amusement of the sailors and
hunters, who made a point of gathering in groups to witness my exit. The
strain was too great. I sometimes thought my mind would give way under it -
a meet thing on this ship of madmen and brutes. Every hour, every minute of
my existence was in jeopardy. I was a human soul in distress, and yet no
soul, fore or aft, betrayed sufficient sympathy to come to my aid. At times
I thought of throwing myself on the mercy of Wolf Larsen, but the vision of
the mocking devil in his eyes that questioned life and sneered at it would
come strong upon me and compel me to refrain. At other times I seriously
contemplated suicide, and the whole force of my hopeful philosophy was
required to keep me from going over the side in the darkness of night.
Шли дни. "Призрак" по-прежнему пенил воду, подгоняемый попутным
пассатом, а я наблюдал, как безумие зреет в глазах Томаса Магриджа.
Признаюсь, мной овладевал страх, отчаянный страх. Целыми днями кок все точил
и точил свой нож. Пробуя пальцем лезвие ножа, он посматривал на меня, и
глаза его сверкали, как у хищного зверя. Я боялся повернуться к нему спиной
и, пятясь, выходил из камбуза, что чрезвычайно забавляло матросов и
охотников, нарочно собиравшихся поглядеть на этот спектакль. Постоянное,
невыносимое напряжение измучило меня; порой мне казалось, что рассудок мой
мутится. Да и немудрено было сойти с ума на этом корабле, среди безумных и
озверелых людей. Каждый час, каждую минуту моя жизнь подвергалась опасности.
Моя душа вечно была в смятении, но на всем судне не нашлось никого, кто
выказал бы мне сочувствие и пришел бы на помощь. Порой я подумывал
обратиться к заступничеству Волка Ларсена, но мысль о дьявольской усмешке в
его глазах, выражавших презрение к жизни, останавливала меня. Временами меня
посещала мысль о самоубийстве, и мне понадобилась вся сила моей
оптимистической философии, чтобы как-нибудь темной ночью не прыгнуть за
борт.
Several times Wolf Larsen tried to inveigle me into discussion, but I
gave him short answers and eluded him. Finally, he commanded me to resume my
seat at the cabin table for a time and let the cook do my work. Then I spoke
frankly, telling him what I was enduring from Thomas Mugridge because of the
three days of favouritism which had been shown me. Wolf Larsen regarded me
with smiling eyes.
Волк Ларсен несколько раз пытался втянуть меня в спор, но я отделывался
лаконическими ответами и старался избегать его. Наконец он приказал мне
снова занять место за столом в кают-компании и предоставить коку исполнять
за меня мою работу. Тут я высказал ему все начистоту, рассказал, что
пришлось мне вытерпеть от Томаса Магриджа в отместку за те три дня, когда я
ходил в фаворитах. Волк Ларсен посмотрел на меня с усмешкой.
"So you're afraid, eh?" he sneered.
-- Так вы боитесь его? -- спросил он.
"Yes," I said defiantly and honestly, "I am afraid."
-- Да, -- честно признался я, -- мне страшно.
"That's the way with you fellows," he cried, half angrily,
"sentimentalizing about your immortal souls and afraid to die. At sight of a
sharp knife and a cowardly Cockney the clinging of life to life overcomes
all your fond foolishness. Why, my dear fellow, you will live for ever. You
are a god, and God cannot be killed. Cooky cannot hurt you. You are sure of
your resurrection. What's there to be afraid of?
-- Вот и все вы такие, -- с досадой воскликнул он, -- разводите всякие
антимонии насчет ваших бессмертных душ, а сами боитесь умереть! При виде
острого ножа в руках труса вы судорожно цепляетесь за жизнь, и весь этот
вздор вылетает у вас из головы. Как же так, милейший, ведь вы будете жить
вечно? Вы -- бог, а бога нельзя убить. Кок не может причинить вам зла -- вы
же уверены, что вам предстоит воскреснуть. Чего же вы боитесь?
"You have eternal life before you. You are a millionaire in
immortality, and a millionaire whose fortune cannot be lost, whose fortune
is less perishable than the stars and as lasting as space or time. It is
impossible for you to diminish your principal. Immortality is a thing
without beginning or end. Eternity is eternity, and though you die here and
now you will go on living somewhere else and hereafter. And it is all very
beautiful, this shaking off of the flesh and soaring of the imprisoned
spirit. Cooky cannot hurt you. He can only give you a boost on the path you
eternally must tread.
Ведь перед вами вечная жизнь. Вы же миллионер в смысле бессмертия,
притом миллионер, которому не грозит потерять свое состояние, так как оно
долговечнее звезд и безгранично, как пространство и время. Вы не можете
растратить свой основной капитал. Бессмертие не имеет ни начала, ни конца.
Вечность есть вечность, и, умирая здесь, вы будете жить и впредь в другом
месте. И как это прекрасно -- освобождение от плоти и свободный взлет
духаКок не может причинить вам зла. Он может только подтолкнуть вас на тот
путь, по которому вам суждено идти вечно.
"Or, if you do not wish to be boosted just yet, why not boost Cooky?
According to your ideas, he, too, must be an immortal millionaire. You
cannot bankrupt him. His paper will always circulate at par. You cannot
diminish the length of his living by killing him, for he is without
beginning or end. He's bound to go on living, somewhere, somehow. Then boost
him. Stick a knife in him and let his spirit free. As it is, it's in a nasty
prison, and you'll do him only a kindness by breaking down the door. And who
knows? - it may be a very beautiful spirit that will go soaring up into the
blue from that ugly carcass. Boost him along, and I'll promote you to his
place, and he's getting forty-five dollars a month."
А если у вас нет пока охоты отправляться на небеса, почему бы вам не
отправить туда кока? Согласно вашим воззрениям, он тоже миллионер
бессмертия. Вы не можете довести его до банкротства. Его акции всегда будут
котироваться аль-пари. Убив его, вы не сократите срока его жизни, так как
эта жизнь не имеет ни начала, ни конца. Где-то, как-то, но этот человек
должен жить вечно. Так отправьте его на небоПырните его ножом и выпустите
его дух на свободу. Этот дух томится в отвратительной тюрьме, и вы только
окажете ему любезность, взломав ее двери. И, кто знает, быть может,
прекраснейший дух воспарит в лазурь из этой уродливой оболочки. Так всадите
в кока нож, и я назначу вас на его место, а ведь он получает сорок пять
долларов в месяц!
It was plain that I could look for no help or mercy from Wolf Larsen.
Whatever was to be done I must do for myself; and out of the courage of fear
I evolved the plan of fighting Thomas Mugridge with his own weapons. I
borrowed a whetstone from Johansen. Louis, the boat-steerer, had already
begged me for condensed milk and sugar. The lazarette, where such delicacies
were stored, was situated beneath the cabin floor. Watching my chance, I
stole five cans of the milk, and that night, when it was Louis's watch on
deck, I traded them with him for a dirk as lean and cruel-looking as Thomas
Mugridge's vegetable knife. It was rusty and dull, but I turned the
grindstone while Louis gave it an edge. I slept more soundly than usual that
night.
НетОт Волка Ларсена не приходилось ждать ни помощи, ни сочувствияЯ мог
надеяться только на себя, и отвага отчаяния подсказала мне план действий: я
решил бороться с Томасом Магриджем его же оружием и занял у Иогансена
точило. Луис, рулевой одной из шлюпок, как-то просил меня достать ему
сгущенного молока и сахару. Кладовая, где хранились эти деликатесы, была
расположена под полом кают-компании. Улучив минуту, я стянул пять банок
молока и ночью, когда Луис стоял на вахте, выменял у него на это молоко
тесак, такой же длинный и страшный, как кухонный нож Томаса Магриджа. Тесак
был заржавленный и тупой, но мы с Луисом привели его в порядок: я вертел
точило, а Луис правил лезвие. В эту ночь я спал крепче и спокойнее, чем
обычно.
Next morning, after breakfast, Thomas Mugridge began his whet, whet,
whet. I glanced warily at him, for I was on my knees taking the ashes from
the stove. When I returned from throwing them overside, he was talking to
Harrison, whose honest yokel's face was filled with fascination and wonder.
Утром, после завтрака, Томас Магридж опять принялся за свое: чирк,
чирк, чирк. Я с опаской глянул на него, так как стоял в это время на
коленях, выгребая из плиты золу. Выбросив ее за борт, я вернулся в камбуз;
кок разговаривал с Гаррисоном, -- открытое, простодушное лицо матроса
выражало изумление.
"Yes," Mugridge was saying, "an' wot does 'is worship do but give me
two years in Reading. But blimey if I cared. The other mug was fixed plenty.
Should 'a seen 'im. Knife just like this. I stuck it in, like into soft
butter, an' the w'y 'e squealed was better'n a tu-penny gaff." He shot a
glance in my direction to see if I was taking it in, and went on. "'I didn't
mean it Tommy,' 'e was snifflin'; 'so 'elp me Gawd, I didn't mean it!'
"'I'll fix yer bloody well right,' I sez, an' kept right after 'im. I cut
'im in ribbons, that's wot I did, an' 'e a-squealin' all the time. Once 'e
got 'is 'and on the knife an' tried to 'old it. 'Ad 'is fingers around it,
but I pulled it through, cuttin' to the bone. O, 'e was a sight, I can tell
yer."
-- Да! -- рассказывал Магридж. -- И что же сделал судья? Засадил меня
на два года в Рэдингскую тюрьму. А мне было наплевать, я зато хорошо
разукрасил рожу этому подлецу. Посмотрел бы ты на негоНож был вот такой
самый. Вошел, как в масло. А тот как взвоетЕй-богу, лучше всякого
представления! -- Кок бросил взгляд в мою сторону, желая убедиться, что я
все это слышал, и продолжал: -- "Я не хотел тебя обидеть, Томми, -- захныкал
он, -- убей меня бог, если я вру!" -- "Я тебя еще мало проучил", -- сказал я
и кинулся на него. Я исполосовал ему всю рожу, а он только визжал, как
свинья. Раз ухватился рукой за нож -- хотел отвести его, а я как дерну -- и
разрезал ему пальцы до кости. Ну и вид у него был, доложу я тебе!
A call from the mate interrupted the gory narrative, and Harrison went
aft. Mugridge sat down on the raised threshold to the galley and went on
with his knife-sharpening. I put the shovel away and calmly sat down on the
coal-box facing him. He favoured me with a vicious stare. Still calmly,
though my heart was going pitapat, I pulled out Louis's dirk and began to
whet it on the stone. I had looked for almost any sort of explosion on the
Cockney's part, but to my surprise he did not appear aware of what I was
doing. He went on whetting his knife. So did I. And for two hours we sat
there, face to face, whet, whet, whet, till the news of it spread abroad and
half the ship's company was crowding the galley doors to see the sight.
Голос помощника прервал этот кровавый рассказ, и Гаррисон отправился на
корму, а Магридж уселся на высоком пороге камбуза и снова принялся точить
свой нож. Я бросил совок и спокойно расположился на угольном ящике лицом к
моему врагу. Он злобно покосился на меня. Сохраняя внешнее спокойствие, хотя
сердце отчаянно колотилось у меня в груди, я вытащил тесак Луиса и принялся
точить его о камень. Я ожидал какой-нибудь бешеной выходки со стороны кока,
но, к моему удивлению, он будто и не замечал, что Я делаю. Он точил свой
нож, я -- свой. Часа два сидели мы так, лицом к лицу, и точили, точили,
точили, пока слух об этом не облетел всю шхуну и добрая половина экипажа не
столпилась у дверей камбуза полюбоваться таким невиданным зрелищем.
Encouragement and advice were freely tendered, and Jock Horner, the
quiet, self-spoken hunter who looked as though he would not harm a mouse,
advised me to leave the ribs alone and to thrust upward for the abdomen, at
the same time giving what he called the "Spanish twist" to the blade. Leach,
his bandaged arm prominently to the fore, begged me to leave a few remnants
of the cook for him; and Wolf Larsen paused once or twice at the break of