Страница:
– Ты, Агаша, все о боге. А помнишь, как старые люди говаривали: бог-то, дескать, бог, да не будь, нычит, сам плох, – осторожно заметил дед Фишка, боясь, как бы чем-нибудь не обидеть сестру.
– Так и я о том же, Фишка, – сказала Агафья и взглянула на Матвея. – А вы, Матюша, мужики-то, взяли б да пошумели на сходке. Разве, мол, можно так? Юткиным и Штычковым все, а остальным ничего.
– Нашла, мама, от кого требовать шума, – заговорила Анна, – это не мужики, а телята. Надо б на сходку баб собрать. Мы бы живо бате с Демкой глаза выцарапали. Небось о кедровнике и думать позабыли бы.
Матвей улыбнулся, добродушно сказал:
– Не умирайте раньше смерти. Может, еще отстоим кедровник. Прошение губернатору от схода настрочили. А если откажет, еще пошуметь попробуем. Мужики, Нюра, хоть и телята, а бодаются.
Анна недоверчиво махнула рукой.
В этот день в каждой избе только и говорили о кедровнике.
В сумерки Матвей насыпал в мешок пудовку муки и унес Ивану Топилкину. Возвращаясь от него, он завернул на кладбище, поклонился могилке Устиньки и, не заходя домой, отправился к Мартыну Горбачеву.
Проговорили до вторых петухов.
Глава вторая
1
2
3
4
Глава третья
– Так и я о том же, Фишка, – сказала Агафья и взглянула на Матвея. – А вы, Матюша, мужики-то, взяли б да пошумели на сходке. Разве, мол, можно так? Юткиным и Штычковым все, а остальным ничего.
– Нашла, мама, от кого требовать шума, – заговорила Анна, – это не мужики, а телята. Надо б на сходку баб собрать. Мы бы живо бате с Демкой глаза выцарапали. Небось о кедровнике и думать позабыли бы.
Матвей улыбнулся, добродушно сказал:
– Не умирайте раньше смерти. Может, еще отстоим кедровник. Прошение губернатору от схода настрочили. А если откажет, еще пошуметь попробуем. Мужики, Нюра, хоть и телята, а бодаются.
Анна недоверчиво махнула рукой.
В этот день в каждой избе только и говорили о кедровнике.
В сумерки Матвей насыпал в мешок пудовку муки и унес Ивану Топилкину. Возвращаясь от него, он завернул на кладбище, поклонился могилке Устиньки и, не заходя домой, отправился к Мартыну Горбачеву.
Проговорили до вторых петухов.
Глава вторая
1
Матвей проснулся от истошного вопля Маришки:
– Мама, мама! К нам торговка идет! В корзине кружева, платочки! Мамушка, родимая, купи мне голубенькую ленточку!
Через несколько минут на крыльце послышался топот, говор, и в дом вошла коробейница и приставшие к ней бабы и ребятишки.
– Здравствуйте, дорогие хозяюшки! – обратилась она к Анне и Агафье и, поставив корзину на лавку, бойко стала расхваливать свои товары.
– Ну, покажи, покажи, чем ты богата, – будто собираясь что-нибудь купить, проговорила Агафья.
Коробейница вытащила из корзины товары и разложила их на столе. Чего только тут не было! Кружева невиданной, замысловатой вязки, белые, как первый снег. Бусы всех цветов радуги. Какой-то мастер простые гребенки, сделанные из коровьих рогов, искусно разукрасил под бисер битым зеркальным стеклом – теперь гребенки ослепительно искрились. Связка красных, зеленых, голубых, синих, желтых лент походила на букет цветов, собранных в самое цветное время – в петровский пост. Увидя это, Маришка взвизгнула, схватила Агафью за руку.
– Бабуся, роднушечка, купи вот эту, голубенькую.
Агафья погладила внучку по голове.
– Дурашка ты моя, у тебя аж глаза разбежались. На какие рубли я тебе куплю? У меня все карманы обшарь – гроша не найдешь.
Маришка бросилась к матери.
– Мамушка, милушка… вот эту, голубенькую!
Анна, скрывая слезы, отвернулась к окну. Будь у нее деньги, не только дочери голубенькую – себе бы красную ленту купила! К ее карим ясным глазам, к смуглому лицу, к черным с блеском волосам красный цвет очень шел.
– Пусть, дочка, ленты богатые носят, а мы, видно, в поле обсевок, – прошептала Анна, прижимая к себе Маришку.
Но произошло нечто необыкновенное. Коробейница подозвала к себе Маришку и, подавая ей широкую голубую ленту, сказала:
– Это тебе от меня, на память.
Бабы ахнули от удивления, а Маришкины подруги придвинулись поближе к столу, думая, что коробейница решила дарить ленты всем девчонкам…
– Как тебя зовут, девочка? – спросила коробейница.
– Маришка, – хором ответили девчонки.
– А фамилия?
– Строгова. Матвея Строгова дочка, – сказала одна баба.
Коробейница взяла Маришку за худенькие плечи, смотрела на нее и, чем-то довольная, улыбалась больше сама себе, чем Маришке.
Маришка молчала, хотя полагалось за подарок благодарить. Анна и Агафья растерянно переглядывались, не решив еще, в шутку или всерьез коробейница подарила Маришке ленту. Максимка наблюдал за всем этим из угла. Он первый почувствовал, что коробейница не шутит, и, подойдя к сестренке, толкнул ее в бок.
– Язык отсох? Что надо сказать?
– Спасибо, – чуть слышно проговорила Маришка, дрожа от счастья.
Матвей лежал на кровати в горнице и все, что говорилось в прихожей, слышал от начала до конца. Щедрость неизвестной женщины, осчастливившей Маришку, поразила его. Коробейницы обычно прижимисты и торгуются с покупателями из-за каждой копейки. Матвей встал с кровати и, не надевая сапог, босой пошел в прихожую. Но, выглянув в дверь, мигом вернулся к кровати, сел на нее и опустил руки, ощущая, как громко колотится сердце. На лавке за столом он увидел Ольгу Львовну Соколовскую.
„Обознался“, – подумал Матвей и, стараясь быть незамеченным, опять подошел к двери и вгляделся в коробейницу.
Никаких сомнений больше не оставалось: это была она, Соколовская. После их последней встречи прошел не один год. По рассказам Беляева, Ольга Львовна была арестована и отправлена в ссылку. Как она жила, что ей пришлось пережить – Матвей не знал. Внешне она изменилась, но в этой перемене не было ничего разительного. Тогда, давно, в ее поступках, речи, в ее внешности проглядывало что-то неотстоявшееся. Теперь все в ней как будто вызрело, округлилось, встало на свое место. Она заметно пополнела, и это ей шло.
На цыпочках, оглядываясь, Матвей отошел от двери, быстро оделся и, расчесав перед зеркалом свою русую небольшую бородку, поспешил выйти в прихожую. В это время Ольга Львовна вновь принялась расхваливать свои товары и проделывала это так ловко, словно занималась торговлей много лет.
– Ух, товаров-то сколько! – сказал Матвей с усилием.
Ольга Львовна взглянула на него и невольно задержала взгляд. Матвей заметил, как веки ее левого глаза дрогнули.
– Не угодно ли чего, хозяин? – спросила она, подавляя волнение.
– Тут у вас все женское, не по моей части, – смущенно ответил Матвей, видя, что Ольга Львовна изучающе рассматривает его.
– Да, тут женское. А на квартире, где я остановилась, есть кое-что и мужское: ремни, жерлицы, волосяные лески, блесна, – не хотите ли посмотреть?
Матвей понял, что это уловка, ответил со смешком в голосе:
– Посмотреть можно. За посмотр не берете денег?
Торопливо собрав со стола товары, Ольга Львовна небрежно сложила их в корзинку и встала. Маришка и Максимка кинулись к Матвею:
– Тятя, жерлиц купи! Щук буду на речке ловить. – Максимка умоляюще смотрел на отца.
– Смотри-ка, тятюшка, что мне тетя подарила! – Дочь радостно прыгала, крутилась, прикладывала к волосам голубую ленточку.
Ольга Львовна подхватила корзинку на руку, попрощалась:
– До свидания, хозяюшка.
Анна заторопилась, раскрыла дверь и, смущенно улыбаясь, сказала:
– Счастливо, счастливо, в добрый путь, дай бог хорошей торговли.
Агафья скрылась в кути, и, когда вышла оттуда, Ольга Львовна стояла уже на крыльце.
– Ну-ка, погоди, красавица! – крикнула Агафья.
Ольга Львовна остановилась на полусгнившей ступеньке. Агафья положила ей в корзинку четыре яйца.
– Скушай, милая, свеженькие, сегодня снесенные. Отдарить больше нечем.
Ольга Львовна смутилась, заколебалась: брать или не брать? Матвей взглянул на нее, и в его взгляде было нетерпение. Она поняла его взгляд и поблагодарила Агафью. За воротами бабы и ребятишки, сопровождавшие ее, рассыпались, отстали, и Матвей, догнав Ольгу Львовну, выяснил самое важное.
– Мама, мама! К нам торговка идет! В корзине кружева, платочки! Мамушка, родимая, купи мне голубенькую ленточку!
Через несколько минут на крыльце послышался топот, говор, и в дом вошла коробейница и приставшие к ней бабы и ребятишки.
– Здравствуйте, дорогие хозяюшки! – обратилась она к Анне и Агафье и, поставив корзину на лавку, бойко стала расхваливать свои товары.
– Ну, покажи, покажи, чем ты богата, – будто собираясь что-нибудь купить, проговорила Агафья.
Коробейница вытащила из корзины товары и разложила их на столе. Чего только тут не было! Кружева невиданной, замысловатой вязки, белые, как первый снег. Бусы всех цветов радуги. Какой-то мастер простые гребенки, сделанные из коровьих рогов, искусно разукрасил под бисер битым зеркальным стеклом – теперь гребенки ослепительно искрились. Связка красных, зеленых, голубых, синих, желтых лент походила на букет цветов, собранных в самое цветное время – в петровский пост. Увидя это, Маришка взвизгнула, схватила Агафью за руку.
– Бабуся, роднушечка, купи вот эту, голубенькую.
Агафья погладила внучку по голове.
– Дурашка ты моя, у тебя аж глаза разбежались. На какие рубли я тебе куплю? У меня все карманы обшарь – гроша не найдешь.
Маришка бросилась к матери.
– Мамушка, милушка… вот эту, голубенькую!
Анна, скрывая слезы, отвернулась к окну. Будь у нее деньги, не только дочери голубенькую – себе бы красную ленту купила! К ее карим ясным глазам, к смуглому лицу, к черным с блеском волосам красный цвет очень шел.
– Пусть, дочка, ленты богатые носят, а мы, видно, в поле обсевок, – прошептала Анна, прижимая к себе Маришку.
Но произошло нечто необыкновенное. Коробейница подозвала к себе Маришку и, подавая ей широкую голубую ленту, сказала:
– Это тебе от меня, на память.
Бабы ахнули от удивления, а Маришкины подруги придвинулись поближе к столу, думая, что коробейница решила дарить ленты всем девчонкам…
– Как тебя зовут, девочка? – спросила коробейница.
– Маришка, – хором ответили девчонки.
– А фамилия?
– Строгова. Матвея Строгова дочка, – сказала одна баба.
Коробейница взяла Маришку за худенькие плечи, смотрела на нее и, чем-то довольная, улыбалась больше сама себе, чем Маришке.
Маришка молчала, хотя полагалось за подарок благодарить. Анна и Агафья растерянно переглядывались, не решив еще, в шутку или всерьез коробейница подарила Маришке ленту. Максимка наблюдал за всем этим из угла. Он первый почувствовал, что коробейница не шутит, и, подойдя к сестренке, толкнул ее в бок.
– Язык отсох? Что надо сказать?
– Спасибо, – чуть слышно проговорила Маришка, дрожа от счастья.
Матвей лежал на кровати в горнице и все, что говорилось в прихожей, слышал от начала до конца. Щедрость неизвестной женщины, осчастливившей Маришку, поразила его. Коробейницы обычно прижимисты и торгуются с покупателями из-за каждой копейки. Матвей встал с кровати и, не надевая сапог, босой пошел в прихожую. Но, выглянув в дверь, мигом вернулся к кровати, сел на нее и опустил руки, ощущая, как громко колотится сердце. На лавке за столом он увидел Ольгу Львовну Соколовскую.
„Обознался“, – подумал Матвей и, стараясь быть незамеченным, опять подошел к двери и вгляделся в коробейницу.
Никаких сомнений больше не оставалось: это была она, Соколовская. После их последней встречи прошел не один год. По рассказам Беляева, Ольга Львовна была арестована и отправлена в ссылку. Как она жила, что ей пришлось пережить – Матвей не знал. Внешне она изменилась, но в этой перемене не было ничего разительного. Тогда, давно, в ее поступках, речи, в ее внешности проглядывало что-то неотстоявшееся. Теперь все в ней как будто вызрело, округлилось, встало на свое место. Она заметно пополнела, и это ей шло.
На цыпочках, оглядываясь, Матвей отошел от двери, быстро оделся и, расчесав перед зеркалом свою русую небольшую бородку, поспешил выйти в прихожую. В это время Ольга Львовна вновь принялась расхваливать свои товары и проделывала это так ловко, словно занималась торговлей много лет.
– Ух, товаров-то сколько! – сказал Матвей с усилием.
Ольга Львовна взглянула на него и невольно задержала взгляд. Матвей заметил, как веки ее левого глаза дрогнули.
– Не угодно ли чего, хозяин? – спросила она, подавляя волнение.
– Тут у вас все женское, не по моей части, – смущенно ответил Матвей, видя, что Ольга Львовна изучающе рассматривает его.
– Да, тут женское. А на квартире, где я остановилась, есть кое-что и мужское: ремни, жерлицы, волосяные лески, блесна, – не хотите ли посмотреть?
Матвей понял, что это уловка, ответил со смешком в голосе:
– Посмотреть можно. За посмотр не берете денег?
Торопливо собрав со стола товары, Ольга Львовна небрежно сложила их в корзинку и встала. Маришка и Максимка кинулись к Матвею:
– Тятя, жерлиц купи! Щук буду на речке ловить. – Максимка умоляюще смотрел на отца.
– Смотри-ка, тятюшка, что мне тетя подарила! – Дочь радостно прыгала, крутилась, прикладывала к волосам голубую ленточку.
Ольга Львовна подхватила корзинку на руку, попрощалась:
– До свидания, хозяюшка.
Анна заторопилась, раскрыла дверь и, смущенно улыбаясь, сказала:
– Счастливо, счастливо, в добрый путь, дай бог хорошей торговли.
Агафья скрылась в кути, и, когда вышла оттуда, Ольга Львовна стояла уже на крыльце.
– Ну-ка, погоди, красавица! – крикнула Агафья.
Ольга Львовна остановилась на полусгнившей ступеньке. Агафья положила ей в корзинку четыре яйца.
– Скушай, милая, свеженькие, сегодня снесенные. Отдарить больше нечем.
Ольга Львовна смутилась, заколебалась: брать или не брать? Матвей взглянул на нее, и в его взгляде было нетерпение. Она поняла его взгляд и поблагодарила Агафью. За воротами бабы и ребятишки, сопровождавшие ее, рассыпались, отстали, и Матвей, догнав Ольгу Львовну, выяснил самое важное.
2
В конце мая дни бывают жаркие, а вечера свежи и приятны.
Земля, накаленная солнцем, остывает не сразу, медленно. Пока не остынет земля, не охладятся бревенчатые стены, в избах стоит мучительная духота.
Анна целый день работала на огороде и легла с твердым намерением уснуть быстро и крепко, но время текло, а сон не шел. Воздух в избе был густ и горяч. Дышалось тяжело. Анна с удовольствием вспомнила о полевом балагане. Там, на душистом, не омытом дождями сене, она всегда спала затяжным и сладким, как в детстве, сном.
Она походила по избе, раскрыла окна, потом обулась в чирки, набросила Матвеев зипун и тихонько, боясь на что-нибудь наткнуться, вышла во двор освежиться.
На темном, закрытом наволочью небе холодным далеким светом лучились редкие звезды. Краешек месяца, робко выглядывая из-за облачка, бросал на забор голубоватые пятна. На болоте за огородами посвистывали кулики. На косогоре, у церкви, под развесистыми кустами черемухи и рябины девки негромко играли песни.
Анна не спеша пошла в огород, поглядывая на небо и про себя рассуждая: „Хоть бы дождичек выпал. Рассада сразу бы поднялась… Где же это Матюша засиделся? Ночи уж много. Поди где-нибудь с мужиками о жизни толкует. Чудной мужик. У меня вот о других никогда сердце не болит, а он за каждого душу готов отдать. Случись у кого беда – первый помочь побежит“.
Еще недавно, вспоминая об этой особенности Матвея, она чувствовала, как в ее душе рождается негодование. Теперь она не ощутила этого; наоборот, думала о Матвее с чувством затаенной гордости. Припомнился один случай; как-то, собираясь в баню, Матвей, как всегда нетребовательно, попросил дать ему чистое белье. Белья у него было всего-то две смены, и на этот раз чистого не оказалось. Вместо того чтобы спокойно сказать ему об этом, Анна стала кричать: „Белья? Сейчас поднесу! Только-только Голованов из своего магазина прислал“. Матвей понял, что белья нет, и, не ответив на ее резкость, ссутулившись, пошел в баню.
Вспомнив теперь об этом, Анна думала:
„За мужиков горой стоит. Батю, говорят, обстрамил на сходке – всю жизнь не забудет. И все из-за них, из-за мужиков. А вот постоять за себя не может. Я накричала, а он промолчал. Напрасно! Нашу сестру кое-когда и в узде не мешает держать. На язык не в меру бойки бываем. У мужиков-то язык лучше привязан. Так и то правда: досады в жизни у них меньше нашего. А все же я зря на Матюшу накричала. Он бы и без этого понял. Сердечной души человек“.
Она взглянула на звездочку, мигающую на горизонте над лесом, легонько потянулась, приоткрыла рот, чтобы зевнуть широко, аппетитно, но вдруг услышала женский тихий смех. Показалось ей, что смех этот донесся до ее ушей с вышки амбара. Пружинистыми, широкими шагами она приблизилась к амбару, протискалась боком в тесный промежуток между стеной и забором, притаилась.
„Ишь ведь где пригнездились! Кто же это? Видно, Назарка Зотов с Груняшей Федотовой. Доведется, знать, по осени на свадьбе гулять. И скажи, ведь знают, что у нас амбар с потолком! Ах, и чего только не бывает в молодости! Мы, когда женихались с Матюшей, тоже раз ночку на сеновале у нас провели. Весь день потом у меня губы припухшие были“.
Анна усмехнулась про себя и, подумав, что так было до нес и так будет после, хотела идти в избу. Но на вышке приглушенно заговорили наперебой. Анна различила голоса – Матвея и коробейницы. И ее затрясло, как в ознобе. Она хотела броситься к лестнице и с криком: „Ах ты, паскуда, вот ты зачем приехала!“ – подняться на вышку, но ноги не двигались, на них навалилась такая тяжесть, точно кто невидимый подвесил под колени гири.
Опамятовавшись, Анна решила выждать, прислушаться: не померещилось ли? – и потом сбегать за свекровкой. Пусть посмотрит на своего распутного сына!
Шумно дыша и боясь этим выдать себя, она ладонью зажала рот и напрягла слух. Коробейница говорила то вполголоса, то шепотом. До Анны долетали редкие обрывки фраз.
– Лена пробудилась, подняла…
У Анны сердце перестало биться.
„Лена? Какая же это Лена?.. Побегу за матушкой“, – решила она, но коробейница заговорила громче, и Анна продолжала стоять, не двигаясь с места.
– Новоселов надо расшевелить непременно… Очень хорошо, что курские… В этой губернии крестьяне в пятом году захватывали помещичьи имения. Возможно, есть люди с опытом. Найти их надо, Матвей Захарыч. Они поведут за собой остальных. Благодаря столыпинской земельной реформе кулаки в Сибири стали своеобразными помещиками, лучшие земли перешли к ним. От вас я еду в Каюрово. Там у нас беглецы с Лены за работу взялись. Партия, как видите, снова готовится…
Коробейница перешла почти на шепот, и что она говорила дальше – уловить было невозможно. Анна стояла, как пришибленная, с величайшим смятением в душе. Из всего, что ей удалось расслышать, она поняла одно: Матвея и коробейницу связывает тайна, но совсем не та, о которой она думала вначале.
„Слава богу, что за матушкой не побежала, понапрасну оскандалила бы и себя, и Матюшу, и эту синеглазую“, – подумала Анна.
Оттого, что она не сделала этой глупости, ей на минуту стало радостно, и о той синеглазой она подумала с гордостью:
„Смотри-ка ты, как востро наставляет. Городская! С грамотой! Да ведь как сказать, обучи хоть бы и нашу деревенскую сестру – и она уму-разуму учить сможет. А бойка она, синеглазая-то. Не зря ее, видно, к тайному делу приставили. Мужик хоть и умнее бабы, а хитрости меньше в нем“.
Анна долго стояла, приподнявшись на носки, вытянув шею и прислушиваясь, но на вышке говорили совсем тихо. Анна пожалела об этом. Ей очень хотелось послушать: что это за партия, о которой говорят Матвей с коробейницей? Почему о ней нельзя говорить вслух? Но тут она вспомнила об Антоне Топилкине, живущем где-то в холодном краю, в ссылке.
„Ох, попадет Матюша в беду с этой городской партией!“
Ей стало тревожно, и в уме мелькнула мысль: подняться сейчас на вышку, сознаться Матвею и коробейнице в том, что она слышала их разговор, и добром уговорить мужа не соваться ни в какие тайные дела. Но вот на вышке заговорили громче, и Анна услышала голос Матвея:
– Спасибо за советы, Ольга Львовна. Все силы приложим, а кедровник отстоим…
„Вот они о чем? О кедровнике! – удивилась Анна и опять не без удовольствия отметила: – Хорошо, что не дернул меня леший на вышку подняться“.
Вскоре потолок амбара заскрипел, и Анна увидела на лестнице коробейницу. Матвей спустился на землю вслед за ней. У лестницы они немного задержались, и Матвей спросил:
– Дочка-то жива, Ольга Львовна?
– Растет. Пережили мы с ней, Матвей Захарыч, тяжелое время. Трехмесячная она в тюрьму со мной попала, потом в ссылку поехала. Намаялась я. Зима. Морозы. Одежонка плохая, а дороге в конца не видно. Думала, погублю дочь. Ничего, выжила! – Ольга Львовна засмеялась. – Здоровая девчонка. На Федю очень похожа, Матвей Захарыч, такая же смуглая, от меня – одни глаза.
Анна слышала этот разговор, и он пришелся ей особенно по душе.
„Ишь ты, голубка, – ласково подумала она о коробейнице, – дочку имеет. Это хорошо. Уж и не знаю, что это за баба, которая детишек не рожает. Ветер!“
У ворот Матвей и Ольга Львовна остановились. Матвей вышел на улицу и скоро вернулся. Переждав немного, они вышли вместе. Когда они скрылись, Анна вошла в дом. Только легла на кровать, пришел Матвей. Анна притворно сонливо спросила:
– Где это ты, полуночник, гуляешь?
– У Калистрата в карты играл, – ответил Матвей.
Анна ничего не сказала, только молча улыбнулась.
Земля, накаленная солнцем, остывает не сразу, медленно. Пока не остынет земля, не охладятся бревенчатые стены, в избах стоит мучительная духота.
Анна целый день работала на огороде и легла с твердым намерением уснуть быстро и крепко, но время текло, а сон не шел. Воздух в избе был густ и горяч. Дышалось тяжело. Анна с удовольствием вспомнила о полевом балагане. Там, на душистом, не омытом дождями сене, она всегда спала затяжным и сладким, как в детстве, сном.
Она походила по избе, раскрыла окна, потом обулась в чирки, набросила Матвеев зипун и тихонько, боясь на что-нибудь наткнуться, вышла во двор освежиться.
На темном, закрытом наволочью небе холодным далеким светом лучились редкие звезды. Краешек месяца, робко выглядывая из-за облачка, бросал на забор голубоватые пятна. На болоте за огородами посвистывали кулики. На косогоре, у церкви, под развесистыми кустами черемухи и рябины девки негромко играли песни.
Анна не спеша пошла в огород, поглядывая на небо и про себя рассуждая: „Хоть бы дождичек выпал. Рассада сразу бы поднялась… Где же это Матюша засиделся? Ночи уж много. Поди где-нибудь с мужиками о жизни толкует. Чудной мужик. У меня вот о других никогда сердце не болит, а он за каждого душу готов отдать. Случись у кого беда – первый помочь побежит“.
Еще недавно, вспоминая об этой особенности Матвея, она чувствовала, как в ее душе рождается негодование. Теперь она не ощутила этого; наоборот, думала о Матвее с чувством затаенной гордости. Припомнился один случай; как-то, собираясь в баню, Матвей, как всегда нетребовательно, попросил дать ему чистое белье. Белья у него было всего-то две смены, и на этот раз чистого не оказалось. Вместо того чтобы спокойно сказать ему об этом, Анна стала кричать: „Белья? Сейчас поднесу! Только-только Голованов из своего магазина прислал“. Матвей понял, что белья нет, и, не ответив на ее резкость, ссутулившись, пошел в баню.
Вспомнив теперь об этом, Анна думала:
„За мужиков горой стоит. Батю, говорят, обстрамил на сходке – всю жизнь не забудет. И все из-за них, из-за мужиков. А вот постоять за себя не может. Я накричала, а он промолчал. Напрасно! Нашу сестру кое-когда и в узде не мешает держать. На язык не в меру бойки бываем. У мужиков-то язык лучше привязан. Так и то правда: досады в жизни у них меньше нашего. А все же я зря на Матюшу накричала. Он бы и без этого понял. Сердечной души человек“.
Она взглянула на звездочку, мигающую на горизонте над лесом, легонько потянулась, приоткрыла рот, чтобы зевнуть широко, аппетитно, но вдруг услышала женский тихий смех. Показалось ей, что смех этот донесся до ее ушей с вышки амбара. Пружинистыми, широкими шагами она приблизилась к амбару, протискалась боком в тесный промежуток между стеной и забором, притаилась.
„Ишь ведь где пригнездились! Кто же это? Видно, Назарка Зотов с Груняшей Федотовой. Доведется, знать, по осени на свадьбе гулять. И скажи, ведь знают, что у нас амбар с потолком! Ах, и чего только не бывает в молодости! Мы, когда женихались с Матюшей, тоже раз ночку на сеновале у нас провели. Весь день потом у меня губы припухшие были“.
Анна усмехнулась про себя и, подумав, что так было до нес и так будет после, хотела идти в избу. Но на вышке приглушенно заговорили наперебой. Анна различила голоса – Матвея и коробейницы. И ее затрясло, как в ознобе. Она хотела броситься к лестнице и с криком: „Ах ты, паскуда, вот ты зачем приехала!“ – подняться на вышку, но ноги не двигались, на них навалилась такая тяжесть, точно кто невидимый подвесил под колени гири.
Опамятовавшись, Анна решила выждать, прислушаться: не померещилось ли? – и потом сбегать за свекровкой. Пусть посмотрит на своего распутного сына!
Шумно дыша и боясь этим выдать себя, она ладонью зажала рот и напрягла слух. Коробейница говорила то вполголоса, то шепотом. До Анны долетали редкие обрывки фраз.
– Лена пробудилась, подняла…
У Анны сердце перестало биться.
„Лена? Какая же это Лена?.. Побегу за матушкой“, – решила она, но коробейница заговорила громче, и Анна продолжала стоять, не двигаясь с места.
– Новоселов надо расшевелить непременно… Очень хорошо, что курские… В этой губернии крестьяне в пятом году захватывали помещичьи имения. Возможно, есть люди с опытом. Найти их надо, Матвей Захарыч. Они поведут за собой остальных. Благодаря столыпинской земельной реформе кулаки в Сибири стали своеобразными помещиками, лучшие земли перешли к ним. От вас я еду в Каюрово. Там у нас беглецы с Лены за работу взялись. Партия, как видите, снова готовится…
Коробейница перешла почти на шепот, и что она говорила дальше – уловить было невозможно. Анна стояла, как пришибленная, с величайшим смятением в душе. Из всего, что ей удалось расслышать, она поняла одно: Матвея и коробейницу связывает тайна, но совсем не та, о которой она думала вначале.
„Слава богу, что за матушкой не побежала, понапрасну оскандалила бы и себя, и Матюшу, и эту синеглазую“, – подумала Анна.
Оттого, что она не сделала этой глупости, ей на минуту стало радостно, и о той синеглазой она подумала с гордостью:
„Смотри-ка ты, как востро наставляет. Городская! С грамотой! Да ведь как сказать, обучи хоть бы и нашу деревенскую сестру – и она уму-разуму учить сможет. А бойка она, синеглазая-то. Не зря ее, видно, к тайному делу приставили. Мужик хоть и умнее бабы, а хитрости меньше в нем“.
Анна долго стояла, приподнявшись на носки, вытянув шею и прислушиваясь, но на вышке говорили совсем тихо. Анна пожалела об этом. Ей очень хотелось послушать: что это за партия, о которой говорят Матвей с коробейницей? Почему о ней нельзя говорить вслух? Но тут она вспомнила об Антоне Топилкине, живущем где-то в холодном краю, в ссылке.
„Ох, попадет Матюша в беду с этой городской партией!“
Ей стало тревожно, и в уме мелькнула мысль: подняться сейчас на вышку, сознаться Матвею и коробейнице в том, что она слышала их разговор, и добром уговорить мужа не соваться ни в какие тайные дела. Но вот на вышке заговорили громче, и Анна услышала голос Матвея:
– Спасибо за советы, Ольга Львовна. Все силы приложим, а кедровник отстоим…
„Вот они о чем? О кедровнике! – удивилась Анна и опять не без удовольствия отметила: – Хорошо, что не дернул меня леший на вышку подняться“.
Вскоре потолок амбара заскрипел, и Анна увидела на лестнице коробейницу. Матвей спустился на землю вслед за ней. У лестницы они немного задержались, и Матвей спросил:
– Дочка-то жива, Ольга Львовна?
– Растет. Пережили мы с ней, Матвей Захарыч, тяжелое время. Трехмесячная она в тюрьму со мной попала, потом в ссылку поехала. Намаялась я. Зима. Морозы. Одежонка плохая, а дороге в конца не видно. Думала, погублю дочь. Ничего, выжила! – Ольга Львовна засмеялась. – Здоровая девчонка. На Федю очень похожа, Матвей Захарыч, такая же смуглая, от меня – одни глаза.
Анна слышала этот разговор, и он пришелся ей особенно по душе.
„Ишь ты, голубка, – ласково подумала она о коробейнице, – дочку имеет. Это хорошо. Уж и не знаю, что это за баба, которая детишек не рожает. Ветер!“
У ворот Матвей и Ольга Львовна остановились. Матвей вышел на улицу и скоро вернулся. Переждав немного, они вышли вместе. Когда они скрылись, Анна вошла в дом. Только легла на кровать, пришел Матвей. Анна притворно сонливо спросила:
– Где это ты, полуночник, гуляешь?
– У Калистрата в карты играл, – ответил Матвей.
Анна ничего не сказала, только молча улыбнулась.
3
За неделю до покоса Матвей отправил Артемку с волченорскими мужиками в Жирово, на мельницу. Неразмолотой ржи набралось два мешка-маломерка. Ехать с таким пустяком самому в то время, когда дома скопилось много работы, не хотелось. Архип Хромков пообещал Матвею присмотреть за парнем в дороге и на мельнице помочь в случае нужды.
На мельнице было людно. Мужики спешили запастись хлебом, пока не начался покос. Артемка вернулся через три дня. Он был доволен и горд. Поездка на мельницу обошлась как нельзя лучше.
Матвей похвалил сына и с грустью подумал: „Эх, сынок, сынок, и на тебя надели хомут“.
В этот же день Матвей под навесом, стуча остроконечным молоточком, отбивал косы. Артемка в другом углу поднавесья делал из обломков кирпича бруски для подточки кос.
Увлекшись работой, он негромко напевал:
– Артюша, где ты этой песне выучился? – спросил он.
Артемка взглянул отцу в голубые глаза. Они были добры, ласковы и смотрели с любопытством.
– В Жирове, на мельнице, тятя.
– Кто тебя научил?
– Да не меня одного. Там многие выучились. Вон дядя Архип Хромков с присвистом поет ее. Ловко у него выходит! – засмеялся Артемка.
– Архип, известно, артист, – засмеялся Матвей и выжидающе посмотрел на сына.
Артемка продолжал:
– Выучил нас этой песне, тятя, один распотешный мужик. Работником у каюровского попа живет. Сидели мы ночью у костра, коней стерегли, он и потешал нас до рассвета. А сам он, тятя, не из простых – из приискателей. Такие рассказы знает – в год не переслушать! Дядя Архип взял да какую-то песню запел, а он, этот мужик-то, и говорит: „Хочешь, научу приискательскую?“ Ну, тут мы все и разучили эту песню. А мужик он, тятя, ох и распотешный же! Когда о своем каюровском попе рассказывал, мы животики надорвали.
Помолчав, Артем серьезно заключил:
– Теперь, тятя, на мельницу завсегда меня посылай. Ты, помнишь, как-то рассказывал, что в городе живые картинки показывают. На мельнице в сто раз лучше твоих картинок. Там такие шутники бывают, что весь твой город обыщи – не найдешь.
Матвей глядел на Артемку, как-то сразу, за один год, сильно выросшего, и думал: „Ну, катится времечко“.
Артемка был еще по-мальчишески угловат, худощав, но мускулы рук уже заметно обрисовывались под ситцевой тесной рубашкой. Лицом он пошел в Юткиных – смуглый, кареглазый, черноволосый. Как у всех у них, брови его очерчены резко, нос и подбородок казались выточенными, и это придавало лицу что-то иконописное. Но движения его рук были быстры, походка легка, голос звонок, и каждый при виде Артемки вспоминал его дедушку, Захара Строгова.
– Ну, иди, Артем, кончай бруски. Послезавтра на покос двинем. Дождей нынче мало было. В два счета трава перестоится, – проговорил Матвей.
Но Артемка уходить медлил.
– Тять, а на мельницу будешь пускать? – спросил он.
– А, ты все о том же! Конечно, поедешь. Теперь твой черед вышел нужду на кулак мотать.
На мельнице было людно. Мужики спешили запастись хлебом, пока не начался покос. Артемка вернулся через три дня. Он был доволен и горд. Поездка на мельницу обошлась как нельзя лучше.
Матвей похвалил сына и с грустью подумал: „Эх, сынок, сынок, и на тебя надели хомут“.
В этот же день Матвей под навесом, стуча остроконечным молоточком, отбивал косы. Артемка в другом углу поднавесья делал из обломков кирпича бруски для подточки кос.
Увлекшись работой, он негромко напевал:
Матвей, перестав бить молотком, прислушался к песне и подозвал к себе сына.
Не по собственной охоте
Были в каторжной работе,
В северной тайге.
Мы песок там промывали,
Людям золото искали,
Себе не нашли.
Много денег нам сулили,
Только мало получили,
Вычет одолел.
Щи хлебали с тухлым мясом,
Запивали кислым квасом
И мутной водой.
Зачастую хлеба корка
В горле станет, как распорка,
Что не проглотнешь.
Приисковые порядки
Для одних хозяев сладки,
А для нас горьки.
– Артюша, где ты этой песне выучился? – спросил он.
Артемка взглянул отцу в голубые глаза. Они были добры, ласковы и смотрели с любопытством.
– В Жирове, на мельнице, тятя.
– Кто тебя научил?
– Да не меня одного. Там многие выучились. Вон дядя Архип Хромков с присвистом поет ее. Ловко у него выходит! – засмеялся Артемка.
– Архип, известно, артист, – засмеялся Матвей и выжидающе посмотрел на сына.
Артемка продолжал:
– Выучил нас этой песне, тятя, один распотешный мужик. Работником у каюровского попа живет. Сидели мы ночью у костра, коней стерегли, он и потешал нас до рассвета. А сам он, тятя, не из простых – из приискателей. Такие рассказы знает – в год не переслушать! Дядя Архип взял да какую-то песню запел, а он, этот мужик-то, и говорит: „Хочешь, научу приискательскую?“ Ну, тут мы все и разучили эту песню. А мужик он, тятя, ох и распотешный же! Когда о своем каюровском попе рассказывал, мы животики надорвали.
Помолчав, Артем серьезно заключил:
– Теперь, тятя, на мельницу завсегда меня посылай. Ты, помнишь, как-то рассказывал, что в городе живые картинки показывают. На мельнице в сто раз лучше твоих картинок. Там такие шутники бывают, что весь твой город обыщи – не найдешь.
Матвей глядел на Артемку, как-то сразу, за один год, сильно выросшего, и думал: „Ну, катится времечко“.
Артемка был еще по-мальчишески угловат, худощав, но мускулы рук уже заметно обрисовывались под ситцевой тесной рубашкой. Лицом он пошел в Юткиных – смуглый, кареглазый, черноволосый. Как у всех у них, брови его очерчены резко, нос и подбородок казались выточенными, и это придавало лицу что-то иконописное. Но движения его рук были быстры, походка легка, голос звонок, и каждый при виде Артемки вспоминал его дедушку, Захара Строгова.
– Ну, иди, Артем, кончай бруски. Послезавтра на покос двинем. Дождей нынче мало было. В два счета трава перестоится, – проговорил Матвей.
Но Артемка уходить медлил.
– Тять, а на мельницу будешь пускать? – спросил он.
– А, ты все о том же! Конечно, поедешь. Теперь твой черед вышел нужду на кулак мотать.
4
Прошла неделя. Покос уже приближался к концу. Лучшая трава, росшая по ложбинкам, была скошена, просушена и сметана в стога. Матвей решил день-два покосить осоку, буйно вздымавшуюся по берегам реки, и, не дожидаясь, когда она высохнет, сметать ее в копны на остожья, чтоб продувало ветром.
Вместе с Матвеем были Артемка и дед Фишка. В полдень они сделали привал на обеденный отдых. Расположились в тени берез на взлобочке. День был так жарок, что от суглинисто-песчаных берегов речки попахивало чем-то припаленным. Дед Фишка развел костер, а Матвей начистил котелок картошки. Присматривать за варевом взялся Артемка. Матвей и дед Фишка, подложив под головы по клочку сена, прилегли вздремнуть. Артемка сидел возле тагана, негромко напевал:
– Дай, молодец, водицы напиться. Все нутро от жары горит, – негромко проговорил он.
От неожиданности Артемка вздрогнул, обернулся. Человек был немолодой, но крепкий и рослый. В руках он держал осиновую палку, за спиной висела котомка. Лицо, шея и руки почернели от загара. Ветхая, шинельного цвета, одежонка покрылась пылью. Зверковатые, широко посаженные глаза смотрели устало. Оглядывая прохожего, Артемка подал ему чайник с холодной ключевой водой. Тот приложился к носику чайника и пил долго, не отрываясь. Вода в его горле булькала, а острый кадык на худой шее при каждом глотке подпрыгивал к самому подбородку.
– Ух! Спасибо, дружище, – оторвавшись от чайника, сказал прохожий и бережно поставил его к ногам Артемки.
Широкой огрубевшей ладонью он смахнул капли с усов и улыбнулся. От улыбки бронзовое скуластое лицо его стало добрее, и настороженные быстрые глаза ласково заискрились.
– Хорошо поешь, парень, – дружески подмигнул он, – отец научил? Он что у тебя, из копачей? Ну, пой, пой. А эту песню знаешь? – спросил он и, прищурив глаза, хрипловато пропел:
– Ну и хорошо, что не знаешь, – сказал он, – за эту песню, молодец, многие уже на каторгу пошли. С перцем песня!
Услышав незнакомый голос, Матвей открыл глаза и с минуту лежал не двигаясь. Но когда прохожий упомянул о каторге, он вскочил с земли и подошел к нему.
– Доброе здоровье, земляк. Присаживайся, гостем будешь, – пригласил Матвей.
Увидев его, человек сгорбился, и зверковатые глаза его опять стали настороженны и быстры.
Матвей уловил это и понял: прохожий не подозревал, что Артемка не один. Ни деда Фишки, ни его, Матвея, он не видел: их скрывали кусты шиповника.
– Спасибо, земляк… Путь мой длинен. Поплетусь с богом дальше, – проговорил странник, разглядывая Матвея.
По несчитанным и немереным проселочным дорогам матушки Сибири немало бродило всякого люда. Частенько проходили странники и через Волчьи Норы. Матвей перевидал их на своем веку не одну сотню. Внутренним чутьем он научился угадывать, кто перед ним: искатель приключений, любитель беззаботной, птичьей жизни или человек, для которого мир стал тесен.
– Что ты, добрый человек, от обеда уходишь! – воскликнул Матвей, видя, что незнакомец собирается идти. – Разве мы не русские хлебосольные люди? Картошка вон варится, сметана есть, закусишь, и тогда – счастливой дороги.
Упоминание о еде поколебало решимость странника. Он посмотрел на котелок и снял с плеча котомку. Подошел дед Фишка. Он был мастер затевать разговоры с незнакомыми людьми. Через полчаса, угощая странствующего человека горячей картошкой, дед Фишка называл его уже Митрофаном. А тот сидел рядом с Матвеем и рассказывал:
– Тысячи под три всех нас набралось. Идем к прокурору выручки просить. Так и так, дескать: исстрадались. Да и об товарищах забота была. Заарестовали их и держат. А чем виноваты люди? Они выборные, общественное дело справляли. Доведись – каждый не посмеет отказаться. Идем, видим – солдаты, а с ними ротный Трещенков. Ну, ладно, думаем, солдаты так солдаты. Мы их не касаемся, чего ж им нас трогать? Глядим на них да посмеиваемся. Ротный что-то рукой показывает. Сначала этак вроде поверх головы, потом пониже и еще вовсе низко. Идем. До прокурора совсем близко, с полверсты идти осталось. Потом передние что-то остановились, а задние идут, напирают. Вдруг слышим-послышим – пальба! Сразу убитые, раненые. Стоны, крики. Которые еще живые, видят – дело плохо, наземь ложатся. А Трещенков уже по лежачим палит. Ну, мы и сдогадались, чему он солдат учил рукой. Сначала, мол, поверх голов, потом в головы, а уж дальше, значит, в лежачих. Так вот положили в тот день почесть две с половиной сотни убитыми, да больше того ранеными. Я с братом шел. Гляжу, он падает на землю: кричит: „Митрофан, братец родимый, за что?“ Я хотел было придержать его, да кто-то налетел на меня, толкнул. Подполз я к брату, а он уже и глаза под лоб закатил. Только и успел прошептать: „Митрофан, братец, не забудь об моих детишках“. А их, землячки, семеро – и один одного меньше.
– Далеко ли теперь-то, Митрофанушка, идешь? – спросил дед Фишка.
– Беспачпортный я, дедушка. Думаю поглубже в тайгу забиться и там в люди куда-нибудь пристроиться. Надо как-то жить. После того как случилось все это на приисках, думали – облегчение выйдет. А вместо этого нашего брата в тюрьмы стали сажать. Не жалобись, дескать, на свою судьбу. Ну, которые на взлет полегче, и подались с приисков кто куда может. Порешили народом так: умрем, а хозяевам не покоримся.
Матвей и дед Фишка отпустили прохожего только тогда, когда спрашивать его стало уже не о чем. Дед Фишка положил ему в котомку оставшиеся от обеда полковриги хлеба и несколько испеченных в золе яиц. Матвей проводил Митрофана до самой дороги и, прощаясь, посоветовал:
– Жирово, земляк, лучше стороной обойди: на урядника можешь нарваться. Да мужикам при случае о приискательской жизни побольше рассказывай. Стосковался народ по правде.
Вернувшись к костру, Матвей велел Артемке собрать всю посуду и пойти на реку вымыть ее. Когда сын ушел, Матвей сказал деду Фишке:
– Садись, дядя, на Рыжуху верхом и поезжай по полям мужиков собирать. Всех зови, которые, помнишь, тогда, при Тарасе Семеныче, были. Обсказать мужикам надо, как там, на Лене-то, царские палачи людей перестреляли. Передай, что вечером в ложбине у наших стогов ждать буду. Да смотри, с оглядкой делай это, чтоб не прознал кто ненужный.
– Насчет этого, Матюша, не учи. Меня на мякине не проведешь. Старый воробей.
Дед Фишка схватил узду и рысцой направился в березник – искать кобылицу Рыжуху.
Вместе с Матвеем были Артемка и дед Фишка. В полдень они сделали привал на обеденный отдых. Расположились в тени берез на взлобочке. День был так жарок, что от суглинисто-песчаных берегов речки попахивало чем-то припаленным. Дед Фишка развел костер, а Матвей начистил котелок картошки. Присматривать за варевом взялся Артемка. Матвей и дед Фишка, подложив под головы по клочку сена, прилегли вздремнуть. Артемка сидел возле тагана, негромко напевал:
Он не заметил, как, свернув с дороги, пролегавшей вблизи от речки, к нему подошел человек. Несколько минут человек стоял молча, наблюдая за Артемкой и слушая его песню.
Не по собственной охоте
Были в каторжной работе,
В северной тайге…
– Дай, молодец, водицы напиться. Все нутро от жары горит, – негромко проговорил он.
От неожиданности Артемка вздрогнул, обернулся. Человек был немолодой, но крепкий и рослый. В руках он держал осиновую палку, за спиной висела котомка. Лицо, шея и руки почернели от загара. Ветхая, шинельного цвета, одежонка покрылась пылью. Зверковатые, широко посаженные глаза смотрели устало. Оглядывая прохожего, Артемка подал ему чайник с холодной ключевой водой. Тот приложился к носику чайника и пил долго, не отрываясь. Вода в его горле булькала, а острый кадык на худой шее при каждом глотке подпрыгивал к самому подбородку.
– Ух! Спасибо, дружище, – оторвавшись от чайника, сказал прохожий и бережно поставил его к ногам Артемки.
Широкой огрубевшей ладонью он смахнул капли с усов и улыбнулся. От улыбки бронзовое скуластое лицо его стало добрее, и настороженные быстрые глаза ласково заискрились.
– Хорошо поешь, парень, – дружески подмигнул он, – отец научил? Он что у тебя, из копачей? Ну, пой, пой. А эту песню знаешь? – спросил он и, прищурив глаза, хрипловато пропел:
Артемка не знал этой песни. Прохожий помолчал, потоптался на месте и, поддернув на плечо котомку, приготовился идти.
Как Трещенков-ротмистр
Пострелял людей с полтыщи —
Будь навеки проклят он!
– Ну и хорошо, что не знаешь, – сказал он, – за эту песню, молодец, многие уже на каторгу пошли. С перцем песня!
Услышав незнакомый голос, Матвей открыл глаза и с минуту лежал не двигаясь. Но когда прохожий упомянул о каторге, он вскочил с земли и подошел к нему.
– Доброе здоровье, земляк. Присаживайся, гостем будешь, – пригласил Матвей.
Увидев его, человек сгорбился, и зверковатые глаза его опять стали настороженны и быстры.
Матвей уловил это и понял: прохожий не подозревал, что Артемка не один. Ни деда Фишки, ни его, Матвея, он не видел: их скрывали кусты шиповника.
– Спасибо, земляк… Путь мой длинен. Поплетусь с богом дальше, – проговорил странник, разглядывая Матвея.
По несчитанным и немереным проселочным дорогам матушки Сибири немало бродило всякого люда. Частенько проходили странники и через Волчьи Норы. Матвей перевидал их на своем веку не одну сотню. Внутренним чутьем он научился угадывать, кто перед ним: искатель приключений, любитель беззаботной, птичьей жизни или человек, для которого мир стал тесен.
– Что ты, добрый человек, от обеда уходишь! – воскликнул Матвей, видя, что незнакомец собирается идти. – Разве мы не русские хлебосольные люди? Картошка вон варится, сметана есть, закусишь, и тогда – счастливой дороги.
Упоминание о еде поколебало решимость странника. Он посмотрел на котелок и снял с плеча котомку. Подошел дед Фишка. Он был мастер затевать разговоры с незнакомыми людьми. Через полчаса, угощая странствующего человека горячей картошкой, дед Фишка называл его уже Митрофаном. А тот сидел рядом с Матвеем и рассказывал:
– Тысячи под три всех нас набралось. Идем к прокурору выручки просить. Так и так, дескать: исстрадались. Да и об товарищах забота была. Заарестовали их и держат. А чем виноваты люди? Они выборные, общественное дело справляли. Доведись – каждый не посмеет отказаться. Идем, видим – солдаты, а с ними ротный Трещенков. Ну, ладно, думаем, солдаты так солдаты. Мы их не касаемся, чего ж им нас трогать? Глядим на них да посмеиваемся. Ротный что-то рукой показывает. Сначала этак вроде поверх головы, потом пониже и еще вовсе низко. Идем. До прокурора совсем близко, с полверсты идти осталось. Потом передние что-то остановились, а задние идут, напирают. Вдруг слышим-послышим – пальба! Сразу убитые, раненые. Стоны, крики. Которые еще живые, видят – дело плохо, наземь ложатся. А Трещенков уже по лежачим палит. Ну, мы и сдогадались, чему он солдат учил рукой. Сначала, мол, поверх голов, потом в головы, а уж дальше, значит, в лежачих. Так вот положили в тот день почесть две с половиной сотни убитыми, да больше того ранеными. Я с братом шел. Гляжу, он падает на землю: кричит: „Митрофан, братец родимый, за что?“ Я хотел было придержать его, да кто-то налетел на меня, толкнул. Подполз я к брату, а он уже и глаза под лоб закатил. Только и успел прошептать: „Митрофан, братец, не забудь об моих детишках“. А их, землячки, семеро – и один одного меньше.
– Далеко ли теперь-то, Митрофанушка, идешь? – спросил дед Фишка.
– Беспачпортный я, дедушка. Думаю поглубже в тайгу забиться и там в люди куда-нибудь пристроиться. Надо как-то жить. После того как случилось все это на приисках, думали – облегчение выйдет. А вместо этого нашего брата в тюрьмы стали сажать. Не жалобись, дескать, на свою судьбу. Ну, которые на взлет полегче, и подались с приисков кто куда может. Порешили народом так: умрем, а хозяевам не покоримся.
Матвей и дед Фишка отпустили прохожего только тогда, когда спрашивать его стало уже не о чем. Дед Фишка положил ему в котомку оставшиеся от обеда полковриги хлеба и несколько испеченных в золе яиц. Матвей проводил Митрофана до самой дороги и, прощаясь, посоветовал:
– Жирово, земляк, лучше стороной обойди: на урядника можешь нарваться. Да мужикам при случае о приискательской жизни побольше рассказывай. Стосковался народ по правде.
Вернувшись к костру, Матвей велел Артемке собрать всю посуду и пойти на реку вымыть ее. Когда сын ушел, Матвей сказал деду Фишке:
– Садись, дядя, на Рыжуху верхом и поезжай по полям мужиков собирать. Всех зови, которые, помнишь, тогда, при Тарасе Семеныче, были. Обсказать мужикам надо, как там, на Лене-то, царские палачи людей перестреляли. Передай, что вечером в ложбине у наших стогов ждать буду. Да смотри, с оглядкой делай это, чтоб не прознал кто ненужный.
– Насчет этого, Матюша, не учи. Меня на мякине не проведешь. Старый воробей.
Дед Фишка схватил узду и рысцой направился в березник – искать кобылицу Рыжуху.