Марков Георгий Мокеевич. Строговы

   Дед Фишка осторожно подошел чащей к речке и заглянул под песчаный яр.
   У воды лежали кучки перемытого песка, подальше – лоток, запрятанный в углублении берега, на сыром песке остались отпечатки следов человека.
   – Это Прибыткин. Недаром он все у вас выпытал, – сказал Влас.
   Матвей усомнился: каким путем, с чьей помощью прошел он на Юксу? Решили выследить, а пока вести себя в тайге как можно тише.
   В ночь вышли к Веселому яру и наутро выследили золотоискателя. Это оказался Зимовской. Вернувшись на стан, устроили совет.
   – Юксинская тайга – ваша, – говорил Влас, – вы хозяева в ней. Зимовской не по праву сюда лезет. Надо выгнать его или устроить слежку. А когда найдет золото, заставить принять в долю и нас.
   Хоть и не совсем Матвей был согласен с братом, но пока решил ему уступить.
   Надзор за Зимовским поручили деду Фишке. Старик был осторожен и хитер. Влас и Матвей решили заняться поисками золота в большом таежном логу, совсем в другой стороне.
   Через несколько дней дед Фишка сообщил, что Зимовской снялся со своего стана и ушел домой, на заимку. Это никого не обрадовало. Не удалось выяснить самого главного: нашел Зимовской золото или нет.
   Почти всю ночь просидели они у костра, советуясь, что предпринять дальше. В конце концов дед Фишка вызвался побывать у Зимовского на заимке.
   На другой день старик, озираясь, входил в дом Зимовского. К ночи сильный ветер, дувший целый день, затих, но заметно похолодало. В сумраке заимка казалась покинутой, нежилой. Над тайгой загорелись первые звездочки. Ни Зимовского, ни Василисы, ни их сына Егорки дома не было. На кровати лежала больная старуха Ионовна – мать Василисы.
   – Ты, Васа? – спросила старуха, не раскрывая глаз.
   – Это я, Степанида Ионовна.
   – А, Фишка! Проходи, садись. Наши вот-вот с поля придут.
   Дед Фишка сел на табуретку.
   – Как здоровье, Степанида Ионовна?
   – Плохо, Фишка. Не чаю, как смертушки дождаться.
   На крыльце раздались шаги и негромкий говор.
   – Ну, вот и наши идут.
   Дед Фишка выругался про себя: такая удача – застать Ионовну одну, – и вот, поди ж ты…
   В темноте хозяин долго не мог узнать, кто сидит у окна.
   – Не признаешь, Степан Иваныч?
   – Финоген Данилыч! Далеко ли путь держишь?
   – На Юксу бегу, Степан Иваныч. Сетёнки там у меня спрятаны, забрать хочу.
   Когда хозяева не спеша умылись под рукомойником и Василиса стала готовить ужин, дед Фишка, желая втянуть Зимовского в разговор, спросил:
   – Слышал, Степан Иваныч, какой на нас поклеп-то в прошлом году возвели? Три недели в каталажке отсидели. Так и не пришлось поохотиться.
   – Был такой слушок, – ответил Зимовской.
   – А что же родня погибшего, так и не объявилась? – спросила Василиса.
   – Нет, слухов не было… Где ей найтись? И человек-то, гляди, еще бездомный какой… Ну, а вы чем промышляете?
   – Известно чем – пашем. Сегодня первый загон засеяли.
   – Ох, в лесу и гнезд дроздиных! – с восторгом сказал Егорка, веснушчатый мальчуган, очень похожий на отца.
   Дед Фишка любовно взглянул на него.
   – Теперь, сынок, самая пора, все птицы яйца кладут.
   Егорка раскрыл рот, хотел что-то еще сказать, но отец дернул его за вихры.
   – Знай помалкивай, когда большие разговаривают.
   Егорка присмирел. Зимовской закричал на Василису:
   – Подавай скорей ужин! Устал до смерти!
   За едой охотник настойчиво пытался заговорить о Юксе, но Зимовской всякий раз ловко увиливал от разговора. Он зевал, хмурился, и дед Фишка так и не мог понять, точно ли он устал или прикидывается уставшим.
   Однако старик отступать не собирался.
   «Как ты ни хитри, а я все равно заставлю тебя сознаться», – думал он.
   Но хозяин вдруг встал, не допив чая.
   – Спокойной ночи, Финоген Данилыч. Пойду спать. А ты, Василиса, постели гостю – да и тоже на покой. Завтра встанем чуть свет, – проговорил он и ушел во вторую половину избы.
   «Вот, подлец, как финтит!» – выругал его про себя дед Фишка.
   Пока ему оставалось одно: снять бродни и ложиться спать. Своим поведением Зимовской расстраивал весь его замысел.

6

   Ночь была уже на исходе, когда старик нашел выход из положения: он решил притвориться больным и задержаться на заимке еще на денек.
   Под утро дед Фишка застонал, приохивая. Степанида Ионовна поднялась на кровати, спросила:
   – Ты, никак, Фишка, стонешь?
   Старик плаксиво ответил:
   – Всю ноченьку, Ионовна, животом мучаюсь. Видно, вчера Василиса простоквашей меня обкормила.
   Вскоре из горницы вышел Степан Иваныч и испытующе посмотрел на деда Фишку. Старый охотник закрыл глаза и, будто от боли, уткнулся лицом в подушку.
   Завтракали без гостя. Старик все еще лежал и охал.
   После завтрака Степан Иваныч и Василиса ушли на пашню, забрав в полотенце харчи работнику, сторожившему лошадей. В доме стало тихо. Дед Фишка уснул. Когда проснулся, Егорка был на ногах и у окна строгал дощечку.
   Дед Фишка упрекнул себя: «Спать-то не надо б».
   Он встал, набросил на себя зипун и вышел во двор. Возвращаясь в дом, встретил Егорку на крыльце. Мальчуган мастерил что-то на отцовском верстаке.
   Егорка взглянул на деда Фишку приветливо. Старик, видимо, нравился ему: если б не отец, он еще вчера бы подружился с охотником.
   – Не то, сынок, лодку строишь? – ласково спросил дед Фишка.
   – Пароход.
   – Пароход! Ты совсем, сынок, мастер. Ну, строгай, строгай, авось плотником будешь. – Старик улыбнулся и пошел к двери.
   – Дедка! – окликнул его Егорка.
   – Чего тебе, сынок?
   – Мачту воткни мне.
   Дед Фишка черенком ножа укрепил деревянную палочку посредине доски.
   – Ду-ду-у-у! – загудел он, приподнимая на руке игрушку.
   Егорка засмеялся, но вдруг хитро сказал нараспев:
   – А у тяти золотинки есть!
   Дед Фишка от этих слов чуть не упал.
   – Золотинки! И много, сынок?
   – Пять.
   – Большие, сынок?
   – С клопа.
   Егорка лизнул губы и самодовольно засвистел, продолжая заниматься игрушкой.
   Дед Фишка влетел в дом, как на крыльях. Он схватил свою сумку, картуз и стал собираться в дорогу.
   – Ну как, Фишка, прошло? Не болит?
   – Прошло, Ионовна. Как рукой сняло! До свидания, бежать надо.
   – Попил бы чаю, Фишка.
   Но старик не дослушал ее и скрылся за дверью.
   Чудодейственное выздоровление деда Фишки показалось Зимовским странным. Егорку начали расспрашивать, что делал и о чем говорил старик без них.
   Егорка подумал, что его уличают в чем-то нехорошем, начал оправдываться и рассказал все.
   Зимовской свирепо отлупил сына и ушел на Юксу. Вечером, подкравшись к стану Строговых, он долго слушал разговоры охотников. Вернулся домой мрачнее тучи.
   – Ну, Василиса, пропали мы. Все там, даже Влас. Сживут они меня с белого света.
 
   Поиски золота окончились неудачно. Братья Строговы нашли одну золотинку величиной с булавочную головку. Но и этой находки было достаточно для того, чтобы определить будущее золотоискателей. Матвея и деда Фишку находка еще больше привязала к тайге. А Власу, который думал, что на Юксе золото можно грести лопатой, стало ясно, что браться ему за это дело невыгодно, лучше сидеть в лавке и сколачивать по копейкам верные барыши.

7

   Больше десяти дней прошло с тех пор, как Матвей, Влас и дед Фишка ушли на Юксу искать золото. Надо было сеять, а они не возвращались. Анна жила эти дни в глубокой тревоге. По утрам она выходила на крыльцо, нюхала воздух, грустно смотрела на холмы, где тоскливо чернела пахотная земля Строговых.
   Думы о земле, о богатой крестьянской жизни разрывали ей сердце. Она ясно представляла, какая горячая работа кипит теперь на полях отца. Днем и ночью на трех парах коней работники пашут землю. На рассвете дед Платон и отец уходят на пашни с лукошками. Там дорог каждый день, каждый час. Там торопятся, успевают. А тут идут дни за днями и никто даже не думает о севе.
   Захар чуть свет ушел в лес за колодой-долбленкой. Анна ждала его подле огорода, а когда он вышел из лесу с колодой на плече, побежала навстречу.
   – Батюшка! – заговорила она взволнованно. – Матюши все нету.
   – Черти не возьмут твоего Матюшу! Придет.
   – Да не об этом я. Матюши нет, а земля сохнет. Останемся без хлеба. Попахал бы ты, батюшка.
   – Попахал бы! Придумала… А за пчелой ты будешь ходить? Ты что, разорить меня хочешь? Я от пчелы хозяином стал.
   – Батюшка…
   Но Захар не стал слушать невестку, встряхнул колоду на плече и торопливой походкой ушел на пасеку.
   Анна склонилась на изгородь. Вот как у Строговых-то! Ее и слушать не хотят. Каждый занимается своим делом, и никому невдомек, что без земли нет крепкой крестьянской жизни. Свекор хочет пасекой богатство нажить, а пасека хороша, когда скота и посева много. Да что там свекор! А Матвей? Неужели никогда он не променяет тайгу на землю, неужели вечно жить вот так! Несколько минут Анна стояла, чувствуя, как слабеют ноги, немеет все тело. Потом оттолкнулась от изгороди руками, будто изгородь держала ее, и побежала через мост, за речку, к холмам.
   Сразу за пасекой в бельниках начинались пашни. Они лежали вразброс: клочок тут, клочок там. Многие волченорские мужики не довольствовались своими полями, захватывали на казенных землях, в лесах чистины и пахали по целине. Где-то тут же лежали и пашни Юткиных. Анна была уже недалеко от них. Она слышала, как пахарь, покрякивая, понукал лошадь.
   «На колени перед батей встану, а своего добьюсь! Пусть пошлет на денек-другой работника да пару коней с сохой», – решила Анна.
   Она побежала еще быстрей. Ветки берез хлестали ее по лицу, колючий шиповник царапал голые ноги и руки в кровь. Перепрыгнув через толстую полусгнившую колоду, Анна выскочила на поляну.
   В пяти шагах от нее, доведя борозду до конца, с цигаркой во рту стоял Демьян Штычков. Анна отвернулась, хотела скрыться, по было поздно. Демьян расплылся в улыбке.
   – Нюра! Ты что? Откуда?
   Анне б умолчать о правде, скрыть, что у нее на душе, да гордости не хватило. Она закрыла лицо передником, всхлипнула.
   – Жить мне, Дема, в бедности. Матвей вторую неделю в тайге. Земля сохнет, время уходит, хоть сама паши, да перед людьми совестно.
   – Вот, не пошла за меня! А я третий загон одной целины поднимаю.
   Демьян обнял Анну, поцеловал в плечо, где в разодранную сучком дырочку белело обнаженное тело.
   – Дема! Обеда-а-а-ать! – донесся откуда-то женский голос.
   – Не бойся, Нюра, это моя полудурья Устинья на обед меня кличет.
   Это «не бойся» будто обожгло Анну.
   – Господи! Что я делаю? – с ужасом прошептала она и что было мочи побежала в березник.
   Демьян бросился за ней, но где-то совсем возле пашни раздался тот же голос:
   – Дема, обед готов!
   Демьян остановился, с досадой плюнул и пошел выпрягать лошадей.
 
   В петровский пост на волосяных вожжах повесилась жена Демьяна Штычкова – Устинька. Повесилась во дворе под навесом, среди белого дня.
   Устиньку вытащили из петли, обмыли, обрядили в чистую холщовую юбку и кофту и положили в прихожей на лавку.
   По селу засновали бабы, из уст в уста передавая страшную весть.
   Перед вечером Устинька топила баню. Слышит – пастух Антон Топилкин кричит: «Здравствуй, Устинья Андреевна!» Она говорит ему: «Здравствуй и проваливай». Антон засмеялся. «Что-то, говорит, ты строга больно стала. Ай забыла меня?» Устинька отвечает ему: «Проваливай, Антоха, от греха подальше». А тот ей: «Ай мужика боишься?» Устинька вдруг подбежала к нему, заплакала. «Ах, Антоша, измучил, говорит, меня Демьян. Редкий день не бьет». Антон сказал ей: «На богатство позарилась. Вот как с богатым-то! Жила бы со мной хоть и в бедности, да в согласии». Тут Устинька еще сильнее заплакала и убежала к бане. Антон закинул на плечо веревочный кнут и, оглядываясь, пошел по проулку.
   Устинька взяла ведра и направилась в дом. Только вошла во двор, как на нее налетел с кулаками Демьян. В щель забора он видел, как она разговаривала с Антоном.
   Он бил Устиньку кулаками, ногами, переломал об ее плечо коромысло. Она долго вырывалась от него и, когда вырвалась, убежала на сеновал. Демьян ушел в дом.
   Когда он с бельем под мышкой вышел на крыльцо, направляясь в баню, Устинька уже висела на волосяных вожжах бездыханная.
   Демьян боялся, что его могут потянуть к ответу. Не власти, конечно, – эти были задарены. Народ! В Волчьих Норах все знали, как люто бил он жену.
   Покойницу отнесли на кладбище на второй день после смерти и зарыли на пригорке, под кудрявой березой.
   Когда весть о смерти Устиньки дошла до пасеки Строговых, сердце Анны сжалось от жалости и горьких предчувствий.

8

   С троицы до петрова дня в черемушниках, возле омутов, на вечерней и утренней заре на сто разных голосов распевали свои дивные песни самые кратковременные гости сибирской тайги – соловьи. От их свиста и трелей замолкают остальные ночные певуньи, и тайга стоит не шелохнувшись. В эти ночи от трав и цветов поднимается пряный, медовый запах, а легкое, едва ощутимое дыхание ветерка наносит из пихтачей освежающий аромат смолы.
   Матвей сидел с удочками у глубокого омута. На вечерней заре, слушая соловьиные трели, он наловил с полведра окуней. Хотел сразу же вернуться домой, да увлекся и соловьями и рыбалкой, решил дождаться рассвета, пересидеть и утреннюю зарю.
   Не прошло и двух часов, как заалела, разгораясь с каждой минутой все больше и больше, северо-восточная сторона неба. Матвей перешел на другое место, насадил червей на крючки и закинул удочки под тальниковый куст. На восходе солнца окуни вновь стали хватать наживу, едва крючок с насадкой опускался в воду.
   Поглощенный своим любимым занятием, Матвей не сразу услышал хруст сухого валежника, но когда хруст стал сильнее, обернулся, прислушался. Был он без ружья, а сюда частенько на водопой захаживали медведи.
   «Если бы шел медведь, то непременно трещал бы дрозд-пересмешник», – подумал Матвей и, оглянувшись еще раз и не увидев никого, стал спокойно смотреть на поплавки.
   Солнце поднималось к вершинам пихт. Клев прекратился, поплавки стояли в воде неподвижно. Матвей собирался уже свернуть удочки, как вдруг на зеркальной глади омута показалась тень. Она то медленно двигалась, то замирала на одном месте. Вот она ткнулась в поплавок, закрыв его от лучей солнца.
   «Рысь подкрадывается», – мелькнуло в голове Матвея, и он вскочил на ноги.
   В трех шагах от него с безменом в руке стоял Демьян Штычков. Он кинулся к Матвею. Тяжелый набалдашник безмена взлетел вверх и опустился.
   Матвей отскочил в сторону, и безмен скользнул по его рукаву. Демьян опять взметнул вверх железный шар-набалдашник, но Матвей толкнул рукой противника в грудь. Подминая под себя прошлогодний бурьян, Демьян упал навзничь, а Матвей схватил его за руки и сжал их мертвой хваткой.
   Демьян захрипел, выпустил безмен. Матвей поднял его, вскинул на плечо и отступил на полшага.
   – Я думал, ты в шутку грозил мне, когда я Анну сватал, а ты…
   Грудь Матвея высоко вздымалась, лицо было бледно, в широко раскрытых глазах металось бешенство.
   Демьян лежал на земле, и в его взгляде застыл животный страх.
   Круглое, заросшее рыжеватым волосом лицо Демьяна от укусов комаров и бессонницы опухло и посинело. Видно, не первый день и не первую ночь бродил он в лесу. Тяжело дыша, с ненавистью смотрели они друг на друга.
   – Не тронь меня, Захарыч, Анна меня попутала. Она сама голову мне мутила, – не поднимаясь с земли, гнусавил Демьян.
   Матвей задрожал от ярости.
   – Ты Анну забудь навеки! Поздно спохватился! А я тебе не Устинька: ее ты легко в гроб вогнал, а на мне, смотри, зубы сломаешь!
   Следовало бы, может быть, поколотить Демьяна, но у Матвея не поднялась рука на ничтожного, лежащего на земле человека. Он не спеша смотал лески на удилища, взял бадейку с рыбой и, не обращая больше внимания на Демьяна, пошел домой.
   Захар с Агафьей рано утром уехали в Волчьи Норы, в церковь. Дед Фишка отправился в лес. Дома оставалась одна Анна. Она встретила мужа бранью:
   – Ты как уйдешь куда, так до дому тебе и дела никакого нет.
   – А ты погоди, не шуми. На-ка вот подарок от Демьяна, – проговорил Матвей, подавая безмен.
   Анна опустила руки, отступила назад, смутившись и покраснев: «Не зря болело сердце, не зря».
   – Безменом, вишь, хотел меня порешить, – присматриваясь к жене, проговорил Матвей и рассказал обо всем по порядку.
   Анна глядела на Матвея и не знала – верить ему или нет. Но безмен действительно был Штычковых. В детстве отец не раз посылал ее к ним за этим безменом.
   – Не веришь? – спросил Матвей.
   Анна кинулась к нему, обняла его и принялась с жаром целовать. Несколько дней она не отходила от мужа, стараясь не вспоминать о встрече с Демьяном на полях. Демьяна она теперь ненавидела, вернее – хотела ненавидеть, но, боясь сознаться самой себе, жалела его робкой, непонятной жалостью.

Глава третья

1

   В знойный летний день в Волчьи Норы прискакал вестовой из волости с важным пакетом. Началась страда, и в селе днем оставались только старики да дети.
   Вестовой покрутился по селу на взмыленной лошади и помчался за речку, на поля, отыскивать старосту.
   Весть о наборе рекрутов облетела поля. Люди бросили серпы и побежали в село. В избах заголосили бабы, а к полночи во многих домах вспыхнули буйные, безрадостные гулянки с плачем и песнями.
   Несколько дней спустя двадцать парней возвратились из города коротко остриженные, невеселые.
   Были тут Матвей Строгов, пастух Антон Топилкин, годовой работник Юткиных Иван Пьянков, дружки Матвея Калистрат Зотов и Мартын Горбачев и много других волченорских парней.
   Рекрутов определили на Дальний Восток и до покрова распустили по домам.
   Перед уходом на военную службу Матвей с дедом Фишкой еще раз побывали на Юксе.
   Стояло затяжное ненастье. Не переставая моросил дождь, и тайга лежала, окутанная туманом.
   Тихо было в тайге. Не слышалось птичьих и звериных голосов; казалось, все живое откочевало на зимовку куда-то за тридевять земель. Охотники прожили на Юксе всего неделю. Скоро ляжет снег – и вылезут из своих гнездовищ птицы и звери, и снова оживет тайга. Но ждать дольше было нельзя: приближался день отъезда Матвея.
   Перед тем как уйти со стана, дед Фишка сочувственно посмотрел на племянника и тихо сказал:
   – Тошно? Вот так же мне из России тоскливо было переселяться. Собрали нас, пожитки погрузили на телегу и погнали по тракту. Прожил я в Тамбовской губернии двадцать лет. Думал – умереть суждено там, а пришлось вон куда забираться! Теперь, по совести сказать, не тянет меня в Тамбов. Тесно там людям, Матюшка; тут простору, воли больше.
   – Не от тоски мне тягостно, дядя. Тоску – ее задавить можно. От дум тяжко. Ты вот говоришь – в Тамбове тесно. А где не тесно? Вот найдет какой-нибудь Зимовской золото – и нагрянут сюда всякие Прибыткины да Кузьмины, заграбастают всю тайгу, и кончено с твоим простором: оттеснят народ и от тайги и от земли.
   Матвей встал с кедрового пня и подпоясался потуже.
   – Ну, видно, сколько ни сиди, а идти надо. – Он посмотрел на речку и лес, проговорил строго: – Ты, дядя, почаще бывай здесь. Блюди тайгу и с Зимовского глаз не спускай. Задумал он что-то не на шутку. В случае чего – ночей не поспи, а придумай какую-нибудь уловку. Сам знаешь: без тайги нам жизнь не в жизнь.
   Дед Фишка слушал Матвея, с трудом удерживая слезы.
   – Эх, Матюша! – воскликнул он. – Было бы это в моих силах – взял бы я тебя, упрятал где-нибудь в тайге, и живи себе на здоровье. Ты посуди, каково мне-то будет? Осиротею я без тебя, Матюша.
   Он помолчал и, обведя взглядом лес и реку, сказал:
   – А о тайге не печалься: пока я жив – наша будет.
   Дед Фишка отвернулся, пряча глаза, повесил на плечо ружье и быстро зашагал на тропу. Его маленькая сгорбленная фигура замелькала среди деревьев по извилистой, запорошенной листьями и хвоей тропе.
   От костра синеватой ленточкой струился дымок. Покачиваясь, по речке плыла коряжина. Сырой осенний ветер чуть покачивал верхушки кедров. Тайга шумела тоскливо, однотонно…
   Матвей бросил прощальный взгляд на реку, на кедры, тяжело вздохнул и зашагал вслед за стариком.
   Холодное зимнее солнце заливало прозрачной позолотой запушенные снегом улицы Волчьих Нор. Провожать рекрутов вышло все село.
   Матвея окружали родные. Он смотрел на них влажными, блуждающими глазами.
   – Пиши, зятек, чаще. Грамоты тебе у людей не занимать, – говорил тесть Евдоким, кутаясь в длинный овчинный тулуп.
   – Здоровье береги, не простудись в дороге, – наказывала Агафья.
   Все что-нибудь советовали. Только один дед Фишка стоял в стороне, держал на руках Артемку, закутанного в одеяло, и украдкой посматривал на Матвея.
   Бабы плотной толпой стояли вокруг заплаканной Анны, сочувствуя ее горю.
   – Хватит, бабы, слезы лить! – прикрикнул на них Захар. – Что вы, как по мертвому, плачете? Мне Матюшу не знай как жалко. А все-таки и служить кому-нибудь надо. Распусти всех солдат – чужестранец в момент нашу державу заграбастает. Тогда не так заплачете!
   Бабы приутихли. Сердцем и они понимали это.
   – Ну, не поминайте лихом! – проговорил Матвей, когда лошади рекрутов потянулись за село.
   Стараясь улыбаться, он обнял мать, деда Фишку, поцеловал Артемку. Агафья припала к его плечу и горько запричитала. Дед Фишка не удержался и тоже всхлипнул. На бороде его повисло несколько мгновенно застывших слезинок.
   От подводы Матвея первой отстала Агафья. Она остановилась на бугорке, сняла с головы платок и долго махала им. Потом отстал дед Фишка. Он сразу затерялся где-то среди людей, и Матвей больше не видел его.
   Захар провожал сына до города. Чувствуя, что в последнюю минуту Матвея и Анну надо оставить одних, он отстал и пошел рядом с отцом рекрута Кузьмы Суркова.
   – Береги себя, Матюша. Не приведи господь что случится. Да письма почаще шли. Исстрадаюсь я, – говорила Анна, закрывая лицо концом полушалка.
   – Ты не страдай, а помни, – успокаивая жену и себя, говорил Матвей. – Да смотри, не удумай чего-нибудь. О солдатках всегда плохое говорят. С мужиками построже будь. Я хоть и мужик, а прямо скажу: наш брат – редкий не пакостник. Штычкова близко не подпускай.
   – Не сумлевайся, Матюша. Перед богом клянусь!
   На прощанье хотелось говорить о чем-то особенном, важном, но с языка срывались слова, не раз уже сказанные в бессонные прощальные ночи.
   Село давно скрылось за лесом, все провожающие вернулись, и только одна Анна шла еще за подводой Матвея.
   – Домой, Нюраха, пора! – крикнул Захар.
   Матвей остановил лошадь. Анна взглянула на мужа, губы ее дрогнули, она часто заморгала и заплакала навзрыд, – так, как еще не плакала ни разу. Матвей обнял ее и трижды крепко поцеловал.
   – Бог тебя храни, – прошептала она и отступила с дороги в снег.
   Матвей вскочил на сани, Анна, плача и улыбаясь, провожала его задумчивым взглядом.

2

   Ранней весной, едва пообсохли дороги, через Волчьи Норы к берегам Юксы прокатил на паре горячих лошадей Владислав Владимирович Прибыткин.
   Вместе с ним – первый раз в жизни – ехал в эти таежные глухие края старый инженер Меншиков.
   В логах Меншиков соскакивал с телеги, рассматривал обвалы, набивал карманы плаща камешками и кусочками искрящегося на солнце песчаника. Потом, держа все это на костлявой ладони, он говорил Прибыткину:
   – В нашем деле, Владислав Владимирович, иной раз вот один из таких камешков может объяснить очень многое.
   Он, все более оживляясь, смотрел на лес, на холмы, на широкие долины.
   – До чего богата и до чего бедна Россия! Сколько у нас добра вот в таких закромах! А взять это добро не можем, и оттого живет русский народ в великой бедности.
   Захар прогулял в Волчьих Норах три дня и вернулся навеселе, с кучей подарков всей семье. Рассказывая Анне о здоровье родных, он, между прочим, сказал деду Фишке:
   – А вчера, болтали мужики, проехал в Балагачеву этот ваш следователь-заика. Да не один, говорят. Сидит с ним на телеге еще какой-то барин, при мундире, с ясными пуговицами. Ограбят они ваше с Матюхой золото.
   У деда Фишки дрогнули ноги в коленях. Он выскочил на улицу, постоял в раздумье под навесом и, возвратясь в дом, сказал Агафье:
   – Я, Агаша, в лесок пройдусь. Авось глухаришка подстрелю. Если к ночи не приду – не тревожься: в тайге ночую.
   Засунув в сумку полковриги хлеба, он торопливо надел домотканый зипун. Захар заметил волнение деда Фишки и, улыбаясь, сказал:
   – Иди, иди. Знаем, в какой лесок собрался. Смотри только, опять в каталажку не угадай.
   – Перестань, Захарка, тебе бы шутить все! – отмахнулся дед Фишка.
   Пробиваясь сквозь сучья хвойных деревьев, землю палили яркие лучи солнца. От густой испарины и запаха смолы в тайге становилось душно. Дед Фишка шел быстро, решив во что бы то ни стало к ночи быть в Балагачевой.
   Еще на пасеке он решил напроситься к Прибыткину в проводники и, пользуясь оказанным доверием, попутать все его карты.
   Вечер выдался светлый, безветренный. С чистого, безоблачного неба глядел месяц, окрашивая бревенчатые избы балагачевских мужиков в молочный цвет.
   Около огородов дед Фишка остановился и, подумав, к кому ему лучше зайти, направился к знахарке Свистунихе.