Страница:
Отец сказал ей об этом в воскресенье, накануне отъезда. Вечером, вялая и печальная, она зашла к Бодонковым за Дуняшкой. Вместе пошли к амбарам на игрища.
Артем стоял рядом с Ромкой Горбачевым, поодаль от круга. Увидев Маню с Дуняшкой, он заулыбался и крикнул весело:
– Наше вам с кисточкой!
Белокурая, голубоглазая Дуняшка звонко засмеялась, бойко затараторила. А Маня с такой тоской посмотрела на Артема, что он в одно мгновение построжел и подумал с тревогой: „Что это с ней? Просватали, что ли, ее?“
Вскоре Ромка с Дуняшкой ушли на круг плясать, и Маня рассказала Артему о предстоящей разлуке.
Домой шли втроем. Ни Артем, ни Маня не скрывали перед Дуняшкой своих чувств и разговаривали при ней без стеснения.
Ночь стояла темная, безлунная и какая-то ласкающая, мягкая. Легкие вздохи ветерка были едва ощутимы.
Шагая по мягкой дороге, обняв-одной рукой Артема, а другой придерживая за локоть подругу, Маня наказывала Дуняшке строго следить за Артемом. Артем тихо и грустно посмеивался, а Дуняшка клялась и божилась не спускать с него глаз. Проводив Дуняшку домой, Артем и Маня долго еще бродили по темным, глухим улицам села, оттягивая наступление горьких минут разлуки.
Утром они разъехались в разные стороны: Артем к себе на поля, а Маня на хутора, к кулакам-эстонцам.
И потянулись однообразные дни, знойные и тягучие. Единственным утешением Артема было то, что время не стояло на одном месте. Миновали понедельник, вторник, среда, и вот уже наступила суббота.
Весь этот день Артема мучила мысль: „Ехать в село или нет?“
Помня свое обещание Мане, он решил не ездить, и когда под вечер Матвей, Анна и дед Фишка стали собираться домой, он заявил, что останется на полях и займется охотой.
Лениво спускались сумерки, заволакивалась дымкой яркая синева неба. Блекли подернутые резким багрянцем осины. Над лесом несмелым, бледным светом загорелась первая звезда. Артем разжег костер, испек в золе несколько картофелин, поел и отправился в балаган.
Лежа на соломе, он представил себе, как сейчас парни собрались где-нибудь у забора на бревнах и негромко ведут задушевные разговоры о работе, о девчатах, о предстоящих осенью свадьбах.
„А тут лежи вот, как барсук в норе“, – вздохнул Артем.
Утром Артема вновь начали терзать сомнения. День выдался лучистый, голубой. Коротать его в балагане не хотелось, Артем взял ружье и пошел бродить по полям. Он шел от одного болотца к другому, изредка стрелял, подбирая убитых уток. Незаметно он вышел на чистую поляну и увидел изгородь. Это была поскотина села. Артем остановился возле нее и подумал: „Вот чудо! Будто бы и не хотел в село идти, а пришел“.
Дома его встретили с радостью, и добычу рассматривало все семейство. Агафья подала ему обед, и он уселся за стол.
Взглянув в окно, Артем увидел Дуняшку Бодонкову. Она тихо прошла мимо окна, потом повернула обратно и прошла еще раз.
„Что она кружится? Может, какие-нибудь вести от Маняшки есть?“ – подумал Артем и поторопился окончить обед.
Нарядившись в красную сатиновую рубаху, прихватив отцов пиджак, он вышел на улицу.
– Ну что? – спросил он, подходя к Дуняшке.
Та взглянула на него смеющимися глазами и задорно встряхнула белокурой головой.
– А ничего, тебя жду.
– А я думал, что ты от Маняшки какие-нибудь вести получила, – не скрывая неудовольствия, проговорил Артем.
– Ух ты какой! Вести! Мне их сорока, что ль, на хвосте принесет?
Они вышли проулком на поляну, желтевшую от множества ярких желтых цветов „куриной слепоты“. Уселись на самом солнцепеке. Артем лег, приставил к лицу ладонь, защищая от лучей солнца глаза, и смотрел в небо.
Дуняшка улыбнулась и, помолчав, проговорила с напускным недружелюбием:
– Дьяволенок! Уродился же такой… Брови-то как писаные.
От хлебных амбаров донеслись до них переливы гармошки и звонкие девичьи голоса. Они поднялись и пошли на игрища. То, что Маня уехала и Артем остался под строгим присмотром Дуняшки, знали все девки и парни, и поэтому никто не удивился, увидев Артема вместе с Дуняшкой. Только Полюшка Грудина, чистосердечно признававшаяся в своих чувствах к Артему, не замедлила вновь во всеуслышание заявить об этом. Выскочив на круг вместе со своей подругой Наташкой Овчинниковой, она закружилась, затопала ногами и, размахивая платочком, пропела:
– Ишь змеина! Еще грозится!
Втайне Артем был польщен Полюшкиной частушкой и, удивленно взглянув на переменившуюся в лице Дуняшку, подумал: „Вот она какая, горой за Маню стоит“.
С гулянья они отправились вместе.
Возле своего дома Артем остановился и стал прощаться, но Дуняшка оттолкнула его руку.
– Ты что, спать? Пойдем посидим вон на бревнах.
– Да нет, неохота. Вставать завтра рано, – попробовал отговориться Артем.
Дуняшка не отступала:
– Маленько посидим, с полчасика.
Сидели молча. Артем чувствовал, что Дуняшка дрожит. Он слегка толкнул ее плечом, спросил тихо:
– Ты что, то ль в лихорадке?
– Озябла.
– Озябла? Шелудивый поросенок и в петровки мерзнет, – засмеялся Артем.
– А ты не смейся, лучше погрей, – сказала Дуняшка и, не дожидаясь согласия Артема, придвинулась к нему плотнее.
Артем распахнул старый отцов пиджак и полой прикрыл ее. Дуняшка охватила Артема руками, положила голову на его плечо и сидела не шелохнувшись. Ей стало так хорошо и удобно, что она от удовольствия готова была замурлыкать.
– Идти надо. Спать охота, – проговорил Артем.
Дуняшка разняла свои руки и, потягиваясь, встала. Артем проводил ее немного по проулку и заторопился домой.
„Нет, это тебе на Маня“, – сказал он сам себе, без сожаления расставшись с Дуняшкой.
4
5
Глава девятая
1
Артем стоял рядом с Ромкой Горбачевым, поодаль от круга. Увидев Маню с Дуняшкой, он заулыбался и крикнул весело:
– Наше вам с кисточкой!
Белокурая, голубоглазая Дуняшка звонко засмеялась, бойко затараторила. А Маня с такой тоской посмотрела на Артема, что он в одно мгновение построжел и подумал с тревогой: „Что это с ней? Просватали, что ли, ее?“
Вскоре Ромка с Дуняшкой ушли на круг плясать, и Маня рассказала Артему о предстоящей разлуке.
Домой шли втроем. Ни Артем, ни Маня не скрывали перед Дуняшкой своих чувств и разговаривали при ней без стеснения.
Ночь стояла темная, безлунная и какая-то ласкающая, мягкая. Легкие вздохи ветерка были едва ощутимы.
Шагая по мягкой дороге, обняв-одной рукой Артема, а другой придерживая за локоть подругу, Маня наказывала Дуняшке строго следить за Артемом. Артем тихо и грустно посмеивался, а Дуняшка клялась и божилась не спускать с него глаз. Проводив Дуняшку домой, Артем и Маня долго еще бродили по темным, глухим улицам села, оттягивая наступление горьких минут разлуки.
Утром они разъехались в разные стороны: Артем к себе на поля, а Маня на хутора, к кулакам-эстонцам.
И потянулись однообразные дни, знойные и тягучие. Единственным утешением Артема было то, что время не стояло на одном месте. Миновали понедельник, вторник, среда, и вот уже наступила суббота.
Весь этот день Артема мучила мысль: „Ехать в село или нет?“
Помня свое обещание Мане, он решил не ездить, и когда под вечер Матвей, Анна и дед Фишка стали собираться домой, он заявил, что останется на полях и займется охотой.
Лениво спускались сумерки, заволакивалась дымкой яркая синева неба. Блекли подернутые резким багрянцем осины. Над лесом несмелым, бледным светом загорелась первая звезда. Артем разжег костер, испек в золе несколько картофелин, поел и отправился в балаган.
Лежа на соломе, он представил себе, как сейчас парни собрались где-нибудь у забора на бревнах и негромко ведут задушевные разговоры о работе, о девчатах, о предстоящих осенью свадьбах.
„А тут лежи вот, как барсук в норе“, – вздохнул Артем.
Утром Артема вновь начали терзать сомнения. День выдался лучистый, голубой. Коротать его в балагане не хотелось, Артем взял ружье и пошел бродить по полям. Он шел от одного болотца к другому, изредка стрелял, подбирая убитых уток. Незаметно он вышел на чистую поляну и увидел изгородь. Это была поскотина села. Артем остановился возле нее и подумал: „Вот чудо! Будто бы и не хотел в село идти, а пришел“.
Дома его встретили с радостью, и добычу рассматривало все семейство. Агафья подала ему обед, и он уселся за стол.
Взглянув в окно, Артем увидел Дуняшку Бодонкову. Она тихо прошла мимо окна, потом повернула обратно и прошла еще раз.
„Что она кружится? Может, какие-нибудь вести от Маняшки есть?“ – подумал Артем и поторопился окончить обед.
Нарядившись в красную сатиновую рубаху, прихватив отцов пиджак, он вышел на улицу.
– Ну что? – спросил он, подходя к Дуняшке.
Та взглянула на него смеющимися глазами и задорно встряхнула белокурой головой.
– А ничего, тебя жду.
– А я думал, что ты от Маняшки какие-нибудь вести получила, – не скрывая неудовольствия, проговорил Артем.
– Ух ты какой! Вести! Мне их сорока, что ль, на хвосте принесет?
Они вышли проулком на поляну, желтевшую от множества ярких желтых цветов „куриной слепоты“. Уселись на самом солнцепеке. Артем лег, приставил к лицу ладонь, защищая от лучей солнца глаза, и смотрел в небо.
Дуняшка улыбнулась и, помолчав, проговорила с напускным недружелюбием:
– Дьяволенок! Уродился же такой… Брови-то как писаные.
От хлебных амбаров донеслись до них переливы гармошки и звонкие девичьи голоса. Они поднялись и пошли на игрища. То, что Маня уехала и Артем остался под строгим присмотром Дуняшки, знали все девки и парни, и поэтому никто не удивился, увидев Артема вместе с Дуняшкой. Только Полюшка Грудина, чистосердечно признававшаяся в своих чувствах к Артему, не замедлила вновь во всеуслышание заявить об этом. Выскочив на круг вместе со своей подругой Наташкой Овчинниковой, она закружилась, затопала ногами и, размахивая платочком, пропела:
Дуняшка с поспешностью схватила Артема за руку и с неподдельной злобой прошептала:
Разудалой мать родила,
Разудалой я живу.
Я Артемку полюбила,
Я его и завлеку.
– Ишь змеина! Еще грозится!
Втайне Артем был польщен Полюшкиной частушкой и, удивленно взглянув на переменившуюся в лице Дуняшку, подумал: „Вот она какая, горой за Маню стоит“.
С гулянья они отправились вместе.
Возле своего дома Артем остановился и стал прощаться, но Дуняшка оттолкнула его руку.
– Ты что, спать? Пойдем посидим вон на бревнах.
– Да нет, неохота. Вставать завтра рано, – попробовал отговориться Артем.
Дуняшка не отступала:
– Маленько посидим, с полчасика.
Сидели молча. Артем чувствовал, что Дуняшка дрожит. Он слегка толкнул ее плечом, спросил тихо:
– Ты что, то ль в лихорадке?
– Озябла.
– Озябла? Шелудивый поросенок и в петровки мерзнет, – засмеялся Артем.
– А ты не смейся, лучше погрей, – сказала Дуняшка и, не дожидаясь согласия Артема, придвинулась к нему плотнее.
Артем распахнул старый отцов пиджак и полой прикрыл ее. Дуняшка охватила Артема руками, положила голову на его плечо и сидела не шелохнувшись. Ей стало так хорошо и удобно, что она от удовольствия готова была замурлыкать.
– Идти надо. Спать охота, – проговорил Артем.
Дуняшка разняла свои руки и, потягиваясь, встала. Артем проводил ее немного по проулку и заторопился домой.
„Нет, это тебе на Маня“, – сказал он сам себе, без сожаления расставшись с Дуняшкой.
4
В тяжелой работе, в воспоминаниях о Маняшке, о первой встрече с ней миновала и вторая неделя разлуки.
Поздно вечером Артем возвращался проулком с кручи, где обычно по субботам собирались на тихие и мирные беседы одни парни.
Когда он дошел до рассадников, стоявших на высоких столбах в огороде Кирилла Бодонкова, с изгороди на дорогу спрыгнул какой-то человек. Оробев, Артем остановился в нерешительности, во в ту же минуту услышал знакомый голос:
– Иди, иди. Это я.
– Дуняшка? А я думал – оборотень, хотел припустить, – засмеялся Артем.
– Мы спим тут на сеновале. А я еще и глаз не закрывала, тебя ждала. Ох, Артемушка, что я тебе скажу-у! – вдруг жарко зашептала Дуняшка. – Маняшка-то, Говорят, эстонца на хуторах приласкала.
Артему показалось, будто кто ударил его по вискам.
„Врешь! Врешь!“ – хотел закричать он, но вместо крика из его горла вырвался придушенный шепот.
– Не веришь, спроси у Мотьки Дадыкиной. Она сама видела. – Дуняшка отшатнулась от Артема и вмиг исчезла за изгородью, в темноте.
Ночь была мучительна. Самые различные чувства теснились в душе Артема. Вспышки ненависти к Маняшке чередовались с приливами нежности к ней и жалости к самому себе. Спал ли он или просто бредил, он и сам не знал. Поднялся он рано, побродил по огороду, не спеша перелез через изгородь и проулком вышел на одну из самых широких улиц села. Душу его охватило безразличие ко всему на свете. Он остановился, когда идти дальше было некуда. Перед ним стояла изба Селивана Дадыкина.
„Надо подойти к окну и вызвать Мотьку“, – подумал он.
Но смелости на это не хватило. Артем завернул за угол забора и оказался за селом. По тропке, пролегающей через лужайку, направился к речке, оглядываясь на огород Селивана Дадыкина и втайне поджидая, не появится ли там Мотька. Но Мотька появилась совсем с другой стороны.
Тяжело ступая, она поднималась на кручу с коромыслом на плечах. Артем поспешил ей навстречу и, когда до нее осталось два-три шага, сказал, торопясь:
– Скажи, Мотя, ты правда видала Маняшку?
Мотька остановилась, прищурилась и смущенно улыбнулась.
– Как же, Артем, видела, своими глазами видела. Сидит она на полянке, а вокруг нее парни. А парни-то – не нашим чета. Рослые все, да белые, да нарядные. А все-таки не глянутся мне они. – И, откровенно взглянув на Артема, Мотька закончила, кротко опустив глаза: – Мне черные больше по сердцу.
Артем, удрученный своими мыслями, не заметил, что Мотька с ним любезничает.
– А ты зачем к эстонцам ездила? – спросил он, глядя бездумным взглядом на ее голые ноги.
Мотька замялась, но довольно быстро нашлась и ответила:
– Мы с тятей ездили, к ним, поросят на развод покупали.
Мотька пошла, оглядываясь и усмехаясь. Артем посмотрел ей вслед.
„Врет или не врет?“ – подумал он, медленно шагая по дороге обратно домой.
Эта мысль занимала его весь день. После обеда он поехал на поля за травой. Размышляя дорогой о своей жизни, Артем решил плюнуть на все и жить без тревог, без забот, так, как жил до того вечера, когда Маняшка впервые увела его в хоровод.
Вернулся он в сумерки. Пересекая по мосту речку, услышал веселый шум, доносившийся от амбаров. Игрище бурлило весельем. У Артема сладко заныло сердце. Захотелось соскочить с воза и бежать скорее на игрище: „Вот дьявол, опять туда манит“.
Дома он набросил на плечи отцов пиджак и, втайне упрекая себя за непостоянство, отправился на гулянку. Дуняшка уже ждала его и встретила упреками.
В этот вечер Артем несколько раз принимался плясать, вступал в разговоры с парнями, шутил с девчатами, пробовал курить, но горький осадок от разговора с Мотькой не проходил и на душе было все так же тоскливо.
Когда они пошли домой, Дуняшка вновь упросила его посидеть полчасика на бревнах. Артем согласился. Дуняшка поняла, что робеть нечего. Она обняла его и зашептала:
– Ненаглядный мой, расхороший мой, нам и без Маняшки хорошо будет…
Из темноты вывернулись девки. Почти наткнувшись на Артема с Дуняшкой, они шарахнулись в сторону, и одна из них громко сказала:
– Сидят себе и воркуют, как голубки. Прям-даки завидочки берут.
По голосу Артем узнал Мотьку Дадыкину.
„Ну, теперь разнесет по всему селу, что я с Дуняшкой в обнимку сидел“, – подумал он.
– Ну-ну, ты шибко-то ко мне не лезь, – проговорил он, отодвигаясь от Дуняшки.
– Отчего же не лезть, Артем Матвеич?
– Оттого, что наврали вы с Мотькой про Маню.
Дуняшка всплеснула руками.
– Пусть наши глазыньки лопнут, если мы соврали! Пусть наши ноженьки отсохнут, пусть наши рученьки отвалятся…
– Ну, заладила, сорока! – воскликнул Артем и, не попрощавшись с ней, встал и пошел по проулку к дому.
С минуту Дуняшка стояла оцепеневшая, потом бросилась ему вдогонку.
– Артем Матвеич, остановитесь на одно словечко!
Артем остановился. Дуняшка подбежала к нему и с затаенной злостью выпалила:
– Не плюйте в колодец, Артем Матвеич, может, водицы придется напиться.
– Как это водицы придется напиться? – не поняв ее угрозы, спросил Артем.
– А так, Артем Матвеич. Маняшка все равно теперь вашей не будет, – процедила сквозь зубы Дуняшка.
– Почему это? По какой такой причине? – спросил деланным баском Артем.
– А потому, Артем Матвеич, что слово свое вы не сдержали. Что вам Маняшка наказывала? Глаз ни на кого не поднимать? А вы-то? – Она засмеялась мелким, ядовитым смешком.
– Стервешка! Вот ты кто! – крикнул ей в лицо Артем и, рассерженный, спотыкаясь о засохшую кочками грязь, зашагал по проулку.
Дуняшка вдогонку крикнула:
– Вздумаете, Артем Матвеич, – приходите. Милости просим.
Артем отчетливо расслышал эти слова, но ничего не ответил и только сердито махнул в темноте рукой.
…И вот кончилась еще одна неделя разлуки.
„Неделька еще осталась. Гляди, как-нибудь помаленьку и она пройдет“, – рассуждал Артем, подходя в воскресенье к игрищу.
Он окинул взглядом толпу молодежи и остановился. У крайнего амбара, в стороне от круга, стояла Маня. Около нее увивался сын лавочника Кешка. Маня стояла лицом к толпе и, наверное, заметила Артема, но навстречу к нему не пошла. Пожимая парням руки, перебрасываясь с ними и с девчатами шутками, Артем кружил по толпе, стараясь затеряться в ней и выследить, что дальше будет делать Маня.
– Ах, Артем Матвеич, не меня ли потеряли? – вдруг услышал он голос Дуняшки.
Артем посмотрел на нее и молча прошел мимо. Дуняшка была одна. Артем понял, что дружба подруг кончилась и Маня все уже знает. Артем напряженно следил за уходившими с гулянья, по с кем ушла Маня, не видел.
Подойдя к дому Дубровиных, он заметил, что окна открыты.
„Где же она спит? В прихожей или в горнице? – подумал Артем, осторожными шагами приближаясь к одному из раскрытых окон горницы.
– Маня, – тихо позвал он и прислушался.
Никто не ответил, но на подоконнике что-то глухо стукнуло. Большой горшок с цветком отодвинулся к косяку, и в окне появилась с распущенной косой, в белой рубашке Маняшка.
– Артюша… Я будто знала, что ты придешь… не спала, – ответила она шепотом и в тот же миг исчезла.
Прошло не больше двух-трех минут, и она вышла из калитки уже в платье и накинутом на плечи платке.
Артем бросился ей навстречу.
– Маня… – начал он, но Маняшка опередила его:
– Артюша, и как ты…
– А ты-то, Маня…
– Враки, Артюша, они, подлые, хотели тебя отнять у меня.
Маня тихо прижалась к Артему. Он обнял ее, и все окружающее перестало существовать для них.
Поздно вечером Артем возвращался проулком с кручи, где обычно по субботам собирались на тихие и мирные беседы одни парни.
Когда он дошел до рассадников, стоявших на высоких столбах в огороде Кирилла Бодонкова, с изгороди на дорогу спрыгнул какой-то человек. Оробев, Артем остановился в нерешительности, во в ту же минуту услышал знакомый голос:
– Иди, иди. Это я.
– Дуняшка? А я думал – оборотень, хотел припустить, – засмеялся Артем.
– Мы спим тут на сеновале. А я еще и глаз не закрывала, тебя ждала. Ох, Артемушка, что я тебе скажу-у! – вдруг жарко зашептала Дуняшка. – Маняшка-то, Говорят, эстонца на хуторах приласкала.
Артему показалось, будто кто ударил его по вискам.
„Врешь! Врешь!“ – хотел закричать он, но вместо крика из его горла вырвался придушенный шепот.
– Не веришь, спроси у Мотьки Дадыкиной. Она сама видела. – Дуняшка отшатнулась от Артема и вмиг исчезла за изгородью, в темноте.
Ночь была мучительна. Самые различные чувства теснились в душе Артема. Вспышки ненависти к Маняшке чередовались с приливами нежности к ней и жалости к самому себе. Спал ли он или просто бредил, он и сам не знал. Поднялся он рано, побродил по огороду, не спеша перелез через изгородь и проулком вышел на одну из самых широких улиц села. Душу его охватило безразличие ко всему на свете. Он остановился, когда идти дальше было некуда. Перед ним стояла изба Селивана Дадыкина.
„Надо подойти к окну и вызвать Мотьку“, – подумал он.
Но смелости на это не хватило. Артем завернул за угол забора и оказался за селом. По тропке, пролегающей через лужайку, направился к речке, оглядываясь на огород Селивана Дадыкина и втайне поджидая, не появится ли там Мотька. Но Мотька появилась совсем с другой стороны.
Тяжело ступая, она поднималась на кручу с коромыслом на плечах. Артем поспешил ей навстречу и, когда до нее осталось два-три шага, сказал, торопясь:
– Скажи, Мотя, ты правда видала Маняшку?
Мотька остановилась, прищурилась и смущенно улыбнулась.
– Как же, Артем, видела, своими глазами видела. Сидит она на полянке, а вокруг нее парни. А парни-то – не нашим чета. Рослые все, да белые, да нарядные. А все-таки не глянутся мне они. – И, откровенно взглянув на Артема, Мотька закончила, кротко опустив глаза: – Мне черные больше по сердцу.
Артем, удрученный своими мыслями, не заметил, что Мотька с ним любезничает.
– А ты зачем к эстонцам ездила? – спросил он, глядя бездумным взглядом на ее голые ноги.
Мотька замялась, но довольно быстро нашлась и ответила:
– Мы с тятей ездили, к ним, поросят на развод покупали.
Мотька пошла, оглядываясь и усмехаясь. Артем посмотрел ей вслед.
„Врет или не врет?“ – подумал он, медленно шагая по дороге обратно домой.
Эта мысль занимала его весь день. После обеда он поехал на поля за травой. Размышляя дорогой о своей жизни, Артем решил плюнуть на все и жить без тревог, без забот, так, как жил до того вечера, когда Маняшка впервые увела его в хоровод.
Вернулся он в сумерки. Пересекая по мосту речку, услышал веселый шум, доносившийся от амбаров. Игрище бурлило весельем. У Артема сладко заныло сердце. Захотелось соскочить с воза и бежать скорее на игрище: „Вот дьявол, опять туда манит“.
Дома он набросил на плечи отцов пиджак и, втайне упрекая себя за непостоянство, отправился на гулянку. Дуняшка уже ждала его и встретила упреками.
В этот вечер Артем несколько раз принимался плясать, вступал в разговоры с парнями, шутил с девчатами, пробовал курить, но горький осадок от разговора с Мотькой не проходил и на душе было все так же тоскливо.
Когда они пошли домой, Дуняшка вновь упросила его посидеть полчасика на бревнах. Артем согласился. Дуняшка поняла, что робеть нечего. Она обняла его и зашептала:
– Ненаглядный мой, расхороший мой, нам и без Маняшки хорошо будет…
Из темноты вывернулись девки. Почти наткнувшись на Артема с Дуняшкой, они шарахнулись в сторону, и одна из них громко сказала:
– Сидят себе и воркуют, как голубки. Прям-даки завидочки берут.
По голосу Артем узнал Мотьку Дадыкину.
„Ну, теперь разнесет по всему селу, что я с Дуняшкой в обнимку сидел“, – подумал он.
– Ну-ну, ты шибко-то ко мне не лезь, – проговорил он, отодвигаясь от Дуняшки.
– Отчего же не лезть, Артем Матвеич?
– Оттого, что наврали вы с Мотькой про Маню.
Дуняшка всплеснула руками.
– Пусть наши глазыньки лопнут, если мы соврали! Пусть наши ноженьки отсохнут, пусть наши рученьки отвалятся…
– Ну, заладила, сорока! – воскликнул Артем и, не попрощавшись с ней, встал и пошел по проулку к дому.
С минуту Дуняшка стояла оцепеневшая, потом бросилась ему вдогонку.
– Артем Матвеич, остановитесь на одно словечко!
Артем остановился. Дуняшка подбежала к нему и с затаенной злостью выпалила:
– Не плюйте в колодец, Артем Матвеич, может, водицы придется напиться.
– Как это водицы придется напиться? – не поняв ее угрозы, спросил Артем.
– А так, Артем Матвеич. Маняшка все равно теперь вашей не будет, – процедила сквозь зубы Дуняшка.
– Почему это? По какой такой причине? – спросил деланным баском Артем.
– А потому, Артем Матвеич, что слово свое вы не сдержали. Что вам Маняшка наказывала? Глаз ни на кого не поднимать? А вы-то? – Она засмеялась мелким, ядовитым смешком.
– Стервешка! Вот ты кто! – крикнул ей в лицо Артем и, рассерженный, спотыкаясь о засохшую кочками грязь, зашагал по проулку.
Дуняшка вдогонку крикнула:
– Вздумаете, Артем Матвеич, – приходите. Милости просим.
Артем отчетливо расслышал эти слова, но ничего не ответил и только сердито махнул в темноте рукой.
…И вот кончилась еще одна неделя разлуки.
„Неделька еще осталась. Гляди, как-нибудь помаленьку и она пройдет“, – рассуждал Артем, подходя в воскресенье к игрищу.
Он окинул взглядом толпу молодежи и остановился. У крайнего амбара, в стороне от круга, стояла Маня. Около нее увивался сын лавочника Кешка. Маня стояла лицом к толпе и, наверное, заметила Артема, но навстречу к нему не пошла. Пожимая парням руки, перебрасываясь с ними и с девчатами шутками, Артем кружил по толпе, стараясь затеряться в ней и выследить, что дальше будет делать Маня.
– Ах, Артем Матвеич, не меня ли потеряли? – вдруг услышал он голос Дуняшки.
Артем посмотрел на нее и молча прошел мимо. Дуняшка была одна. Артем понял, что дружба подруг кончилась и Маня все уже знает. Артем напряженно следил за уходившими с гулянья, по с кем ушла Маня, не видел.
Подойдя к дому Дубровиных, он заметил, что окна открыты.
„Где же она спит? В прихожей или в горнице? – подумал Артем, осторожными шагами приближаясь к одному из раскрытых окон горницы.
– Маня, – тихо позвал он и прислушался.
Никто не ответил, но на подоконнике что-то глухо стукнуло. Большой горшок с цветком отодвинулся к косяку, и в окне появилась с распущенной косой, в белой рубашке Маняшка.
– Артюша… Я будто знала, что ты придешь… не спала, – ответила она шепотом и в тот же миг исчезла.
Прошло не больше двух-трех минут, и она вышла из калитки уже в платье и накинутом на плечи платке.
Артем бросился ей навстречу.
– Маня… – начал он, но Маняшка опередила его:
– Артюша, и как ты…
– А ты-то, Маня…
– Враки, Артюша, они, подлые, хотели тебя отнять у меня.
Маня тихо прижалась к Артему. Он обнял ее, и все окружающее перестало существовать для них.
5
В этом году Анна впервые всерьез поняла, что ее желаниям жить „на загляденье всему селу“ не суждено сбыться. Давно уже чувствовала она в душе смятение, нарастающую тревогу.
Видя, как день за днем происходит крушение ее надежд, она стала все чаще спрашивать себя: как ей жить дальше, во что верить, к чему стремиться? Жить ради того, чтобы только жить, она не могла…
Она по-прежнему много и прилежно трудилась, но, работая дома, на полях, одна или вместе с Матвеем, она не чувствовала в себе того горения, какое охватывало ее когда-то на пасеке. Тогда ей казалось, что ее мечта уже начинает осуществляться, что еще одно усилие – и она создаст наяву тот мир, который так полно жил в ее воображении. Теперь ее не покидала боязнь: было ли это кратковременное недомогание Матвея, наступившее ненастье, гибель теленка – все вселяло в нее острое беспокойство за завтрашний день.
Анна с ужасом представляла себе, что произойдет, если обеднение семьи будет продолжаться так, как оно шло в последние годы. Матвей, дед Фишка, она сама должны будут исполу обрабатывать чужие поля. Артема или Максимку наверняка пришлось бы отдать в подпаски. Но этого-то Анна и не хотела. Она все еще не переставала надеяться на какие-то лучшие времена и готова была сама работать в людях за двоих, лишь бы сохранить сыновей дома. Иногда ей казалось, что вот сыновья подрастут, встанут на ноги, и жизнь семьи сразу изменится. Она всячески старалась воспитать в них прилежность к работе, заинтересованность в делах хозяйства. И правда, сыновья росли, поднимались, и в хозяйстве не могло не сказаться прибавление рабочих рук. С посевом, с покосом, с жатвой Строговы справлялись дружнее, чем прежде. И сена, и хлеба, и овощей они тоже собирали теперь больше, но, невзирая на это, нужда с каждым годом становилась все острее. Подати увеличивались, всякие подворные и подушные сборы росли из года в год, а в хозяйстве столько образовалось всяких дыр, что не было сил заткнуть их.
Решение властей об отчуждении кедровника вызвало в душе Анны такое негодование, что она на некоторое время вновь почувствовала в себе страсть к жизни, горячий интерес ко всему совершающемуся вокруг. Она бегала по соседкам, подталкивала на борьбу за кедровник Матвея, упрекала мужиков в бездействии. Часто, делая все это, она спрашивала себя: „Что я делаю? Куда я зову их? Против бати, отца родного зову“.
Но это лишь в самом начале пугало и останавливало ее. Чем дальше шла жизнь, тем больше понимала Анна, что избегнуть ей столкновения с отцом невозможно. Раньше, когда она жила на пасеке, крепкая хватка отца, его умение вести хозяйство приводили ее в восторг. И тогда уже она видела, что хозяйство отца идет в гору потому, что он жесток с людьми, не честен, обсчитывает их всюду, где можно.
А теперь она не могла по-прежнему равнодушно относиться к тому, что делал отец. Слыша о притеснениях, которые он чинит своим работникам, чувствуя ненависть народа к нему, Анна думала: „И в самом деле, за что его, такого, будут любить? Ох, но своей смертью кончится батя!“
Анна уже не восторгалась, как прежде, порядками, заведенными в отцовском доме, а скорее наоборот: увидев все это как бы заново, стала изумленно спрашивать себя, как она раньше могла все это считать справедливым и достойным. Так постепенно в ее душе укреплялось какое-то другое чувство, определить которое она и сама не могла. Люди, обиженные отцом, очень часто свои обиды высказывали ей. Анна слушала, молчала и с болью думала: „Ему-то что? Его этим не запугаешь. А тут тебе в глаза, как шильями, колют“.
Больше к Юткиным Анна не ходила.
В родительском доме она чувствовала себя чужой. Отец уже давно подозрительно косился на нее, а с тех пор, как Матвей подбил мужиков не ездить на его мельницу и потом поднял сельчан на борьбу за кедровник, совсем перестал разговаривать с дочерью.
Борьба за кедровник оставила в душе Анны глубокий след. Оттого, что ее желания сбылись и кедровник по-прежнему остался за обществом, она переживала огромную радость. В дни шишкобоя Анна чувствовала себя словно помолодевшей – работала с наслаждением и радовалась не только за себя, но и за всех людей, сумевших отстоять свое право.
Но вот прошла еще одна тяжелая зима, и снова стоят красные деньки, и снова колосится рожь на полях, а в сердце у Анны нет уже прежней радости. Она уже знает, что ни новый урожай, ни доходы от ореха не выведут из нужды семью, не поправят дела хиреющего с каждым годом хозяйства Строговых. И вновь охватывает ее уныние, и опять спрашивает она себя, как жить дальше, во что верить, на что надеяться.
„У меня дети, – думает Анна, – надо их поднять на ноги. А когда они вырастут, сами себе дорогу найдут. И потом надо помириться на том, что дано. Богатой мне не быть, а коли так, не к чему попусту и душу свою надрывать“.
Эти мысли кажутся ей убедительными, и она даже удивляется, как это они раньше не приходили ей в голову.
„Артемка-то, Артем-то какой растет!“ – с гордостью думает она, глядя на сына.
И в голове ее рождаются мысли, в которых все еще живет каким-то далеким отзвуком ее заветное: „Как знать, а эти, может быть, и поживут еще на загляденье людям“.
В семейной жизни Анна стала заметно покладистей, тише. Матвей не мог не заметить того нового, что появилось в характере жены.
„Годы, – решил он и от всего сердца пожалел ее. – Укатали сивку крутые горки“.
Как-то на покосе, когда после полдника они отдыхали в тени у только что сметанной копны еще теплого от горячих лучей солнца душистого сена, Матвей заговорил об этом с женой.
– Ты что-то больно тиха стала, Нюра. Стареешь, что ли? – спросил он, шутливо обнимая Анну за плечи и заглядывая ей в глаза.
– А ты думал, я молодеть буду? – попыталась отшутиться Анна.
– Да нет, не к тому время идет. Я над другим дивлюсь. Смирная ты какая-то стала. Я уже и забыл, когда ты ругала меня, – с усмешкой проговорил он.
– Не заслужил, вот и не ругала. А надо будет, не думай, молчать не стану, – в тон ему ответила Анна и, вздохнув, добавила: – Раньше надо бы ругать тебя сильнее, а теперь что? Не к чему. Теперь у нас с тобой одни заботы: с голоду не подохнуть да вон ребятишек вырастить.
– Со стороны кто послушает, смешно станет: будто ты умирать собралась.
Не испытывая больше охоты отшучиваться, Анна серьезно сказала:
– Ну, смешно или не смешно, не знаю, а только из-за детишек и живу. Опостылела мне такая жизнь.
Матвей попробовал разговаривать с женой, но она, отговариваясь усталостью, привалилась спиной к копне и закрыла глаза.
С каждым днем Анна все больше и больше увлекалась хлопотами о детях, находя в этом то, что придавало ее жизни смысл и оправдывало всю трудную суету. Ей казалось, что теперь ничто уже не изменит ее стремлений и помыслов, потому что она хотела получить от жизни самую малость.
Но случилось все совсем не так, как она думала.
В середине лета купец Белин затребовал от своего доверенного в Волчьих Норах присылки подвод для вывоза из города большой партии товаров. Вывезти их взялись Архип Хромков да Ефим Пашкеев, подрядивший на вторую свою подводу безлошадного Степана Дубровина.
На телегах, перегруженных тюками и ящиками, мужики возвращались из города. Рано утром во второй день пути их обогнали двое верховых. Лошади под седоками были сытые и высокие – не деревенские. Седоки сидели в кавалерийских седлах и были одеты в новенькие брезентовые плащи зеленоватого цвета. Поравнявшись с подводами они придержали лошадей и справились у мужиков, попадут ли они этой дорогой в Жирово.
– Попадете. Скоро будет дорога влево – это в Волчьи Норы, а прямо – в Жирово, – объяснил Архип Хромков.
Вздымая желтые клубы пыли, верховые ускакали, затерявшись за березовым леском.
– По казенным делам скачут, – сказал Степан Дубровин.
– Новые подати мужикам везут, – проговорил Архип Хромков.
В полдень подводы поднялись на крутую гору, по которой беспорядочно раскидались избы. Это была Соколиновка. Отсюда до Волчьих Нор оставалось двенадцать верст.
Степан Дубровин, ехавший впереди, остановил лошадь, перекрестился и сказал:
– Ну, слава богу, прибыли. Теперь, если кони встанут, на себе телеги доволокем.
Пока кони тяжело поводили боками, мужики с радости закурили. Вид деревни удивил их: между домов сновали люди, проскакали, вернувшись из проулка, верховые, протарахтела телега.
– Соколиновские работой себя не утруждают, – с усмешкой сказал Архип. – Видно, какой-то праздник придумали.
Спустя некоторое время стало ясно, что все люди тянутся к одному месту – к большой покосившейся избе, стоявшей несколько на отшибе. Там толпился уже народ. Архипа заинтересовало это сборище. Он отделился от мужиков и скорыми широкими шагами направился к толпе.
– И зачем они тебе сдались? Смотри, намнут бока, – попытался остановить Архипа Ефим Пашкеев, но тот только махнул рукой.
Подводы выехали уже за деревню, а Архипа все не было. Степан Дубровин остановил переднего коня и начал ругать Архипа: не вовремя тот исчез. Начинался крутой спуск в лог – тут всегда коней приходилось сводить под уздцы.
– Бежит, – увидев наконец Архипа, сказал Ефим Пашкеев.
Архип бежал не по дороге, а прямиком через пашню. За полсотни шагов до подвод он остановился, зачем-то снял с себя картуз.
– Верховые-то… войну привезли! – хрипло крикнул он.
– С кем?
– С германцем, язви его… – с отчаянием бросая наземь картуз, сказал Архип.
Ефим и Степан переглянулись, меняясь в лице. Едва миновали лог, навстречу вестовые – собирают мужиков по полям.
В наступившую ночь в Волчьих Норах редко кто спал. В избах топились печи, спешно стиралось белье, починялась обувь, шились из грубого небеленого холста котомки солдатам.
Утром заплаканные, с опухшими глазами бабы собрались с ведрами на берегу речки. Вода за ночь поднялась на аршин, затопила мостки, с которых черпали воду.
– Должно быть, дожди где-то, – сказала одна баба.
Но Дубровчиха замотала головой.
– Нет, бабыньки, не от дождей это. От слез наших прибыла речка.
Бабы обнялись и принялись плакать. Они плакали долго, тихо, без причитаний. Было еще рано, и те, кому предстояло в этот день отправляться навстречу тяжкой неизвестности, лежали, может быть последний раз в жизни, на дедовских деревянных кроватях.
В полдень состоялись проводы мобилизованных.
Видя, как день за днем происходит крушение ее надежд, она стала все чаще спрашивать себя: как ей жить дальше, во что верить, к чему стремиться? Жить ради того, чтобы только жить, она не могла…
Она по-прежнему много и прилежно трудилась, но, работая дома, на полях, одна или вместе с Матвеем, она не чувствовала в себе того горения, какое охватывало ее когда-то на пасеке. Тогда ей казалось, что ее мечта уже начинает осуществляться, что еще одно усилие – и она создаст наяву тот мир, который так полно жил в ее воображении. Теперь ее не покидала боязнь: было ли это кратковременное недомогание Матвея, наступившее ненастье, гибель теленка – все вселяло в нее острое беспокойство за завтрашний день.
Анна с ужасом представляла себе, что произойдет, если обеднение семьи будет продолжаться так, как оно шло в последние годы. Матвей, дед Фишка, она сама должны будут исполу обрабатывать чужие поля. Артема или Максимку наверняка пришлось бы отдать в подпаски. Но этого-то Анна и не хотела. Она все еще не переставала надеяться на какие-то лучшие времена и готова была сама работать в людях за двоих, лишь бы сохранить сыновей дома. Иногда ей казалось, что вот сыновья подрастут, встанут на ноги, и жизнь семьи сразу изменится. Она всячески старалась воспитать в них прилежность к работе, заинтересованность в делах хозяйства. И правда, сыновья росли, поднимались, и в хозяйстве не могло не сказаться прибавление рабочих рук. С посевом, с покосом, с жатвой Строговы справлялись дружнее, чем прежде. И сена, и хлеба, и овощей они тоже собирали теперь больше, но, невзирая на это, нужда с каждым годом становилась все острее. Подати увеличивались, всякие подворные и подушные сборы росли из года в год, а в хозяйстве столько образовалось всяких дыр, что не было сил заткнуть их.
Решение властей об отчуждении кедровника вызвало в душе Анны такое негодование, что она на некоторое время вновь почувствовала в себе страсть к жизни, горячий интерес ко всему совершающемуся вокруг. Она бегала по соседкам, подталкивала на борьбу за кедровник Матвея, упрекала мужиков в бездействии. Часто, делая все это, она спрашивала себя: „Что я делаю? Куда я зову их? Против бати, отца родного зову“.
Но это лишь в самом начале пугало и останавливало ее. Чем дальше шла жизнь, тем больше понимала Анна, что избегнуть ей столкновения с отцом невозможно. Раньше, когда она жила на пасеке, крепкая хватка отца, его умение вести хозяйство приводили ее в восторг. И тогда уже она видела, что хозяйство отца идет в гору потому, что он жесток с людьми, не честен, обсчитывает их всюду, где можно.
А теперь она не могла по-прежнему равнодушно относиться к тому, что делал отец. Слыша о притеснениях, которые он чинит своим работникам, чувствуя ненависть народа к нему, Анна думала: „И в самом деле, за что его, такого, будут любить? Ох, но своей смертью кончится батя!“
Анна уже не восторгалась, как прежде, порядками, заведенными в отцовском доме, а скорее наоборот: увидев все это как бы заново, стала изумленно спрашивать себя, как она раньше могла все это считать справедливым и достойным. Так постепенно в ее душе укреплялось какое-то другое чувство, определить которое она и сама не могла. Люди, обиженные отцом, очень часто свои обиды высказывали ей. Анна слушала, молчала и с болью думала: „Ему-то что? Его этим не запугаешь. А тут тебе в глаза, как шильями, колют“.
Больше к Юткиным Анна не ходила.
В родительском доме она чувствовала себя чужой. Отец уже давно подозрительно косился на нее, а с тех пор, как Матвей подбил мужиков не ездить на его мельницу и потом поднял сельчан на борьбу за кедровник, совсем перестал разговаривать с дочерью.
Борьба за кедровник оставила в душе Анны глубокий след. Оттого, что ее желания сбылись и кедровник по-прежнему остался за обществом, она переживала огромную радость. В дни шишкобоя Анна чувствовала себя словно помолодевшей – работала с наслаждением и радовалась не только за себя, но и за всех людей, сумевших отстоять свое право.
Но вот прошла еще одна тяжелая зима, и снова стоят красные деньки, и снова колосится рожь на полях, а в сердце у Анны нет уже прежней радости. Она уже знает, что ни новый урожай, ни доходы от ореха не выведут из нужды семью, не поправят дела хиреющего с каждым годом хозяйства Строговых. И вновь охватывает ее уныние, и опять спрашивает она себя, как жить дальше, во что верить, на что надеяться.
„У меня дети, – думает Анна, – надо их поднять на ноги. А когда они вырастут, сами себе дорогу найдут. И потом надо помириться на том, что дано. Богатой мне не быть, а коли так, не к чему попусту и душу свою надрывать“.
Эти мысли кажутся ей убедительными, и она даже удивляется, как это они раньше не приходили ей в голову.
„Артемка-то, Артем-то какой растет!“ – с гордостью думает она, глядя на сына.
И в голове ее рождаются мысли, в которых все еще живет каким-то далеким отзвуком ее заветное: „Как знать, а эти, может быть, и поживут еще на загляденье людям“.
В семейной жизни Анна стала заметно покладистей, тише. Матвей не мог не заметить того нового, что появилось в характере жены.
„Годы, – решил он и от всего сердца пожалел ее. – Укатали сивку крутые горки“.
Как-то на покосе, когда после полдника они отдыхали в тени у только что сметанной копны еще теплого от горячих лучей солнца душистого сена, Матвей заговорил об этом с женой.
– Ты что-то больно тиха стала, Нюра. Стареешь, что ли? – спросил он, шутливо обнимая Анну за плечи и заглядывая ей в глаза.
– А ты думал, я молодеть буду? – попыталась отшутиться Анна.
– Да нет, не к тому время идет. Я над другим дивлюсь. Смирная ты какая-то стала. Я уже и забыл, когда ты ругала меня, – с усмешкой проговорил он.
– Не заслужил, вот и не ругала. А надо будет, не думай, молчать не стану, – в тон ему ответила Анна и, вздохнув, добавила: – Раньше надо бы ругать тебя сильнее, а теперь что? Не к чему. Теперь у нас с тобой одни заботы: с голоду не подохнуть да вон ребятишек вырастить.
– Со стороны кто послушает, смешно станет: будто ты умирать собралась.
Не испытывая больше охоты отшучиваться, Анна серьезно сказала:
– Ну, смешно или не смешно, не знаю, а только из-за детишек и живу. Опостылела мне такая жизнь.
Матвей попробовал разговаривать с женой, но она, отговариваясь усталостью, привалилась спиной к копне и закрыла глаза.
С каждым днем Анна все больше и больше увлекалась хлопотами о детях, находя в этом то, что придавало ее жизни смысл и оправдывало всю трудную суету. Ей казалось, что теперь ничто уже не изменит ее стремлений и помыслов, потому что она хотела получить от жизни самую малость.
Но случилось все совсем не так, как она думала.
В середине лета купец Белин затребовал от своего доверенного в Волчьих Норах присылки подвод для вывоза из города большой партии товаров. Вывезти их взялись Архип Хромков да Ефим Пашкеев, подрядивший на вторую свою подводу безлошадного Степана Дубровина.
На телегах, перегруженных тюками и ящиками, мужики возвращались из города. Рано утром во второй день пути их обогнали двое верховых. Лошади под седоками были сытые и высокие – не деревенские. Седоки сидели в кавалерийских седлах и были одеты в новенькие брезентовые плащи зеленоватого цвета. Поравнявшись с подводами они придержали лошадей и справились у мужиков, попадут ли они этой дорогой в Жирово.
– Попадете. Скоро будет дорога влево – это в Волчьи Норы, а прямо – в Жирово, – объяснил Архип Хромков.
Вздымая желтые клубы пыли, верховые ускакали, затерявшись за березовым леском.
– По казенным делам скачут, – сказал Степан Дубровин.
– Новые подати мужикам везут, – проговорил Архип Хромков.
В полдень подводы поднялись на крутую гору, по которой беспорядочно раскидались избы. Это была Соколиновка. Отсюда до Волчьих Нор оставалось двенадцать верст.
Степан Дубровин, ехавший впереди, остановил лошадь, перекрестился и сказал:
– Ну, слава богу, прибыли. Теперь, если кони встанут, на себе телеги доволокем.
Пока кони тяжело поводили боками, мужики с радости закурили. Вид деревни удивил их: между домов сновали люди, проскакали, вернувшись из проулка, верховые, протарахтела телега.
– Соколиновские работой себя не утруждают, – с усмешкой сказал Архип. – Видно, какой-то праздник придумали.
Спустя некоторое время стало ясно, что все люди тянутся к одному месту – к большой покосившейся избе, стоявшей несколько на отшибе. Там толпился уже народ. Архипа заинтересовало это сборище. Он отделился от мужиков и скорыми широкими шагами направился к толпе.
– И зачем они тебе сдались? Смотри, намнут бока, – попытался остановить Архипа Ефим Пашкеев, но тот только махнул рукой.
Подводы выехали уже за деревню, а Архипа все не было. Степан Дубровин остановил переднего коня и начал ругать Архипа: не вовремя тот исчез. Начинался крутой спуск в лог – тут всегда коней приходилось сводить под уздцы.
– Бежит, – увидев наконец Архипа, сказал Ефим Пашкеев.
Архип бежал не по дороге, а прямиком через пашню. За полсотни шагов до подвод он остановился, зачем-то снял с себя картуз.
– Верховые-то… войну привезли! – хрипло крикнул он.
– С кем?
– С германцем, язви его… – с отчаянием бросая наземь картуз, сказал Архип.
Ефим и Степан переглянулись, меняясь в лице. Едва миновали лог, навстречу вестовые – собирают мужиков по полям.
В наступившую ночь в Волчьих Норах редко кто спал. В избах топились печи, спешно стиралось белье, починялась обувь, шились из грубого небеленого холста котомки солдатам.
Утром заплаканные, с опухшими глазами бабы собрались с ведрами на берегу речки. Вода за ночь поднялась на аршин, затопила мостки, с которых черпали воду.
– Должно быть, дожди где-то, – сказала одна баба.
Но Дубровчиха замотала головой.
– Нет, бабыньки, не от дождей это. От слез наших прибыла речка.
Бабы обнялись и принялись плакать. Они плакали долго, тихо, без причитаний. Было еще рано, и те, кому предстояло в этот день отправляться навстречу тяжкой неизвестности, лежали, может быть последний раз в жизни, на дедовских деревянных кроватях.
В полдень состоялись проводы мобилизованных.
Глава девятая
1
Прошло почти два года войны. Мобилизация продолжалась. На призывные пункты потянули даже белобилетников, забракованных ранее по состоянию здоровья.
Из сослуживцев Матвея по действительной Захар Пьянков, Кузьма Сурков и Никита Забегалов работали где-то на шахтах, а Калистрат Зотов и более молодые Архип Хромков и Тимка Залетный пошли на фронт. Приближалась очередь Матвея и Артема Строговых.
К весне шестнадцатого года мужиков в Волчьих Норах осталось совсем мало.
Солдатские дворы разорялись на глазах. Сократились посевы, скот перекочевывал во дворы богачей, в загоны купцов.
Евдоким Юткин с Демьяном Штычковым, как и в японскую войну, развернулись вовсю. Они направо и налево раздавали задатки – под обработки, под землю, под скот, и солдатки еще в первый год войны охотно шли наниматься к ним даже на шишкобой. Теперь богачам и совсем некого и нечего было опасаться.
Матвей тяжело переживал бесславный конец борьбы волченорцев за кедровник, за землю и справедливость, но изменить ничего не мог. Одноногий инвалид Мартын Горбачев, умирающий Иван Топилкин да Устинья Пьянкова и с ней три-четыре еще не сдавшиеся на милость „благодетелей“ солдатки – вот и все, что противостояло на его стороне могуществу Юткиных и Штычковых, ставших на селе полными хозяевами.
Из сослуживцев Матвея по действительной Захар Пьянков, Кузьма Сурков и Никита Забегалов работали где-то на шахтах, а Калистрат Зотов и более молодые Архип Хромков и Тимка Залетный пошли на фронт. Приближалась очередь Матвея и Артема Строговых.
К весне шестнадцатого года мужиков в Волчьих Норах осталось совсем мало.
Солдатские дворы разорялись на глазах. Сократились посевы, скот перекочевывал во дворы богачей, в загоны купцов.
Евдоким Юткин с Демьяном Штычковым, как и в японскую войну, развернулись вовсю. Они направо и налево раздавали задатки – под обработки, под землю, под скот, и солдатки еще в первый год войны охотно шли наниматься к ним даже на шишкобой. Теперь богачам и совсем некого и нечего было опасаться.
Матвей тяжело переживал бесславный конец борьбы волченорцев за кедровник, за землю и справедливость, но изменить ничего не мог. Одноногий инвалид Мартын Горбачев, умирающий Иван Топилкин да Устинья Пьянкова и с ней три-четыре еще не сдавшиеся на милость „благодетелей“ солдатки – вот и все, что противостояло на его стороне могуществу Юткиных и Штычковых, ставших на селе полными хозяевами.