Страница:
Чувствовала и не чувствовала: становилось теплей, пахли привядшие цветы, звенели, гудели комары и жучки. За кладбищем время от времени скрипели, дребезжали колеса: люди ехали на сенокос.
Здесь нашли ее Хведька и отец. За ними подошла мачеха.
- Хорошее местечко выбрали! - сказала мачеха, оглядывая могилку, акации. - Неплохое местечко! Зелено кругом, как убрано! И ей, должно быть, хорошо, что в таком спит!
Видит же, все видит оттуда, только голоса подать не может... - Она приблизилась к Ганне. - Посидела, побыла - можно уже и ехать!
На луг поедем.
- Поедем! - попросил и отец.
Хведька смотрел молча, испуганными глазами. Она встала, меж крестов и сосен поплелась к телеге. Когда поехали, мачеха говорила о чем придется, старалась отогнать от Ганны тяжелые мысли, отец же молчал, только пристально и печально посматривал на дочь. Уже в лесу он отдал вожжи Хведьке, развязал торбу.
- Поела б, может? - Чернушка дал Ганне хлеба, кусочек сала.
Ганна взяла, но ела не чувствуя никакого вкуса. Молчала до самого луга. Гребла, помогала своим так же молча, с таким видом, будто не знала, что делает. На Глушаков и не глянула, словно их не было тут, на болоте.
Только к полудню мачеха отвела ее снова к Глушакам.
Ганна пошла без желания, но все обошлось бы, может, мирно, если б у дубка она не увидела люльку дочурки. Люлька висела, по-прежнему завешенная пологом, словно в ней еще была Верочка Ганна, увидев это, упала перед люлькой, забилась в рыданиях.
К ней подошел Евхим. Потный, обгоревший на солнце, постоял немного, хотел успокоить.
- Ну, хватит уже! Будут еще дети, не сломки ж сами!
Не старики!.. - Думал, так скорее прервет плач, позвал - Пойдем! Добро пропадает!..
Ганна вдруг взметнулась, ненавидящая, яростная.- Как прокляла:
- Пусть оно сгорит, ваше добро!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Горе, что было для Ганны таким великим, большую часть куреневцев не очень опечалило Многие событие это вовсе не сочли заслуживающим внимания: есть горевать о чем - умер ребенок, будто невидаль какая, будто редко идут они на тот свет! Как раз в эту пору чаще всего и косит старая ведьма людскую прибыль! Если кто и отозвался на Ганнино горе, так это почти только женщины; однако и они жалели не очень, едва не каждая отмечала со зрелым жизненным спокойствием: не суждено, значит, - на роду тлк написано. Доля такая .
Великий повелитель - забота о хозяйстве, которая вымела в один день Курени, выгнала всех на сенокос, сама по себе не давала горевать о чужой беде - гнала из души, как непотребщину, все постороннее. Из чужих эту весть близко к сердцу приняли, может, только Василь да Хадоська. В обоих Ганнина беда отозвалась необычно - сложной противоречивостью чувств. Не просто было теперь все между ними обоими и Ганной В искреннее Василево сожаление о Ганнином несчастье все время вмешивались воспоминания о причиненных Корчами обидах ..
Хадоське весть о Ганнином горе принес брат Иванко: они с отцом косили уже; сидя у воза, ожидая щавельника, который мать наливала в миску, сказал Иванко спокойно, без удивления или сочувствия - просто сообщил, что есть новость.
Хадоська от неожиданности перестала дышать, затаилась; не только потому, что новость была такой, а больше потому, что она тронула чувствительное, больное в душе.
С какой-то, уже обычной при таком разговоре, настороженностью ждала, как отнесутся к этой вести, что скажут отец и мать. Мать только вздохнула, с упреком глянула на Иванка - слышала уже, видать, от кого-то, - отец же строго буркнул:
- Ешь.
Иванко и отец быстро похлебали щавельника, забеленного молоком, молча зашаркали лаптями, ушли к косам; Хадоська помогла матери: с миской, с ложками сходила к лужице под кустами, перемыла, вытерла все. Накрыв вымытую посуду рушником от всякой болотной нечисти, Хадоська взяла грабли. Ветерок погуливал еще утренний, свежий, однако чувствовалось уже и дыхание недалекого зноя. Хоть и не сильно, пригревало шею и руки, трава начинала вянуть, и кусты и стожки вокруг затягивались струящейся дымкой.
Солнце сверкало по всей ширине болота, когда Хадоська стала рядом с матерью ворошить еще не подсохшее сено; от солнца, от утренней силы в руках, от привычности хлопот забылось, ушло из души недоброе чувство, противоречивое ощущение неловкости, которое появилось после Иванкиной вести. Не думала ни о чем, только ворочала граблями, умиротворенная тихой заботой, трудом, солнечной теплотой, утренней свежестью. Правда, глаза невольно следили то за дубком, за кустами, где были все дни Ганна, Корчи, то за дорогой, что вдоль болота тянулась к селу. Еще издали заметила телегу, узнала Ганну, Евхима, старую Глушачиху; когда приблизились, видела: Ганна припала почти к коленям, держала малышку на руках, как живую. Большое горе было видно даже в том, как oнa корчилась над маленькой, даже издали.
Хадоська острым взглядом схватывала все, все понимала, но как бы ничего не чувствовала: ни на миг не появилось сострадание в ее зеленоватых, холодных, будто льдинки, глазах. Стояла не шевельнувшись, прижимая грабли к груди, минуту, другую не сводила глаз, полна. была нерушимого спокойствия. Была спокойна, хотя там сидела Ганна, хотя рядом вороном горбился тот, кто принес ей, Хадоське, столько горя, кто, можно сказать, искалечил ей всю жизнь. Хадоська смотрела спокойно, может, впервые за эти годы так спокойно: бог покарал их! Заступился за нее: покарал за все.
Проследила, как телега скрылась в лесу, и привычно задвигала граблями. Делала все так, будто и не было близко горя. Виденное, правда, немного еще жило в памяти, однако не заронило в душу жалости. Не думалось. Чувствовала только бога. Была полна его правды, его силы.
Вскоре забыла обо всем: лишь ощущала в руках теплую рукоятку. Будто и не было ничего, кроме граблей, кроме шуршащего сена, ловкости, силы в руках. Упорна, самозабвенна Хадоська в работе, не остановится даже пот стереть с лица, загорелого до красноты, как бы раскаленного жарой; только глаза, помутневшие от истомы, с белыми, выгоревшими на солнце ресницами, прижмурит, когда пот наплывает, нетерпеливо смахнет ладонью. Правда, порой коса развяжется, заскользит по плечам, по спине, - тогда приостановится, быстренько заплетет, накроется платком да опять за грабли. Волосы, что белесыми завитушками выбиваются из-под платка у шеи, потемнели, взмокли, пот течет с них, течет по горячей шее, по лицу с крапинками-веснушками, солонит губы, но Хадоська двигает и двигает граблями.
Лишь иногда ухваткой вытрет запекшиеся, почерневшие в уголках губы: страшно сушит жажда. Как мечта вспоминается баклажка под возом. Только Хадоська не спешит к ней, терпит. Умеет терпеть Хадоська!
Хороша она собой стала, красавица-конопляночка! Ладная, "аккуратная", как говорил Хоня, она еще покруглела, кажется, вся налилась здоровьем. Окрепли шея, пополневшие руки и упругие ноги; полная грудь высоко подымала домотканую кофточку. И ходила и стояла Хадоська прямо - всегда и в стати и в движениях ее чувствовались упругость и сила, красота по-настоящему здоровой девушки в самую пору зрелости. И еще чувствовались в Хадоське несвойственные ей когда-то достоинство, строгость: строгими были глаза, строгими губы, что, казалось, не могли улыбаться. Хороша была Хадоська, особенно теперь, воодушевленная работой, с потемневшими, как бы с хмарью, глазами, с горячими губами, с горячим дыханием; даже в том, как она работала, виделось, сколько в ней силы и молодого огня. Красива она была среди копен сена и лозняка, среди сияющего, залитого солнцем сенокоса. Только некому было любоваться ею, все, даже Хоня, жили своей заботой, работали. Одна мать все время посматривала на нее, но не столько с любованием, сколько с привычной жалостью за неизвестно почему незадавшуюся девичью судьбу ее. Здесь, на болоте, мать жалела не только о Хадоськиной судьбе: жалела мать - пусть бы передохнула немного! Жалела, но не говорила Хадоське: знала, что она все равно не послушается!
Наконец, слава богу, воткнула грабли в кочку. Подалась к возу, подняв над лицом баклагу, пьет. Поставила баклагу снова в ямку под возом; могла б и присесть, посидеть немного. Так нет - сразу же озабоченно направляется, к граблям. На ходу косу переплетает, вытирает лицо...
Весь день, до позднего вечера, до темноты, усердствовала Хадоська: сгребала сено, сносила с Иванком в копны, с отцом, с матерью, с Иванком метала стог. Наработалась так, что шла темным болотом к своему огоньку, не чувствуя ног.
Все тело было как не свое. Насилу согнула спину, чтоб умыться из лужи около куста. Однако еще принялась помогать матери собирать ужин, помыла потом посуду, ложки.
Повалилась спать, ничего не чувствуя от усталости. Думала, заснет сейчас же; вязкая дремотность и вправду обволокла мгновенно, начала привычно убаюкивать. Но не убаюкала, сон не одолел, неизвестно откуда в истомной сонливости возникло непонятное, но недоброе беспокойство. Потом как бы тревожный ветер прошел; почему-то заныло сердце. Появилась почему-то жалостливость, почему-то почувствовала тоску. Будто в болотный след черная торфяная вода, потекли вдруг в душу недобрые, какие-то особенно ясные, щемящие воспоминания. Как стояла над прорвой Глинищанского озера, как кружилось в голове, как оползал бережок; как шла к знахарке, как сидела, ждала, как брела от нее; будто снова вернулась черная, холодная ночь; снова, с большей, неотступной силой вернулись, охватили страх, боль, стыд. Вспомнила, будто только вчера вышла из нее, боковушку в юровичской больнице; мгновенно, как бы заново вернулась в те немилые стены, на ту немилую койку, в тот противный больничный запах, во все, чем была тогда постылая, нестерпимая жизнь. Будто заново почувствовала бешеный ветер, горячий снег той ночи, когда хотела покончить со всем; неприкаянность того неласкового дня, когда ехала домой; будто услышала, как залаяли Корчовы собаки, когда сани ползли улицей.
Чтобы отогнать воспоминания, стала нарочно думать о лучшем, о Хоне: что же делать с ним? Злится уже на нее, да и удивительно ли - столько ходит! "Может, и лравда пойти? .. Любит ведь, что ни думай, любит! Если б не любил, разве ходил бы столько? И парень хороший, на все село один такой... Безбожник только. Не уважает бога. Да это переменить можно..." Вспомнила недавнюю встречу с Хониной матерью: сама позвала ее, Хадоську; лежала на кровати, из темноты вглядывалась. Хоть старуха вначале молчала, Хадоська почувствовала: понравилась ей. Хоннна мать закрыла глаза, еще помолчала, потом виновато пошевелила губами: "Страшная, должно быть, я теперь..." Хадоське стало жалко ее, успокоить захотелось: "Не страшная, совсем не страшная, вот сказали!.. Несчастная только! А что несчастная - разве вы виноваты в етом!" Матери, было заметно, понравились ее слова. А у Хадоськи не проходила жалость: жалко было мать, жалко Хоню, жалко малышей, что сначала таращили глазенки на Хадоську, а потом разбежались из хаты кто куда... Еще дважды заходила Хадоська к Хониной матери, сидела на скамеечке у кровати; несчастная сама, чувствовала в ней как бы подругу себе. С нею было Хадоське хорошо, легко. Одно беспокоило: приходилось остерегаться, как бы не насплетничали, что к Хоне липнет...
"Хоня - хороший, - сказала как-то мать его. - Не думай ничего особенно..." Хороший... Разве она не знает, что хороший? .. Но разве от этого легче? Беда не в Хоне, беда в ней! В ней!.. Хадоське стало горько: захотелось плакать. Она сдержалась, но сердце ныло, болело. С этой болью снова, вспомнила Ганну на возу, подумала о ее горе - и не только не почувствовала жалости, но и покоя, который ощущала днем. Острее, чем обычно, ощутила неприязнь: вот и у них беда Сразу же подумала, что нехорошо радоваться чужой беде, но память жестоко напомнила, как первый раз лицом к лицу встретила Евхима, когда вернулась из Юровичей. Будто снова прошла возле него. Даже когда снова вспомнила Ганну одну, недавнее и, казалось, уже забытое, - как сошлись вдруг, собирая щавель, - после воспоминания о Евхиме - и это вызвало неприязнь. И удивительно ли: и там, в поле, хотя были вместе с Ганной, слова не промолвила. Будто стена меж ними была!..
Вот и она узнала горе! Вот и у нее... Тут Хадоськины мысли словно бы столкнулись с другой, большой, огромной мыслью- вошла, ворвалась вдруг, не впервые, мысль о своем ребенке! Ее, Хадоськином ребенке! Е е, которого она никогда не видела и не увидит! Ее, которому пошел бы третий годок, который мог бы обнимать за шею, льнуть к груди, звать! Ее, которого сама лишила жизни! Ее, которого - опалило непоправимое, безутешное, - которого сама, сама загубила.
2
Пережитое шло всегда рядом. Оно чувствовалось то сильнее, то слабее, но не исчезало. На всем, чем жила теперь, была его тень. Оно приходило ночью, являлось днем, было в мыслях, в настроении, в поступках...
393 В тот день, когда побледневшую, измученную Хадоську отец повез в больницу, беда ее не осталась в Куренях. В чистой боковушке юровичской больницы Хадоське не стало легче, чем тогда, когда шла к черной прорве страшного глинищанского "ока", когда стучала в дверь Захарихи-знахарки, когда потом брела домой. Стыд, отчаяние жгли, мучили Хадоську в тихой больничной боковушке еще хуже, чем в тот холодный, беспощадный день, в ту ужасную ночь. В первый же день в больнице, будто нарочно, взялись пытать ее тем, что так хотелось забыть: только внесли Хадоську на носилках в приемный покой, врач стала выспрашивать, о чем и думать было страшно. И была врач не одна, кроме нее еще двое в белом стояли рядом, хотели знать, видеть Хадоськин позор. Не успела Хадоська разомкнуть губы, как вошел какой-то мужчина в белом, полный, с румяным лицом, чтобы, казалось, тоже слушать, смотреть; Хадоська, казавшаяся почти без сознания, будто ожила, замотала головой, дико закричала: "Нет, нет!" Она кричала, рвалась с носилок и тогда, когда мужчина ушел, и когда врач что-то говорила, успокаивала, - кричала, пока совсем не обессилела в крепких руках женщин в белом, потеряла сознание. Постылым, ненавистным было с того дня Хадоське все - и врачи в белом, и разговорчивые, назойливые женщины-соседки, и недалекий ельничек за окном: ей казалось, что все знают о ней; казалось, что и смотрят по-особому, с тайными нехорошими мыслями, как бы насмехаясь над ее бедой, над ее позором. Особенно ненавидела она того здорового, нахального мужчину в белом, о котором говорили - главный врач, и который чуть не каждый день обходил всех, посмеиваясь, расспрашивал, осматривал. Сначала он хотел подойти и к Хадоське, но Хадоська, едва заметила его противную усмешечку на сытом, румяном лице, затряслась, как помешанная, закрыла глаза руками, закричала. С того дня мужчина не подходил больше к ней, и когда бывал около соседок-женщин, то держался скромно, деликатно. Не радовали в те дни Хадоську родители, что часто, очень уж часто приезжали с домашними гостинцами. Хотя ни отец, ни мать словом не проговорились, чувствовала Хадоська, что они знают, какая беда у нее, горела от стыда, от вины, от обиды. Молчала отчужденно, минуты дождаться не могла, когда они уедут от нее. После встреч с родителями Хадоську особенно донимала мысль о том, что, может быть, уже многие знают в Куренях про ее грех, знают, может, все парни, девушки; знают, смеются. Она иногда так ясно представляла, как говорят, как смеются над ней, что казалось, слышала голоса, видела всех воочию.
Хадоська холодела от отчаяния.
Долго-долго, сожалея, вспоминала Хадоська бездну озера у Глинищ: почему тогда убоялась, не бросилась, не кончила все сразу; не один день, не одну ночь строила планы, как загубить себя. За окном гудели ветры, свирепствовали лютые стужи, выберись ночью в буранное поле или в лес - и все кончится враз. Можно сесть, скорчиться, заснуть; сны, говорят, будут сниться только. Не страшно и не больно, и сразу станет легко. Конец всем мучениям сразу... В полночь незаметно выскользнула в коридор. Санитарка спала на составленных табуретках; осторожно, на цыпочках, обошла ее. Двери были заперты, но в замке торчал ключ; торопливо повернула его и, ничего уже не соображая, ринулась в сени, за ними - в ветреную темень, в стужу. Санитарка потом говорила: скрипнули двери, сильно потянуло холодом; Хадоську догнали за оградой, в хвойнике, в снегу, можно сказать - в одной сорочке.
На другой день приехала мать, сразу же прослышала о Хадоськиной ночи; и удивительно ли, вся больница говорила об этом. Чуткое сердце матери сразу поняло, что задумала дочка; смотрела на Хадоську глазами, полными боли и слез, крестилась, ужасалась, умоляла: "Рыбочко, Хадосечко!.. Что же ето ты, головочко, удумала!.. Батьку, матку не жалеючи, братиков, сестричек!.. Разве ж мы не берегли тебя, как око свое! Не любили, не жалели разве?! Как же ты удумала такое!.." Хадоська слушала, но словно не понимала ничего; не было у нее ни сожаления о своем поступке, ни жалости к матери; чувствовала только, как что-то сжимает, гнетет ее, знобит так, что вот-вот не выдержит, затрясется, будто в лихорадке. Она закрыла глаза, притворилась, что спит.
В неодолимой лихорадке она не видела, как прошел день, как наступил вечер, зажгли свет. Вечером озноб вдруг исчез, тело запылало, ей стало так душно, что она задыхалась. Сквозь горячий туман видела она врача, которого подняли среди ночи; отрешенно, будто из далекой дали, чувствовала, как он трогал ее лоб, ставил градусник. Долгую, бесконечную вечность, где не было ни дней, ни ночей, не было ничего понятного, металась она в нестерпимом огне, в каких-то путаных, жутких видениях, стонала, бредила, кричала что-то; врачи говорили потом, что была уже почти на том свете.
Пришла она в себя веселым, солнечным утром - на морозном стекле сияли радостные искорки-звеады. Очнулась с ощущением удивительной легкости, безоблачности, - лежала, казалось самой, легкая как пушинка: повей ветер и полетит! Почти сразу же незаметно овладел ею сон, такой же легкий, как и явь. В следующие дни ощущение легкости не проходило: ни о чем не думала, ничто не волновало. Мир будто стал иным: и морозное солнце сквозь стекла, и белая боковушка, и врачи, даже тот, главный, с красным лицом.
По-иному встретила она и счастливых отца с матерью: почувствовала что-то близкое, праздничное, милое. Отец больше молчал, только глаз довольных не сводил с нее, а мать говорила, говорила, захлебывалась от радости: "Не пускали нас! Нельзя, мол, к ней! Дохтор, мол, не велел, который главный. А один раз я упросила самого, который главный. Слезами умолила, чтоб пустили. Пришла. А ты и спишь и не спишь, губками все шевелишь, как бы пить хочешь. Губки, видно, горячие, сухие. И так голову повернешь, и так - будто лежать нехорошо, неловко. И как посмотрела я, горько мне стало, аж смотреть не могу. Слезы так и текут. "Хадосько!" говорю тихо, слезами исхожу. А ты как услышала или что, веки задрожали, раскрыла немного глаза. Смотришь куда-то вверх, а глаза невидящие, измученные. "Донечко, рыбочко моя!" - говорю. А ты - как не слышишь. Будто не узнаешь, будто я чужая! Глазами не поведешь - не видят, как неживые! "Мамко ж я твоя! - говорю. - Мамко твоя, чуешь?!" А ты - хоть бы как отозвалась! Посмотрела немного и совсем закрыла глаза! Губками зашевелила, будто во рту пересохло, будто пить хочется тебе! А потом вдруг как застонешь, как забормочешь - быстро-быстро! Не разобрать - о чем!.." Мать снова залилась слезами, слова не могла больше вымолвить; показалась Хадоське какой-то слабой, несчастной, даже стало жалко. Отец не выдержал, попрекнул: "Вот завела! Как хоронишь, вроде!.. Дочка поправилась, а она!.." Мать сразу перестала всхлипывать, уголком платка вытерла глаза: "Хоронишь! А разве ж и не была - все равно как на том свете! Я ж, может, и вспоминаю, и плачу - что рада! Что дочечка все равно как с того света вернулась!.."
С интересом слушала Хадоська мелкие, но, теперь казалось, такие важные, дорогие домашние новости: про сестричек и братиков, про материны заботы; лакомилась родительскими гостинцами. Но когда мать с отцом уехали, когда подумала, как они едут на заледенелых санях, как покажутся из темноты навстречу им куреневские стрехи, когда увидела, будто сама едет, увидела стрехи, улицу, родной двор, у Хадоськи вместе с притихшей радостью счастливой встречи появилась ноющая тоска. Это была не только тоска по родителям - иное, недоброе чувство примешивалось к ней, омрачало недавнюю беззаботность. Будто оживала старая, забытая боль. В тот вечер смутное это чувство прошло, как далекая туча; надвинулось, проползло тревожной тенью и пропало. Хадоська заснула без неприятных мыслей. Однако на другой день туча снова вползла в ее одиночество. Беспокойное, нежеланное, которого не хотелось и замечать, цеплялось за нее, нависало все тяжелей, все назойливей, напоминало, заставляло размышлять. Вновь возвращалась из небытия Захариха, возвращался студеный, страшный день, оживали, били Евхимовы слова. Воспоминания переплетались путано, обрывочно, в тумане, таком холодном, пронзительном, что в Хадоське все леденело, и она чувствовала отвратительное бессилие. Сначала ей как бы не хотелось верить воспоминаниям, будто недоброму сну. Но воспоминания, наперекор ей, набегали и набегали, становились все явственнее, шире, все больше тревожили С печалью, сквозь сутемь непреодолимой тревоги виделась ей вновь солнечная студеная краснота на стеклах, на стене; нерадостно, холодно выглядывала из уголка верхнего, незамерзшего стекла заснеженная колючая лапа сосны. Грустно, молчаливо наблюдала Хадоська за женщинами-соседками, слушала их неинтересные разговоры. Женщины рядом были все новые: те, что лежали прежде, поразъехались по своим домам, - но перемена эта не успокаивала Хадоську; и к этим относилась она недоверчиво.
Теперь Хадоська уже не сожалела о черной прорве Глинищанского озера, не строила планов, как убежать, погубить себя. Ей теперь и вспоминать о том, как она чуть не замерзла, было страшно, неизвестно куда исчезла недавняя решительность. Хадоська чувствовала в себе странную слабость, робость. От беспомощности своей перед бедою, которая не проходила, и день и ночь сторожила ее, Хадоськой часто овладевало отчаяние: накрывшись с головой одеялом, уткнув лицо в подушку, она давилась неслышным, горьким плачем.
Горючими слезами оплакивала Хадоська беззаботную радость свою и доверчивость, свою незадачливую юность, с которой она будто расставалась навсегда. В первые дни, заметив, что она плачет, женщины окликали ее, успокаивали, но она не отвечала; тогда ее перестали трогать, не говорили пустых слов, не надоедали, деликатно, разумно молчали. Выплакавшись вволю, она обычно успокаивалась и засыпала, с головой укрывшись одеялом.
3
Отцу и матери не всегда удавалось навестить дочь: и дорога неблизкая, и дома хлопот - не передохнуть; часто просили наведаться в больницу, передать гостинец соседей, которые ехали в Юровичи. Хадоська редко вставала с койки к родительским посланцам, из-за занавески видела, как они уезжали домой. Так видела хромого Грибка, старую Даметиху с Миканором, лесника Митю; вышла в коридор, только когда приехала Прокопова Маня, подружка. Маня как бы очень обрадовалась Хадоське, но Хадоська стояла отчужденная, настороженная, сразу заметила, что смотрит Маня на нее не обычно, не так, как когда-то. Будто издалека слышала Хадоська, что Маня говорила о вечерках, о том, кто за кем ухаживает, кто с кем спьяну подрался. Говорила и все рассматривала Хадоську круглыми, блеклыми, словно телячьими, глазами, чтоб потом, видно, рассказать на вечерках как следует; Хадоська ж только и ждала, когда она замолчит, когда догадается уйти: ни сама она, ни ее новости Хадоську не интересовали. Однако Маня и потом, когда говорить уже было не о чем, стояла, молчала, моргала телячьими глазами, пока Хадоська первая не ушла в свою палату. После этой встречи Хадоська еще решительнее думала не возвращаться в Курени; поехать куда угодно, только бы не встречаться с бедой своей, с Евхимом, со страхом.
Не первый раз жалела, что родственники все живут или в Куренях, или в селах поблизости. Как ни рассуждала, все выходило: самое лучшее, видно, остаться здесь, в Юровичах:
местечко большое, и угол под крышей, и работы - лишь бы охота была: еще раньше узнала. В этот вечер снова говорила с местечковыми: лежала Хадоська теперь в большой палате, рядом было много юровичских - и квартиру и работу, можно сказать, нашла...
С нетерпением, с деловитой озабоченностью выглядывала в окно - не покажутся ли отцовы сани, обрадовалась, засуетилась, когда увидела знакомого рыжего конягу. Но когда отец и мать вошли в коридор, высказать желание свое не сразу осмелилась.
- Ой, мамо, что я вам скажу! - нарочито весело, словно ласкаясь, прижалась Хадоська к матери, когда родители собрались ехать домой.
- Что ж ты скажешь? - Мать гладила ее голову, ждала:
скажет какой-нибудь пустяк.
- Только вы не обижайтесь, - уже без улыбки, предупреждая, попросила Хадоська. - Хорошо?
- Чего ето? Что ты удумала?
- Удумала! Только я хорошо рассудила все, мамо! Не думайте, что ето ветер в голове!.. Не подумаете?
- Дак ты скажи вперед... Ну, не буду!..
Хадоська вдруг оробела снова. Она помолчала; собрав силы, не глядя на мать, выпалила почти в отчаянии, одним дыханием:
- Мамо, я хочу тут остаться. В Юровичах...
Хадоська, хоть и не смотрела на мать, видела - мать глянула на нее, не понимая:
- Чего ето?
- Жить тут, мамо. Работать буду...
Мать молчала с минуту, вновь глянула на дочку, потом на отца, будто сама не могла понять.
Здесь нашли ее Хведька и отец. За ними подошла мачеха.
- Хорошее местечко выбрали! - сказала мачеха, оглядывая могилку, акации. - Неплохое местечко! Зелено кругом, как убрано! И ей, должно быть, хорошо, что в таком спит!
Видит же, все видит оттуда, только голоса подать не может... - Она приблизилась к Ганне. - Посидела, побыла - можно уже и ехать!
На луг поедем.
- Поедем! - попросил и отец.
Хведька смотрел молча, испуганными глазами. Она встала, меж крестов и сосен поплелась к телеге. Когда поехали, мачеха говорила о чем придется, старалась отогнать от Ганны тяжелые мысли, отец же молчал, только пристально и печально посматривал на дочь. Уже в лесу он отдал вожжи Хведьке, развязал торбу.
- Поела б, может? - Чернушка дал Ганне хлеба, кусочек сала.
Ганна взяла, но ела не чувствуя никакого вкуса. Молчала до самого луга. Гребла, помогала своим так же молча, с таким видом, будто не знала, что делает. На Глушаков и не глянула, словно их не было тут, на болоте.
Только к полудню мачеха отвела ее снова к Глушакам.
Ганна пошла без желания, но все обошлось бы, может, мирно, если б у дубка она не увидела люльку дочурки. Люлька висела, по-прежнему завешенная пологом, словно в ней еще была Верочка Ганна, увидев это, упала перед люлькой, забилась в рыданиях.
К ней подошел Евхим. Потный, обгоревший на солнце, постоял немного, хотел успокоить.
- Ну, хватит уже! Будут еще дети, не сломки ж сами!
Не старики!.. - Думал, так скорее прервет плач, позвал - Пойдем! Добро пропадает!..
Ганна вдруг взметнулась, ненавидящая, яростная.- Как прокляла:
- Пусть оно сгорит, ваше добро!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Горе, что было для Ганны таким великим, большую часть куреневцев не очень опечалило Многие событие это вовсе не сочли заслуживающим внимания: есть горевать о чем - умер ребенок, будто невидаль какая, будто редко идут они на тот свет! Как раз в эту пору чаще всего и косит старая ведьма людскую прибыль! Если кто и отозвался на Ганнино горе, так это почти только женщины; однако и они жалели не очень, едва не каждая отмечала со зрелым жизненным спокойствием: не суждено, значит, - на роду тлк написано. Доля такая .
Великий повелитель - забота о хозяйстве, которая вымела в один день Курени, выгнала всех на сенокос, сама по себе не давала горевать о чужой беде - гнала из души, как непотребщину, все постороннее. Из чужих эту весть близко к сердцу приняли, может, только Василь да Хадоська. В обоих Ганнина беда отозвалась необычно - сложной противоречивостью чувств. Не просто было теперь все между ними обоими и Ганной В искреннее Василево сожаление о Ганнином несчастье все время вмешивались воспоминания о причиненных Корчами обидах ..
Хадоське весть о Ганнином горе принес брат Иванко: они с отцом косили уже; сидя у воза, ожидая щавельника, который мать наливала в миску, сказал Иванко спокойно, без удивления или сочувствия - просто сообщил, что есть новость.
Хадоська от неожиданности перестала дышать, затаилась; не только потому, что новость была такой, а больше потому, что она тронула чувствительное, больное в душе.
С какой-то, уже обычной при таком разговоре, настороженностью ждала, как отнесутся к этой вести, что скажут отец и мать. Мать только вздохнула, с упреком глянула на Иванка - слышала уже, видать, от кого-то, - отец же строго буркнул:
- Ешь.
Иванко и отец быстро похлебали щавельника, забеленного молоком, молча зашаркали лаптями, ушли к косам; Хадоська помогла матери: с миской, с ложками сходила к лужице под кустами, перемыла, вытерла все. Накрыв вымытую посуду рушником от всякой болотной нечисти, Хадоська взяла грабли. Ветерок погуливал еще утренний, свежий, однако чувствовалось уже и дыхание недалекого зноя. Хоть и не сильно, пригревало шею и руки, трава начинала вянуть, и кусты и стожки вокруг затягивались струящейся дымкой.
Солнце сверкало по всей ширине болота, когда Хадоська стала рядом с матерью ворошить еще не подсохшее сено; от солнца, от утренней силы в руках, от привычности хлопот забылось, ушло из души недоброе чувство, противоречивое ощущение неловкости, которое появилось после Иванкиной вести. Не думала ни о чем, только ворочала граблями, умиротворенная тихой заботой, трудом, солнечной теплотой, утренней свежестью. Правда, глаза невольно следили то за дубком, за кустами, где были все дни Ганна, Корчи, то за дорогой, что вдоль болота тянулась к селу. Еще издали заметила телегу, узнала Ганну, Евхима, старую Глушачиху; когда приблизились, видела: Ганна припала почти к коленям, держала малышку на руках, как живую. Большое горе было видно даже в том, как oнa корчилась над маленькой, даже издали.
Хадоська острым взглядом схватывала все, все понимала, но как бы ничего не чувствовала: ни на миг не появилось сострадание в ее зеленоватых, холодных, будто льдинки, глазах. Стояла не шевельнувшись, прижимая грабли к груди, минуту, другую не сводила глаз, полна. была нерушимого спокойствия. Была спокойна, хотя там сидела Ганна, хотя рядом вороном горбился тот, кто принес ей, Хадоське, столько горя, кто, можно сказать, искалечил ей всю жизнь. Хадоська смотрела спокойно, может, впервые за эти годы так спокойно: бог покарал их! Заступился за нее: покарал за все.
Проследила, как телега скрылась в лесу, и привычно задвигала граблями. Делала все так, будто и не было близко горя. Виденное, правда, немного еще жило в памяти, однако не заронило в душу жалости. Не думалось. Чувствовала только бога. Была полна его правды, его силы.
Вскоре забыла обо всем: лишь ощущала в руках теплую рукоятку. Будто и не было ничего, кроме граблей, кроме шуршащего сена, ловкости, силы в руках. Упорна, самозабвенна Хадоська в работе, не остановится даже пот стереть с лица, загорелого до красноты, как бы раскаленного жарой; только глаза, помутневшие от истомы, с белыми, выгоревшими на солнце ресницами, прижмурит, когда пот наплывает, нетерпеливо смахнет ладонью. Правда, порой коса развяжется, заскользит по плечам, по спине, - тогда приостановится, быстренько заплетет, накроется платком да опять за грабли. Волосы, что белесыми завитушками выбиваются из-под платка у шеи, потемнели, взмокли, пот течет с них, течет по горячей шее, по лицу с крапинками-веснушками, солонит губы, но Хадоська двигает и двигает граблями.
Лишь иногда ухваткой вытрет запекшиеся, почерневшие в уголках губы: страшно сушит жажда. Как мечта вспоминается баклажка под возом. Только Хадоська не спешит к ней, терпит. Умеет терпеть Хадоська!
Хороша она собой стала, красавица-конопляночка! Ладная, "аккуратная", как говорил Хоня, она еще покруглела, кажется, вся налилась здоровьем. Окрепли шея, пополневшие руки и упругие ноги; полная грудь высоко подымала домотканую кофточку. И ходила и стояла Хадоська прямо - всегда и в стати и в движениях ее чувствовались упругость и сила, красота по-настоящему здоровой девушки в самую пору зрелости. И еще чувствовались в Хадоське несвойственные ей когда-то достоинство, строгость: строгими были глаза, строгими губы, что, казалось, не могли улыбаться. Хороша была Хадоська, особенно теперь, воодушевленная работой, с потемневшими, как бы с хмарью, глазами, с горячими губами, с горячим дыханием; даже в том, как она работала, виделось, сколько в ней силы и молодого огня. Красива она была среди копен сена и лозняка, среди сияющего, залитого солнцем сенокоса. Только некому было любоваться ею, все, даже Хоня, жили своей заботой, работали. Одна мать все время посматривала на нее, но не столько с любованием, сколько с привычной жалостью за неизвестно почему незадавшуюся девичью судьбу ее. Здесь, на болоте, мать жалела не только о Хадоськиной судьбе: жалела мать - пусть бы передохнула немного! Жалела, но не говорила Хадоське: знала, что она все равно не послушается!
Наконец, слава богу, воткнула грабли в кочку. Подалась к возу, подняв над лицом баклагу, пьет. Поставила баклагу снова в ямку под возом; могла б и присесть, посидеть немного. Так нет - сразу же озабоченно направляется, к граблям. На ходу косу переплетает, вытирает лицо...
Весь день, до позднего вечера, до темноты, усердствовала Хадоська: сгребала сено, сносила с Иванком в копны, с отцом, с матерью, с Иванком метала стог. Наработалась так, что шла темным болотом к своему огоньку, не чувствуя ног.
Все тело было как не свое. Насилу согнула спину, чтоб умыться из лужи около куста. Однако еще принялась помогать матери собирать ужин, помыла потом посуду, ложки.
Повалилась спать, ничего не чувствуя от усталости. Думала, заснет сейчас же; вязкая дремотность и вправду обволокла мгновенно, начала привычно убаюкивать. Но не убаюкала, сон не одолел, неизвестно откуда в истомной сонливости возникло непонятное, но недоброе беспокойство. Потом как бы тревожный ветер прошел; почему-то заныло сердце. Появилась почему-то жалостливость, почему-то почувствовала тоску. Будто в болотный след черная торфяная вода, потекли вдруг в душу недобрые, какие-то особенно ясные, щемящие воспоминания. Как стояла над прорвой Глинищанского озера, как кружилось в голове, как оползал бережок; как шла к знахарке, как сидела, ждала, как брела от нее; будто снова вернулась черная, холодная ночь; снова, с большей, неотступной силой вернулись, охватили страх, боль, стыд. Вспомнила, будто только вчера вышла из нее, боковушку в юровичской больнице; мгновенно, как бы заново вернулась в те немилые стены, на ту немилую койку, в тот противный больничный запах, во все, чем была тогда постылая, нестерпимая жизнь. Будто заново почувствовала бешеный ветер, горячий снег той ночи, когда хотела покончить со всем; неприкаянность того неласкового дня, когда ехала домой; будто услышала, как залаяли Корчовы собаки, когда сани ползли улицей.
Чтобы отогнать воспоминания, стала нарочно думать о лучшем, о Хоне: что же делать с ним? Злится уже на нее, да и удивительно ли - столько ходит! "Может, и лравда пойти? .. Любит ведь, что ни думай, любит! Если б не любил, разве ходил бы столько? И парень хороший, на все село один такой... Безбожник только. Не уважает бога. Да это переменить можно..." Вспомнила недавнюю встречу с Хониной матерью: сама позвала ее, Хадоську; лежала на кровати, из темноты вглядывалась. Хоть старуха вначале молчала, Хадоська почувствовала: понравилась ей. Хоннна мать закрыла глаза, еще помолчала, потом виновато пошевелила губами: "Страшная, должно быть, я теперь..." Хадоське стало жалко ее, успокоить захотелось: "Не страшная, совсем не страшная, вот сказали!.. Несчастная только! А что несчастная - разве вы виноваты в етом!" Матери, было заметно, понравились ее слова. А у Хадоськи не проходила жалость: жалко было мать, жалко Хоню, жалко малышей, что сначала таращили глазенки на Хадоську, а потом разбежались из хаты кто куда... Еще дважды заходила Хадоська к Хониной матери, сидела на скамеечке у кровати; несчастная сама, чувствовала в ней как бы подругу себе. С нею было Хадоське хорошо, легко. Одно беспокоило: приходилось остерегаться, как бы не насплетничали, что к Хоне липнет...
"Хоня - хороший, - сказала как-то мать его. - Не думай ничего особенно..." Хороший... Разве она не знает, что хороший? .. Но разве от этого легче? Беда не в Хоне, беда в ней! В ней!.. Хадоське стало горько: захотелось плакать. Она сдержалась, но сердце ныло, болело. С этой болью снова, вспомнила Ганну на возу, подумала о ее горе - и не только не почувствовала жалости, но и покоя, который ощущала днем. Острее, чем обычно, ощутила неприязнь: вот и у них беда Сразу же подумала, что нехорошо радоваться чужой беде, но память жестоко напомнила, как первый раз лицом к лицу встретила Евхима, когда вернулась из Юровичей. Будто снова прошла возле него. Даже когда снова вспомнила Ганну одну, недавнее и, казалось, уже забытое, - как сошлись вдруг, собирая щавель, - после воспоминания о Евхиме - и это вызвало неприязнь. И удивительно ли: и там, в поле, хотя были вместе с Ганной, слова не промолвила. Будто стена меж ними была!..
Вот и она узнала горе! Вот и у нее... Тут Хадоськины мысли словно бы столкнулись с другой, большой, огромной мыслью- вошла, ворвалась вдруг, не впервые, мысль о своем ребенке! Ее, Хадоськином ребенке! Е е, которого она никогда не видела и не увидит! Ее, которому пошел бы третий годок, который мог бы обнимать за шею, льнуть к груди, звать! Ее, которого сама лишила жизни! Ее, которого - опалило непоправимое, безутешное, - которого сама, сама загубила.
2
Пережитое шло всегда рядом. Оно чувствовалось то сильнее, то слабее, но не исчезало. На всем, чем жила теперь, была его тень. Оно приходило ночью, являлось днем, было в мыслях, в настроении, в поступках...
393 В тот день, когда побледневшую, измученную Хадоську отец повез в больницу, беда ее не осталась в Куренях. В чистой боковушке юровичской больницы Хадоське не стало легче, чем тогда, когда шла к черной прорве страшного глинищанского "ока", когда стучала в дверь Захарихи-знахарки, когда потом брела домой. Стыд, отчаяние жгли, мучили Хадоську в тихой больничной боковушке еще хуже, чем в тот холодный, беспощадный день, в ту ужасную ночь. В первый же день в больнице, будто нарочно, взялись пытать ее тем, что так хотелось забыть: только внесли Хадоську на носилках в приемный покой, врач стала выспрашивать, о чем и думать было страшно. И была врач не одна, кроме нее еще двое в белом стояли рядом, хотели знать, видеть Хадоськин позор. Не успела Хадоська разомкнуть губы, как вошел какой-то мужчина в белом, полный, с румяным лицом, чтобы, казалось, тоже слушать, смотреть; Хадоська, казавшаяся почти без сознания, будто ожила, замотала головой, дико закричала: "Нет, нет!" Она кричала, рвалась с носилок и тогда, когда мужчина ушел, и когда врач что-то говорила, успокаивала, - кричала, пока совсем не обессилела в крепких руках женщин в белом, потеряла сознание. Постылым, ненавистным было с того дня Хадоське все - и врачи в белом, и разговорчивые, назойливые женщины-соседки, и недалекий ельничек за окном: ей казалось, что все знают о ней; казалось, что и смотрят по-особому, с тайными нехорошими мыслями, как бы насмехаясь над ее бедой, над ее позором. Особенно ненавидела она того здорового, нахального мужчину в белом, о котором говорили - главный врач, и который чуть не каждый день обходил всех, посмеиваясь, расспрашивал, осматривал. Сначала он хотел подойти и к Хадоське, но Хадоська, едва заметила его противную усмешечку на сытом, румяном лице, затряслась, как помешанная, закрыла глаза руками, закричала. С того дня мужчина не подходил больше к ней, и когда бывал около соседок-женщин, то держался скромно, деликатно. Не радовали в те дни Хадоську родители, что часто, очень уж часто приезжали с домашними гостинцами. Хотя ни отец, ни мать словом не проговорились, чувствовала Хадоська, что они знают, какая беда у нее, горела от стыда, от вины, от обиды. Молчала отчужденно, минуты дождаться не могла, когда они уедут от нее. После встреч с родителями Хадоську особенно донимала мысль о том, что, может быть, уже многие знают в Куренях про ее грех, знают, может, все парни, девушки; знают, смеются. Она иногда так ясно представляла, как говорят, как смеются над ней, что казалось, слышала голоса, видела всех воочию.
Хадоська холодела от отчаяния.
Долго-долго, сожалея, вспоминала Хадоська бездну озера у Глинищ: почему тогда убоялась, не бросилась, не кончила все сразу; не один день, не одну ночь строила планы, как загубить себя. За окном гудели ветры, свирепствовали лютые стужи, выберись ночью в буранное поле или в лес - и все кончится враз. Можно сесть, скорчиться, заснуть; сны, говорят, будут сниться только. Не страшно и не больно, и сразу станет легко. Конец всем мучениям сразу... В полночь незаметно выскользнула в коридор. Санитарка спала на составленных табуретках; осторожно, на цыпочках, обошла ее. Двери были заперты, но в замке торчал ключ; торопливо повернула его и, ничего уже не соображая, ринулась в сени, за ними - в ветреную темень, в стужу. Санитарка потом говорила: скрипнули двери, сильно потянуло холодом; Хадоську догнали за оградой, в хвойнике, в снегу, можно сказать - в одной сорочке.
На другой день приехала мать, сразу же прослышала о Хадоськиной ночи; и удивительно ли, вся больница говорила об этом. Чуткое сердце матери сразу поняло, что задумала дочка; смотрела на Хадоську глазами, полными боли и слез, крестилась, ужасалась, умоляла: "Рыбочко, Хадосечко!.. Что же ето ты, головочко, удумала!.. Батьку, матку не жалеючи, братиков, сестричек!.. Разве ж мы не берегли тебя, как око свое! Не любили, не жалели разве?! Как же ты удумала такое!.." Хадоська слушала, но словно не понимала ничего; не было у нее ни сожаления о своем поступке, ни жалости к матери; чувствовала только, как что-то сжимает, гнетет ее, знобит так, что вот-вот не выдержит, затрясется, будто в лихорадке. Она закрыла глаза, притворилась, что спит.
В неодолимой лихорадке она не видела, как прошел день, как наступил вечер, зажгли свет. Вечером озноб вдруг исчез, тело запылало, ей стало так душно, что она задыхалась. Сквозь горячий туман видела она врача, которого подняли среди ночи; отрешенно, будто из далекой дали, чувствовала, как он трогал ее лоб, ставил градусник. Долгую, бесконечную вечность, где не было ни дней, ни ночей, не было ничего понятного, металась она в нестерпимом огне, в каких-то путаных, жутких видениях, стонала, бредила, кричала что-то; врачи говорили потом, что была уже почти на том свете.
Пришла она в себя веселым, солнечным утром - на морозном стекле сияли радостные искорки-звеады. Очнулась с ощущением удивительной легкости, безоблачности, - лежала, казалось самой, легкая как пушинка: повей ветер и полетит! Почти сразу же незаметно овладел ею сон, такой же легкий, как и явь. В следующие дни ощущение легкости не проходило: ни о чем не думала, ничто не волновало. Мир будто стал иным: и морозное солнце сквозь стекла, и белая боковушка, и врачи, даже тот, главный, с красным лицом.
По-иному встретила она и счастливых отца с матерью: почувствовала что-то близкое, праздничное, милое. Отец больше молчал, только глаз довольных не сводил с нее, а мать говорила, говорила, захлебывалась от радости: "Не пускали нас! Нельзя, мол, к ней! Дохтор, мол, не велел, который главный. А один раз я упросила самого, который главный. Слезами умолила, чтоб пустили. Пришла. А ты и спишь и не спишь, губками все шевелишь, как бы пить хочешь. Губки, видно, горячие, сухие. И так голову повернешь, и так - будто лежать нехорошо, неловко. И как посмотрела я, горько мне стало, аж смотреть не могу. Слезы так и текут. "Хадосько!" говорю тихо, слезами исхожу. А ты как услышала или что, веки задрожали, раскрыла немного глаза. Смотришь куда-то вверх, а глаза невидящие, измученные. "Донечко, рыбочко моя!" - говорю. А ты - как не слышишь. Будто не узнаешь, будто я чужая! Глазами не поведешь - не видят, как неживые! "Мамко ж я твоя! - говорю. - Мамко твоя, чуешь?!" А ты - хоть бы как отозвалась! Посмотрела немного и совсем закрыла глаза! Губками зашевелила, будто во рту пересохло, будто пить хочется тебе! А потом вдруг как застонешь, как забормочешь - быстро-быстро! Не разобрать - о чем!.." Мать снова залилась слезами, слова не могла больше вымолвить; показалась Хадоське какой-то слабой, несчастной, даже стало жалко. Отец не выдержал, попрекнул: "Вот завела! Как хоронишь, вроде!.. Дочка поправилась, а она!.." Мать сразу перестала всхлипывать, уголком платка вытерла глаза: "Хоронишь! А разве ж и не была - все равно как на том свете! Я ж, может, и вспоминаю, и плачу - что рада! Что дочечка все равно как с того света вернулась!.."
С интересом слушала Хадоська мелкие, но, теперь казалось, такие важные, дорогие домашние новости: про сестричек и братиков, про материны заботы; лакомилась родительскими гостинцами. Но когда мать с отцом уехали, когда подумала, как они едут на заледенелых санях, как покажутся из темноты навстречу им куреневские стрехи, когда увидела, будто сама едет, увидела стрехи, улицу, родной двор, у Хадоськи вместе с притихшей радостью счастливой встречи появилась ноющая тоска. Это была не только тоска по родителям - иное, недоброе чувство примешивалось к ней, омрачало недавнюю беззаботность. Будто оживала старая, забытая боль. В тот вечер смутное это чувство прошло, как далекая туча; надвинулось, проползло тревожной тенью и пропало. Хадоська заснула без неприятных мыслей. Однако на другой день туча снова вползла в ее одиночество. Беспокойное, нежеланное, которого не хотелось и замечать, цеплялось за нее, нависало все тяжелей, все назойливей, напоминало, заставляло размышлять. Вновь возвращалась из небытия Захариха, возвращался студеный, страшный день, оживали, били Евхимовы слова. Воспоминания переплетались путано, обрывочно, в тумане, таком холодном, пронзительном, что в Хадоське все леденело, и она чувствовала отвратительное бессилие. Сначала ей как бы не хотелось верить воспоминаниям, будто недоброму сну. Но воспоминания, наперекор ей, набегали и набегали, становились все явственнее, шире, все больше тревожили С печалью, сквозь сутемь непреодолимой тревоги виделась ей вновь солнечная студеная краснота на стеклах, на стене; нерадостно, холодно выглядывала из уголка верхнего, незамерзшего стекла заснеженная колючая лапа сосны. Грустно, молчаливо наблюдала Хадоська за женщинами-соседками, слушала их неинтересные разговоры. Женщины рядом были все новые: те, что лежали прежде, поразъехались по своим домам, - но перемена эта не успокаивала Хадоську; и к этим относилась она недоверчиво.
Теперь Хадоська уже не сожалела о черной прорве Глинищанского озера, не строила планов, как убежать, погубить себя. Ей теперь и вспоминать о том, как она чуть не замерзла, было страшно, неизвестно куда исчезла недавняя решительность. Хадоська чувствовала в себе странную слабость, робость. От беспомощности своей перед бедою, которая не проходила, и день и ночь сторожила ее, Хадоськой часто овладевало отчаяние: накрывшись с головой одеялом, уткнув лицо в подушку, она давилась неслышным, горьким плачем.
Горючими слезами оплакивала Хадоська беззаботную радость свою и доверчивость, свою незадачливую юность, с которой она будто расставалась навсегда. В первые дни, заметив, что она плачет, женщины окликали ее, успокаивали, но она не отвечала; тогда ее перестали трогать, не говорили пустых слов, не надоедали, деликатно, разумно молчали. Выплакавшись вволю, она обычно успокаивалась и засыпала, с головой укрывшись одеялом.
3
Отцу и матери не всегда удавалось навестить дочь: и дорога неблизкая, и дома хлопот - не передохнуть; часто просили наведаться в больницу, передать гостинец соседей, которые ехали в Юровичи. Хадоська редко вставала с койки к родительским посланцам, из-за занавески видела, как они уезжали домой. Так видела хромого Грибка, старую Даметиху с Миканором, лесника Митю; вышла в коридор, только когда приехала Прокопова Маня, подружка. Маня как бы очень обрадовалась Хадоське, но Хадоська стояла отчужденная, настороженная, сразу заметила, что смотрит Маня на нее не обычно, не так, как когда-то. Будто издалека слышала Хадоська, что Маня говорила о вечерках, о том, кто за кем ухаживает, кто с кем спьяну подрался. Говорила и все рассматривала Хадоську круглыми, блеклыми, словно телячьими, глазами, чтоб потом, видно, рассказать на вечерках как следует; Хадоська ж только и ждала, когда она замолчит, когда догадается уйти: ни сама она, ни ее новости Хадоську не интересовали. Однако Маня и потом, когда говорить уже было не о чем, стояла, молчала, моргала телячьими глазами, пока Хадоська первая не ушла в свою палату. После этой встречи Хадоська еще решительнее думала не возвращаться в Курени; поехать куда угодно, только бы не встречаться с бедой своей, с Евхимом, со страхом.
Не первый раз жалела, что родственники все живут или в Куренях, или в селах поблизости. Как ни рассуждала, все выходило: самое лучшее, видно, остаться здесь, в Юровичах:
местечко большое, и угол под крышей, и работы - лишь бы охота была: еще раньше узнала. В этот вечер снова говорила с местечковыми: лежала Хадоська теперь в большой палате, рядом было много юровичских - и квартиру и работу, можно сказать, нашла...
С нетерпением, с деловитой озабоченностью выглядывала в окно - не покажутся ли отцовы сани, обрадовалась, засуетилась, когда увидела знакомого рыжего конягу. Но когда отец и мать вошли в коридор, высказать желание свое не сразу осмелилась.
- Ой, мамо, что я вам скажу! - нарочито весело, словно ласкаясь, прижалась Хадоська к матери, когда родители собрались ехать домой.
- Что ж ты скажешь? - Мать гладила ее голову, ждала:
скажет какой-нибудь пустяк.
- Только вы не обижайтесь, - уже без улыбки, предупреждая, попросила Хадоська. - Хорошо?
- Чего ето? Что ты удумала?
- Удумала! Только я хорошо рассудила все, мамо! Не думайте, что ето ветер в голове!.. Не подумаете?
- Дак ты скажи вперед... Ну, не буду!..
Хадоська вдруг оробела снова. Она помолчала; собрав силы, не глядя на мать, выпалила почти в отчаянии, одним дыханием:
- Мамо, я хочу тут остаться. В Юровичах...
Хадоська, хоть и не смотрела на мать, видела - мать глянула на нее, не понимая:
- Чего ето?
- Жить тут, мамо. Работать буду...
Мать молчала с минуту, вновь глянула на дочку, потом на отца, будто сама не могла понять.