Сила, удерживавшая нас на поверхности кубов, ослабла, изменила угол своего приложения; армия крошечных глаз вопросительно смотрела нас; мы осторожно опустили тело Вентнора; свели вниз пони.
— Входите, — сказала Норала, приглашающе взмахнув рукой.
— Скажите ей, пусть подождет минутку, — попросил Дрейк.
Он снял повязку с головы пони, сбросил седельные мешки и отвел животное в сторону от дороги, где росла свежая трава, усеянная цветами. Тут он стреножил пони и вернулся к нам. Мы подняли Вентнора и медленно прошли во вход.
Мы оказались в затененной комнате. Ее заполнял неяркий свет, прозрачный, без оттенка голубизны, который я ожидал. Хрустальный свет; и тени тоже хрустальные, жесткие — как грани большого кристалла. Когда глаз привык, я увидел, что это тени — совсем и не тени.
Перегородки из полупрозрачного камня, похожего на лунный; они отходят от изгибающихся стен высокого купола и делят его на отдельные помещения. В них овальные двери с металлически блистающими занавесами — шелк с отблеском серебра или золота.
Я увидел недалеко груду шелковистых покровов; мы принялись укладывать на них Вентнора, и в этот момент Руфь с испуганным возгласом схватила меня за руку.
Через завешенный овал скользнула фигура.
Черная и высокая, длинные мускулистые руки свисают, как у обезьяны; плечи широкие и искаженные, одно намного длиннее другого, и рука с этой стороны свисает ниже колен.
Двигалась эта фигура боком, словно краб. Лицо покрыто бесчисленными морщинами, и чернота его казалась не свойством пигмента кожа, а результатом бесчисленных прожитых лет. И ни на лице, ни в фигуре ничто не позволяло сказать, кто перед нами: мужчина или женщина.
С изуродованных плеч спадало короткое красное одеяние без рукавов. Существо казалось невероятно древним, а могучие мышцы и напряженные сухожилия свидетельствовали об огромной силе. Во мне оно вызвало какое-то отвращение. Но глаза у него не древние, нет. Без ресниц, без радужной оболочки, черные и яркие, они сверкали на этом морщинистом лице, смотрели только на Норалу и были полны огнем преклонения.
Существо распростерлось у наших ног, вытянув длинные руки.
— Хозяйка! — взвыло оно высоким неприятным фальцетом. — Великая! Богиня!
Норала коснулась сандалией одной вытянутой руки, и при этом прикосновении по лежащему телу пробежала дрожь экстаза.
— Юрук, — начала она и смолкла, глядя на нас.
— Богиня говорит! Юрук слушает! Богиня говорит! — В голосе звучало восхищение.
— Юрук. Встань. Посмотри на незнакомцев.
Существо — теперь я понял, кто это, — поднялось, присело на корточки, удивительно напоминая обезьяну, упираясь кулаками в пол.
По изумлению в его немигающем взгляде я понял, что до сих пор евнух даже не замечал нашего присутствия. Изумление исчезло, сменилось огнем злобы, ненависти — ревности.
— Агх! — рявкнул он. Вскочил, протянул руку к Руфи. Она испуганно вскрикнула, прижалась к Дрейку.
— Полегче! — Дрейк ударил его по руке.
— Юрук! — в звонком голосе слышался гнев. — Юрук, они мои. Им нельзя причинять вред. Берегись, Юрук!
— Богиня приказывает. Юрук повинуется. — И хоть в голосе его слышался страх, но в то же время злобное недовольство.
— Отличный товарищ для ее новых игрушек, — пробормотал Дрейк. — Но если этот тип начнет веселиться, я тут же пристрелю его. — Он подбадривающе прижал к себе Руфь. — Веселей, Руфь. Не обращайте на него внимание. С этим-то мы справимся.
Норала взмахнула белой рукой. Юрук исчез в одном из завешенных выходов и почти тут же вернулся с большим подносом, полным фруктов, и густой белой жидкостью в фарфоровых чашках.
— Ешьте, — сказала Норала, когда узловатые руки поставили поднос у наших ног.
— Голодны? — спросил Дрейк. Руфь покачала головой.
— Схожу за нашими седельными мешками, — сказал Дрейк. — Будем пользоваться своими продуктами, пока их хватит. Не стал бы пробовать то, что принес этот парень Юрук — при всем уважении к добрым намерениям Норалы.
Он направился к выходу, евнух преградил ему путь.
— У нас с собой своя еда, — объяснил я Норале. — Он идет за ней.
Она равнодушно кивнула, хлопнула в ладоши. Юрук отступил, и Дрейк вышел.
— Я устала, — вздохнула Норала. — Путь был долгий. Надо освежиться…
Она протянула Юруку ногу. Тот встал на колени, развязал бирюзовые ремни, снял сандалии. Норала поднесла руки к груди.
Медленно скользнуло вниз ее одеяние, как будто не хотело расставаться с нею; с шорохом спустилось с ее высокой нежной груди, с изысканных круглых бедер и легло у ног, как опавшие лепестки цветка из бледно-янтарной пены. Из чашечки этого цветка поднималось сверкающее чудо ее тела, увенчанного облаком дивных волос.
Она была обнажена и в то же время одета в неземную чистоту, чистоту далеких спокойных звезд, вечного снега на высоких вершинах, прозрачного серебристого весеннего рассвета; тело ее излучало божественного очарование, от которого гасло пламя желания. Юная Иштар, девственная Изида, женщина — но без женской притягательности, словно изысканная живая статуя из слоновой кости и молочного жемчуга.
Она стояла, не обращая внимания на наши взгляды, отчужденная, далекая, как будто забывшая о нашем существовании. И это спокойное равнодушие, полное отсутствие того, что мы называем сознанием пола, еще яснее показало, какая огромная пропасть разделяет нас.
Она медленно подняла руки, сплела свои роскошные локоны в корону. Я видел, как вошел с седельным мешком Дрейк; увидел, как мешок выпал из его рук при виде этого поразительного зрелища; видел, как расширились его глаза, полные удивления и благоговейного восхищения.
Норала переступила через упавшие одежды и двинулась к дальней стене, Юрук последовал за ней. Он наклонился, поднял серебряный кувшин и начал осторожно лить на плечи женщины его содержимое. Снова и снова наклонялся он, наполняя сосуд из мелкого бассейна, из которого с журчанием вытекал чистый ручеек. Я восхищался мраморной гладкостью и тонкостью кожи Норалы, на которой ласковая вода оставляла крошечные серебристые брызги-жемчужинки. Евнух скользнул в сторону, достал из стенного шкафа белое полотенце, вытер Норалу, набросил ей на плечи синюю шелковую накидку.
Она вернулась к нам, склонилась к Руфи, которая сидела, держа на коленях голову брата.
Сделала движение, будто хотела привлечь девушку к себе, но увидела на лице Руфи нежелание. Какая-то тень промелькнула в ее широких загадочных глазах; с тем же выражением жалости, смешанным с любопытством, взглянула она на Вентнора.
— Выкупайтесь, — сказала она, указывая на бассейн. — И отдохните. Здесь вам не грозит опасность. А ты… — на мгновение рука ее замерла на голове девушке, — когда захочешь, я снова дам тебе мир.
Она раздвинула занавес и в сопровождении евнуха исчезла за ним.
— Входите, — сказала Норала, приглашающе взмахнув рукой.
— Скажите ей, пусть подождет минутку, — попросил Дрейк.
Он снял повязку с головы пони, сбросил седельные мешки и отвел животное в сторону от дороги, где росла свежая трава, усеянная цветами. Тут он стреножил пони и вернулся к нам. Мы подняли Вентнора и медленно прошли во вход.
Мы оказались в затененной комнате. Ее заполнял неяркий свет, прозрачный, без оттенка голубизны, который я ожидал. Хрустальный свет; и тени тоже хрустальные, жесткие — как грани большого кристалла. Когда глаз привык, я увидел, что это тени — совсем и не тени.
Перегородки из полупрозрачного камня, похожего на лунный; они отходят от изгибающихся стен высокого купола и делят его на отдельные помещения. В них овальные двери с металлически блистающими занавесами — шелк с отблеском серебра или золота.
Я увидел недалеко груду шелковистых покровов; мы принялись укладывать на них Вентнора, и в этот момент Руфь с испуганным возгласом схватила меня за руку.
Через завешенный овал скользнула фигура.
Черная и высокая, длинные мускулистые руки свисают, как у обезьяны; плечи широкие и искаженные, одно намного длиннее другого, и рука с этой стороны свисает ниже колен.
Двигалась эта фигура боком, словно краб. Лицо покрыто бесчисленными морщинами, и чернота его казалась не свойством пигмента кожа, а результатом бесчисленных прожитых лет. И ни на лице, ни в фигуре ничто не позволяло сказать, кто перед нами: мужчина или женщина.
С изуродованных плеч спадало короткое красное одеяние без рукавов. Существо казалось невероятно древним, а могучие мышцы и напряженные сухожилия свидетельствовали об огромной силе. Во мне оно вызвало какое-то отвращение. Но глаза у него не древние, нет. Без ресниц, без радужной оболочки, черные и яркие, они сверкали на этом морщинистом лице, смотрели только на Норалу и были полны огнем преклонения.
Существо распростерлось у наших ног, вытянув длинные руки.
— Хозяйка! — взвыло оно высоким неприятным фальцетом. — Великая! Богиня!
Норала коснулась сандалией одной вытянутой руки, и при этом прикосновении по лежащему телу пробежала дрожь экстаза.
— Юрук, — начала она и смолкла, глядя на нас.
— Богиня говорит! Юрук слушает! Богиня говорит! — В голосе звучало восхищение.
— Юрук. Встань. Посмотри на незнакомцев.
Существо — теперь я понял, кто это, — поднялось, присело на корточки, удивительно напоминая обезьяну, упираясь кулаками в пол.
По изумлению в его немигающем взгляде я понял, что до сих пор евнух даже не замечал нашего присутствия. Изумление исчезло, сменилось огнем злобы, ненависти — ревности.
— Агх! — рявкнул он. Вскочил, протянул руку к Руфи. Она испуганно вскрикнула, прижалась к Дрейку.
— Полегче! — Дрейк ударил его по руке.
— Юрук! — в звонком голосе слышался гнев. — Юрук, они мои. Им нельзя причинять вред. Берегись, Юрук!
— Богиня приказывает. Юрук повинуется. — И хоть в голосе его слышался страх, но в то же время злобное недовольство.
— Отличный товарищ для ее новых игрушек, — пробормотал Дрейк. — Но если этот тип начнет веселиться, я тут же пристрелю его. — Он подбадривающе прижал к себе Руфь. — Веселей, Руфь. Не обращайте на него внимание. С этим-то мы справимся.
Норала взмахнула белой рукой. Юрук исчез в одном из завешенных выходов и почти тут же вернулся с большим подносом, полным фруктов, и густой белой жидкостью в фарфоровых чашках.
— Ешьте, — сказала Норала, когда узловатые руки поставили поднос у наших ног.
— Голодны? — спросил Дрейк. Руфь покачала головой.
— Схожу за нашими седельными мешками, — сказал Дрейк. — Будем пользоваться своими продуктами, пока их хватит. Не стал бы пробовать то, что принес этот парень Юрук — при всем уважении к добрым намерениям Норалы.
Он направился к выходу, евнух преградил ему путь.
— У нас с собой своя еда, — объяснил я Норале. — Он идет за ней.
Она равнодушно кивнула, хлопнула в ладоши. Юрук отступил, и Дрейк вышел.
— Я устала, — вздохнула Норала. — Путь был долгий. Надо освежиться…
Она протянула Юруку ногу. Тот встал на колени, развязал бирюзовые ремни, снял сандалии. Норала поднесла руки к груди.
Медленно скользнуло вниз ее одеяние, как будто не хотело расставаться с нею; с шорохом спустилось с ее высокой нежной груди, с изысканных круглых бедер и легло у ног, как опавшие лепестки цветка из бледно-янтарной пены. Из чашечки этого цветка поднималось сверкающее чудо ее тела, увенчанного облаком дивных волос.
Она была обнажена и в то же время одета в неземную чистоту, чистоту далеких спокойных звезд, вечного снега на высоких вершинах, прозрачного серебристого весеннего рассвета; тело ее излучало божественного очарование, от которого гасло пламя желания. Юная Иштар, девственная Изида, женщина — но без женской притягательности, словно изысканная живая статуя из слоновой кости и молочного жемчуга.
Она стояла, не обращая внимания на наши взгляды, отчужденная, далекая, как будто забывшая о нашем существовании. И это спокойное равнодушие, полное отсутствие того, что мы называем сознанием пола, еще яснее показало, какая огромная пропасть разделяет нас.
Она медленно подняла руки, сплела свои роскошные локоны в корону. Я видел, как вошел с седельным мешком Дрейк; увидел, как мешок выпал из его рук при виде этого поразительного зрелища; видел, как расширились его глаза, полные удивления и благоговейного восхищения.
Норала переступила через упавшие одежды и двинулась к дальней стене, Юрук последовал за ней. Он наклонился, поднял серебряный кувшин и начал осторожно лить на плечи женщины его содержимое. Снова и снова наклонялся он, наполняя сосуд из мелкого бассейна, из которого с журчанием вытекал чистый ручеек. Я восхищался мраморной гладкостью и тонкостью кожи Норалы, на которой ласковая вода оставляла крошечные серебристые брызги-жемчужинки. Евнух скользнул в сторону, достал из стенного шкафа белое полотенце, вытер Норалу, набросил ей на плечи синюю шелковую накидку.
Она вернулась к нам, склонилась к Руфи, которая сидела, держа на коленях голову брата.
Сделала движение, будто хотела привлечь девушку к себе, но увидела на лице Руфи нежелание. Какая-то тень промелькнула в ее широких загадочных глазах; с тем же выражением жалости, смешанным с любопытством, взглянула она на Вентнора.
— Выкупайтесь, — сказала она, указывая на бассейн. — И отдохните. Здесь вам не грозит опасность. А ты… — на мгновение рука ее замерла на голове девушке, — когда захочешь, я снова дам тебе мир.
Она раздвинула занавес и в сопровождении евнуха исчезла за ним.
13. ГОЛОС ИЗ ПУСТОТЫ
Мы беспомощно переглянулись. Потом Руфь покраснела, опустила голову: может, увидела выражение глаз Дрейка, может, из-за какой-то мысли; паутина ее волос скрыла ее лицо и бледное загорелое лицо Вентнора.
Неожиданно она вскочила на ноги.
— Уолтер! Дик! Что-то происходит с Мартином!
Мы мгновенно оказались рядом, склонились к Вентнору. Рот его открылся, медленно, медленно, с явным усилием. И сквозь почти неподвижные губы послышался голос, слабый, будто долетающий с бесконечно далекого расстояния, призрак голоса.
— Трудно… трудно! Так трудно! — жаловался этот шепот. — Не могу долго поддерживать связь… голосом.
— Глупо было стрелять. Простите… мог вызвать для всех большие неприятности… но сходил с ума от страха за Руфь… думал, стоит попытаться. Простите, я так обычно себя не веду…
Тонкая струйка звуков оборвалась. Я почувствовал, как наполняются слезами глаза; как это похоже на Вентнора ругать себя за кажущуюся глупость, просить прощения, признавать свою ошибку — точно так же, как не похоже безумное нападение на диск в его собственном храме, в окружении его собственных прислужников, на обычно хладнокровного Вентнора.
— Мартин, — сказал я, наклоняясь ближе, — все в порядке, дружище. Вас никто не винит. Попытайтесь успокоиться.
— Дорогой, — в голосе Руфи звучала нежность, — это я. Ты меня слышишь?
— Только искорка сознания в неподвижной пустоте, — снова послышался голос. — Живой и ужасно одинокий. Похоже на бесконечный космос — и в то же время в своем теле. Не могу ни видеть, ни слышать, ни ощущать — все закорочено, замкнуто, но каким-то непонятным способом узнаю вас, Руфь, Уолтер, Дрейк.
— Вижу без зрения… плыву в темноте, которая одновременно свет… черный свет… неописуемый. Соприкасаюсь с этими…
Снова затих его голос; вернулся, слова произносились не очень связно, в странном и беспокойном ритме, как вершины волн, соединенные только полосками пены… озвученные обрывки мыслей, созданные какими-то неведомыми способностями мозга, сложившиеся в невероятное сообщение.
— Групповое сознание… гигантское… действующее в нашей области… также в областях вибрации, энергии, силы… выше, ниже уровня, доступного человеку… воспринимающее… в его распоряжении известные нам силы… но в гораздо большем масштабе… управляющее неизвестными нам видами энергии… неведомыми нам чувствами… не могу понять их… невозможно передать… только редко сталкивается с известными нам… силами, чувствами… но даже тут сильно видоизмененные… металлические… кристаллические, магнитные, электрические… Неорганические… сознание в основе своей то же, что у нас… но фундаментально измененное средствами, при помощи которых проявляет себя… разница в теле… нашем… их…
— Сознание, подвижное… неумолимое, неуязвимое… все яснее… не могу увидеть ясно… — в голосе звучало отчаяние, он стал пронзительным. — Нет! Нет, о Боже! Нет!
Потом ясно и торжественно:
— И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему; и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле [4].
Молчание. Мы придвинулись, прислушиваясь; снова негромкий далекий голос… теперь он еще дальше. Что-то пропущено между текстом из «Бытия» и тем, что мы услышали дальше; что-то такое, о чем он хотел нас предупредить, но не смог выразить. Шепот оборвался на середине фразы:
— Не Иегова бог тех мириад миллионов, что в течение столетий и других столетий, до этого, находили на земле сад и могилу… и все эти бесчисленные боги и богини — лишь призрачные барьеры между человеком и теми вечными силами, которые, как инстинктивно знает человек, готовы его уничтожить. Уничтожить, как только уменьшится его бдительность, ослабнет сопротивление — вечный неумолимый закон, который безжалостно уничтожит человечество в тот же момент, как человечество с ним столкнется и обернет против себя его волю и силу…
Небольшая пауза; затем следующие фразы:
— Слабые, которые молятся о чуде, чтобы оно расчистило им дорогу; а расчистить может только их воля. Нищие, просящие милостыню у снов. Крикуны, возлагающие на богов свою ношу; но только эта ноша может дать им силу быть свободными и ничего не бояться, самим стать подобными богам среди звезд.
И опять далекий слабый голос:
— Господство над всей землей? Да… пока человек годится для этого, но не дольше. Наука предупредила нас. Где были млекопитающие, когда миром правили гигантские ящеры? Прятались в страхе в темных убежищах. Но именно от этих прятавшихся животных происходит человек.
— Какой период в истории земли человек владеет ею? Один вдох, мимолетное облачко. И будет оставаться хозяином только до тех пор, пока власть не вырвет у него кто-нибудь более сильный… точно так же, как сам он вырвал власть у соперничавших видов… как вырвали власть ящеры у гигантских земноводных… а те в свою очередь у кошмарных обитателей триасовых морей… и так до первобытной слизи на заре земной жизни.
— Жизнь! Жизнь! Жизнь! Жизнь повсюду стремится к завершению.
— Жизнь отодвигает в сторону другую жизнь, борется за мгновения превосходства, добивается его, снова уходит в вечность, падает под ноги другой подымающейся жизни, чей час пробил…
— Жизнь бьется в каждый запретный порог миллионы лет, да, в миллионах вселенных; толкает двери, срывает их, обрушивается на жителей, которые считали себя в безопасности.
— И эти… эти… — голос неожиданно упал, стал хриплым… — за порогом дома человека, а он даже не подозревает, что его двери уже взломаны. Эти… металлические существа с мозгом из мыслящего кристалла… существа, сосущие энергию солнца… их кровь — молнии.
— Солнце! Солнце! — вдруг воскликнул он. — Вот в чем их слабость.
Голос стал высоким и скрипучим.
— Возвращайтесь в город! Возвращайтесь в город! Уолтер… Дрейк. Они не неуязвимы. Нет! Солнце — ударьте по ним через солнце! Идите в город… они не неуязвимы… Хранитель конусов… ударьте по Хранителю, когда… Хранитель конусов… аххх!..
Мы в ужасе отпрыгнули, потому что из почти неподвижных губ сорвался смех, безумный, издевательский, ужасающий.
— Уязвимы… по тому же закону… что и мы! Конусы!
— Идите! — выдохнул он. Задрожал. Рот его медленно закрылся.
— Мартин! Брат! — плакала Руфь. Я приложил руку к его груди: сердце его билось, в его ударах чувствовалась упрямая сила, как будто здесь, как в осажденной крепости, сосредоточились все его силы.
Но сам Вентнор, то сознание, что было Вентнором, ушло; отступило в тот мир, в котором, как он сказал, оно плывет — одинокий чувствующий атом; единственная линия его связи с нами прервалась; перерезана так, словно он действительно теперь в далеком космосе.
Мы с Дрейком посмотрели в глаза друг другу, не решаясь нарушить молчание; его прерывали только всхлипывания девушки.
Неожиданно она вскочила на ноги.
— Уолтер! Дик! Что-то происходит с Мартином!
Мы мгновенно оказались рядом, склонились к Вентнору. Рот его открылся, медленно, медленно, с явным усилием. И сквозь почти неподвижные губы послышался голос, слабый, будто долетающий с бесконечно далекого расстояния, призрак голоса.
— Трудно… трудно! Так трудно! — жаловался этот шепот. — Не могу долго поддерживать связь… голосом.
— Глупо было стрелять. Простите… мог вызвать для всех большие неприятности… но сходил с ума от страха за Руфь… думал, стоит попытаться. Простите, я так обычно себя не веду…
Тонкая струйка звуков оборвалась. Я почувствовал, как наполняются слезами глаза; как это похоже на Вентнора ругать себя за кажущуюся глупость, просить прощения, признавать свою ошибку — точно так же, как не похоже безумное нападение на диск в его собственном храме, в окружении его собственных прислужников, на обычно хладнокровного Вентнора.
— Мартин, — сказал я, наклоняясь ближе, — все в порядке, дружище. Вас никто не винит. Попытайтесь успокоиться.
— Дорогой, — в голосе Руфи звучала нежность, — это я. Ты меня слышишь?
— Только искорка сознания в неподвижной пустоте, — снова послышался голос. — Живой и ужасно одинокий. Похоже на бесконечный космос — и в то же время в своем теле. Не могу ни видеть, ни слышать, ни ощущать — все закорочено, замкнуто, но каким-то непонятным способом узнаю вас, Руфь, Уолтер, Дрейк.
— Вижу без зрения… плыву в темноте, которая одновременно свет… черный свет… неописуемый. Соприкасаюсь с этими…
Снова затих его голос; вернулся, слова произносились не очень связно, в странном и беспокойном ритме, как вершины волн, соединенные только полосками пены… озвученные обрывки мыслей, созданные какими-то неведомыми способностями мозга, сложившиеся в невероятное сообщение.
— Групповое сознание… гигантское… действующее в нашей области… также в областях вибрации, энергии, силы… выше, ниже уровня, доступного человеку… воспринимающее… в его распоряжении известные нам силы… но в гораздо большем масштабе… управляющее неизвестными нам видами энергии… неведомыми нам чувствами… не могу понять их… невозможно передать… только редко сталкивается с известными нам… силами, чувствами… но даже тут сильно видоизмененные… металлические… кристаллические, магнитные, электрические… Неорганические… сознание в основе своей то же, что у нас… но фундаментально измененное средствами, при помощи которых проявляет себя… разница в теле… нашем… их…
— Сознание, подвижное… неумолимое, неуязвимое… все яснее… не могу увидеть ясно… — в голосе звучало отчаяние, он стал пронзительным. — Нет! Нет, о Боже! Нет!
Потом ясно и торжественно:
— И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему; и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле [4].
Молчание. Мы придвинулись, прислушиваясь; снова негромкий далекий голос… теперь он еще дальше. Что-то пропущено между текстом из «Бытия» и тем, что мы услышали дальше; что-то такое, о чем он хотел нас предупредить, но не смог выразить. Шепот оборвался на середине фразы:
— Не Иегова бог тех мириад миллионов, что в течение столетий и других столетий, до этого, находили на земле сад и могилу… и все эти бесчисленные боги и богини — лишь призрачные барьеры между человеком и теми вечными силами, которые, как инстинктивно знает человек, готовы его уничтожить. Уничтожить, как только уменьшится его бдительность, ослабнет сопротивление — вечный неумолимый закон, который безжалостно уничтожит человечество в тот же момент, как человечество с ним столкнется и обернет против себя его волю и силу…
Небольшая пауза; затем следующие фразы:
— Слабые, которые молятся о чуде, чтобы оно расчистило им дорогу; а расчистить может только их воля. Нищие, просящие милостыню у снов. Крикуны, возлагающие на богов свою ношу; но только эта ноша может дать им силу быть свободными и ничего не бояться, самим стать подобными богам среди звезд.
И опять далекий слабый голос:
— Господство над всей землей? Да… пока человек годится для этого, но не дольше. Наука предупредила нас. Где были млекопитающие, когда миром правили гигантские ящеры? Прятались в страхе в темных убежищах. Но именно от этих прятавшихся животных происходит человек.
— Какой период в истории земли человек владеет ею? Один вдох, мимолетное облачко. И будет оставаться хозяином только до тех пор, пока власть не вырвет у него кто-нибудь более сильный… точно так же, как сам он вырвал власть у соперничавших видов… как вырвали власть ящеры у гигантских земноводных… а те в свою очередь у кошмарных обитателей триасовых морей… и так до первобытной слизи на заре земной жизни.
— Жизнь! Жизнь! Жизнь! Жизнь повсюду стремится к завершению.
— Жизнь отодвигает в сторону другую жизнь, борется за мгновения превосходства, добивается его, снова уходит в вечность, падает под ноги другой подымающейся жизни, чей час пробил…
— Жизнь бьется в каждый запретный порог миллионы лет, да, в миллионах вселенных; толкает двери, срывает их, обрушивается на жителей, которые считали себя в безопасности.
— И эти… эти… — голос неожиданно упал, стал хриплым… — за порогом дома человека, а он даже не подозревает, что его двери уже взломаны. Эти… металлические существа с мозгом из мыслящего кристалла… существа, сосущие энергию солнца… их кровь — молнии.
— Солнце! Солнце! — вдруг воскликнул он. — Вот в чем их слабость.
Голос стал высоким и скрипучим.
— Возвращайтесь в город! Возвращайтесь в город! Уолтер… Дрейк. Они не неуязвимы. Нет! Солнце — ударьте по ним через солнце! Идите в город… они не неуязвимы… Хранитель конусов… ударьте по Хранителю, когда… Хранитель конусов… аххх!..
Мы в ужасе отпрыгнули, потому что из почти неподвижных губ сорвался смех, безумный, издевательский, ужасающий.
— Уязвимы… по тому же закону… что и мы! Конусы!
— Идите! — выдохнул он. Задрожал. Рот его медленно закрылся.
— Мартин! Брат! — плакала Руфь. Я приложил руку к его груди: сердце его билось, в его ударах чувствовалась упрямая сила, как будто здесь, как в осажденной крепости, сосредоточились все его силы.
Но сам Вентнор, то сознание, что было Вентнором, ушло; отступило в тот мир, в котором, как он сказал, оно плывет — одинокий чувствующий атом; единственная линия его связи с нами прервалась; перерезана так, словно он действительно теперь в далеком космосе.
Мы с Дрейком посмотрели в глаза друг другу, не решаясь нарушить молчание; его прерывали только всхлипывания девушки.
14. СВОБОДНА! НО КАКОЕ ЧУДОВИЩЕ!
Своеобразная способность человеческого мозга скрываться за банальностями сразу после психологического кризиса или даже во время него всегда казалась мне особенно интересной.
Конечно, это способ инстинктивной защиты, возникший по той же причине, по какой у животных вырабатывается защитная окраска, например, полоски зебры и тигра, которые позволяют им сливаться с кустарником и джунглями, форма стебелька или листка у некоторых насекомых; и вообще все изумительное искусство маскировки, которое так развилось в ходе последней войны.
Подобно дикому животному, мозг человека пробивается через джунгли — джунгли жизни, переходит по мысленным тропам, проторенным поколениями его предшественников в их продвижении от рождения к смерти.
И тропы эти ограждены и закрыты фигурально и буквально — кустами и деревьями по нашему собственному выбору; это убежища привычного, постоянного, знакомого.
На этих унаследованных тропах, за этими привычными барьерами, человек чувствует себя уверенно, как животное на своей территории, — по крайней мере он так считает.
За пределами троп дикая местность, мир неведомого, и тропы человека — всего лишь кроличьи норы на опушке огромного леса.
Но для человека — это родной дом!
Поэтому сюда он устремляется после каких-нибудь откровений, после бури эмоций, напряженной борьбы — он старается уйти в убежище привычного; ему нужно такое окружение, которое не требует траты умственной энергии или инициативы, где не нужно напрягать силы в борьбе с неизвестным.
Прошу прощения за это отступление. Я написал это, вспомнив слова, которыми Дрейк наконец нарушил молчание.
Он подошел к плачущей девушке, и голос его прозвучал резко. Я вначале рассердился, но потом понял его цель.
— Вставайте, Руфь, — резко сказал он. — Он пришел в себя и придет снова. Оставьте его и позаботьтесь о еде. Я хочу есть.
Она недоверчиво, возмущенно взглянула на него.
— Голодны? — воскликнула она. — Вы можете думать о еде!
— Конечно… — оживленно ответил он. — Давайте поработаем, вместе у нас получится.
— Руфь, — мягко вмешался я, — нам нужно немного подумать и о себе, если мы хотим ему помочь. Вы должны поесть, а потом отдохнуть.
— Нечего оплакивать молоко, даже если они пролилось, — еще более оживленно заметил Дрейк. — Я понял это на фронте; мы вопили от радости при виде пищи, даже если парня, который ее принес, разорвало на клочки.
Руфь подняла с колен голову Вентнора, опустила ее на шелка, гневно вскочила, сжав кулаки, будто собиралась ударить Дрейка.
— Вы животное! — прошептала она. — А я думала… думала… О, как я вас ненавижу!
— Вот так-то лучше, — сказал Дик. — Ну, ударьте меня, если хотите. Чем больше рассердитесь, тем лучше себя почувствуете.
На мгновение мне показалось, что она его послушается; но тут гнев ее рассеялся.
— Спасибо… Дик, — спокойно сказала она.
И пока я сидел с Вентнором, они вдвоем приготовили еду из наших запасов, вскипятили чай на спиртовой лампе, набрав воды в журчащем ручейке. И я знал, что в этих банальностях Руфь нашла облегчение после невыносимого напряжение и сверхъестественного окружения, в котором мы так долго находились. К своему удивлению, я обнаружил, что проголодался, и с глубоким облегчением заметил, что Руфь тоже поела, хоть и немного.
Что-то в ней по-прежнему было неуловимое и тревожное. Может, просто эффект необычного освещения, думал я; и сразу понял, что это не так; украдкой поглядывая на Руфь, я видел в ее лице тень все того же нечеловеческого спокойствия, неземного отчуждения, которое, как я считаю, больше всего вывело из себя Вентнора и заставило его напасть на диск.
Я видел, как Руфь сражается с этим неизвестным, отгоняет его. Побледнев, она подняла голову и взглянула на меня. И в глазах ее я прочел ужас — и стыд.
— Руфь, — сказал я, — нет необходимости напоминать вам, что мы в трудном положении. Любой факт, любой обрывок знаний для нас необычайно важен, он может определить наши действия.
— Я хочу повторить вопрос вашего брата: что с вами сделала Норала? И что случилось с вами, когда вы подплыли к диску?
Вспышка интереса в глазах Дрейка сменилась удивлением: Руфь отшатнулась от моих вопросов.
— Ничего… — прошептала она, потом вызывающе: — ничего. Не понимаю, о чем вы говорите.
— Руфь! — теперь я говорил резко. — Вы знаете. Вы должны нам сказать
— ради него. — И я указал на Вентнора.
Она перевела дыхание.
— Вы правы… конечно, — неуверенно ответила она. — Только я… мне казалось, я с этим справлюсь. Но вы должны знать: я помечена.
Я перехватил быстрый взгляд Дрейка; в нем то же опасение за ее душевное здоровье.
— Да, — сказала она спокойнее. — Что-то новое и чуждое в самом сердце, в сознании, в душе. Оно пришло ко мне от Норалы, когда мы летели на кубе, и он… он поставил на мне свою печать… когда я была… — она покраснела, — в его объятиях.
Мы смотрели на нее, а она недоверчиво продолжала:
— Что-то заставляло меня забыть вас двоих… и Мартина… и весь знакомый мне мир. Оторвать меня от вас… от всех… перенести в какое-то неведомое спокойствие, в упорядоченный экстаз вечной тишины. И я так хотела подчиниться этому зову, помоги мне Господь!
— Я почувствовала это впервые, — продолжала она, — когда Норала положила руку мне на плечо. Это ощущение плыло со мной, окутывало меня, как… как вуаль, с головы до ног. Это спокойствие и мир, и в нем глубочайшее счастье, счастье бесконечной и абсолютной свободы.
— Мне казалось, что я на пороге неведомых экстазов… а вся моя прошлая жизнь — только сон: и вы все, и даже Мартин — сновидения во сне. Вы не были… реальны… и вы… не имели никакого значения.
— Гипноз, — сказал Дрейк, когда она смолкла.
— Нет, — она покачала головой. — Нет, это нечто большее. Это ощущение
— ощущение чуда — все усиливалось. Я вся была полна им. Ничего не помню о нашем полете, ничего не видела… и только однажды сквозь окутавший меня туман донеслось предупреждение, что Мартин в опасности, и я прорвалась сквозь эту завесу и увидела, как он схватил Норалу, а в глазах ее смерть.
— Я спасла его… и снова забыла. А потом, увидев прекрасное пламенное Существо… я не испытала ни страха, ни ужаса… только сильнейшее… радостное… предчувствие, как будто… как будто… — Она смолкла, опустила голову и, так и оставив предложение незаконченным, прошептала: — И когда… оно… подняло меня, было такое чувство, будто я наконец вырвалась из черного океана отчаяния и увидела солнце рая.
— Руфь! — воскликнул Дрейк; в голосе его слышалась боль; Руфь сморщилась.
— Подождите, — сказала она, поднимая маленькую дрожащую руку. — Вы сами спросили… и теперь должны выслушать.
Она молчала; а когда снова заговорила, в голосе ее звучал странный низкий ритм, глаза ее сверкали.
— Я была свободна… свободна от всех человеческих пут: страха и печали, любви и ненависти; свободна даже от надежды: к чему надежда, если все, чего я хочу, принадлежит мне? Я была частицей вечности и в то же время полностью сознавала, что я — это я.
— Как будто я превратилась в отражение сияющей звезды на поверхности тихого лесного пруда; стала легким ветерком, овевающим горные вершины; туманом, окутывающим спокойную долину; сверкающим лучом зари высоко в небе.
— И музыка — странная, удивительная, ужасная — но мне она не казалась ужасной, я сама была ее частью. Мощные аккорды, великие темы, подобные звездным роям, гармония — голос закона вечности, преобразованного в звуки. И все это… бесстрастно… но… восхитительно.
— От Существа, которое держало меня, от его огней исходила жизненная сила, поток нечеловеческой энергии, в котором я купалась. Как будто эта энергия… заново собирала меня, приближала к первоисточнику жизни, сливала меня с ним.
— Я чувствовала, как меня касаются легкие щупальца, ласкают меня… и тут послышались выстрелы. Пробуждение было… ужасным, я с трудом возвращалась. Увидела Мартина… он лежал, пораженный. И разорвала чары, отбросила их.
— И, о Уолтер, Дик… как это было больно… как больно! В то мгновение я будто отказалась от мира, в котором нет беспорядка, нет печали, сомнений, от ритмичного, гармоничного мира света и музыки, ушла в мир, подобный… черной грязной кухне.
— И это ощущение во мне, — голос ее стал высоким, в нем слышались истерические нотки. — Оно во мне, оно шепчет, шепчет… пытается оторвать меня от вас, от Мартина, от всего человеческого; призывает сдаться, отказаться от своей человечности.
— Его печать! — всхлипнула она. — Чужое сознание, запечатанное во мне, оно пытается подчинить во мне человека, подавить мою волю… и если сдамся, оно даст мне свободу, невероятную свободу… но я тогда перестану быть человеком и стану… чудовищем.
И она закрыла лицо дрожащими руками.
— Если бы я смогла уснуть, — причитала она. — Но я боюсь спать. Мне кажется, я никогда больше не смогу спать. Ведь если усну, то не знаю, кем проснусь.
Я поймал взгляд Дрейка; он кивнул. Тогда я порылся в медицинской сумке и достал нужный раствор.
Налил немного в чашку и поднес к ее губам. Как ребенок, не раздумывая, она послушалась и выпила.
— Но я не сдамся. — Взгляд ее был трагичным. — Никогда! Я могу победить! Вы ведь верите мне?
— Победить? — Дрейк опустился рядом с ней, прижал ее к себе. — Вы храбрая девушка! Я знаю, конечно, вы победите. И помните: девять десятых того, что вы нам рассказали, просто результат переутомления и напряженных нервов. Вы победите… мы все победим. Не сомневайтесь.
— Я не сомневаюсь, — ответила она. — Я это знаю… но будет трудно… но я буду… буду…
Конечно, это способ инстинктивной защиты, возникший по той же причине, по какой у животных вырабатывается защитная окраска, например, полоски зебры и тигра, которые позволяют им сливаться с кустарником и джунглями, форма стебелька или листка у некоторых насекомых; и вообще все изумительное искусство маскировки, которое так развилось в ходе последней войны.
Подобно дикому животному, мозг человека пробивается через джунгли — джунгли жизни, переходит по мысленным тропам, проторенным поколениями его предшественников в их продвижении от рождения к смерти.
И тропы эти ограждены и закрыты фигурально и буквально — кустами и деревьями по нашему собственному выбору; это убежища привычного, постоянного, знакомого.
На этих унаследованных тропах, за этими привычными барьерами, человек чувствует себя уверенно, как животное на своей территории, — по крайней мере он так считает.
За пределами троп дикая местность, мир неведомого, и тропы человека — всего лишь кроличьи норы на опушке огромного леса.
Но для человека — это родной дом!
Поэтому сюда он устремляется после каких-нибудь откровений, после бури эмоций, напряженной борьбы — он старается уйти в убежище привычного; ему нужно такое окружение, которое не требует траты умственной энергии или инициативы, где не нужно напрягать силы в борьбе с неизвестным.
Прошу прощения за это отступление. Я написал это, вспомнив слова, которыми Дрейк наконец нарушил молчание.
Он подошел к плачущей девушке, и голос его прозвучал резко. Я вначале рассердился, но потом понял его цель.
— Вставайте, Руфь, — резко сказал он. — Он пришел в себя и придет снова. Оставьте его и позаботьтесь о еде. Я хочу есть.
Она недоверчиво, возмущенно взглянула на него.
— Голодны? — воскликнула она. — Вы можете думать о еде!
— Конечно… — оживленно ответил он. — Давайте поработаем, вместе у нас получится.
— Руфь, — мягко вмешался я, — нам нужно немного подумать и о себе, если мы хотим ему помочь. Вы должны поесть, а потом отдохнуть.
— Нечего оплакивать молоко, даже если они пролилось, — еще более оживленно заметил Дрейк. — Я понял это на фронте; мы вопили от радости при виде пищи, даже если парня, который ее принес, разорвало на клочки.
Руфь подняла с колен голову Вентнора, опустила ее на шелка, гневно вскочила, сжав кулаки, будто собиралась ударить Дрейка.
— Вы животное! — прошептала она. — А я думала… думала… О, как я вас ненавижу!
— Вот так-то лучше, — сказал Дик. — Ну, ударьте меня, если хотите. Чем больше рассердитесь, тем лучше себя почувствуете.
На мгновение мне показалось, что она его послушается; но тут гнев ее рассеялся.
— Спасибо… Дик, — спокойно сказала она.
И пока я сидел с Вентнором, они вдвоем приготовили еду из наших запасов, вскипятили чай на спиртовой лампе, набрав воды в журчащем ручейке. И я знал, что в этих банальностях Руфь нашла облегчение после невыносимого напряжение и сверхъестественного окружения, в котором мы так долго находились. К своему удивлению, я обнаружил, что проголодался, и с глубоким облегчением заметил, что Руфь тоже поела, хоть и немного.
Что-то в ней по-прежнему было неуловимое и тревожное. Может, просто эффект необычного освещения, думал я; и сразу понял, что это не так; украдкой поглядывая на Руфь, я видел в ее лице тень все того же нечеловеческого спокойствия, неземного отчуждения, которое, как я считаю, больше всего вывело из себя Вентнора и заставило его напасть на диск.
Я видел, как Руфь сражается с этим неизвестным, отгоняет его. Побледнев, она подняла голову и взглянула на меня. И в глазах ее я прочел ужас — и стыд.
— Руфь, — сказал я, — нет необходимости напоминать вам, что мы в трудном положении. Любой факт, любой обрывок знаний для нас необычайно важен, он может определить наши действия.
— Я хочу повторить вопрос вашего брата: что с вами сделала Норала? И что случилось с вами, когда вы подплыли к диску?
Вспышка интереса в глазах Дрейка сменилась удивлением: Руфь отшатнулась от моих вопросов.
— Ничего… — прошептала она, потом вызывающе: — ничего. Не понимаю, о чем вы говорите.
— Руфь! — теперь я говорил резко. — Вы знаете. Вы должны нам сказать
— ради него. — И я указал на Вентнора.
Она перевела дыхание.
— Вы правы… конечно, — неуверенно ответила она. — Только я… мне казалось, я с этим справлюсь. Но вы должны знать: я помечена.
Я перехватил быстрый взгляд Дрейка; в нем то же опасение за ее душевное здоровье.
— Да, — сказала она спокойнее. — Что-то новое и чуждое в самом сердце, в сознании, в душе. Оно пришло ко мне от Норалы, когда мы летели на кубе, и он… он поставил на мне свою печать… когда я была… — она покраснела, — в его объятиях.
Мы смотрели на нее, а она недоверчиво продолжала:
— Что-то заставляло меня забыть вас двоих… и Мартина… и весь знакомый мне мир. Оторвать меня от вас… от всех… перенести в какое-то неведомое спокойствие, в упорядоченный экстаз вечной тишины. И я так хотела подчиниться этому зову, помоги мне Господь!
— Я почувствовала это впервые, — продолжала она, — когда Норала положила руку мне на плечо. Это ощущение плыло со мной, окутывало меня, как… как вуаль, с головы до ног. Это спокойствие и мир, и в нем глубочайшее счастье, счастье бесконечной и абсолютной свободы.
— Мне казалось, что я на пороге неведомых экстазов… а вся моя прошлая жизнь — только сон: и вы все, и даже Мартин — сновидения во сне. Вы не были… реальны… и вы… не имели никакого значения.
— Гипноз, — сказал Дрейк, когда она смолкла.
— Нет, — она покачала головой. — Нет, это нечто большее. Это ощущение
— ощущение чуда — все усиливалось. Я вся была полна им. Ничего не помню о нашем полете, ничего не видела… и только однажды сквозь окутавший меня туман донеслось предупреждение, что Мартин в опасности, и я прорвалась сквозь эту завесу и увидела, как он схватил Норалу, а в глазах ее смерть.
— Я спасла его… и снова забыла. А потом, увидев прекрасное пламенное Существо… я не испытала ни страха, ни ужаса… только сильнейшее… радостное… предчувствие, как будто… как будто… — Она смолкла, опустила голову и, так и оставив предложение незаконченным, прошептала: — И когда… оно… подняло меня, было такое чувство, будто я наконец вырвалась из черного океана отчаяния и увидела солнце рая.
— Руфь! — воскликнул Дрейк; в голосе его слышалась боль; Руфь сморщилась.
— Подождите, — сказала она, поднимая маленькую дрожащую руку. — Вы сами спросили… и теперь должны выслушать.
Она молчала; а когда снова заговорила, в голосе ее звучал странный низкий ритм, глаза ее сверкали.
— Я была свободна… свободна от всех человеческих пут: страха и печали, любви и ненависти; свободна даже от надежды: к чему надежда, если все, чего я хочу, принадлежит мне? Я была частицей вечности и в то же время полностью сознавала, что я — это я.
— Как будто я превратилась в отражение сияющей звезды на поверхности тихого лесного пруда; стала легким ветерком, овевающим горные вершины; туманом, окутывающим спокойную долину; сверкающим лучом зари высоко в небе.
— И музыка — странная, удивительная, ужасная — но мне она не казалась ужасной, я сама была ее частью. Мощные аккорды, великие темы, подобные звездным роям, гармония — голос закона вечности, преобразованного в звуки. И все это… бесстрастно… но… восхитительно.
— От Существа, которое держало меня, от его огней исходила жизненная сила, поток нечеловеческой энергии, в котором я купалась. Как будто эта энергия… заново собирала меня, приближала к первоисточнику жизни, сливала меня с ним.
— Я чувствовала, как меня касаются легкие щупальца, ласкают меня… и тут послышались выстрелы. Пробуждение было… ужасным, я с трудом возвращалась. Увидела Мартина… он лежал, пораженный. И разорвала чары, отбросила их.
— И, о Уолтер, Дик… как это было больно… как больно! В то мгновение я будто отказалась от мира, в котором нет беспорядка, нет печали, сомнений, от ритмичного, гармоничного мира света и музыки, ушла в мир, подобный… черной грязной кухне.
— И это ощущение во мне, — голос ее стал высоким, в нем слышались истерические нотки. — Оно во мне, оно шепчет, шепчет… пытается оторвать меня от вас, от Мартина, от всего человеческого; призывает сдаться, отказаться от своей человечности.
— Его печать! — всхлипнула она. — Чужое сознание, запечатанное во мне, оно пытается подчинить во мне человека, подавить мою волю… и если сдамся, оно даст мне свободу, невероятную свободу… но я тогда перестану быть человеком и стану… чудовищем.
И она закрыла лицо дрожащими руками.
— Если бы я смогла уснуть, — причитала она. — Но я боюсь спать. Мне кажется, я никогда больше не смогу спать. Ведь если усну, то не знаю, кем проснусь.
Я поймал взгляд Дрейка; он кивнул. Тогда я порылся в медицинской сумке и достал нужный раствор.
Налил немного в чашку и поднес к ее губам. Как ребенок, не раздумывая, она послушалась и выпила.
— Но я не сдамся. — Взгляд ее был трагичным. — Никогда! Я могу победить! Вы ведь верите мне?
— Победить? — Дрейк опустился рядом с ней, прижал ее к себе. — Вы храбрая девушка! Я знаю, конечно, вы победите. И помните: девять десятых того, что вы нам рассказали, просто результат переутомления и напряженных нервов. Вы победите… мы все победим. Не сомневайтесь.
— Я не сомневаюсь, — ответила она. — Я это знаю… но будет трудно… но я буду… буду…
15. ДОМ НОРАЛЫ
Она закрыла глаза, тело ее расслабилось, средство подействовало быстро. Мы положили ее рядом с Вентнором на груду шелков, укрыли их складкой, потом молча взглянули друг на друга, и я подумал, такое ли у меня мрачное и изможденное лицо, как у него.
— Похоже, нам стоит посовещаться, — сказал он наконец коротко. — Надеюсь, вы не хотите спать.
— Нет, — так же коротко ответил я; такая манера спрашивать не успокаивала нервы. — И даже если бы хотел, вряд ли взвалил бы на вас все проблемы и отправился спать.
— Ради Бога, не разыгрывайте примадонну! — выпалил он. — Я не хотел вас обидеть.
— Простите, Дик. Мы оба немного нервничаем. — Он кивнул, сжал мою руку.
— Было бы не так плохо, если бы все четверо были бы в нормальном состоянии. Но Вентнор отключился, и один Бог знает насколько. А Руфь… у нее все наши неприятности и еще вдобавок свои. Мне кажется… — он помолчал в нерешительности… — мне кажется, что она не преувеличивала в своем рассказе. Может, наоборот, преуменьшила.
— Мне тоже, — мрачно согласился я. — И для меня это самое отвратительное в нашей ситуации — и причина не совсем в Руфи, — добавил я.
— Отвратительно! — повторил он. — Немыслимо, все это немыслимо. И тем не менее оно существует! И Вентнор — как он пришел в себя, что он говорил. Как будто заблудившаяся душа обрела голос.
— Был ли это бред, Гудвин? Или — если можно так выразиться — он вступил в контакт с этими существами, узнал их цель? Правда ли в его словах?
— Спросите себя сами, — ответил я. — Да вы знаете, что это правда. Разве вам и до его слов не приходили в голову такие мысли? Мне приходили. Его слова — лишь интерпретация, синтез фактов. Мне не хватало смелости сделать это самому.
— Похоже, нам стоит посовещаться, — сказал он наконец коротко. — Надеюсь, вы не хотите спать.
— Нет, — так же коротко ответил я; такая манера спрашивать не успокаивала нервы. — И даже если бы хотел, вряд ли взвалил бы на вас все проблемы и отправился спать.
— Ради Бога, не разыгрывайте примадонну! — выпалил он. — Я не хотел вас обидеть.
— Простите, Дик. Мы оба немного нервничаем. — Он кивнул, сжал мою руку.
— Было бы не так плохо, если бы все четверо были бы в нормальном состоянии. Но Вентнор отключился, и один Бог знает насколько. А Руфь… у нее все наши неприятности и еще вдобавок свои. Мне кажется… — он помолчал в нерешительности… — мне кажется, что она не преувеличивала в своем рассказе. Может, наоборот, преуменьшила.
— Мне тоже, — мрачно согласился я. — И для меня это самое отвратительное в нашей ситуации — и причина не совсем в Руфи, — добавил я.
— Отвратительно! — повторил он. — Немыслимо, все это немыслимо. И тем не менее оно существует! И Вентнор — как он пришел в себя, что он говорил. Как будто заблудившаяся душа обрела голос.
— Был ли это бред, Гудвин? Или — если можно так выразиться — он вступил в контакт с этими существами, узнал их цель? Правда ли в его словах?
— Спросите себя сами, — ответил я. — Да вы знаете, что это правда. Разве вам и до его слов не приходили в голову такие мысли? Мне приходили. Его слова — лишь интерпретация, синтез фактов. Мне не хватало смелости сделать это самому.