— Мне тоже, — кивнул он. — Но он пошел дальше. А что он имел в виду, говоря о Хранителе конусов и о том, что эти существа подчиняются тому же закону, что и мы? И почему велел нам возвращаться в город? Откуда он мог знать?
— В этом-то как раз ничего необъяснимого нет, — ответил я. — Сверхъестественная способность к восприятию благодаря тому, что отрезаны остальные, естественные каналы. В этом нет ничего необычного. В самой привычной форме мы находим это в чувствительности слепых. И вы, наверно, видели эксперименты с гипнозом, когда достигается тот же результат.
— Действуя вполне объяснимым способом, мозг приобретает возможность реагировать на то, что в нормальном состоянии не замечается; способен проникнуть восприятием в сферы более широкие, чем в нормальном состоянии. Есть такие болезни, при которых человек глохнет, но зато может воспринимать колебания, намного выше и ниже обычного уровня человеческого восприятия.
— Знаю, — сказал он. — Меня не нужно убеждать. Но мы все это воспринимаем теоретически — а когда сталкиваемся сами на практике, начинаем сомневаться.
— Многие ли христиане, по-вашему, не сомневаются, что Спаситель воскрес их мертвых, но если бы увидели это сегодня, стали бы настаивать на медицинском осмотре, помещении в клинку? Я не богохульствую, просто констатирую факты.
Неожиданно он встал и подошел к занавесу, через который исчезла Норала.
— Дик! — воскликнул я, торопливо идя за ним. — Куда вы? Что собираетесь делать?
— Иду за Норалой, — ответил он. — Хочу поговорить с ней и разобраться.
— Дрейк! — в ужасе воскликнул я, — не повторяйте ошибки Вентнора. Так мы ничего не добьемся. Не нужно, прошу вас, не нужно.
— Вы ошибаетесь, — упрямо ответил он. — Я до нее доберусь. Ей придется говорить.
Он протянул руку к занавесу. Но не успел его коснуться, как он раскрылся. Показался черный евнух. Он стоял неподвижно, разглядывая нас; на его черном лице горело пламя ненависти. Я протиснулся между Дрейком и им.
— Где твоя хозяйка, Юрук? — спросил я.
— Богиня ушла, — мрачно ответил он.
— Ушла? — Я не мог ему поверить: Норала мимо нас не проходила. — Куда?
— Кто может спрашивать у богини? Она приходит и уходит, когда ей вздумается.
Я перевел все это Дику.
— Он должен мне показать, — сказал Дик. — Не бойтесь, Гудвин, я не стану распускать язык. Но мне нужно с ней поговорить. Правда, нужно.
Что ж, подумал я, в его действиях много разумного. Совершенно очевидное решение — если, конечно, мы не признаем Норалу чем-то сверхъестественным; а я не мог признать этого. Она распоряжается неведомыми силами, она в контакте с металлическими существами, на ней печать их разума, описанная Руфью, — все это да. Но она по-прежнему женщина, я был в этом уверен. И, конечно, Дрейк не повторит ошибки Вентнора.
— Юрук, — сказал я, — мы думаем, ты лжешь. Мы хотим поговорить с твоей хозяйкой. Отведи нас к ней.
— Я уже сказал вам, что она ушла отсюда, — ответил он. — Если вы мне не верите, мне все равно. Я не могу отвести вас к ней, потому что не знаю, где она. Вы хотите, чтобы я провел вас по ее дому?
— Да.
— Богиня приказала мне подчиняться вам. — Он сардонически поклонился.
— Идите за мной.
Поиски наши были коротки. Мы вошли в то, что за неимением лучшего описания я назову центральным залом. Он круглый и весь покрыт грудами толстых небольших ковров; их цвета смягчились от времени.
Стены из того же подобия лунного камня, что и то помещение, в которое мы вошли через внешнюю дверь. Они поднимались вверх, к куполу, хрустальным цилиндрическим конусом. В стенах четыре двери, такие же, как та, через которую мы вошли. Мы по очереди заглянули в каждую дверь.
Все помещения оказались равными по размеру и форме, они расходились радиально от центрального зала. В каждом внешняя стена купола образовывала стену и потолок. Боковые стены — полупрозрачные перегородки; в каждой комнате стена, примыкающая к центральному залу, — дугообразная.
Первое помещение оказались абсолютно пустым. Во втором мы увидели с полдесятка наборов лат, множество коротких обоюдоострых мечей и длинных копий. Третье, я решил, логово Юрука; внутри медная жаровня, стойка с копьями и огромный лук; рядом прислонен полный стрел колчан. В четвертой комнате много больших и маленьких сундуков, деревянных и бронзовых; все прочно закрыты.
Пятая, несомненно, служила спальней Норалы. На полу толстый слой древних ковров. Рядом в домашнем беспорядке много пар сандалий. На одном сундуке груда гребней, поясов и лент, украшенных драгоценными камнями, алыми, синими, желтыми.
На все это мы едва взглянули. Искали Норалу. И не нашли ни следа. Она ушла, как и уверял нас евнух; невидимо мелькнула мимо Руфи, может быть, когда та не отрывала взгляда от брата; а может, в доме есть еще один тайный выход.
Юрук опустил занавесы и вернулся в первую комнату, мы за ним. Двое остававшиеся в ней не пошевелились. Мы подтащили седельные мешки и уселись на них.
Черный евнух присел в десяти шагах, лицом к нам; подбородок он опустил на колени, глядя на нас немигающими, лишенными всякого выражения глазами. Потом его удивительно длинные руки медленно двинулись, неторопливо, размеренно он описывал ими круги и дуги, касаясь пола когтями. Казалось, эти руки наделены собственной волей, независимы от остального тела.
Теперь я видел только его кисти, ритмично двигающиеся взад и вперед, так медленно, так усыпляюще — взад и вперед… — с этих черных рук стекал сон, они гипнотизировали…
Гипнотизировали! Я сбросил сонливость. Быстро взглянул на Дика, у того голова повисла, кивала, кивала ритмично, в такт движению черных рук. Я вскочил на ноги, дрожа от незнакомого чувства гнева, сунул пистолет прямо в сморщенное лицо.
— Будь проклят! — крикнул я. — Прекрати! Прекрати и повернись к нам спиной.
Мышцы руки сжались, когти напряглись, готовые схватить меня; глаза затянулись пленкой ненависти.
Он не мог знать, что эта за трубка, которой я ему угрожаю, но ощутил угрозу. Обхватив руками колени, повернулся ко мне спиной.
— В чем дело? — сонно спросил Дрейк.
— Он пытался загипнотизировать нас, — коротко ответил я. — И это ему почти удалось.
— Да. — Дрейк совершенно пришел в себя. — Я смотрел на его руки, и мне все больше хотелось спать… мне кажется, лучше связать Юрука. — Он встал.
— Нет, — удержал его я. — Пока мы настороже, он нам не опасен. Не хочу применять насилие. Подождите, может, это понадобится позже.
— Хорошо, — мрачно кивнул он. — Но говорю вам, доктор, когда наступит время, я буду действовать решительно. В этом пауке что-то такое, отчего мне хочется раздавить его… медленно.
— У меня нет угрызений совести — когда это полезно, — так же мрачно ответил я.
Мы снова опустились на седельные мешки; Дрейк достал черную трубку, печально посмотрел на нее, потом вопросительно на меня.
— Все мое было на убежавшем пони, — ответил я на его немой вопрос.
— И мое на моем пони, — вздохнул он. — И во время бега в развалинах я потерял свой кисет.
Он снова вздохнул и сжал трубку зубами.
— Конечно, — наконец сказал он, — если Вентнор прав… в этом своем бестелесном анализе… есть от чего прийти в ужас.
— От этого и еще от многого другого, — согласился я.
— Он сказал «металл», — размышлял Дрейк. — Металлические существа с кристаллическим мозгом и с молниями вместо крови. Вы принимаете это?
— Насколько я мог заметить, да, — ответил я. — Металлические, но подвижные. Неорганические, но со свойствами, которые мы до сих пор считали возможными только у органического вещества. Кристаллические, конечно, по строению и очень сложные. Магнитно-электрические силы составляют часть их жизни, как энергия мозга и нервных тканей — часть жизни человека. Одушевленные, подвижные, разумные комбинации металла с электрической энергией.
Дрейк сказал:
— Мы видели, как шар превратился в диск, а две пирамиды в звезды. Значит, их верхняя… оболочка способна изменяться. Думая об этом, я все время вспоминаю броненосца.
— Возможно… — у меня появилась новая мысль… — возможно, под этой металлической оболочкой есть органическое тело, что-то мягкое, животное… как в панцире черепахи, в перламутровой раковине устрицы или ракообразного..
— Нет, — прервал он, — если там есть тело, оно должно находиться между внешней оболочкой и центром. Потому что в центре что-то кристаллическое, очень твердое, непроницаемое…
— Гудвин, Вентнор попал в цель. Я видел, как ударила пуля. Но не отскочила, просто упала вниз. Как муха, ударившаяся о камень… и существо даже не почувствовало этого удара, как камень не почувствует столкновения с мухой.
— Дрейк, — сказал я, — я считаю все-таки, что эти существа состоят исключительно из металла, они неорганические, в какой-то невероятной, неведомой нам форме. Будем действовать, исходя из этого.
— Вы правы, — согласился он, — но я хотел, чтобы вы первым сказали это. Разве это так невероятно, Гудвин? Как вы определите разум, сознание?
— Общепринято определение Геккеля. Все способное воспринять стимул, реагировать под воздействием этого стимула и запомнить свою реакцию, может быть названо разумным, сознательным существом. Пропасть между тем, что мы называем органическим и неорганическим, постоянно сокращается. Вы знакомы с замечательными экспериментами Лилля с различными металлами?
— Очень поверхностно.
— Лилль доказал, что под воздействием электричества и других факторов металлы проявляют почти те же свойства, что нервы и мышцы человека. Они устают, отдыхают, а после отдыха становятся заметно сильнее; и у них бывает несварение, и они проявляют явные свойства памяти. Он также обнаружил, что они могут заболеть и умереть.
— Лилль заключает, что существует металлическое сознание. Ле Бон первым доказал, что металл чувствительнее человека, что его неподвижность только видимая (Ле Бон. Эволюция материи, глава одиннадцатая. — Прим. автора).
— Возьмите брусок магнитного железа, кажущийся таким серым и безжизненным, и подвергните его воздействию магнитного поля. Что произойдет? Железо состоит из молекул, которые в обычном состоянии повернуты во всех направлениях, совершенно беспорядочно. Но когда через него проходит ток, в этой внешне неподвижной массе происходят большие изменения. Все крошечные частицы поворачиваются своим северным концом в направлении движения тока.
— И тогда сам брусок становится магнитом, окруженным и наполненным магнитной энергией. Внешне он остался неподвижным; в действительности произошло большое передвижение.
— Но это бессознательное движение, — возразил я.
— Откуда вы знаете? — спросил он. — Если прав Жак Леб [5], это сознательное движение молекул, не менее сознательное, чем наши движения. Между ними нет никакой разницы.
— Все наши движение — не что иное, как невольная и неизбежная реакция на определенные стимулы. Если Леб прав, тогда я лютик на поле. Ведь Леб всего лишь восстановил провидение, одну из древнейших идей человечества, и сформулировал ее в терминах тропизма. Омар Хайам, химически возрожденный в Рокфеллеровском институте. Тем не менее те, кто признает его теории, утверждают, что нет разницы между их собственными импульсами и перемещением молекул в магнитном поле.
— И все же, Гудвин, железо соответствует трем критериям Геккеля: оно воспринимает стимулы, отвечает на них определенными действиями и сохраняет память об этом; когда ток перестает идти, у железа меняется степень деформации при растяжении, проводимость и другие свойства; они были изменены током; но с течением времени воспоминание об этом воздействии сглаживается. Точно так же ведет себя человеческий организм.
— В этом-то как раз ничего необъяснимого нет, — ответил я. — Сверхъестественная способность к восприятию благодаря тому, что отрезаны остальные, естественные каналы. В этом нет ничего необычного. В самой привычной форме мы находим это в чувствительности слепых. И вы, наверно, видели эксперименты с гипнозом, когда достигается тот же результат.
— Действуя вполне объяснимым способом, мозг приобретает возможность реагировать на то, что в нормальном состоянии не замечается; способен проникнуть восприятием в сферы более широкие, чем в нормальном состоянии. Есть такие болезни, при которых человек глохнет, но зато может воспринимать колебания, намного выше и ниже обычного уровня человеческого восприятия.
— Знаю, — сказал он. — Меня не нужно убеждать. Но мы все это воспринимаем теоретически — а когда сталкиваемся сами на практике, начинаем сомневаться.
— Многие ли христиане, по-вашему, не сомневаются, что Спаситель воскрес их мертвых, но если бы увидели это сегодня, стали бы настаивать на медицинском осмотре, помещении в клинку? Я не богохульствую, просто констатирую факты.
Неожиданно он встал и подошел к занавесу, через который исчезла Норала.
— Дик! — воскликнул я, торопливо идя за ним. — Куда вы? Что собираетесь делать?
— Иду за Норалой, — ответил он. — Хочу поговорить с ней и разобраться.
— Дрейк! — в ужасе воскликнул я, — не повторяйте ошибки Вентнора. Так мы ничего не добьемся. Не нужно, прошу вас, не нужно.
— Вы ошибаетесь, — упрямо ответил он. — Я до нее доберусь. Ей придется говорить.
Он протянул руку к занавесу. Но не успел его коснуться, как он раскрылся. Показался черный евнух. Он стоял неподвижно, разглядывая нас; на его черном лице горело пламя ненависти. Я протиснулся между Дрейком и им.
— Где твоя хозяйка, Юрук? — спросил я.
— Богиня ушла, — мрачно ответил он.
— Ушла? — Я не мог ему поверить: Норала мимо нас не проходила. — Куда?
— Кто может спрашивать у богини? Она приходит и уходит, когда ей вздумается.
Я перевел все это Дику.
— Он должен мне показать, — сказал Дик. — Не бойтесь, Гудвин, я не стану распускать язык. Но мне нужно с ней поговорить. Правда, нужно.
Что ж, подумал я, в его действиях много разумного. Совершенно очевидное решение — если, конечно, мы не признаем Норалу чем-то сверхъестественным; а я не мог признать этого. Она распоряжается неведомыми силами, она в контакте с металлическими существами, на ней печать их разума, описанная Руфью, — все это да. Но она по-прежнему женщина, я был в этом уверен. И, конечно, Дрейк не повторит ошибки Вентнора.
— Юрук, — сказал я, — мы думаем, ты лжешь. Мы хотим поговорить с твоей хозяйкой. Отведи нас к ней.
— Я уже сказал вам, что она ушла отсюда, — ответил он. — Если вы мне не верите, мне все равно. Я не могу отвести вас к ней, потому что не знаю, где она. Вы хотите, чтобы я провел вас по ее дому?
— Да.
— Богиня приказала мне подчиняться вам. — Он сардонически поклонился.
— Идите за мной.
Поиски наши были коротки. Мы вошли в то, что за неимением лучшего описания я назову центральным залом. Он круглый и весь покрыт грудами толстых небольших ковров; их цвета смягчились от времени.
Стены из того же подобия лунного камня, что и то помещение, в которое мы вошли через внешнюю дверь. Они поднимались вверх, к куполу, хрустальным цилиндрическим конусом. В стенах четыре двери, такие же, как та, через которую мы вошли. Мы по очереди заглянули в каждую дверь.
Все помещения оказались равными по размеру и форме, они расходились радиально от центрального зала. В каждом внешняя стена купола образовывала стену и потолок. Боковые стены — полупрозрачные перегородки; в каждой комнате стена, примыкающая к центральному залу, — дугообразная.
Первое помещение оказались абсолютно пустым. Во втором мы увидели с полдесятка наборов лат, множество коротких обоюдоострых мечей и длинных копий. Третье, я решил, логово Юрука; внутри медная жаровня, стойка с копьями и огромный лук; рядом прислонен полный стрел колчан. В четвертой комнате много больших и маленьких сундуков, деревянных и бронзовых; все прочно закрыты.
Пятая, несомненно, служила спальней Норалы. На полу толстый слой древних ковров. Рядом в домашнем беспорядке много пар сандалий. На одном сундуке груда гребней, поясов и лент, украшенных драгоценными камнями, алыми, синими, желтыми.
На все это мы едва взглянули. Искали Норалу. И не нашли ни следа. Она ушла, как и уверял нас евнух; невидимо мелькнула мимо Руфи, может быть, когда та не отрывала взгляда от брата; а может, в доме есть еще один тайный выход.
Юрук опустил занавесы и вернулся в первую комнату, мы за ним. Двое остававшиеся в ней не пошевелились. Мы подтащили седельные мешки и уселись на них.
Черный евнух присел в десяти шагах, лицом к нам; подбородок он опустил на колени, глядя на нас немигающими, лишенными всякого выражения глазами. Потом его удивительно длинные руки медленно двинулись, неторопливо, размеренно он описывал ими круги и дуги, касаясь пола когтями. Казалось, эти руки наделены собственной волей, независимы от остального тела.
Теперь я видел только его кисти, ритмично двигающиеся взад и вперед, так медленно, так усыпляюще — взад и вперед… — с этих черных рук стекал сон, они гипнотизировали…
Гипнотизировали! Я сбросил сонливость. Быстро взглянул на Дика, у того голова повисла, кивала, кивала ритмично, в такт движению черных рук. Я вскочил на ноги, дрожа от незнакомого чувства гнева, сунул пистолет прямо в сморщенное лицо.
— Будь проклят! — крикнул я. — Прекрати! Прекрати и повернись к нам спиной.
Мышцы руки сжались, когти напряглись, готовые схватить меня; глаза затянулись пленкой ненависти.
Он не мог знать, что эта за трубка, которой я ему угрожаю, но ощутил угрозу. Обхватив руками колени, повернулся ко мне спиной.
— В чем дело? — сонно спросил Дрейк.
— Он пытался загипнотизировать нас, — коротко ответил я. — И это ему почти удалось.
— Да. — Дрейк совершенно пришел в себя. — Я смотрел на его руки, и мне все больше хотелось спать… мне кажется, лучше связать Юрука. — Он встал.
— Нет, — удержал его я. — Пока мы настороже, он нам не опасен. Не хочу применять насилие. Подождите, может, это понадобится позже.
— Хорошо, — мрачно кивнул он. — Но говорю вам, доктор, когда наступит время, я буду действовать решительно. В этом пауке что-то такое, отчего мне хочется раздавить его… медленно.
— У меня нет угрызений совести — когда это полезно, — так же мрачно ответил я.
Мы снова опустились на седельные мешки; Дрейк достал черную трубку, печально посмотрел на нее, потом вопросительно на меня.
— Все мое было на убежавшем пони, — ответил я на его немой вопрос.
— И мое на моем пони, — вздохнул он. — И во время бега в развалинах я потерял свой кисет.
Он снова вздохнул и сжал трубку зубами.
— Конечно, — наконец сказал он, — если Вентнор прав… в этом своем бестелесном анализе… есть от чего прийти в ужас.
— От этого и еще от многого другого, — согласился я.
— Он сказал «металл», — размышлял Дрейк. — Металлические существа с кристаллическим мозгом и с молниями вместо крови. Вы принимаете это?
— Насколько я мог заметить, да, — ответил я. — Металлические, но подвижные. Неорганические, но со свойствами, которые мы до сих пор считали возможными только у органического вещества. Кристаллические, конечно, по строению и очень сложные. Магнитно-электрические силы составляют часть их жизни, как энергия мозга и нервных тканей — часть жизни человека. Одушевленные, подвижные, разумные комбинации металла с электрической энергией.
Дрейк сказал:
— Мы видели, как шар превратился в диск, а две пирамиды в звезды. Значит, их верхняя… оболочка способна изменяться. Думая об этом, я все время вспоминаю броненосца.
— Возможно… — у меня появилась новая мысль… — возможно, под этой металлической оболочкой есть органическое тело, что-то мягкое, животное… как в панцире черепахи, в перламутровой раковине устрицы или ракообразного..
— Нет, — прервал он, — если там есть тело, оно должно находиться между внешней оболочкой и центром. Потому что в центре что-то кристаллическое, очень твердое, непроницаемое…
— Гудвин, Вентнор попал в цель. Я видел, как ударила пуля. Но не отскочила, просто упала вниз. Как муха, ударившаяся о камень… и существо даже не почувствовало этого удара, как камень не почувствует столкновения с мухой.
— Дрейк, — сказал я, — я считаю все-таки, что эти существа состоят исключительно из металла, они неорганические, в какой-то невероятной, неведомой нам форме. Будем действовать, исходя из этого.
— Вы правы, — согласился он, — но я хотел, чтобы вы первым сказали это. Разве это так невероятно, Гудвин? Как вы определите разум, сознание?
— Общепринято определение Геккеля. Все способное воспринять стимул, реагировать под воздействием этого стимула и запомнить свою реакцию, может быть названо разумным, сознательным существом. Пропасть между тем, что мы называем органическим и неорганическим, постоянно сокращается. Вы знакомы с замечательными экспериментами Лилля с различными металлами?
— Очень поверхностно.
— Лилль доказал, что под воздействием электричества и других факторов металлы проявляют почти те же свойства, что нервы и мышцы человека. Они устают, отдыхают, а после отдыха становятся заметно сильнее; и у них бывает несварение, и они проявляют явные свойства памяти. Он также обнаружил, что они могут заболеть и умереть.
— Лилль заключает, что существует металлическое сознание. Ле Бон первым доказал, что металл чувствительнее человека, что его неподвижность только видимая (Ле Бон. Эволюция материи, глава одиннадцатая. — Прим. автора).
— Возьмите брусок магнитного железа, кажущийся таким серым и безжизненным, и подвергните его воздействию магнитного поля. Что произойдет? Железо состоит из молекул, которые в обычном состоянии повернуты во всех направлениях, совершенно беспорядочно. Но когда через него проходит ток, в этой внешне неподвижной массе происходят большие изменения. Все крошечные частицы поворачиваются своим северным концом в направлении движения тока.
— И тогда сам брусок становится магнитом, окруженным и наполненным магнитной энергией. Внешне он остался неподвижным; в действительности произошло большое передвижение.
— Но это бессознательное движение, — возразил я.
— Откуда вы знаете? — спросил он. — Если прав Жак Леб [5], это сознательное движение молекул, не менее сознательное, чем наши движения. Между ними нет никакой разницы.
— Все наши движение — не что иное, как невольная и неизбежная реакция на определенные стимулы. Если Леб прав, тогда я лютик на поле. Ведь Леб всего лишь восстановил провидение, одну из древнейших идей человечества, и сформулировал ее в терминах тропизма. Омар Хайам, химически возрожденный в Рокфеллеровском институте. Тем не менее те, кто признает его теории, утверждают, что нет разницы между их собственными импульсами и перемещением молекул в магнитном поле.
— И все же, Гудвин, железо соответствует трем критериям Геккеля: оно воспринимает стимулы, отвечает на них определенными действиями и сохраняет память об этом; когда ток перестает идти, у железа меняется степень деформации при растяжении, проводимость и другие свойства; они были изменены током; но с течением времени воспоминание об этом воздействии сглаживается. Точно так же ведет себя человеческий организм.
16. МЫСЛЯЩИЙ МЕТАЛЛ!
— Допустим, — согласился я. — Мы подходим к их способу передвижения. В простейшей формулировке всякое движение есть перемещение в пространстве под воздействием силы тяготения. Ходьба человека — это постоянное преодоление силы тяготения, которая стремится притянуть его к поверхности земли и прижать к ней. Гравитация распространяется в эфире — это колебания, родственные магнитному полю, которое, если использовать ваше сравнение, поворачивает молекулы железа. Ходьба — это постоянные разрывы поля тяготения.
— Снимите на пленку идущего человека, пропустите ускоренно, и вам покажется, что человек летит. Не будет видно постоянных падений и подъемов, из которых и состоит ходьба.
— Я полагаю, что передвижение этих существ состоит в постоянном преодолении поля тяготения, точно так же, как наша ходьба, только в таком ритме, что нам это продвижение кажется непрерывным.
— Несомненно, если бы мы могли замедлить поступление частичек света в глаз, мы бы увидели вместо непрерывного полета серию прыжков — точно так же как замедление пленки показывает нам ходьбу как серию спотыканий.
— Хорошо, до сих пор в этом феномене нет ничего такого, что человеческий мозг счел бы невозможным; поэтому интеллектуально мы продолжаем оставаться хозяевами этого феномена; нам нужно опасаться только недоступного человеческой мысли.
— Металлические и кристаллические, — сказал Дрейк. — А почему бы и нет? А мы сами кто такие? Кожаные мешки, полные некими жидкостями и опирающиеся на подвижное устройство, состоящее в основном из извести. Мы, с нашей кожей, ногтями и волосами, происходим в конечном счете из того первобытного желе, которое существовало бессчетные миллионы лет назад и которое Грегори [6] назвал протобионом. И оттуда же змеи с их чешуей и птицы с их перьями; рог носорогов и волшебные крылышки бабочки; панцирь краба, тонкая паутинка и сверкающее чудо перламутра.
— Разве между всеми ними меньшая пропасть, чем между нами и металлом? Я думаю, нет.
— Не материально, — согласился я. — Но остается вопрос о сознании.
— Этого я не могу понять, — сказал Дрейк. — Вентнор говорил… как он это назвал? — о групповом сознании, действующем в нашей сфере и в сферах выше и ниже нашей, с известными и неизвестными нам чувствами. Я вижу это… смутно, Гудвин… но не могу понять.
— Мы согласились называть эти существа металлическими, Дик, — ответил я. Но это совсем не значит, что они состоят из известных нам металлов. Но, будучи металлическими, они должны иметь кристаллическую структуру.
— Как указал Грегори, кристаллы и то, что мы называем органической материей, с самого начала эволюции имели равные шансы. Мы не можем представить жизнь, не наделив ее определенным сознанием. Голод — это проявление сознания, и нет других стимулов для еды, кроме голода.
— Кристаллы едят. Извлечение энергии из пищи сознательно, потому что целенаправленно, а цели без сознания не бывает; извлечение энергии для деятельности тоже целенаправленно и потому сознательно. Кристаллы делают и то, и другое. И могут передать эту способность своим детям, точно так же, как мы. Нет причин, почему бы им в благоприятных условиях не вырастать до гигантских размеров, однако они этого не делают. Они достигают определенного размера и за него не переходят.
— Напротив, они делятся, дают жизнь другим, меньшим кристаллам, которые начинают расти, пока не достигают размеров предшествующего поколения. И эти младшие поколения, как у людей и животных, повторяют старшие!
— Итак, мы приходим к заключению о возможности появления кристаллических существ, которые благодаря законам эволюции могут достигнуть такой ступени, какой достигли существа, удерживающие нас. И разве не меньше разницы между нами и ими, чем между нами и ползающими земноводными, нашими далекими предками? Или между нами и амебой — живым плавающим животом, из которого мы все вышли? Или между амебой и инертным желе протобиона?
— А что касается группового сознания, о котором говорил Вентнор, то я думаю, он имеет в виду общественное сознание, как у пчел или муравьев, то, что Метерлинк назвал «духом улья». Он проявляется в распределении ролей насекомых, как геометрические построения ясно проявляют разум наших кристаллических существ.
— Ничего нет удивительнее быстрой организации без всякой видимой связи то ли для нападения, то ли для работы в рое пчел; точно так же без всякой связи изготовители воска, воспитатели молодежи, собиратели меда, химики, изготовители пищи — все эти многочисленные специалисты роя вдруг покидают его со старой маткой, но оставляют достаточно специалистов всех видов, чтобы обслуживать молодую.
— И все это пропорциональное распределение достигается без всяких известных нам способов связи. И это очевидно разумное распределение. Ибо если бы оно было случайным, могли бы уйти все изготовители меда, и тогда весь рой умер бы с голоду, или ушли бы все химики, и не была бы правильно подготовлена пища для молодежи — и так далее, и так далее.
— Для такого развития, как у наших существ, требуется длительная эволюция, не меньше времени, чем потребовалось нам, чтобы обособиться от ящеров. Что они делали все это время? Почему не ударили по человеку, как говорил Вентнор?
— Не знаю, — беспомощно ответил я. — Но эволюция — это не медленный, постепенный процесс, как думал Дарвин. Бывают взрывы, природа создает новый вид почти за одну за ночь. А потом долгие века развития и приспособления, и появляется новая раса.
— Возможно, какие-то необыкновенные условия сформировали эти существа. А может, они долгие века развивались в космосе, не на земле, и та невероятная пропасть, которую мы видели, на самом деле одна из их дорог. Они могли попасть сюда на осколке какой-то разбитой планеты, найти в этой долине подходящие условия и развиться с поразительной быстротой (Теория профессора Сванте Аррениуса о распространении жизни при помощи крошечных спор, которые переносятся в пространстве. Смотри его «Сотворение мира». — У.Т.Г).
— Что-то их сдерживало, — прошептал Дрейк, — а теперь они освободились. Вентнор прав, я это чувствую. Что же нам делать?
— Возвращаться в их город, — ответил я. — Идти туда, как он сказал. Я думаю, он знал, о чем говорил. И думаю, он сможет нам помочь. Он не просил нас, это был приказ.
— Но что можем мы сделать, два человека против всех этих существ? — простонал он.
— Узнаем, когда придем в город, — ответил я.
— Ну что ж, — прежняя беззаботность вернулась к нему, — в каждом кризисе на этом старом шаре вовремя подвертывался человек, помогавший его разрешить. Нас двое. И самое худшее — погибнем в борьбе, как многие до нас. Итак, что бы ни было в аду, идем в ад.
Некоторое время мы молчали.
Наконец Дрейк заговорил:
— Идти нужно утром. — Он рассмеялся. — Звучит так, будто мы живем в пригороде.
— Рассвет скоро, — сказал я. — Прилягте, а я вас разбужу, когда решу, что вы достаточно спали.
— Это не честно, — сонно возразил он.
— Я не хочу спать, — ответил я, и ответил правду.
К тому же мне хотелось без помех порасспрашивать Юрука.
Дрейк улегся. Когда он уснул, я подошел к черному евнуху и, положив руку на рукоять пистолета, сел лицом к нему.
— Снимите на пленку идущего человека, пропустите ускоренно, и вам покажется, что человек летит. Не будет видно постоянных падений и подъемов, из которых и состоит ходьба.
— Я полагаю, что передвижение этих существ состоит в постоянном преодолении поля тяготения, точно так же, как наша ходьба, только в таком ритме, что нам это продвижение кажется непрерывным.
— Несомненно, если бы мы могли замедлить поступление частичек света в глаз, мы бы увидели вместо непрерывного полета серию прыжков — точно так же как замедление пленки показывает нам ходьбу как серию спотыканий.
— Хорошо, до сих пор в этом феномене нет ничего такого, что человеческий мозг счел бы невозможным; поэтому интеллектуально мы продолжаем оставаться хозяевами этого феномена; нам нужно опасаться только недоступного человеческой мысли.
— Металлические и кристаллические, — сказал Дрейк. — А почему бы и нет? А мы сами кто такие? Кожаные мешки, полные некими жидкостями и опирающиеся на подвижное устройство, состоящее в основном из извести. Мы, с нашей кожей, ногтями и волосами, происходим в конечном счете из того первобытного желе, которое существовало бессчетные миллионы лет назад и которое Грегори [6] назвал протобионом. И оттуда же змеи с их чешуей и птицы с их перьями; рог носорогов и волшебные крылышки бабочки; панцирь краба, тонкая паутинка и сверкающее чудо перламутра.
— Разве между всеми ними меньшая пропасть, чем между нами и металлом? Я думаю, нет.
— Не материально, — согласился я. — Но остается вопрос о сознании.
— Этого я не могу понять, — сказал Дрейк. — Вентнор говорил… как он это назвал? — о групповом сознании, действующем в нашей сфере и в сферах выше и ниже нашей, с известными и неизвестными нам чувствами. Я вижу это… смутно, Гудвин… но не могу понять.
— Мы согласились называть эти существа металлическими, Дик, — ответил я. Но это совсем не значит, что они состоят из известных нам металлов. Но, будучи металлическими, они должны иметь кристаллическую структуру.
— Как указал Грегори, кристаллы и то, что мы называем органической материей, с самого начала эволюции имели равные шансы. Мы не можем представить жизнь, не наделив ее определенным сознанием. Голод — это проявление сознания, и нет других стимулов для еды, кроме голода.
— Кристаллы едят. Извлечение энергии из пищи сознательно, потому что целенаправленно, а цели без сознания не бывает; извлечение энергии для деятельности тоже целенаправленно и потому сознательно. Кристаллы делают и то, и другое. И могут передать эту способность своим детям, точно так же, как мы. Нет причин, почему бы им в благоприятных условиях не вырастать до гигантских размеров, однако они этого не делают. Они достигают определенного размера и за него не переходят.
— Напротив, они делятся, дают жизнь другим, меньшим кристаллам, которые начинают расти, пока не достигают размеров предшествующего поколения. И эти младшие поколения, как у людей и животных, повторяют старшие!
— Итак, мы приходим к заключению о возможности появления кристаллических существ, которые благодаря законам эволюции могут достигнуть такой ступени, какой достигли существа, удерживающие нас. И разве не меньше разницы между нами и ими, чем между нами и ползающими земноводными, нашими далекими предками? Или между нами и амебой — живым плавающим животом, из которого мы все вышли? Или между амебой и инертным желе протобиона?
— А что касается группового сознания, о котором говорил Вентнор, то я думаю, он имеет в виду общественное сознание, как у пчел или муравьев, то, что Метерлинк назвал «духом улья». Он проявляется в распределении ролей насекомых, как геометрические построения ясно проявляют разум наших кристаллических существ.
— Ничего нет удивительнее быстрой организации без всякой видимой связи то ли для нападения, то ли для работы в рое пчел; точно так же без всякой связи изготовители воска, воспитатели молодежи, собиратели меда, химики, изготовители пищи — все эти многочисленные специалисты роя вдруг покидают его со старой маткой, но оставляют достаточно специалистов всех видов, чтобы обслуживать молодую.
— И все это пропорциональное распределение достигается без всяких известных нам способов связи. И это очевидно разумное распределение. Ибо если бы оно было случайным, могли бы уйти все изготовители меда, и тогда весь рой умер бы с голоду, или ушли бы все химики, и не была бы правильно подготовлена пища для молодежи — и так далее, и так далее.
— Для такого развития, как у наших существ, требуется длительная эволюция, не меньше времени, чем потребовалось нам, чтобы обособиться от ящеров. Что они делали все это время? Почему не ударили по человеку, как говорил Вентнор?
— Не знаю, — беспомощно ответил я. — Но эволюция — это не медленный, постепенный процесс, как думал Дарвин. Бывают взрывы, природа создает новый вид почти за одну за ночь. А потом долгие века развития и приспособления, и появляется новая раса.
— Возможно, какие-то необыкновенные условия сформировали эти существа. А может, они долгие века развивались в космосе, не на земле, и та невероятная пропасть, которую мы видели, на самом деле одна из их дорог. Они могли попасть сюда на осколке какой-то разбитой планеты, найти в этой долине подходящие условия и развиться с поразительной быстротой (Теория профессора Сванте Аррениуса о распространении жизни при помощи крошечных спор, которые переносятся в пространстве. Смотри его «Сотворение мира». — У.Т.Г).
— Что-то их сдерживало, — прошептал Дрейк, — а теперь они освободились. Вентнор прав, я это чувствую. Что же нам делать?
— Возвращаться в их город, — ответил я. — Идти туда, как он сказал. Я думаю, он знал, о чем говорил. И думаю, он сможет нам помочь. Он не просил нас, это был приказ.
— Но что можем мы сделать, два человека против всех этих существ? — простонал он.
— Узнаем, когда придем в город, — ответил я.
— Ну что ж, — прежняя беззаботность вернулась к нему, — в каждом кризисе на этом старом шаре вовремя подвертывался человек, помогавший его разрешить. Нас двое. И самое худшее — погибнем в борьбе, как многие до нас. Итак, что бы ни было в аду, идем в ад.
Некоторое время мы молчали.
Наконец Дрейк заговорил:
— Идти нужно утром. — Он рассмеялся. — Звучит так, будто мы живем в пригороде.
— Рассвет скоро, — сказал я. — Прилягте, а я вас разбужу, когда решу, что вы достаточно спали.
— Это не честно, — сонно возразил он.
— Я не хочу спать, — ответил я, и ответил правду.
К тому же мне хотелось без помех порасспрашивать Юрука.
Дрейк улегся. Когда он уснул, я подошел к черному евнуху и, положив руку на рукоять пистолета, сел лицом к нему.
17. ЮРУК
— Юрук, — прошептал я, — ты любишь нас, как пшеничное поле бурю, приветствуешь, как приговоренный к повешению веревку. Раскрылась дверь в мир страшных снов; ты считал ее запечатанной, а через нее пришли мы. Ответь правдиво на мои вопросы, и, может быть, мы уйдем в ту же дверь.
В глубине его черных глаз появился интерес.
— Отсюда есть выход, — прошептал он. — И он не проходит через… них. Я могу показать его вам.
Я не был настолько слеп, чтобы не заметить выражение злобы и коварства на его морщинистом лице.
— Куда же ведет этот путь? — спросил я. — Нас искали — люди в кольчугах, с копьями и стрелами. Твой путь ведет к ним, Юрук?
Некоторое время он колебался, полузакрыв лишенные ресниц веки.
— Да, — мрачно признал он. — Путь ведет к ним, в их место. Но там вы будете в меньшей опасности, среди своих.
— Не думаю, — сразу ответил я. — Непохожие на нас уничтожили похожих, прогнали их, иначе те захватили бы нас и убили. Зачем же нам уходить от них и идти к тем, кто нас уничтожит?
— Они вас не убьют, — сказал он, — если отдадите им… ее. — Он указал длинным пальцем на спящую Руфь. — Черкис многое простит за нее. Почему бы вам так не поступить? Ведь она всего лишь женщина.
Он выплюнул это слово, и я почувствовал желание убить его.
— К тому же, — добавил он, — вы и сами можете позабавить его.
— Черкиса? — спросил я.
— Черкиса. Юрук не дурак. Он знает, что в мире, с тех пор как мы бежали от гнева Искандера в тайную долину, возникло много нового. Вы сможете развлечь Черкиса многим, кроме этой женщины. Многим, я думаю. Идите к нему, не бойтесь.
Черкис? Что-то знакомое. Черкис? Ну, конечно, это Ксеркс, знаменитый персидский завоеватель. Время исказило его имя в Черкис. А Искандер? Конечно, Александр. Вентнор был прав.
— Юрук, — спросил я, — а та, кого ты называешь богиней, Норала, она из народа Черкиса?
— Давным-давно, — ответил он, — очень-очень давно была смута в их городе, даже в самом дворце Черкиса. И я бежал с матерью богини. Нас было двадцать. И мы бежали сюда, прошли тем путем, который я вам покажу…
Он хитро улыбался; я не проявил интереса.
— Мать богини понравилась тому, кто правит здесь, — продолжал он. — Но потом она состарилась, стала некрасивой и увяла. И он убил ее. Она превратилась в облачко пыли и улетела. И он убил остальных, которые перестали ему нравиться. И ударил меня, как его… — он указал на Вентнора.
— Придя в себя, я увидел свои искалеченные плечи. Богиня родилась здесь. Она в родстве с тем, кто правит! Поэтому она может призывать молнии. Разве не был отцом Искандера Зевс Аммон, явившийся к матери Искандера в образе большой змеи? Ну? Родилась богиня, с самого рождения владела она молниями. И она такая, какой вы ее знаете.
— Идите к своим! Идите к своим! — он неожиданно закричал. — Пусть тебя лучше побьет твой брат, чем съест тигр. Идите к своим. Я вам покажу путь.
Он вскочил на ноги, обхватил меня за пояс и провел через завешенный овал в цилиндрический зал, раздвинул занавес спальни Норалы, втолкнул меня туда. Потом быстро подошел к дальней стене и нажал в одном месте.
Отодвинулась часть стены из жемчугоподобного материала, обнаружив овальный проход. Я увидел тропу, уходящую в лес, бледно-зеленый в убывающем свете. Тропа черным языком уходила в глубину рощи и исчезала.
— Иди по ней, — указал Юрук. — Бери с собой тех, кто пришел с тобой, и иди по ней.
Сморщенное лицо светилось ожиданием.
— Уйдешь? — спрашивал Юрук. — Уведешь всех с собой?
— Пока нет, — ответил я задумчиво. — Пока нет.
И тут же пришел в себя от пламени гнева в его глазах.
— Отведи меня назад, — коротко сказал я. Он вернул дверь на место, мрачно повернулся. Я шел за ним, думая, чем вызвана такая ненависть к нам, стремление избавиться от нас, несмотря на приказ женщины, которая для него богиня.
Человек привыкает искать сложное, когда простой ответ находится рядом. Поэтому я сразу не понял, что в основе его поведения обычная ревность; он хотел по-прежнему, как было уже, очевидно, многие годы, оставаться единственным человеком рядом с Норалой. Не понял, и Руфь с Дрейком дорого за это заплатят.
Я взглянул на них. Они продолжали спокойно спать. Все так же в трансе лежал Вентнор.
— Садись, — приказал я евнуху. — И повернись ко мне спиной.
Я сел рядом с Дрейком, продолжая разгадывать загадку, но не упуская из виду черного. Я достаточно легко ответил на вопрос Дрейка о сознании металлических существ; теперь я понимал, что это самая суть необычного феномена; должен был признать, что именно в этом вопросе испытываю наибольшую неуверенность. Ясно, что чувство упорядоченности у этих существ намного превосходит то, что испытывает человек.
Ясно также, что они знают о магнитных силах больше человека и хорошо умеют ими управлять. У них есть представление о красоте: об этом свидетельствует дворец Норалы; человеческое воображение не могло бы его создать, а руки человека — воплотить в действительность. Каковы же чувства, что питают их сознание?
В золотой зоне диска было девять овалов. Мне стало ясно, что это органы чувств.
Но — девять чувств!
А большие звезды — у них сколько? А кубы? Раскрываются ли они, как шар и пирамиды?
А само сознание — что это такое в конце концов? Производное мозга, его выделение? Кумулятивное выражение, химическое в своей основе, всего огромного количества клеток, из которых состоит наш организм? Непостижимый правитель города-тела, жителями которого являются клетки? Созданный ими самими, чтобы управлять?
Это ли многие называют душой? Или это просто другая форма материи, самореализующаяся сила, которая использует тело как средство, как другие силы используют машины? Ведь то, что мы называем я, эго, это всего лишь искорка осознания, бегущая по тропе времени в механизме, который мы называем мозгом; искорка, вступающая в контакт, как электрическая искра в проводе.
Существует ли море сознания, которое плещет о берега далеких звезд? И находит выражение во всем: в человеке и камне, металле и цветке, драгоценности и облаке? Одинаковое всюду по своей сущности и ограниченное только формами того, что оно оживляет? Если это так, то проблема жизни металлических существ перестает быть проблемой, она решена!
В глубине его черных глаз появился интерес.
— Отсюда есть выход, — прошептал он. — И он не проходит через… них. Я могу показать его вам.
Я не был настолько слеп, чтобы не заметить выражение злобы и коварства на его морщинистом лице.
— Куда же ведет этот путь? — спросил я. — Нас искали — люди в кольчугах, с копьями и стрелами. Твой путь ведет к ним, Юрук?
Некоторое время он колебался, полузакрыв лишенные ресниц веки.
— Да, — мрачно признал он. — Путь ведет к ним, в их место. Но там вы будете в меньшей опасности, среди своих.
— Не думаю, — сразу ответил я. — Непохожие на нас уничтожили похожих, прогнали их, иначе те захватили бы нас и убили. Зачем же нам уходить от них и идти к тем, кто нас уничтожит?
— Они вас не убьют, — сказал он, — если отдадите им… ее. — Он указал длинным пальцем на спящую Руфь. — Черкис многое простит за нее. Почему бы вам так не поступить? Ведь она всего лишь женщина.
Он выплюнул это слово, и я почувствовал желание убить его.
— К тому же, — добавил он, — вы и сами можете позабавить его.
— Черкиса? — спросил я.
— Черкиса. Юрук не дурак. Он знает, что в мире, с тех пор как мы бежали от гнева Искандера в тайную долину, возникло много нового. Вы сможете развлечь Черкиса многим, кроме этой женщины. Многим, я думаю. Идите к нему, не бойтесь.
Черкис? Что-то знакомое. Черкис? Ну, конечно, это Ксеркс, знаменитый персидский завоеватель. Время исказило его имя в Черкис. А Искандер? Конечно, Александр. Вентнор был прав.
— Юрук, — спросил я, — а та, кого ты называешь богиней, Норала, она из народа Черкиса?
— Давным-давно, — ответил он, — очень-очень давно была смута в их городе, даже в самом дворце Черкиса. И я бежал с матерью богини. Нас было двадцать. И мы бежали сюда, прошли тем путем, который я вам покажу…
Он хитро улыбался; я не проявил интереса.
— Мать богини понравилась тому, кто правит здесь, — продолжал он. — Но потом она состарилась, стала некрасивой и увяла. И он убил ее. Она превратилась в облачко пыли и улетела. И он убил остальных, которые перестали ему нравиться. И ударил меня, как его… — он указал на Вентнора.
— Придя в себя, я увидел свои искалеченные плечи. Богиня родилась здесь. Она в родстве с тем, кто правит! Поэтому она может призывать молнии. Разве не был отцом Искандера Зевс Аммон, явившийся к матери Искандера в образе большой змеи? Ну? Родилась богиня, с самого рождения владела она молниями. И она такая, какой вы ее знаете.
— Идите к своим! Идите к своим! — он неожиданно закричал. — Пусть тебя лучше побьет твой брат, чем съест тигр. Идите к своим. Я вам покажу путь.
Он вскочил на ноги, обхватил меня за пояс и провел через завешенный овал в цилиндрический зал, раздвинул занавес спальни Норалы, втолкнул меня туда. Потом быстро подошел к дальней стене и нажал в одном месте.
Отодвинулась часть стены из жемчугоподобного материала, обнаружив овальный проход. Я увидел тропу, уходящую в лес, бледно-зеленый в убывающем свете. Тропа черным языком уходила в глубину рощи и исчезала.
— Иди по ней, — указал Юрук. — Бери с собой тех, кто пришел с тобой, и иди по ней.
Сморщенное лицо светилось ожиданием.
— Уйдешь? — спрашивал Юрук. — Уведешь всех с собой?
— Пока нет, — ответил я задумчиво. — Пока нет.
И тут же пришел в себя от пламени гнева в его глазах.
— Отведи меня назад, — коротко сказал я. Он вернул дверь на место, мрачно повернулся. Я шел за ним, думая, чем вызвана такая ненависть к нам, стремление избавиться от нас, несмотря на приказ женщины, которая для него богиня.
Человек привыкает искать сложное, когда простой ответ находится рядом. Поэтому я сразу не понял, что в основе его поведения обычная ревность; он хотел по-прежнему, как было уже, очевидно, многие годы, оставаться единственным человеком рядом с Норалой. Не понял, и Руфь с Дрейком дорого за это заплатят.
Я взглянул на них. Они продолжали спокойно спать. Все так же в трансе лежал Вентнор.
— Садись, — приказал я евнуху. — И повернись ко мне спиной.
Я сел рядом с Дрейком, продолжая разгадывать загадку, но не упуская из виду черного. Я достаточно легко ответил на вопрос Дрейка о сознании металлических существ; теперь я понимал, что это самая суть необычного феномена; должен был признать, что именно в этом вопросе испытываю наибольшую неуверенность. Ясно, что чувство упорядоченности у этих существ намного превосходит то, что испытывает человек.
Ясно также, что они знают о магнитных силах больше человека и хорошо умеют ими управлять. У них есть представление о красоте: об этом свидетельствует дворец Норалы; человеческое воображение не могло бы его создать, а руки человека — воплотить в действительность. Каковы же чувства, что питают их сознание?
В золотой зоне диска было девять овалов. Мне стало ясно, что это органы чувств.
Но — девять чувств!
А большие звезды — у них сколько? А кубы? Раскрываются ли они, как шар и пирамиды?
А само сознание — что это такое в конце концов? Производное мозга, его выделение? Кумулятивное выражение, химическое в своей основе, всего огромного количества клеток, из которых состоит наш организм? Непостижимый правитель города-тела, жителями которого являются клетки? Созданный ими самими, чтобы управлять?
Это ли многие называют душой? Или это просто другая форма материи, самореализующаяся сила, которая использует тело как средство, как другие силы используют машины? Ведь то, что мы называем я, эго, это всего лишь искорка осознания, бегущая по тропе времени в механизме, который мы называем мозгом; искорка, вступающая в контакт, как электрическая искра в проводе.
Существует ли море сознания, которое плещет о берега далеких звезд? И находит выражение во всем: в человеке и камне, металле и цветке, драгоценности и облаке? Одинаковое всюду по своей сущности и ограниченное только формами того, что оно оживляет? Если это так, то проблема жизни металлических существ перестает быть проблемой, она решена!