Страница:
– Туда ему, насколько я знаю, не сообщалось. Иначе он проявил бы хоть какой-то интерес.
– Я бы не стал его беспокоить. Сначала разберемся сами.
«Ну понятно, – подумал шеф администрации. – Сейчас инициатива у тебя в руках, а узнай об этом первый – неизвестно еще, что он станет делать…»
Вслух же он сказал:
– По сути, нет ведь ничего столь определенного, чтобы докладывать на самый верх.
– Совершенно верно. Итак – успехов.
– Всего наилучшего.
6
7
8
9
– Я бы не стал его беспокоить. Сначала разберемся сами.
«Ну понятно, – подумал шеф администрации. – Сейчас инициатива у тебя в руках, а узнай об этом первый – неизвестно еще, что он станет делать…»
Вслух же он сказал:
– По сути, нет ведь ничего столь определенного, чтобы докладывать на самый верх.
– Совершенно верно. Итак – успехов.
– Всего наилучшего.
6
В лимузине Гридень продолжал думать над вновь открывшейся перспективой. Тут было, над чем поразмыслить, и помимо главных, совершенно ясных для него ходов.
Нет, сама, возможно, предстоящая катастрофа Гридня, прямо сказать, не очень беспокоила. Он в нее просто не поверил. Почему? Ну не поверил, и все тут. Подсознание не говорило ему о такой опасности. А подсознанию он верил. Так что размышления, которым он сейчас предался, касались вовсе не путей спасения от мирового катаклизма, а действий чисто практических, которые следовало предпринять – или, наоборот, предпринимать не следовало – в самое ближайшее время. Уже сегодня. И вот это «следует – не следует», исполненное противоречий, и заставляло сейчас магната нервно ерзать на мягкой коже сиденья, как если бы он пытался отыскать на нем такое место, которое само и подскажет нужное решение.
Дилемма заключалась в том, что, с одной стороны, новую информацию – и только что полученную им, и ту, которую еще только предстояло получить, – следовало хранить в строжайшей тайне, потому что любая утечка ее привела бы к уменьшению возможной прибыли, величину которой Гридень в первом приближении, округляя, представил себе сразу же, как только биржевая операция по всему фронту – не Москва только, но и Нью-Йорк, Лондон, Страсбург и так далее – возникла в его сознании. Он не только определил порядок величины, но и вчерне уже распределил эти деньги по назначению. Иными словами, суммы эти оказались как бы уже запланированными в бюджет, нарушение которого Гридень считал признаком непрофессиональности. И делиться с кем-нибудь новой информацией означало бы практически не что иное, как делиться прибылью. А этого очень не хотелось. Это было бы противоестественно. Таким образом, вывод напрашивался сам собой: никому ни слова, никаких пояснений, никакой мотивации. Почему продаю? Просто решил вычистить портфель, да и понадобились деньги – шутка ли, три таких парохода покупаются… Убедительно? Убедительно. Поверят или нет – но придраться не к чему.
Но – как отлично понимал Гридень – кто-то придерется и начнет копать.
Может быть, почти для каждого его объяснений хватит. Но только не для Федюни.
Именно так, по старой-старой памяти, Гридень в мыслях называл глубокоуважаемого Федора Петровича Кудлатого, весьма солидного предпринимателя и финансиста, контролирующего значительную часть рынка цветных металлов (не только в России), а также воздушного транспорта и железных дорог, а в далеком уже, но незабвенном прошлом – большого авторитета, Кудряша по кликухе, стоявшего во главе сильной криминальной группировки в Подмосковье.
В этом прошлом, теперь официально как бы и не существовавшем никогда, Федор Петрович тянул (правда, лишь в пору ранней юности и полной неопытности) два немалых срока, числилось за ним несколько крутых разборок с конкурентными организациями, поговаривали даже, что он не погнушался в свое время замочить не одного и не двух своими руками; то ли не полагался на умение братков, то ли не было в ту пору у него таких средств, чтобы заказывать; в последнее, впрочем, Гридень не верил. Хотя, может быть, тогда и в самом деле не хватало бабок; теперь же, по имеющийся информации, был он вторым в России по своей стоимости, уступая лишь Гридню, а намного ли – никак не удавалось уточнить.
Группировки, которой Кудряш некогда заправлял, давно уже не существовало – во всяком случае, так принято было полагать; и напоминать о былых отношениях Кудлатого с нею считалось дурным тоном. Однако Гридень – и не он один – прекрасно знал, что и люди, и организация никуда не девались, они просто приобрели более легитимный, как сейчас выражаются, характер, обзавелись пристойными вывесками и по-прежнему готовы были к любому действию по команде своего несменяемого главаря – все того же Федюни. К серьезному действию.
С Федюней-Кудряшом Гридень совместных дел никогда не вел, хотя порой это обещало выгоду; а не вел он их именно потому, что, верный своей привычке узнавать об интересующих его людях все возможное и невозможное, серьезно изучил предоставленную ему информацию, по давней привычке выразил все математически и подсчитал, что вероятность потерь при совместных действиях с Кудлатым превышает возможную прибыль. Поэтому на предложения – Кудряш делал их дважды – Гридень отвечал вежливым, дипломатически безупречно обставленным отказом. Придраться к нему было нельзя, но затаить обиду – можно, и Гридню было известно, что Федюня обиду затаил.
Нет, Кудлатый переступил уже ту черту, до которой он, вероятно, просто заказал бы Гридня специалистам, с которыми никогда не терял связи и для которых был примерно тем же, кем является папа римский для католиков. От таких разборок Кудлатый отошел, как-никак общаться ему давно уже приходилось в основном с людьми приличными, использующими для сведения счетов иные способы – бескровные, так сказать.
Вместо этого Федюня попытался накрыть Гридня очень прозрачным колпаком, неуклонно следя за всеми его делами. Он играл, как теннисист, занимающийся перекидкой мяча в ожидании ошибки противника. Для такого пристального наблюдения у Кудряша были и средства, и люди, и вообще все, что нужно. Так что делать дела Гридню приходилось с постоянной оглядкой. При всем этом внешне отношения их были нормальными, их можно было бы назвать даже хорошими, и часто оба магната сидели рядом на встречах, совещаниях и прочих высоких тусовках.
Излишне говорить, что на такое внимание к себе Гридень ответил тем же – и имел такое же исчерпывающее представление о делах Кудлатого, как Федюня – о нем. Не так давно его обрадовала весть о том, что у Кудряша завелся рачок; информация исходила из той же поликлиники. Гридень тогда подумал, что судьба, быть может, вскоре избавит его от неприятного противника; кто бы ни занял его место, полагал Гридень, хуже не будет, а только лучше. Поэтому он уже заблаговременно старался правильно выстроить свои отношения с возможными преемниками больного. Но Кудлатый цеплялся за любую возможность продлить свой век, так что предсказать хотя бы приблизительно время печального события не мог даже Гридень. До сих пор это не имело существенного значения для конкретных планов, относясь прежде всего к сфере моральной: услышав о неизбежном, Гридень вздохнул бы с великим облегчением, но дел своих не изменил бы. Сейчас же дело поворачивалось иной стороной, и фактор времени обретал решающее значение.
Потому что Гридень сразу и совершенно ясно понял: уж кого-кого, но Федюню он отговорками насчет пароходов не проведет. Федюня в курсе всех дел. Его портфель содержал не меньше акций самых солидных мировых, глобальных или, как раньше говорили, транснациональных компаний, чем портфель самого Гридня, о содержании которого Кудряш был осведомлен не хуже, чем гриденевский главный бухгалтер; в многолюдном аппарате холдинга у Кудряша было, разумеется, не меньше своих людей, чем у Гридня – среди людей Кудлатого. И как только Гридень начнет сливать акции, противник почует неладное. При его уме он не затратит много времени, чтобы понять: ситуация крупно изменилась. Примет все меры, чтобы выяснить: в чем секрет? И конечно, выяснит достаточно быстро: по прикидкам Гридня, уже сейчас о грозящей якобы катастрофе знали уже не менее дюжины человек, а скорее – даже больше; при такой широте распространения получить нужные сведения любым из доступных ему способов не составит проблемы; уж тут-то Федюня стесняться не станет. Тем более что (как доложили Гридню совсем недавно) сверху Кудлатому уже делались интересные намеки: там явно искали замену Гридню, понимая, что он в будущей предвыборной кампании если и выступит, то не на кремлевской стороне. И уже сами эти намеки неизбежно должны были разогреть амбиции Кудряша до точки кипения.
Чтобы не вызвать интереса у Кудлатого, акции нужно было бы сдавать очень осторожно, постепенно – но такого времени у Гридня не было. Или, наоборот, выбросить все чохом – но тогда уже само по себе это привело бы к обвалу курсов – и ожидаемая прибыль так и осталась бы лишь воображаемой. Не годилось ни то, ни другое.
Оставался лишь третий путь: поделиться информацией с Кудлатым, не дожидаясь, пока это сделает кто-то другой. Быстро разработать план совместных действий. Это означало, что часть прибыли – чуть меньше половины – уйдет Кудлатому; зато остальное можно будет зачислить себе в актив.
А ведь вовсе не исключено, вдруг подумал он и снова дернулся на сиденье, что Кудряш и сам уже получил эту информацию. Даже наверное – получил, если только об этом что-то известно спецслужбам: у него там есть приятели. В таком случае обратиться к нему с таким предложением – значит выбить оружие из его рук.
Если бы знать сейчас поточнее – каким временем можно располагать до того, как скрывать информацию станет уже невозможно; и – каким временем в этом мире еще располагает Федор Петрович! Но врачи, в честности которых по отношению к себе Гридень не сомневался, не имел оснований сомневаться, – врачи, наведя осторожные справки по своим медицинским каналам, выяснили только, что Кудлатый улетит – если только уже вчера не улетел – в Германию, решив лечиться, а возможно, и оперироваться там, если потребуется. Не то чтобы Федюня не верил в искусство российских докторов; он не верил в их неподкупность, как не верил в неподкупность вообще: таких людей на его богатом событиями жизненном пути ему как-то не встречалось, а его быстрый и полный уход от всех дел на этом свете устраивал бы слишком многих; вот он и предпочел заграницу. Формально это как бы давало возможность ни о чем его не информировать; но Гридень понимал, что такая отговорка Кудряша никак не устроила бы; а что он продолжит оставаться в курсе всех дел и находясь в Баварии, Гридень нимало не сомневался. Выходило, что, окончательно прояснив обстановку, придется слетать на денек туда – чтобы не вводить в курс событий новых людей и тем не увеличивать возможности утечки информации. Да, придется лететь – дело стоит того, чтобы ради него и подсуетиться немного…
Нет, сама, возможно, предстоящая катастрофа Гридня, прямо сказать, не очень беспокоила. Он в нее просто не поверил. Почему? Ну не поверил, и все тут. Подсознание не говорило ему о такой опасности. А подсознанию он верил. Так что размышления, которым он сейчас предался, касались вовсе не путей спасения от мирового катаклизма, а действий чисто практических, которые следовало предпринять – или, наоборот, предпринимать не следовало – в самое ближайшее время. Уже сегодня. И вот это «следует – не следует», исполненное противоречий, и заставляло сейчас магната нервно ерзать на мягкой коже сиденья, как если бы он пытался отыскать на нем такое место, которое само и подскажет нужное решение.
Дилемма заключалась в том, что, с одной стороны, новую информацию – и только что полученную им, и ту, которую еще только предстояло получить, – следовало хранить в строжайшей тайне, потому что любая утечка ее привела бы к уменьшению возможной прибыли, величину которой Гридень в первом приближении, округляя, представил себе сразу же, как только биржевая операция по всему фронту – не Москва только, но и Нью-Йорк, Лондон, Страсбург и так далее – возникла в его сознании. Он не только определил порядок величины, но и вчерне уже распределил эти деньги по назначению. Иными словами, суммы эти оказались как бы уже запланированными в бюджет, нарушение которого Гридень считал признаком непрофессиональности. И делиться с кем-нибудь новой информацией означало бы практически не что иное, как делиться прибылью. А этого очень не хотелось. Это было бы противоестественно. Таким образом, вывод напрашивался сам собой: никому ни слова, никаких пояснений, никакой мотивации. Почему продаю? Просто решил вычистить портфель, да и понадобились деньги – шутка ли, три таких парохода покупаются… Убедительно? Убедительно. Поверят или нет – но придраться не к чему.
Но – как отлично понимал Гридень – кто-то придерется и начнет копать.
Может быть, почти для каждого его объяснений хватит. Но только не для Федюни.
Именно так, по старой-старой памяти, Гридень в мыслях называл глубокоуважаемого Федора Петровича Кудлатого, весьма солидного предпринимателя и финансиста, контролирующего значительную часть рынка цветных металлов (не только в России), а также воздушного транспорта и железных дорог, а в далеком уже, но незабвенном прошлом – большого авторитета, Кудряша по кликухе, стоявшего во главе сильной криминальной группировки в Подмосковье.
В этом прошлом, теперь официально как бы и не существовавшем никогда, Федор Петрович тянул (правда, лишь в пору ранней юности и полной неопытности) два немалых срока, числилось за ним несколько крутых разборок с конкурентными организациями, поговаривали даже, что он не погнушался в свое время замочить не одного и не двух своими руками; то ли не полагался на умение братков, то ли не было в ту пору у него таких средств, чтобы заказывать; в последнее, впрочем, Гридень не верил. Хотя, может быть, тогда и в самом деле не хватало бабок; теперь же, по имеющийся информации, был он вторым в России по своей стоимости, уступая лишь Гридню, а намного ли – никак не удавалось уточнить.
Группировки, которой Кудряш некогда заправлял, давно уже не существовало – во всяком случае, так принято было полагать; и напоминать о былых отношениях Кудлатого с нею считалось дурным тоном. Однако Гридень – и не он один – прекрасно знал, что и люди, и организация никуда не девались, они просто приобрели более легитимный, как сейчас выражаются, характер, обзавелись пристойными вывесками и по-прежнему готовы были к любому действию по команде своего несменяемого главаря – все того же Федюни. К серьезному действию.
С Федюней-Кудряшом Гридень совместных дел никогда не вел, хотя порой это обещало выгоду; а не вел он их именно потому, что, верный своей привычке узнавать об интересующих его людях все возможное и невозможное, серьезно изучил предоставленную ему информацию, по давней привычке выразил все математически и подсчитал, что вероятность потерь при совместных действиях с Кудлатым превышает возможную прибыль. Поэтому на предложения – Кудряш делал их дважды – Гридень отвечал вежливым, дипломатически безупречно обставленным отказом. Придраться к нему было нельзя, но затаить обиду – можно, и Гридню было известно, что Федюня обиду затаил.
Нет, Кудлатый переступил уже ту черту, до которой он, вероятно, просто заказал бы Гридня специалистам, с которыми никогда не терял связи и для которых был примерно тем же, кем является папа римский для католиков. От таких разборок Кудлатый отошел, как-никак общаться ему давно уже приходилось в основном с людьми приличными, использующими для сведения счетов иные способы – бескровные, так сказать.
Вместо этого Федюня попытался накрыть Гридня очень прозрачным колпаком, неуклонно следя за всеми его делами. Он играл, как теннисист, занимающийся перекидкой мяча в ожидании ошибки противника. Для такого пристального наблюдения у Кудряша были и средства, и люди, и вообще все, что нужно. Так что делать дела Гридню приходилось с постоянной оглядкой. При всем этом внешне отношения их были нормальными, их можно было бы назвать даже хорошими, и часто оба магната сидели рядом на встречах, совещаниях и прочих высоких тусовках.
Излишне говорить, что на такое внимание к себе Гридень ответил тем же – и имел такое же исчерпывающее представление о делах Кудлатого, как Федюня – о нем. Не так давно его обрадовала весть о том, что у Кудряша завелся рачок; информация исходила из той же поликлиники. Гридень тогда подумал, что судьба, быть может, вскоре избавит его от неприятного противника; кто бы ни занял его место, полагал Гридень, хуже не будет, а только лучше. Поэтому он уже заблаговременно старался правильно выстроить свои отношения с возможными преемниками больного. Но Кудлатый цеплялся за любую возможность продлить свой век, так что предсказать хотя бы приблизительно время печального события не мог даже Гридень. До сих пор это не имело существенного значения для конкретных планов, относясь прежде всего к сфере моральной: услышав о неизбежном, Гридень вздохнул бы с великим облегчением, но дел своих не изменил бы. Сейчас же дело поворачивалось иной стороной, и фактор времени обретал решающее значение.
Потому что Гридень сразу и совершенно ясно понял: уж кого-кого, но Федюню он отговорками насчет пароходов не проведет. Федюня в курсе всех дел. Его портфель содержал не меньше акций самых солидных мировых, глобальных или, как раньше говорили, транснациональных компаний, чем портфель самого Гридня, о содержании которого Кудряш был осведомлен не хуже, чем гриденевский главный бухгалтер; в многолюдном аппарате холдинга у Кудряша было, разумеется, не меньше своих людей, чем у Гридня – среди людей Кудлатого. И как только Гридень начнет сливать акции, противник почует неладное. При его уме он не затратит много времени, чтобы понять: ситуация крупно изменилась. Примет все меры, чтобы выяснить: в чем секрет? И конечно, выяснит достаточно быстро: по прикидкам Гридня, уже сейчас о грозящей якобы катастрофе знали уже не менее дюжины человек, а скорее – даже больше; при такой широте распространения получить нужные сведения любым из доступных ему способов не составит проблемы; уж тут-то Федюня стесняться не станет. Тем более что (как доложили Гридню совсем недавно) сверху Кудлатому уже делались интересные намеки: там явно искали замену Гридню, понимая, что он в будущей предвыборной кампании если и выступит, то не на кремлевской стороне. И уже сами эти намеки неизбежно должны были разогреть амбиции Кудряша до точки кипения.
Чтобы не вызвать интереса у Кудлатого, акции нужно было бы сдавать очень осторожно, постепенно – но такого времени у Гридня не было. Или, наоборот, выбросить все чохом – но тогда уже само по себе это привело бы к обвалу курсов – и ожидаемая прибыль так и осталась бы лишь воображаемой. Не годилось ни то, ни другое.
Оставался лишь третий путь: поделиться информацией с Кудлатым, не дожидаясь, пока это сделает кто-то другой. Быстро разработать план совместных действий. Это означало, что часть прибыли – чуть меньше половины – уйдет Кудлатому; зато остальное можно будет зачислить себе в актив.
А ведь вовсе не исключено, вдруг подумал он и снова дернулся на сиденье, что Кудряш и сам уже получил эту информацию. Даже наверное – получил, если только об этом что-то известно спецслужбам: у него там есть приятели. В таком случае обратиться к нему с таким предложением – значит выбить оружие из его рук.
Если бы знать сейчас поточнее – каким временем можно располагать до того, как скрывать информацию станет уже невозможно; и – каким временем в этом мире еще располагает Федор Петрович! Но врачи, в честности которых по отношению к себе Гридень не сомневался, не имел оснований сомневаться, – врачи, наведя осторожные справки по своим медицинским каналам, выяснили только, что Кудлатый улетит – если только уже вчера не улетел – в Германию, решив лечиться, а возможно, и оперироваться там, если потребуется. Не то чтобы Федюня не верил в искусство российских докторов; он не верил в их неподкупность, как не верил в неподкупность вообще: таких людей на его богатом событиями жизненном пути ему как-то не встречалось, а его быстрый и полный уход от всех дел на этом свете устраивал бы слишком многих; вот он и предпочел заграницу. Формально это как бы давало возможность ни о чем его не информировать; но Гридень понимал, что такая отговорка Кудряша никак не устроила бы; а что он продолжит оставаться в курсе всех дел и находясь в Баварии, Гридень нимало не сомневался. Выходило, что, окончательно прояснив обстановку, придется слетать на денек туда – чтобы не вводить в курс событий новых людей и тем не увеличивать возможности утечки информации. Да, придется лететь – дело стоит того, чтобы ради него и подсуетиться немного…
7
Итак, ни щелкопера, ни девицы его найти сразу и взять не удалось, за что майору Волину было высказано неодобрение и приказано кровь из носа – но найти и обеспечить. Пришлось искать всерьез. Конечно, не обошли вниманием редакцию, в которой он числился; обратились прямо к Гречину. Гречин обратившуюся организацию искренне уважал и с великой радостью рассказал бы им все, что знал; но, во-первых, где именно обретается сейчас Минич, Гречину не было известно, а во-вторых (и в-главных) – главу оппозиции он уважал, да и побаивался все же значительно больше, чем СБ, потому что по сегодняшнему раскладу не СБ контролировала оппозиционера, а как раз наоборот. Поэтому раз ему было указано держать язык за зубами – он так и сделал и на вопросы розыскников только развел руками: исчез Минич, да и все тут. Правда, он не отказался от разъяснений – так что по его словам выходило, что Минич время от времени запивает и тогда исчезает неизвестно где.
– А тут у него, понимаете ли, возникла и причина: какой-то старый дружок его умер в больнице, собутыльник, наверное; вот он и отпросился у меня на похороны, а уж там скорее всего не смог удержаться – сорвался. Как он сам говорит – вышел на орбиту.
– Гм, – отозвался майор. – И как долго он может на этой орбите крутиться?
– Ну, по опыту полагаю – не меньше недели. Но уж и не больше двух. Зависит от денег – не знаю, как было у него с ними, вроде бы негусто – но от покойного могло что-то остаться: запас спиртного, например. Дружат-то обычно по сходству характеров…
– Две недели – долго… – вслух подумал Волин. – Ладно, будем искать…
– А собственно, зачем он вам так вдруг понадобился? У меня и кроме него есть пробивные ребята…
– Спасибо, ребята и у нас есть. А он потребовался… так, по встретившейся надобности. Значит, вы считаете, он, когда протрезвеет, придет к вам?
Гречин охотно объяснил, что Минич всегда, выйдя из запоя, возвращается в редакцию – потому что больше ему просто некуда деваться, а здесь дают заработать на жизнь. Волину пришлось удовлетвориться таким объяснением, и уехал он, увозя лишь обещание сообщить сразу же, как только Минич окажется в поле зрения.
В душе Гречина, правда, не было уверенности в том, что он это свое обещание выполнит: сначала ему самому надо было использовать Минича до последней возможности, а потом пускай уж возится с ним, кто захочет.
Так что, проводив посетителя (в присутствии которого Гречин, для вящего правдоподобия, вызвал нескольких сотрудников, которые могли вроде бы знать что-то о Миниче – но, к сожалению, ничего нового не знали), Гречин вздохнул облегченно: Минич ведь мог позвонить в любую минуту – сказать, что материал сделан и он готов привезти его, – как тогда стал бы Гречин выглядеть в глазах органов? Главный редактор не любил портить отношения с кем бы то ни было – сейчас для его должности это почиталось едва ли не основной добродетелью; такие вот пришли времена.
Он еще подумал, что если особняк ему не поверил, то номер его, чего доброго, поставят на прослушку – если только этого уже не сделали. Так что, когда Минич позвонит, придется изображать радостное удивление – по тому поводу, что пропавший объявился, и ни в коем случае не разговаривать на главную тему и не упоминать о статье. А уж если без этого не обойтись будет – воспринимать это как приятную неожиданность: «Ах, ты и статью написал? А я-то думал, что ты все не просыхаешь… Ну, вези, вези, посмотрим», – вот в таком роде. Но лучше было бы, конечно, если бы никакой такой прослушки не было.
Гречин попытался предупредить Минича о возможных осложнениях и потому после работы отпустил шофера, сказав, что домой поедет сам и утром тоже сам сядет за руль. Такое случалось и раньше, так что шофер не удивился. По дороге домой Гречин остановил машину у автомата, вышел и набрал домашний номер Минича. Там сняли трубку не сразу, а когда прозвучало «Да?», голос оказался ничуть не похожим на тот, которого главный редактор ожидал. Сразу же дав отбой, Гречин вернулся к машине и поехал домой; визит к репортеру сам собой отпал. Дома Минича ждали; значит, он залег где-то в другом месте, так что предупредить его было никак нельзя.
– А тут у него, понимаете ли, возникла и причина: какой-то старый дружок его умер в больнице, собутыльник, наверное; вот он и отпросился у меня на похороны, а уж там скорее всего не смог удержаться – сорвался. Как он сам говорит – вышел на орбиту.
– Гм, – отозвался майор. – И как долго он может на этой орбите крутиться?
– Ну, по опыту полагаю – не меньше недели. Но уж и не больше двух. Зависит от денег – не знаю, как было у него с ними, вроде бы негусто – но от покойного могло что-то остаться: запас спиртного, например. Дружат-то обычно по сходству характеров…
– Две недели – долго… – вслух подумал Волин. – Ладно, будем искать…
– А собственно, зачем он вам так вдруг понадобился? У меня и кроме него есть пробивные ребята…
– Спасибо, ребята и у нас есть. А он потребовался… так, по встретившейся надобности. Значит, вы считаете, он, когда протрезвеет, придет к вам?
Гречин охотно объяснил, что Минич всегда, выйдя из запоя, возвращается в редакцию – потому что больше ему просто некуда деваться, а здесь дают заработать на жизнь. Волину пришлось удовлетвориться таким объяснением, и уехал он, увозя лишь обещание сообщить сразу же, как только Минич окажется в поле зрения.
В душе Гречина, правда, не было уверенности в том, что он это свое обещание выполнит: сначала ему самому надо было использовать Минича до последней возможности, а потом пускай уж возится с ним, кто захочет.
Так что, проводив посетителя (в присутствии которого Гречин, для вящего правдоподобия, вызвал нескольких сотрудников, которые могли вроде бы знать что-то о Миниче – но, к сожалению, ничего нового не знали), Гречин вздохнул облегченно: Минич ведь мог позвонить в любую минуту – сказать, что материал сделан и он готов привезти его, – как тогда стал бы Гречин выглядеть в глазах органов? Главный редактор не любил портить отношения с кем бы то ни было – сейчас для его должности это почиталось едва ли не основной добродетелью; такие вот пришли времена.
Он еще подумал, что если особняк ему не поверил, то номер его, чего доброго, поставят на прослушку – если только этого уже не сделали. Так что, когда Минич позвонит, придется изображать радостное удивление – по тому поводу, что пропавший объявился, и ни в коем случае не разговаривать на главную тему и не упоминать о статье. А уж если без этого не обойтись будет – воспринимать это как приятную неожиданность: «Ах, ты и статью написал? А я-то думал, что ты все не просыхаешь… Ну, вези, вези, посмотрим», – вот в таком роде. Но лучше было бы, конечно, если бы никакой такой прослушки не было.
Гречин попытался предупредить Минича о возможных осложнениях и потому после работы отпустил шофера, сказав, что домой поедет сам и утром тоже сам сядет за руль. Такое случалось и раньше, так что шофер не удивился. По дороге домой Гречин остановил машину у автомата, вышел и набрал домашний номер Минича. Там сняли трубку не сразу, а когда прозвучало «Да?», голос оказался ничуть не похожим на тот, которого главный редактор ожидал. Сразу же дав отбой, Гречин вернулся к машине и поехал домой; визит к репортеру сам собой отпал. Дома Минича ждали; значит, он залег где-то в другом месте, так что предупредить его было никак нельзя.
8
Обещанный главному редактору материал Минич написал за два дня, сидя в квартирке Джины и пользуясь ее астрономическими познаниями – не только ими, впрочем. Он уже стал чувствовать себя без пяти минут семейным человеком, и пока это ему нравилось. Все это время Минич никому не звонил, а когда ему понадобились, для пущей убедительности, кое-какие астрономические данные и термины, он без труда нашел их в Интернете, заодно убедившись, кстати, что в астрономических сайтах не появилось ни слова об открытии Ржева, и, следовательно, первенство в обнародовании сенсационного (как он полагал) факта остается за ним. Закончив, он сразу же распечатал текст, а также перегнал его на дискету, для редакционного удобства, и позвонил в газету – набрал прямой номер Гречина. Тот откликнулся сразу, как будто все время держал руку на трубке:
– Гречин.
– У меня готово, – сказал Минич без предисловий, понимая, что Гречин сейчас его ни с кем не спутает.
Гречин же ночью, тщетно пытаясь уснуть, успел обдумать, что и как делать, когда Минич объявится, чтобы для прослушивающих все осталось неясным:
– Очень хорошо. Только чтобы подействовало, не забудьте набрать полный рот воды и держать, пока таблетка не растает. И на всякий случай зайдите, не откладывая, к доктору, он вам все объяснит, если я что-то упустил. И, кстати, оставьте у него для меня тот рецепт, что вы обещали, – от головной боли. Заклейте в конверт: мое здоровье – это мое личное дело, не к чему знать всем и каждому о моей мигрени. Я вам потом расскажу, помогло ли. Сейчас я, к сожалению, очень занят. Всего доброго, желаю полного выздоровления и себе, и вам.
Выговорив все это с пулеметной скоростью, Гречин положил трубку и несколько минут сидел, зажмурившись и успокаивая зачастившее вдруг сердце. Он надеялся, что повторного звонка Минич не станет делать: не круглый же он дурак.
Звонка не последовало. Тогда он по внутреннему позвонил Хасмонею, заведующему отделом писем, которого в редакции звали доктором, поскольку он и в самом деле был доктором – философии, правда, а в газете работал потому, что диалектический и исторический материализмы сейчас не очень-то кормили.
– Борис Петрович? Тут к вам скоро забежит кто-то из наших ребят – оставит у вас материал для меня, я сейчас никак не смогу его принять у себя, тут… обстоятельства. Как только принесет – не сочтите за труд позвонить мне, и пусть он меня дождется.
– Не сочту, – ответил Хасмоней отчего-то каркающим голосом.
– Вы что – с похмелья? – поинтересовался Главный строгим голосом.
– Сегодня же не понудильник, а дворник, – ответил Хасмоней, имевший для каждого дня недели свои названия. – А если никто не придет?
Его привычка скрупулезно обговаривать все возможные варианты, в чем бы ни заключалось дело, была известна далеко за пределами редакции.
– Тогда не звоните.
– Хорошо, тогда я не воняю поз, – согласился Хасмоней.
Теперь оставалось только ждать.
Услышав отбой, Минич положил трубку не сразу, соображая, что бы все это значило.
Понять, впрочем, было нетрудно: раз уж его принялись разыскивать, то, конечно, не обошли вниманием и редакцию. Похоже, Гречина основательно напугали – но все же не настолько, чтобы он отказался от идеи опубликовать статью и чтобы решил сдать Минича тем, кому он был так нужен. Молодец, мысленно одобрил Минич. Полон рот воды явно означало – молчать, а следовательно, главный опасался прослушки. Разумно. Что же касалось доктора и рецепта – то тут никаких сложностей понимания не было. Забросить материал в отдел Хасмонею, постаравшись не очень там светиться. И конечно, действовать с оглядкой: хотя Гречин и не предупредил его, но не исключено, что эсбисты дали задание на проходной – сообщить, чуть только он появится, а может быть, и задержать. Все возможно. Нет, пожалуй, идти обычным путем сейчас было бы не самым разумным.
– Безумству храбрых поем мы, – пробормотал он себе под нос, – похоронный марш… Тум-тум-турум-тум – турум, турум, турум!
Он еще немного подумал. Как всегда после окончания большого материала, он чувствовал себя выпотрошенным, как копченая курица, и одновременно приподнятым: дело-то ведь сделано! Неплохо было бы и отметить это достижение; но Минич понимал, что для выпивки сейчас не время, да и работа, если подумать, не доведена до конца, пока текст не попал на стол к Гречину.
– Ладно, – снова сказал он вслух, по привычке бобыля. – Они хитренькие, но и нас не пальцем созидали… Какой там был номер у Хасмонея?
Он вспомнил без труда – все редакционные телефоны крепко сидели у него в памяти, а на случай чего были сдублированы и в записной книжке, – и набрал.
– Борис? – сказал он в трубку, получив соединение. – Слушай сюда. Это третья нота. Уяснил? Взрывчатая и однорукая.
– Ну допустим, – прокаркал Хасмоней после краткой паузы, потребной, чтобы в уме перечислить: до, ре, ми. Мина. Козьма Минич-Сухорук.
– Тебе крупа звонила?
– Вот только что.
– Тогда вот что. Твоя тачка в гараже?
– Или.
– Тогда спустись. Садись и выезжай на улицу. Я подсяду. Отвезешь меня, куда попрошу.
– Рошу – был такой молдавский то ли футболист, то ли еще кто-то, – сказал Хасмоней с сомнением в голосе. – Но не поп. Куда же влечет тебя твой жалкий жребий?
– Туда, где крупу дают.
– М-м… Ага. Понял.
– По улице верти направо. Я буду около через… минут через сорок.
– Так. А что я буду с этого иметь?
– Причастность к бессмертной славе.
– Суета сует. Что-нибудь другое.
– Ох уж эти мыслители… Ну, посидим за бутылкой, как только закончим.
– Предпочитаю – перед нею. И не надо числовых ограничений.
– Договорились. Выхожу.
Джины не было дома; она уехала к какому-то клиенту. Но в распоряжение Минича был оставлен второй ключ.
Он заклеил текст и дискету в большой конверт, случайно обнаруженный им почему-то в кухонном шкафчике; судя по запаху, в нем раньше хранился лавровый лист. Конверт сунул под рубашку, чтобы руки оставались свободными. Вышел и запер за собой дверь. Спохватился, что не оставил записки. Но решил, что скорее всего успеет вернуться раньше Зины – так он называл ее в мыслях. Минич не любил иностранщины.
Лифтом он не стал пользоваться. Спустился по лестнице, прилагая усилия, чтобы шуметь поменьше. Он старался не бояться, но ничего не мог с собой поделать: было страшно. Ему мерещились люди в масках, которых схватят его, увезут… Ну и что? Он не очень хорошо представлял себе, что и кому может от него потребоваться. Не станут же его обвинять в появлении небесного тела: тут претензии могли адресоваться только Господу Богу. Но что-то же было от него нужно?
Ему и в голову не приходило, что это может быть связано с информацией, которой он обладал. Для него совершенно ясно было: раз есть такие факты, пусть даже пока не столько факты, сколько предположения, – так или иначе ими следует незамедлительно поделиться с читателем. А читателями были, по его убеждению, все люди на свете – хотя он и знал, что сейчас газеты читало намного меньше людей, чем в прошлом веке.
Он оказался на тротуаре. Никто не налетел, не схватил, не умыкнул; да ведь никто и не знал, где он устроился на эти дни. Все будет нормально, все хорошо. И может быть, уже завтра можно будет раскрыть свежий номер – и увидеть шапку кеглем квадрата этак в два: «Земля под угрозой гибели! От нашего специального корреспондента Марка Минича»…
Взглянул на часы. Черт, время! Остановить левака – и спешить в условленное место, Хасмоней долго ждать не будет…
– Гречин.
– У меня готово, – сказал Минич без предисловий, понимая, что Гречин сейчас его ни с кем не спутает.
Гречин же ночью, тщетно пытаясь уснуть, успел обдумать, что и как делать, когда Минич объявится, чтобы для прослушивающих все осталось неясным:
– Очень хорошо. Только чтобы подействовало, не забудьте набрать полный рот воды и держать, пока таблетка не растает. И на всякий случай зайдите, не откладывая, к доктору, он вам все объяснит, если я что-то упустил. И, кстати, оставьте у него для меня тот рецепт, что вы обещали, – от головной боли. Заклейте в конверт: мое здоровье – это мое личное дело, не к чему знать всем и каждому о моей мигрени. Я вам потом расскажу, помогло ли. Сейчас я, к сожалению, очень занят. Всего доброго, желаю полного выздоровления и себе, и вам.
Выговорив все это с пулеметной скоростью, Гречин положил трубку и несколько минут сидел, зажмурившись и успокаивая зачастившее вдруг сердце. Он надеялся, что повторного звонка Минич не станет делать: не круглый же он дурак.
Звонка не последовало. Тогда он по внутреннему позвонил Хасмонею, заведующему отделом писем, которого в редакции звали доктором, поскольку он и в самом деле был доктором – философии, правда, а в газете работал потому, что диалектический и исторический материализмы сейчас не очень-то кормили.
– Борис Петрович? Тут к вам скоро забежит кто-то из наших ребят – оставит у вас материал для меня, я сейчас никак не смогу его принять у себя, тут… обстоятельства. Как только принесет – не сочтите за труд позвонить мне, и пусть он меня дождется.
– Не сочту, – ответил Хасмоней отчего-то каркающим голосом.
– Вы что – с похмелья? – поинтересовался Главный строгим голосом.
– Сегодня же не понудильник, а дворник, – ответил Хасмоней, имевший для каждого дня недели свои названия. – А если никто не придет?
Его привычка скрупулезно обговаривать все возможные варианты, в чем бы ни заключалось дело, была известна далеко за пределами редакции.
– Тогда не звоните.
– Хорошо, тогда я не воняю поз, – согласился Хасмоней.
Теперь оставалось только ждать.
Услышав отбой, Минич положил трубку не сразу, соображая, что бы все это значило.
Понять, впрочем, было нетрудно: раз уж его принялись разыскивать, то, конечно, не обошли вниманием и редакцию. Похоже, Гречина основательно напугали – но все же не настолько, чтобы он отказался от идеи опубликовать статью и чтобы решил сдать Минича тем, кому он был так нужен. Молодец, мысленно одобрил Минич. Полон рот воды явно означало – молчать, а следовательно, главный опасался прослушки. Разумно. Что же касалось доктора и рецепта – то тут никаких сложностей понимания не было. Забросить материал в отдел Хасмонею, постаравшись не очень там светиться. И конечно, действовать с оглядкой: хотя Гречин и не предупредил его, но не исключено, что эсбисты дали задание на проходной – сообщить, чуть только он появится, а может быть, и задержать. Все возможно. Нет, пожалуй, идти обычным путем сейчас было бы не самым разумным.
– Безумству храбрых поем мы, – пробормотал он себе под нос, – похоронный марш… Тум-тум-турум-тум – турум, турум, турум!
Он еще немного подумал. Как всегда после окончания большого материала, он чувствовал себя выпотрошенным, как копченая курица, и одновременно приподнятым: дело-то ведь сделано! Неплохо было бы и отметить это достижение; но Минич понимал, что для выпивки сейчас не время, да и работа, если подумать, не доведена до конца, пока текст не попал на стол к Гречину.
– Ладно, – снова сказал он вслух, по привычке бобыля. – Они хитренькие, но и нас не пальцем созидали… Какой там был номер у Хасмонея?
Он вспомнил без труда – все редакционные телефоны крепко сидели у него в памяти, а на случай чего были сдублированы и в записной книжке, – и набрал.
– Борис? – сказал он в трубку, получив соединение. – Слушай сюда. Это третья нота. Уяснил? Взрывчатая и однорукая.
– Ну допустим, – прокаркал Хасмоней после краткой паузы, потребной, чтобы в уме перечислить: до, ре, ми. Мина. Козьма Минич-Сухорук.
– Тебе крупа звонила?
– Вот только что.
– Тогда вот что. Твоя тачка в гараже?
– Или.
– Тогда спустись. Садись и выезжай на улицу. Я подсяду. Отвезешь меня, куда попрошу.
– Рошу – был такой молдавский то ли футболист, то ли еще кто-то, – сказал Хасмоней с сомнением в голосе. – Но не поп. Куда же влечет тебя твой жалкий жребий?
– Туда, где крупу дают.
– М-м… Ага. Понял.
– По улице верти направо. Я буду около через… минут через сорок.
– Так. А что я буду с этого иметь?
– Причастность к бессмертной славе.
– Суета сует. Что-нибудь другое.
– Ох уж эти мыслители… Ну, посидим за бутылкой, как только закончим.
– Предпочитаю – перед нею. И не надо числовых ограничений.
– Договорились. Выхожу.
Джины не было дома; она уехала к какому-то клиенту. Но в распоряжение Минича был оставлен второй ключ.
Он заклеил текст и дискету в большой конверт, случайно обнаруженный им почему-то в кухонном шкафчике; судя по запаху, в нем раньше хранился лавровый лист. Конверт сунул под рубашку, чтобы руки оставались свободными. Вышел и запер за собой дверь. Спохватился, что не оставил записки. Но решил, что скорее всего успеет вернуться раньше Зины – так он называл ее в мыслях. Минич не любил иностранщины.
Лифтом он не стал пользоваться. Спустился по лестнице, прилагая усилия, чтобы шуметь поменьше. Он старался не бояться, но ничего не мог с собой поделать: было страшно. Ему мерещились люди в масках, которых схватят его, увезут… Ну и что? Он не очень хорошо представлял себе, что и кому может от него потребоваться. Не станут же его обвинять в появлении небесного тела: тут претензии могли адресоваться только Господу Богу. Но что-то же было от него нужно?
Ему и в голову не приходило, что это может быть связано с информацией, которой он обладал. Для него совершенно ясно было: раз есть такие факты, пусть даже пока не столько факты, сколько предположения, – так или иначе ими следует незамедлительно поделиться с читателем. А читателями были, по его убеждению, все люди на свете – хотя он и знал, что сейчас газеты читало намного меньше людей, чем в прошлом веке.
Он оказался на тротуаре. Никто не налетел, не схватил, не умыкнул; да ведь никто и не знал, где он устроился на эти дни. Все будет нормально, все хорошо. И может быть, уже завтра можно будет раскрыть свежий номер – и увидеть шапку кеглем квадрата этак в два: «Земля под угрозой гибели! От нашего специального корреспондента Марка Минича»…
Взглянул на часы. Черт, время! Остановить левака – и спешить в условленное место, Хасмоней долго ждать не будет…
9
Гридень выстроил такую последовательность действий: сначала надо досконально выяснить, как все рассчитано там, в небе: когда именно станет совершенно ясно, по какой траектории пойдет тело и в какой мере оно будет угрожать Земле, а также – когда именно оно станет видимо простым глазом, выделится на ночном небе настолько, что даже люди, небосводом совершенно не интересующиеся, невольно станут задирать головы, чтобы полюбоваться редким зрелищем. Знать все это было необходимо для точного расчета биржевой атаки, а еще раньше – чтобы разговаривать с Федюней, как говорится, во всеоружии знаний. И только пополнив свой научный багаж, сделать предложение Кудлатому – или, не исключено, вовсе его не делать и к Федюне вообще не ехать: в том случае, если окажется, что небесная механика предоставляет достаточно времени, чтобы Кудряш тихо ушел со сцены, оставив биржевой простор целиком в распоряжении его, Гридня, брокеров.
Сначала он решил было лететь в Питер и навестить Пулковскую обсерваторию, но потом отказался от лишней потери времени и поехал в университетскую обсерваторию, а вернее – в институт имени Моргенштерна, на Чижиковы горы. Тревожить Нахимовского смысла не было: приятель был в курсе, и раз не звонил – значит никаких новостей не имел. А главное – Гридень был уверен, что Нахимовский на подготовленное Гриднем предложение не согласится, поскольку был он как-то уж слишком не от мира сего; а магнату нужно было установить со специалистами нормальные деловые отношения.
Гридень не бывал в институте раньше и сейчас, приехав, без особого доверия поглядел на двухэтажное здание; башенки над крышей, с полукруглыми раздвижными куполами, не внушили ему особого доверия: он ожидал чего-то более масштабного, что ли. Но астрономия, видимо, не привлекала инвесторов – да и какие могли капать с нее дивиденды? Ну, разве что от какой-нибудь спутниковой службы? Странно, но эта мысль его приободрила: когда люди нуждаются в деньгах – все равно, для личных потребностей или для дела, – с большинством из них бывает договориться куда проще, а науке всегда денег не хватает. Значит – возникнет тема для переговоров.
Приняли его, впрочем, без особой помпы – хотя фамилия его была тут наверняка известна, Гридень был уверен, что она известна в России всем и каждому; такие заблуждения свойственны людям, обладающим богатством или властью или и тем, и другим. Он выразил желание встретиться с директором. Ему ответили: у него совещание должно уже закончиться. Тем не менее пришлось даже обождать больше десяти минут, пока ученый руководитель смог наконец его принять.
Усевшись в кресло, беглым взглядом определив обстановку как стандартно-небогатую, Гридень представился – просто назвал фамилию, не перечисляя своих титулов; впрочем, в отличие от французского Ротшильда он и не был бароном. Директор вежливо произнес положенное «Очень приятно». И тут же спросил, чуть прищурившись:
– Простите, а Гридень Самуил Германович – не родня вам? Ну, радиофизик, вы знаете, конечно…
Сначала он решил было лететь в Питер и навестить Пулковскую обсерваторию, но потом отказался от лишней потери времени и поехал в университетскую обсерваторию, а вернее – в институт имени Моргенштерна, на Чижиковы горы. Тревожить Нахимовского смысла не было: приятель был в курсе, и раз не звонил – значит никаких новостей не имел. А главное – Гридень был уверен, что Нахимовский на подготовленное Гриднем предложение не согласится, поскольку был он как-то уж слишком не от мира сего; а магнату нужно было установить со специалистами нормальные деловые отношения.
Гридень не бывал в институте раньше и сейчас, приехав, без особого доверия поглядел на двухэтажное здание; башенки над крышей, с полукруглыми раздвижными куполами, не внушили ему особого доверия: он ожидал чего-то более масштабного, что ли. Но астрономия, видимо, не привлекала инвесторов – да и какие могли капать с нее дивиденды? Ну, разве что от какой-нибудь спутниковой службы? Странно, но эта мысль его приободрила: когда люди нуждаются в деньгах – все равно, для личных потребностей или для дела, – с большинством из них бывает договориться куда проще, а науке всегда денег не хватает. Значит – возникнет тема для переговоров.
Приняли его, впрочем, без особой помпы – хотя фамилия его была тут наверняка известна, Гридень был уверен, что она известна в России всем и каждому; такие заблуждения свойственны людям, обладающим богатством или властью или и тем, и другим. Он выразил желание встретиться с директором. Ему ответили: у него совещание должно уже закончиться. Тем не менее пришлось даже обождать больше десяти минут, пока ученый руководитель смог наконец его принять.
Усевшись в кресло, беглым взглядом определив обстановку как стандартно-небогатую, Гридень представился – просто назвал фамилию, не перечисляя своих титулов; впрочем, в отличие от французского Ротшильда он и не был бароном. Директор вежливо произнес положенное «Очень приятно». И тут же спросил, чуть прищурившись:
– Простите, а Гридень Самуил Германович – не родня вам? Ну, радиофизик, вы знаете, конечно…