Страница:
— И ловить нечего… — пробормотал Иуда. — Сам не сегодня, так завтра в сетях будет…
Законники, оживленно споря и смеясь, скрылись в толпе. В душе Иешуа поднялась горечь. Став у фонтана на камень, он под немолчный плеск воды с большим одушевлением обратился к толпе:
— О, порождение ехидны!.. — с негодованием воскликнул он. — На седалище Моисеево воссели книжники и фарисеи. Все, что они велят вам делать, делайте, но их делам не подражайте: они говорят одно, а делают другое…
Народ быстро сгрудился к нему. Со всех сторон бежали любопытные. Некоторые останавливались, слушали минутку, другую, а потом, равнодушно махнув рукой, торопливо бежали по своим делам.
— Они расширяют свои тэффилины, — воодушевляясь все более и более, горячо говорил Иешуа, — и увеличивают воскрылия одежд своих, и везде лезут вперед, и лестно им, что зовут их люди: отец, учитель!.. А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас учитель — Дух Божий, живущий в вас, и отцом никого не называйте, ибо один у вас Отец — Бог, вы же все — братья… Больший из вас да будет всем слугою, ибо кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится… Горе вам, книжники, фарисеи, лицемеры, что затворяете врата царствия небесного, сами не входите и хотящих войти не впускаете! Горе вам, садукеи и фарисеи, лицемеры, что поедаете дома вдов и сирот, а на людях — лицемерно молитесь!.. Горе вам, что обходите моря и сушу, чтобы обратить хотя одного в веру свою, а когда случается это, делаете его сыном сатаны, вдвое худшим вас!.. Горе вам, фарисеи и садукеи, лицемеры, что отдаете десятую часть с доходов ваших, а важнейшее в законе забыли: милосердие! Вожди слепые, отцеживающие комара и верблюда поглощающие, горе вам, что блюдете чистоту одежд ваших и чаш, а внутри сами полны хищения и неправды: подавайте лучше милостыню из того, что у вас есть, в Бога богатейте — тогда все у вас будет чисто… Горе вам, что строите гробницы пророкам и украшаете могилы праведников, но держите наготове камни, чтобы закидать пророка, когда он встанет посреди вас! Горе миру от соблазнов, но горе и тому человеку, через которого соблазн приходит! Змеи, порождения ехидны, да падет на вас праведная кровь, пролитая на земле вами и отцами вашими!..
— Блаженно чрево, тебя носившее, и сосцы, тебя питавшие! — в неудержимом порыве воскликнула, вся теплясь, Иоанна.
— Блаженны слышащие слово Божие и соблюдающие его! — вдохновенно отвечал ей Иешуа с камня поверх голов толпы. — Дух Господень на мне, ибо Он послал меня благовествовать нищим, исцелять сокрушенных духом, плененным земными страстями проповедовать освобождение, возвестить лето Господне благоприятное. Придите ко мне, все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас. Примите иго мое на себя, ибо я смирен и кроток сердцем, и бремя мое легко, и иго мое благо, и найдете покой мятущимся и страдающим душам вашим… Всех призываю я…
По толпе вдруг пробежало волнение. Справа появились среди уличной толкотни богатые носилки, в которых возлежала Саломея. Один из ее спутников, молодой и стройный, в богатой одежде, подбежал к ней ближе и, указывая на Иешуа, с улыбкой сказал что-то царевне. Она удивленно подняла свои подведенные брови, остановила носильщиков и, выйдя из носилок, одна подошла к Иешуа…
— Который тут проповедник? — картавя, спрашивала она у расступавшейся перед ней толпы. — Вот этот, высокий? Ну, вы все!.. — презрительно оглянулась она на толпу. — Отойдите прочь!.. Так это ты освободитель? — смеясь, обратилась она к Иешуа, когда толпа, как стадо испуганных овец, шарахнулась назад. — Так это ты думаешь повернуть все вверх ногами? Это ты поднимаешь чернь против нас? Для чего? Для того, чтобы занять наше место? Так неужели же ты не можешь найти пути более умного и… верного? Ты молод, недурен собой, — да, да!.. — кажется, смел, энергичен… Ха-ха-ха… Ну, что же, поборемся! Но только помни: в минуту неудачи они первые предадут тебя и еще будут издеваться над тобой… Что же ты молчишь? Что смотришь? Да, да: я не боюсь тебя нисколько! Только одной пляской моей купила я голову Иоханана — твоя голова стоит не дороже… Молчишь, смешной?.. Ну, молчи, прощай и — не забывай Саломеи!..
Смеясь своим серебристым смехом, она подошла к носилкам, села, метнула Иешуа горячий, смеющийся взгляд, силу которого она знала — Иешуа, действительно, почувствовал ожог его — и сделала знак носильщикам. Пышные носилки, мерно колыхаясь, исчезли в направлении дворца Ирода… Толпа волновалась…
— Не женщина, а змея!.. — слышались злые голоса. — В ней одной грехов больше, чем в Содоме и Гоморре… И до чего опустился народ: блудница плюет ему в лицо, а он молчит!.. Ну, придет и их день!.. Как же, жди: придет! Чтобы сломать гордыню их, нужен новый Самсон, а его не видно…
— Дело Самсона дело слепое… — задумчиво проговорил Фома. — Он погубил филистимлян, но и сам погиб под камнями нечестивого капища их…
— Лучше погибнуть, чем дать торжествовать неправде! — воскликнул Иоханан.
— Молодое сердце — неразумное сердце! — заметил Иуда.
Иешуа стоял, задумавшись. Какой-то сутулый человек молча наблюдал за ним из толпы. Лицо его было неправильно и некрасиво. И было на этом лице иногда выражение, как будто он вглядывался и вслушивался во что-то такое в жизни, что для других скрыто. Одет он был богато, но в одежде его заметна была небрежность. И вдруг, тряхнув своей большой, уже слегка седеющей головой, он подошел к Иешуа.
— Рабби, я хотел бы переговорить с тобою… — сказал он. — Снизойди к слабости моей и разреши мне просить тебя навестить дом мой, чтобы мы могли побеседовать с тобой наедине…
— Хорошо… — сказал Иешуа, посмотрев ему в глаза. — Но не сегодня…
— Когда тебе будет угодно, рабби… — сказал тот. — Мой дом всегда открыт для тебя… Я не хотел бы только праздных толков… Я — Никодим, член синедриона. Меня здесь все знают. Так я буду ждать… — сказал он и, поклонившись, скрылся в толпе.
И снова тесно окружили Иешуа люди.
— Говоришь ты хорошо, это верно… — сказал какой-то длинный старик с красными, слезящимися глазами. — Но так с нашим народом далеко не уедешь, наш народ маловерный… А вот дал бы ты какое знамение с неба всем, и все пошли бы за тобой в огонь и в воду…
Иешуа усмехнулся и отвернулся, чтобы сказать что-то Иуде, как вдруг из расступившейся толпы к нему подошел Манасия.
— Рабби, — преодолевая свое смущение и весь вспыхнув, сказал он, — я не раз слушал тебя и вся моя душа тянется к словам твоим. Разъясни мне коротко: я стараюсь блюсти все веления закона нашего, но вот нет покоя сердцу моему… Скажи: что мне делать?..
Иешуа оглядел его богатый, резко выделявший его из толпы наряд.
— Прежде всего продай все богатства твои и деньги раздай нищим… — сказал он. — Только тогда и откроется тебе вход в царствие Божие… Что, задумался?.. Истинно говорю тебе: легче верблюду пройти сквозь игольные уши, чем богатому войти в царство небесное… Тебя страшит узкий путь, но…
За углом взорвался яростный шум. Возбужденная толпа с бешеными криками волокла в пыли истерзанную Мириам-блудницу. Ее рыжие волосы мели по камням. Лицо ее было бледно и огромны налитые ужасом золотые глаза.
— Где он тут? — слышались злые крики. — Ну-ка, вот пускай рассудит, умник! Давай его сюда!..
Утомленный, Иешуа сел на плоский камень у фонтана…
— Ну, вот, рассуди по твоему новому закону!.. — с плохо скрытой злобой, крепко держа костистой рукой прекрасную белую руку сидящей в пыли Мириам, кричал все тот же сухенький фарисей с уже редкими зубами. — Вот эта женщина — тьфу! — живет прелюбодеянием… По нашему старому закону ее надо побить камнями. А ты как рассудишь, великий рабби?
Иешуа с жалостью посмотрел на склоненную золотую головку Мириам, которая, закрыв лицо руками, сидела перед ним в пыли. Руки ее все были в подтеках и синяках и клочьями висела дорогая шелковая одежда.
— Что я скажу? — медленно повторил он, обегая глазами лица толпы. — Если по вашему закону ее надо побить каменьями, то и побейте…
Мириам подняла на него свои остекленевшие от ужаса глаза и крепко стиснула на груди руки… А он склонился к земле и задумчиво что-то писал пальцем по пыли. И поднял голову.
— И побейте… — медленно повторил он, поднимая лицо. — Пусть тот, на ком нет греха, и бросит в нее камень первым…
И снова склонился он и писал по земле… Толпа вдруг стихла. Некоторые, уже державшие было камни, незаметно, стыдясь, уронили их на землю. Все прятались за спины один другого и тихонько отступали… И Мириам осталась перед ним на земле одна…
— Ну, вот ты и свободна… — грустно сказал он. — Иди и — не греши…
Она еще крепче сжала на груди руки. Из глаз по белым щекам скользили в пыль крупные слезы.
— Рабби…
И была в этом тихом, коротеньком слове бездна…
Иешуа встал и положил ей руку на голову.
— Как твое имя? Мириам?
— Рабби… рабби… — повторяла, вся в слезах, Мириам, ничего не слыша и ловя его руки. — Рабби…
И он, склонившись к ней, гладил ее по голове. Сухенький фарисей, вопрошавший его, играя сухими пальцами в длинной бороде, смотрел на него недоумевающим, испытующим взглядом. Фома отвернулся в сторону и незаметно смахнул с глаз непрошеную слезу. Манасия издали, как околдованный, смотрел то на тихо плачущую Мириам, то на стоявшего над ней смуглого, тонкого галилеянина с этими его теплыми, ласкающими глазами, и казалось молодому садукею, что до сего дня многого в жизни он еще не знал.
XVIII
Законники, оживленно споря и смеясь, скрылись в толпе. В душе Иешуа поднялась горечь. Став у фонтана на камень, он под немолчный плеск воды с большим одушевлением обратился к толпе:
— О, порождение ехидны!.. — с негодованием воскликнул он. — На седалище Моисеево воссели книжники и фарисеи. Все, что они велят вам делать, делайте, но их делам не подражайте: они говорят одно, а делают другое…
Народ быстро сгрудился к нему. Со всех сторон бежали любопытные. Некоторые останавливались, слушали минутку, другую, а потом, равнодушно махнув рукой, торопливо бежали по своим делам.
— Они расширяют свои тэффилины, — воодушевляясь все более и более, горячо говорил Иешуа, — и увеличивают воскрылия одежд своих, и везде лезут вперед, и лестно им, что зовут их люди: отец, учитель!.. А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас учитель — Дух Божий, живущий в вас, и отцом никого не называйте, ибо один у вас Отец — Бог, вы же все — братья… Больший из вас да будет всем слугою, ибо кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится… Горе вам, книжники, фарисеи, лицемеры, что затворяете врата царствия небесного, сами не входите и хотящих войти не впускаете! Горе вам, садукеи и фарисеи, лицемеры, что поедаете дома вдов и сирот, а на людях — лицемерно молитесь!.. Горе вам, что обходите моря и сушу, чтобы обратить хотя одного в веру свою, а когда случается это, делаете его сыном сатаны, вдвое худшим вас!.. Горе вам, фарисеи и садукеи, лицемеры, что отдаете десятую часть с доходов ваших, а важнейшее в законе забыли: милосердие! Вожди слепые, отцеживающие комара и верблюда поглощающие, горе вам, что блюдете чистоту одежд ваших и чаш, а внутри сами полны хищения и неправды: подавайте лучше милостыню из того, что у вас есть, в Бога богатейте — тогда все у вас будет чисто… Горе вам, что строите гробницы пророкам и украшаете могилы праведников, но держите наготове камни, чтобы закидать пророка, когда он встанет посреди вас! Горе миру от соблазнов, но горе и тому человеку, через которого соблазн приходит! Змеи, порождения ехидны, да падет на вас праведная кровь, пролитая на земле вами и отцами вашими!..
— Блаженно чрево, тебя носившее, и сосцы, тебя питавшие! — в неудержимом порыве воскликнула, вся теплясь, Иоанна.
— Блаженны слышащие слово Божие и соблюдающие его! — вдохновенно отвечал ей Иешуа с камня поверх голов толпы. — Дух Господень на мне, ибо Он послал меня благовествовать нищим, исцелять сокрушенных духом, плененным земными страстями проповедовать освобождение, возвестить лето Господне благоприятное. Придите ко мне, все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас. Примите иго мое на себя, ибо я смирен и кроток сердцем, и бремя мое легко, и иго мое благо, и найдете покой мятущимся и страдающим душам вашим… Всех призываю я…
По толпе вдруг пробежало волнение. Справа появились среди уличной толкотни богатые носилки, в которых возлежала Саломея. Один из ее спутников, молодой и стройный, в богатой одежде, подбежал к ней ближе и, указывая на Иешуа, с улыбкой сказал что-то царевне. Она удивленно подняла свои подведенные брови, остановила носильщиков и, выйдя из носилок, одна подошла к Иешуа…
— Который тут проповедник? — картавя, спрашивала она у расступавшейся перед ней толпы. — Вот этот, высокий? Ну, вы все!.. — презрительно оглянулась она на толпу. — Отойдите прочь!.. Так это ты освободитель? — смеясь, обратилась она к Иешуа, когда толпа, как стадо испуганных овец, шарахнулась назад. — Так это ты думаешь повернуть все вверх ногами? Это ты поднимаешь чернь против нас? Для чего? Для того, чтобы занять наше место? Так неужели же ты не можешь найти пути более умного и… верного? Ты молод, недурен собой, — да, да!.. — кажется, смел, энергичен… Ха-ха-ха… Ну, что же, поборемся! Но только помни: в минуту неудачи они первые предадут тебя и еще будут издеваться над тобой… Что же ты молчишь? Что смотришь? Да, да: я не боюсь тебя нисколько! Только одной пляской моей купила я голову Иоханана — твоя голова стоит не дороже… Молчишь, смешной?.. Ну, молчи, прощай и — не забывай Саломеи!..
Смеясь своим серебристым смехом, она подошла к носилкам, села, метнула Иешуа горячий, смеющийся взгляд, силу которого она знала — Иешуа, действительно, почувствовал ожог его — и сделала знак носильщикам. Пышные носилки, мерно колыхаясь, исчезли в направлении дворца Ирода… Толпа волновалась…
— Не женщина, а змея!.. — слышались злые голоса. — В ней одной грехов больше, чем в Содоме и Гоморре… И до чего опустился народ: блудница плюет ему в лицо, а он молчит!.. Ну, придет и их день!.. Как же, жди: придет! Чтобы сломать гордыню их, нужен новый Самсон, а его не видно…
— Дело Самсона дело слепое… — задумчиво проговорил Фома. — Он погубил филистимлян, но и сам погиб под камнями нечестивого капища их…
— Лучше погибнуть, чем дать торжествовать неправде! — воскликнул Иоханан.
— Молодое сердце — неразумное сердце! — заметил Иуда.
Иешуа стоял, задумавшись. Какой-то сутулый человек молча наблюдал за ним из толпы. Лицо его было неправильно и некрасиво. И было на этом лице иногда выражение, как будто он вглядывался и вслушивался во что-то такое в жизни, что для других скрыто. Одет он был богато, но в одежде его заметна была небрежность. И вдруг, тряхнув своей большой, уже слегка седеющей головой, он подошел к Иешуа.
— Рабби, я хотел бы переговорить с тобою… — сказал он. — Снизойди к слабости моей и разреши мне просить тебя навестить дом мой, чтобы мы могли побеседовать с тобой наедине…
— Хорошо… — сказал Иешуа, посмотрев ему в глаза. — Но не сегодня…
— Когда тебе будет угодно, рабби… — сказал тот. — Мой дом всегда открыт для тебя… Я не хотел бы только праздных толков… Я — Никодим, член синедриона. Меня здесь все знают. Так я буду ждать… — сказал он и, поклонившись, скрылся в толпе.
И снова тесно окружили Иешуа люди.
— Говоришь ты хорошо, это верно… — сказал какой-то длинный старик с красными, слезящимися глазами. — Но так с нашим народом далеко не уедешь, наш народ маловерный… А вот дал бы ты какое знамение с неба всем, и все пошли бы за тобой в огонь и в воду…
Иешуа усмехнулся и отвернулся, чтобы сказать что-то Иуде, как вдруг из расступившейся толпы к нему подошел Манасия.
— Рабби, — преодолевая свое смущение и весь вспыхнув, сказал он, — я не раз слушал тебя и вся моя душа тянется к словам твоим. Разъясни мне коротко: я стараюсь блюсти все веления закона нашего, но вот нет покоя сердцу моему… Скажи: что мне делать?..
Иешуа оглядел его богатый, резко выделявший его из толпы наряд.
— Прежде всего продай все богатства твои и деньги раздай нищим… — сказал он. — Только тогда и откроется тебе вход в царствие Божие… Что, задумался?.. Истинно говорю тебе: легче верблюду пройти сквозь игольные уши, чем богатому войти в царство небесное… Тебя страшит узкий путь, но…
За углом взорвался яростный шум. Возбужденная толпа с бешеными криками волокла в пыли истерзанную Мириам-блудницу. Ее рыжие волосы мели по камням. Лицо ее было бледно и огромны налитые ужасом золотые глаза.
— Где он тут? — слышались злые крики. — Ну-ка, вот пускай рассудит, умник! Давай его сюда!..
Утомленный, Иешуа сел на плоский камень у фонтана…
— Ну, вот, рассуди по твоему новому закону!.. — с плохо скрытой злобой, крепко держа костистой рукой прекрасную белую руку сидящей в пыли Мириам, кричал все тот же сухенький фарисей с уже редкими зубами. — Вот эта женщина — тьфу! — живет прелюбодеянием… По нашему старому закону ее надо побить камнями. А ты как рассудишь, великий рабби?
Иешуа с жалостью посмотрел на склоненную золотую головку Мириам, которая, закрыв лицо руками, сидела перед ним в пыли. Руки ее все были в подтеках и синяках и клочьями висела дорогая шелковая одежда.
— Что я скажу? — медленно повторил он, обегая глазами лица толпы. — Если по вашему закону ее надо побить каменьями, то и побейте…
Мириам подняла на него свои остекленевшие от ужаса глаза и крепко стиснула на груди руки… А он склонился к земле и задумчиво что-то писал пальцем по пыли. И поднял голову.
— И побейте… — медленно повторил он, поднимая лицо. — Пусть тот, на ком нет греха, и бросит в нее камень первым…
И снова склонился он и писал по земле… Толпа вдруг стихла. Некоторые, уже державшие было камни, незаметно, стыдясь, уронили их на землю. Все прятались за спины один другого и тихонько отступали… И Мириам осталась перед ним на земле одна…
— Ну, вот ты и свободна… — грустно сказал он. — Иди и — не греши…
Она еще крепче сжала на груди руки. Из глаз по белым щекам скользили в пыль крупные слезы.
— Рабби…
И была в этом тихом, коротеньком слове бездна…
Иешуа встал и положил ей руку на голову.
— Как твое имя? Мириам?
— Рабби… рабби… — повторяла, вся в слезах, Мириам, ничего не слыша и ловя его руки. — Рабби…
И он, склонившись к ней, гладил ее по голове. Сухенький фарисей, вопрошавший его, играя сухими пальцами в длинной бороде, смотрел на него недоумевающим, испытующим взглядом. Фома отвернулся в сторону и незаметно смахнул с глаз непрошеную слезу. Манасия издали, как околдованный, смотрел то на тихо плачущую Мириам, то на стоявшего над ней смуглого, тонкого галилеянина с этими его теплыми, ласкающими глазами, и казалось молодому садукею, что до сего дня многого в жизни он еще не знал.
XVIII
По окончанию праздника Кущей Андрей Ионин, попугав брата Симона разными туманными намеками на какие-то возможные опасности, — уж очень рабби открыто нападал на могущественных храмовников! — увлек его вместе с собой в Капернаум: надо на месте оглядеться маленько, одуматься, а то, того и гляди, в такую историю попадешь, что и не выберешься… Ушел и Иаков Зеведеев с рыженьким Рувимом Клеопой — эти для того, чтобы оповестить народ о гибели Иоханана, привлечь к делу еще больше людей и вообще помогать всячески Иешуа, обаяние которого на толпы они своими глазами видели… Но с другой стороны пришли от украины Гадаринской, с той стороны озера, два брата-повстанца, Иона, маленький, ловкий и добродушный, и Иегудиил, тяжелый, угрюмый, с лицом, рассеченным ударом меча, и говоривший только тяжелые слова о мести всем врагам народа. Они точно высматривали что около Иешуа, точно чего ожидали и то исчезали куда-то, то снова появлялись… Часто приходил послушать добрый Фома. Не отходила от молодого рабби Иоанна, вся захваченная им и словом его. И немало было таких, которые приставали к молодому проповеднику на день, на два, а потом в сомнении уходили, чтобы уступить место другим таким же… И вдруг пришел из Магдалы тихий горбун: он стосковался по Иешуа и втайне боялся, как бы горячие головы не сбили его с настоящего пути…
Как-то вечером — шел уже месяц Мархэшван — Иешуа решил, наконец, навестить члена синедриона Никодима, который всякий раз при встрече ласково приветствовал его. Богатый дом Никодима стоял как раз против претории, через площадь. Убранство его было богато, но на всем, как и на одежде хозяина, лежала печать некоторой запущенности: сразу чувствовалось, что хозяин от всего этого далек. Его личный покой чуть не до потолка был набит всевозможными списками не только на еврейском языке, но и на иностранных. Никодим много путешествовал: был в Сирии, в Афинах, в Риме, в Египте, в Вавилоне. Фарисеи не любили его за его вольное обращение с иностранцами, а садукеи подозревали его в слишком уж большом вольнодумстве, но и те и другие поневоле ценили его как умного и бывалого человека. Он был членом судебного отделения синедриона, так называемого Бэт-Дин, то есть дома справедливости. Его познания в законах очень ценились властью, а его мягкость — народом.
Никодим был неутомимым искателем правды. Под правдой же он разумел религию, которая давала бы смысл жизни и была бы яркой путеводной звездой на темных путях ее. И освещающей истины этой он искал всюду: и на земле, и на небе, и в старых писаниях, и в душе своей. Он долгое время изучал звездную науку востока и пути не только солнца и луны, но и Меркурия-Набу, и Венеры-Иштар, и Марса-Нергаль, и Юпитера-Мардук, и Сатурна-Ниниб. Что они были вестниками божественной воли, это он знал, но как узнать, что именно возвещали они? Много ночей он отдал исследованию учения о Мемра или божественном Слове и трепетал душою над светлыми тайнами руаха или Духа Святого, но, в конце концов, и в звездных полях, и в тайных учениях древних и новых мудрецов он всегда натыкался на какую-то глухую стену, за которую смертному хода не было. Он не падал духом, однако, и искал входов опять и опять, еще и еще, заходя к Тайне с другой стороны…
В последнее время он чрезвычайно заинтересовался учением о малеах или ангелах, как называли их греки. Были ангелы Гавриил, которому специально поручалось возвещать людям божественные откровения, Рафаил, который представлял Господу молитвы праведников и был советником и помощником их, как то указано в книге Товита, был Михаил, который был покровителем народа израильского и в сражениях всегда бился на его стороне. Были ангелы Иеремиил, Шеалтиил, Уриил и др. Были семьдесят ангелов иностранных народов — известно, что народов иностранных как раз семьдесят — и были ангелы, которые заведовали кто солнцем, кто луной, кто звездой какой-нибудь… Енох в таинственной книге своей много говорил об этих малеах…
Но более всего захватило Никодима то место книги Бытия, в котором рассказывается, как некоторые ангелы прельстились красотой дочерей человеческих и таким образом пали. Это было началом водворения на земле зла во всех его формах. Но было не ясно, они ли стали демонами или же демоны были существами особой породы. В книге Иова, в числе сынов Божиих, заседающих в совете Бога, упоминался Сатана, то есть противник, обвинитель враждебно настроенный против людей. Он не верит ни в их благочестие, ни в их бескорыстную добродетель и очень рад подвергать их — правда, с разрешения Предвечного — самым жестоким испытаниям. Пророк Захария точно так же показывает его, как недоброжелательного обвинителя в совете Бога. В конце концов, Сатана стал главою злых ангелов. И часто называли его Велиалом, Вельзевулом, Люцифером, а то и просто Злым. Но многое тут было еще не выяснено: Асмодей, например, или Асмедаи, демон плотских желаний, одно и то же это, что и Сатана, или нет? Да и вообще демоны или мазиким, вредные, злотворные, суть ли это падшие ангелы или только какая-то высшая порода лилим и шэдим, то есть тех неприятных и страшных существ, которые населяют пустынные места и развалины?.. Люди выработали целый ряд мер борьбы с представителями этой злой силы, но в самом учении о ней было много неясностей… Если роль их в этой, земной, жизни человека была до известной степени понятна, то что предуказано им было в жизни загробной? И есть ли эта самая загробная жизнь, или же справедливее принять учение праотцев, которые думали, что никакой загробной жизни нет и что мертвые просто спят спокойным сном в недрах шэола?.. И опять было ясное, угнетающее, жуткое ощущение Стены…
Иешуа принял радушное угощение Никодима, довольно равнодушно осмотрел бесчисленные свитки его и тот, чтобы быть подальше от слуг, — да в темноте и говорилось лучше — предложил своему гостю подняться в горницу, на кровлю…
Ночь была тихая и теплая. Стада облаков бежали среди звезд, и новорожденный месяц алмазной ладьей нырял в них и снова появлялся, радостный. Город уже засыпал. По окраинам, за стенами, в садах назойливо лаяли собаки. С Масличной горы чуть слышно доносился вой и крики шакалов. И было что-то задушевное в тех редких огоньках, которые еще горели по темному городу.
Они сели на ковер и долго молчали. На сердце у обоих было покойно и ласково. Хотелось говорить о том, самом важном, что-то улыбалось в душах их весенней улыбкой, то открывалось в грозе и молниях, то томило скорбями ведения неполного и жгучей жаждой последних откровений…
— Да, я не раз слушал тебя, рабби… — проговорил Никодим тихо. — Но я хотел бы, чтоб ты изложил мне твое учение подробно, ничего не утаивая…
— Да зачем же я буду что-нибудь утаивать?.. — тихо удивился Иешуа.
— Я все же член синедриона… — немножко насмешливо улыбнулся Никодим. — Но только очень прошу тебя: доверься мне и открой мне все. И моя душа томится по истине… В чем твое учение?
— У меня нет никакого учения… — сказал Иешуа. Я говорю только то, что положит мне на сердце Отец…
— Какой Отец?
— Бог…
— Ты считаешь себя сыном Божиим?
— Я считаю детьми Божиими всех людей… — проникновенно отвечал Иешуа. — Един у нас всех Отец — Бог, мы же все — братья и единый закон, данный нам Отцом — любовь к Богу и к ближнему своему не как к самому себе, а больше, чем к самому себе…
— Кого же считаешь ты ближним своим?
Глаза Иешуа засияли теплым светом: Никодим нечаянно коснулся самой заветной думы его, которую он носил в душе своей, любя, как носит мать ребенка во чреве своем.
— Я лучше отвечу на это тебе притчей… — помолчав, сказал Иешуа и немножко торжественно начал: — Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и, оставив его едва живым, ушли. И шел тою дорогою священник один, и, увидев раненого, прошел мимо. Так же и левит один подошел, посмотрел и прошел мимо. Самарянин же некто, увидев его проездом, сжалился и перевязал ему раны, и, посадив его на своего осла, привез его на постоялый двор и позаботился о нем. А на другой день, отъезжая, самарянин вынул два динария, дал их хозяину постоялого двора и сказал ему: позаботься о раненом, а если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе. Кто из этих троих, думаешь ты, был ближний этому раненому? — засиял он глазами на Никодима.
Никодим взволнованно молчал: Иешуа осмелился выговорить то, что жило и в душе Никодима. Надо было знать всю ненависть иудеев к еретику-самарянину, который был для иудея «хуже язычника», чтобы понять огромность того нового слова, которое обронил Иешуа под звездами над спящим Иерусалимом. Никодим слишком долго вращался среди языческого мира, чтобы сохранить в душе своей иерусалимское изуверство и ненависть ко всем иноверцам. Во время скитаний своих, тайно от своих соотечественников, он входил в храмы и Аполлона, и Диониса, и Геркулеса, и Митры, и Адониса, и Озириса, и Изиды и Гора, и Ваала и Астарты и он уже не мог верить, что Акрополис афинский пустое место и что Божество обитает исключительно в храме иерусалимском. Мало того: втайне он очень склонялся к религии Митры, которая в то время распространялась все более и более по всему Средиземному морю… И этот странный, необыкновенный человек с его простым, немножко смешным галилейским языком, этот малограмотный сын народа вдруг эти тайные думы его, Никодима, выражает в такой четкой форме!.. Никодим был взволнован и молчал.
— А ты много живал среди язычников? — спросил, наконец, Никодим.
— Да у нас в Галилее их немало… — сказал Иешуа. — Бывал я на работах и в языческой Тивериаде у нас на озере… Люди, как люди… — спокойно прибавил он.
И это было огромно, чудовищно и великолепно. По закону не только не мог необрезанный принадлежать к народу Божию, но самое прикосновение его было осквернением. Не только нельзя было пользоваться дровами из леса язычника, огнем, полученным от этих дров, но даже хлебом, который был испечен на этом огне. Язычнику нельзя было продавать ничего такого, что язычник мог бы употребить в жертву своим гнусным идолам. Ненависть к язычнику все возрастала и дошло, наконец, до того, что было провозглашено: «Иудей, который убьет иноверца, да не будет предан смерти синедрионом, ибо иноверец не ближний». И в другом месте: «Если иноверец упадет в море, да не спасает его иудей, ибо если в Законе и написано „да не встанешь ты в крови ближнего твоего“, то иноверец этот не есть твой ближний». Главное, что в иноверцах внушало иудеям ужас и отвращение, это было, во-первых, то, что они были необрезаны, во-вторых, что они употребляли в пищу свинину, в-третьих, что они не соблюдали Субботу и в-четвертых, что они дерзали изображать Божество — то есть осмеливались жить и думать иначе, чем иудеи. Но некоторые из законников, — в частности школа Гиллеля — жалея эти погибающие души, проповедь веры иудейской считали своим долгом и «обходили моря и земли», чтобы обратить погибающего во тьме язычника в веру истинную. Иногда проповедь их была успешна, в особенности среди женщин. Необходимо прибавить, что и язычники платили евреям тою же беспредельною ненавистью и презрением. Цицерон, Сенека, Тацит и многие другие говорят о них в своих писаниях в самых резких выражениях…
— Люди, как люди… — продолжал Иешуа. — А что по-разному в Бога веруют, так ведь и Израиль не всегда одинаково верил. И медный змей в пустыне, и всякие идолы по высоким местам, и Астарта, и Ваал — мало ли в свое время всяких богов пророки в Кедров побросали?.. Да и теперь: садукеи по-своему веруют, фарисеи по-своему, ессеи опять по-своему…
— Разноверие среди людей очень велико… — сосредоточенно сказал Никодим. — Вот, помню, был я раз в Риме на ночном богослужении поклонников Митры. Было это середь зимы, в тот самый день, когда солнце на лето поворачивает, и все, ожидая, благоговейно творили молитву. И в самую полночь из святилища вышли вдруг с огнями их жрецы и радостно воскликнули: «η παρθέ νος τέτοκεν, α’ύξει φως! », что по-нашему значит: «Дева разрешилась от бремени, свет возрастает!» И все верующие зажгли свои светильники и радостно воспели священную песнь… Нечто подобное видел я и в Египте: в древнем храме в Дэндэрах изображено на стене все звездное небо и их богиня Изида с маленьким Гором на руках, которую египтяне зовут Царицей Небесной, Матерью Божией, Звездою морей… Впрочем, — спохватился он, уловив нетерпеливое движение Иешуа, — нечего тебя утомлять подробностями… Но вот что среди всего этого разноверия нашел я. Митра рожден непорочной Девой. Он имел двенадцать учеников и вместе с ними ходил из края в край по земле, уча и просвещая людей. Потом он помер, был погребен и воскрес, и это воскресение его верующие до сегодня празднуют с великим весельем. Они зовут его Спасителем и часто изображают его в виде агнца…
— Я ничего не понимаю… — хмуро сказал Иешуа.
— Подожди немного… — отвечал Никодим. — Так это с Митрой. Но то же и у египтян. И у них явился Озирис, Спаситель, который укрощал людей не силой оружия, но мягкостью и музыкой, и был предан, и убит, и воскрес. В Абидосе я сам присутствовал на празднике в честь Спасителя, когда жрецы носили перед верующими гроб его и все радостно восклицали: «Озирис воскрес!.. Воистину, Озирис воскрес!..» В Альфаке, в северной Сирии, между Библосом и Баальбеком, есть исстари знаменитая пещера и храм Астарты, а рядом лесистое ущелье, из которого вытекает река Адонис, Адонис или Фаммуз был тоже рожден от Девы, учил людей добру, был убит и воскрес. Каждую осень девы сирийские оплакивают смерть его[11], и каждую весну шумно празднуют его воскресение. А во Фригии был Аттис, также рожденный от Девы, и судьба его была такая же, и так же набожно поклоняются ему и славе его люди. У эллинов есть чудесно зачатый от Бога Геркулес, который много сделал людям добра, умер, воскрес и вознесся на небо. Зевс в громе посетил Сэмэле, дочь Кадма, царя Фив, и она родила Диониса, Спасителя. Мудреца эллинского Пифагора ученики его считали воплощением бога и о Платоне, тоже мудреце эллинском, сказывают, что мать его Периктиона зачала его от бога Аполлона… В далекой Индии был Кришна, который был рожден в пещере от Девы Дэваки и о рождении его людям возвестила яркая звезда. Враги новорожденного младенца искали погубить его, но так как они никак не могли его обнаружить, то повелели цари земель тех избить всех младенцев. Кришна избежал, однако, смерти и, ходя по земле, делал всякие чудеса, воскрешал мертвых, исцелял прокаженных, глухих и слепых, защищал бедных и угнетенных. И враги его убили его — одни, говорят, стрелою из лука, а другие, что распяли на кресте. Он спустился в ад для освобождения грешников, а потом воскрес и на глазах множества народа вознесся на небо… Верующие говорят, что в последний день мира он придет судить живых и мертвых… И подумал я: раз везде был такой Спаситель, то не один ли и тот же Он повсюду?.. И, может быть, справедливо, что все это идет от древних и что под Спасителем тут надо понимать солнце, которое…
Иешуа быстро встал.
— И ты веришь во все это? — дрожащим голосом проговорил он.
Никодим развел руками.
— Верь или не верь, — сказал он тихо, — но, когда видишь, что в это верят целые народы, тут призадумаешься… И, главное, что удивительно: надают разных имен и спорят, а разглядишь — одно…
— Да, одно… — горячо заговорил Иешуа. — Везде одно… И Дева непорочная, и распяли, и воскрес, и так зовут, и эдак зовут, и спорят… И все это — слова… Может быть, это и нужно… — спохватился он. — Я сам по слабости часто из-за слов спорю, но все же это только слова, мусор, предлог для великого разделения людей… И не знаю я ничего, что было бы для людей страшнее этих выдумок. Ты спрашиваешь: в чем моя вера? Моя вера прежде всего в том, чтобы отнять у людей эти погремушки, смыть с правды всю позолоту…
— Да в чем правда-то?
— Правда? Вот правда: люби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всем разумением твоим, всеми силами твоими, — торжественно проговорил Иешуа, — и ближнего твоего, как самого себя, а можешь — больше себя: в этом весь закон и пророки, весь, так что не нужно прибавлять ни одной йоты, ибо стоит только одну эту йоту прибавить, как сейчас же прибавляют другую, третью, сотую и вырастает вокруг закона та изгородь, из-за которой бывает столько вражды и столько крови… В небе — Бог, на земле — братья-люди, а весь закон их — голос сердца их… И никаких непорочных Дев, никаких россказней, никаких умствований бесплодных, от которых столько разделения…
Как-то вечером — шел уже месяц Мархэшван — Иешуа решил, наконец, навестить члена синедриона Никодима, который всякий раз при встрече ласково приветствовал его. Богатый дом Никодима стоял как раз против претории, через площадь. Убранство его было богато, но на всем, как и на одежде хозяина, лежала печать некоторой запущенности: сразу чувствовалось, что хозяин от всего этого далек. Его личный покой чуть не до потолка был набит всевозможными списками не только на еврейском языке, но и на иностранных. Никодим много путешествовал: был в Сирии, в Афинах, в Риме, в Египте, в Вавилоне. Фарисеи не любили его за его вольное обращение с иностранцами, а садукеи подозревали его в слишком уж большом вольнодумстве, но и те и другие поневоле ценили его как умного и бывалого человека. Он был членом судебного отделения синедриона, так называемого Бэт-Дин, то есть дома справедливости. Его познания в законах очень ценились властью, а его мягкость — народом.
Никодим был неутомимым искателем правды. Под правдой же он разумел религию, которая давала бы смысл жизни и была бы яркой путеводной звездой на темных путях ее. И освещающей истины этой он искал всюду: и на земле, и на небе, и в старых писаниях, и в душе своей. Он долгое время изучал звездную науку востока и пути не только солнца и луны, но и Меркурия-Набу, и Венеры-Иштар, и Марса-Нергаль, и Юпитера-Мардук, и Сатурна-Ниниб. Что они были вестниками божественной воли, это он знал, но как узнать, что именно возвещали они? Много ночей он отдал исследованию учения о Мемра или божественном Слове и трепетал душою над светлыми тайнами руаха или Духа Святого, но, в конце концов, и в звездных полях, и в тайных учениях древних и новых мудрецов он всегда натыкался на какую-то глухую стену, за которую смертному хода не было. Он не падал духом, однако, и искал входов опять и опять, еще и еще, заходя к Тайне с другой стороны…
В последнее время он чрезвычайно заинтересовался учением о малеах или ангелах, как называли их греки. Были ангелы Гавриил, которому специально поручалось возвещать людям божественные откровения, Рафаил, который представлял Господу молитвы праведников и был советником и помощником их, как то указано в книге Товита, был Михаил, который был покровителем народа израильского и в сражениях всегда бился на его стороне. Были ангелы Иеремиил, Шеалтиил, Уриил и др. Были семьдесят ангелов иностранных народов — известно, что народов иностранных как раз семьдесят — и были ангелы, которые заведовали кто солнцем, кто луной, кто звездой какой-нибудь… Енох в таинственной книге своей много говорил об этих малеах…
Но более всего захватило Никодима то место книги Бытия, в котором рассказывается, как некоторые ангелы прельстились красотой дочерей человеческих и таким образом пали. Это было началом водворения на земле зла во всех его формах. Но было не ясно, они ли стали демонами или же демоны были существами особой породы. В книге Иова, в числе сынов Божиих, заседающих в совете Бога, упоминался Сатана, то есть противник, обвинитель враждебно настроенный против людей. Он не верит ни в их благочестие, ни в их бескорыстную добродетель и очень рад подвергать их — правда, с разрешения Предвечного — самым жестоким испытаниям. Пророк Захария точно так же показывает его, как недоброжелательного обвинителя в совете Бога. В конце концов, Сатана стал главою злых ангелов. И часто называли его Велиалом, Вельзевулом, Люцифером, а то и просто Злым. Но многое тут было еще не выяснено: Асмодей, например, или Асмедаи, демон плотских желаний, одно и то же это, что и Сатана, или нет? Да и вообще демоны или мазиким, вредные, злотворные, суть ли это падшие ангелы или только какая-то высшая порода лилим и шэдим, то есть тех неприятных и страшных существ, которые населяют пустынные места и развалины?.. Люди выработали целый ряд мер борьбы с представителями этой злой силы, но в самом учении о ней было много неясностей… Если роль их в этой, земной, жизни человека была до известной степени понятна, то что предуказано им было в жизни загробной? И есть ли эта самая загробная жизнь, или же справедливее принять учение праотцев, которые думали, что никакой загробной жизни нет и что мертвые просто спят спокойным сном в недрах шэола?.. И опять было ясное, угнетающее, жуткое ощущение Стены…
Иешуа принял радушное угощение Никодима, довольно равнодушно осмотрел бесчисленные свитки его и тот, чтобы быть подальше от слуг, — да в темноте и говорилось лучше — предложил своему гостю подняться в горницу, на кровлю…
Ночь была тихая и теплая. Стада облаков бежали среди звезд, и новорожденный месяц алмазной ладьей нырял в них и снова появлялся, радостный. Город уже засыпал. По окраинам, за стенами, в садах назойливо лаяли собаки. С Масличной горы чуть слышно доносился вой и крики шакалов. И было что-то задушевное в тех редких огоньках, которые еще горели по темному городу.
Они сели на ковер и долго молчали. На сердце у обоих было покойно и ласково. Хотелось говорить о том, самом важном, что-то улыбалось в душах их весенней улыбкой, то открывалось в грозе и молниях, то томило скорбями ведения неполного и жгучей жаждой последних откровений…
— Да, я не раз слушал тебя, рабби… — проговорил Никодим тихо. — Но я хотел бы, чтоб ты изложил мне твое учение подробно, ничего не утаивая…
— Да зачем же я буду что-нибудь утаивать?.. — тихо удивился Иешуа.
— Я все же член синедриона… — немножко насмешливо улыбнулся Никодим. — Но только очень прошу тебя: доверься мне и открой мне все. И моя душа томится по истине… В чем твое учение?
— У меня нет никакого учения… — сказал Иешуа. Я говорю только то, что положит мне на сердце Отец…
— Какой Отец?
— Бог…
— Ты считаешь себя сыном Божиим?
— Я считаю детьми Божиими всех людей… — проникновенно отвечал Иешуа. — Един у нас всех Отец — Бог, мы же все — братья и единый закон, данный нам Отцом — любовь к Богу и к ближнему своему не как к самому себе, а больше, чем к самому себе…
— Кого же считаешь ты ближним своим?
Глаза Иешуа засияли теплым светом: Никодим нечаянно коснулся самой заветной думы его, которую он носил в душе своей, любя, как носит мать ребенка во чреве своем.
— Я лучше отвечу на это тебе притчей… — помолчав, сказал Иешуа и немножко торжественно начал: — Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и, оставив его едва живым, ушли. И шел тою дорогою священник один, и, увидев раненого, прошел мимо. Так же и левит один подошел, посмотрел и прошел мимо. Самарянин же некто, увидев его проездом, сжалился и перевязал ему раны, и, посадив его на своего осла, привез его на постоялый двор и позаботился о нем. А на другой день, отъезжая, самарянин вынул два динария, дал их хозяину постоялого двора и сказал ему: позаботься о раненом, а если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе. Кто из этих троих, думаешь ты, был ближний этому раненому? — засиял он глазами на Никодима.
Никодим взволнованно молчал: Иешуа осмелился выговорить то, что жило и в душе Никодима. Надо было знать всю ненависть иудеев к еретику-самарянину, который был для иудея «хуже язычника», чтобы понять огромность того нового слова, которое обронил Иешуа под звездами над спящим Иерусалимом. Никодим слишком долго вращался среди языческого мира, чтобы сохранить в душе своей иерусалимское изуверство и ненависть ко всем иноверцам. Во время скитаний своих, тайно от своих соотечественников, он входил в храмы и Аполлона, и Диониса, и Геркулеса, и Митры, и Адониса, и Озириса, и Изиды и Гора, и Ваала и Астарты и он уже не мог верить, что Акрополис афинский пустое место и что Божество обитает исключительно в храме иерусалимском. Мало того: втайне он очень склонялся к религии Митры, которая в то время распространялась все более и более по всему Средиземному морю… И этот странный, необыкновенный человек с его простым, немножко смешным галилейским языком, этот малограмотный сын народа вдруг эти тайные думы его, Никодима, выражает в такой четкой форме!.. Никодим был взволнован и молчал.
— А ты много живал среди язычников? — спросил, наконец, Никодим.
— Да у нас в Галилее их немало… — сказал Иешуа. — Бывал я на работах и в языческой Тивериаде у нас на озере… Люди, как люди… — спокойно прибавил он.
И это было огромно, чудовищно и великолепно. По закону не только не мог необрезанный принадлежать к народу Божию, но самое прикосновение его было осквернением. Не только нельзя было пользоваться дровами из леса язычника, огнем, полученным от этих дров, но даже хлебом, который был испечен на этом огне. Язычнику нельзя было продавать ничего такого, что язычник мог бы употребить в жертву своим гнусным идолам. Ненависть к язычнику все возрастала и дошло, наконец, до того, что было провозглашено: «Иудей, который убьет иноверца, да не будет предан смерти синедрионом, ибо иноверец не ближний». И в другом месте: «Если иноверец упадет в море, да не спасает его иудей, ибо если в Законе и написано „да не встанешь ты в крови ближнего твоего“, то иноверец этот не есть твой ближний». Главное, что в иноверцах внушало иудеям ужас и отвращение, это было, во-первых, то, что они были необрезаны, во-вторых, что они употребляли в пищу свинину, в-третьих, что они не соблюдали Субботу и в-четвертых, что они дерзали изображать Божество — то есть осмеливались жить и думать иначе, чем иудеи. Но некоторые из законников, — в частности школа Гиллеля — жалея эти погибающие души, проповедь веры иудейской считали своим долгом и «обходили моря и земли», чтобы обратить погибающего во тьме язычника в веру истинную. Иногда проповедь их была успешна, в особенности среди женщин. Необходимо прибавить, что и язычники платили евреям тою же беспредельною ненавистью и презрением. Цицерон, Сенека, Тацит и многие другие говорят о них в своих писаниях в самых резких выражениях…
— Люди, как люди… — продолжал Иешуа. — А что по-разному в Бога веруют, так ведь и Израиль не всегда одинаково верил. И медный змей в пустыне, и всякие идолы по высоким местам, и Астарта, и Ваал — мало ли в свое время всяких богов пророки в Кедров побросали?.. Да и теперь: садукеи по-своему веруют, фарисеи по-своему, ессеи опять по-своему…
— Разноверие среди людей очень велико… — сосредоточенно сказал Никодим. — Вот, помню, был я раз в Риме на ночном богослужении поклонников Митры. Было это середь зимы, в тот самый день, когда солнце на лето поворачивает, и все, ожидая, благоговейно творили молитву. И в самую полночь из святилища вышли вдруг с огнями их жрецы и радостно воскликнули: «η παρθέ νος τέτοκεν, α’ύξει φως! », что по-нашему значит: «Дева разрешилась от бремени, свет возрастает!» И все верующие зажгли свои светильники и радостно воспели священную песнь… Нечто подобное видел я и в Египте: в древнем храме в Дэндэрах изображено на стене все звездное небо и их богиня Изида с маленьким Гором на руках, которую египтяне зовут Царицей Небесной, Матерью Божией, Звездою морей… Впрочем, — спохватился он, уловив нетерпеливое движение Иешуа, — нечего тебя утомлять подробностями… Но вот что среди всего этого разноверия нашел я. Митра рожден непорочной Девой. Он имел двенадцать учеников и вместе с ними ходил из края в край по земле, уча и просвещая людей. Потом он помер, был погребен и воскрес, и это воскресение его верующие до сегодня празднуют с великим весельем. Они зовут его Спасителем и часто изображают его в виде агнца…
— Я ничего не понимаю… — хмуро сказал Иешуа.
— Подожди немного… — отвечал Никодим. — Так это с Митрой. Но то же и у египтян. И у них явился Озирис, Спаситель, который укрощал людей не силой оружия, но мягкостью и музыкой, и был предан, и убит, и воскрес. В Абидосе я сам присутствовал на празднике в честь Спасителя, когда жрецы носили перед верующими гроб его и все радостно восклицали: «Озирис воскрес!.. Воистину, Озирис воскрес!..» В Альфаке, в северной Сирии, между Библосом и Баальбеком, есть исстари знаменитая пещера и храм Астарты, а рядом лесистое ущелье, из которого вытекает река Адонис, Адонис или Фаммуз был тоже рожден от Девы, учил людей добру, был убит и воскрес. Каждую осень девы сирийские оплакивают смерть его[11], и каждую весну шумно празднуют его воскресение. А во Фригии был Аттис, также рожденный от Девы, и судьба его была такая же, и так же набожно поклоняются ему и славе его люди. У эллинов есть чудесно зачатый от Бога Геркулес, который много сделал людям добра, умер, воскрес и вознесся на небо. Зевс в громе посетил Сэмэле, дочь Кадма, царя Фив, и она родила Диониса, Спасителя. Мудреца эллинского Пифагора ученики его считали воплощением бога и о Платоне, тоже мудреце эллинском, сказывают, что мать его Периктиона зачала его от бога Аполлона… В далекой Индии был Кришна, который был рожден в пещере от Девы Дэваки и о рождении его людям возвестила яркая звезда. Враги новорожденного младенца искали погубить его, но так как они никак не могли его обнаружить, то повелели цари земель тех избить всех младенцев. Кришна избежал, однако, смерти и, ходя по земле, делал всякие чудеса, воскрешал мертвых, исцелял прокаженных, глухих и слепых, защищал бедных и угнетенных. И враги его убили его — одни, говорят, стрелою из лука, а другие, что распяли на кресте. Он спустился в ад для освобождения грешников, а потом воскрес и на глазах множества народа вознесся на небо… Верующие говорят, что в последний день мира он придет судить живых и мертвых… И подумал я: раз везде был такой Спаситель, то не один ли и тот же Он повсюду?.. И, может быть, справедливо, что все это идет от древних и что под Спасителем тут надо понимать солнце, которое…
Иешуа быстро встал.
— И ты веришь во все это? — дрожащим голосом проговорил он.
Никодим развел руками.
— Верь или не верь, — сказал он тихо, — но, когда видишь, что в это верят целые народы, тут призадумаешься… И, главное, что удивительно: надают разных имен и спорят, а разглядишь — одно…
— Да, одно… — горячо заговорил Иешуа. — Везде одно… И Дева непорочная, и распяли, и воскрес, и так зовут, и эдак зовут, и спорят… И все это — слова… Может быть, это и нужно… — спохватился он. — Я сам по слабости часто из-за слов спорю, но все же это только слова, мусор, предлог для великого разделения людей… И не знаю я ничего, что было бы для людей страшнее этих выдумок. Ты спрашиваешь: в чем моя вера? Моя вера прежде всего в том, чтобы отнять у людей эти погремушки, смыть с правды всю позолоту…
— Да в чем правда-то?
— Правда? Вот правда: люби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всем разумением твоим, всеми силами твоими, — торжественно проговорил Иешуа, — и ближнего твоего, как самого себя, а можешь — больше себя: в этом весь закон и пророки, весь, так что не нужно прибавлять ни одной йоты, ибо стоит только одну эту йоту прибавить, как сейчас же прибавляют другую, третью, сотую и вырастает вокруг закона та изгородь, из-за которой бывает столько вражды и столько крови… В небе — Бог, на земле — братья-люди, а весь закон их — голос сердца их… И никаких непорочных Дев, никаких россказней, никаких умствований бесплодных, от которых столько разделения…