Неизвестен Автор. История русской литературы в четырех томах (Том 3)

   Поэзии эпохи "хождения в народ" чужд дух самоанализа, стихи этой поры окрашены, как правило, в мажорные тона. В оптимистическом свете рисуются встречи пропагандиста с народом, есть уверенность в успехе пропаганды, надежда на полное взаимопонимание. Используя устойчивый в демократической поэзии сюжет притчи о сеятеле, М. Д. Муравский в стихотворении "Из 1874 года" пишет:
   Добрая почва:
   Семя тут падло упало...
   Ну-ка, что дальше?
   Пашни еще ведь не мало. [13]
   И даже в тех случаях, когда в стихах возникают тревожные предчувствия, поэты не теряют оптимизма. Они готовы с радостью умереть за народное дело, умереть пезамотпо, без лштгах етгов, без демонстрации своих страданий. В стихах Ф. В. Волховского "Нашим угнетателям" (1870) воспевается жертвенность, беззаветная и бескорыстная, не нуждающаяся в таких, казалось бы, необходимых гарантиях, как память потомства:
   Увы, нам чуждо утешенье,
   Что в будущие времена
   Произнесутся с уваженьем,
   С любовью наши имена. [14]
   Так формируется психологический тип революционера-семидесятника, отличающийся от револютщонера-демократа 60-х гг. Этика "разумного эгоизма" Н. Г. Чернышевского основывалась на том, что общее благо неизбежно совпадает с правильно понятыми интересами личности. "Новые люди", герои романа "Что делать?", скептически относились к самой идее долга, полагая, что "жертва сапоги всмятку". Некоторым исключением из общего правила остался лишь Рахметов, "особенный человек", "ригорист". Революционер-семидесятник, напротив, считал естественной мораль жертвы и долга. Отречение от семьи, от благ, которыми пользуется избранное обптество, воспринималось им как единственный в русских условиях путь человека с чуткой совестью, с живым чувством моральной ответственности. В психологии народника типичный для "новых людей" дух самоанализа, рациональной проверни своих чувств и разумного управления тчи сменился пафосом напряженного нравстгенного сознания, безоговорочной верой в народ, в революционную идею. [15]
   "Хождение в народ" поставило перед семидесятниками задачу создания пропагандистской литературы. "В то далекое время, - вспоминал Н. А. Чарушин, - чего-либо подходящего в легальной литературе почти не было...". [16] Для революционеров, обладавших литературным талантом, открылось, таким образом, широкое поле деятельности. В самый короткий срок возникла библиотека пропагандистской литературы, среди которой особой популярностью в народе пользовалась поэзия. Г. В. Плеханов остроумно назвал эти книжки "ряжеными брошюрами". "Революционные народники обряжают социальную утопию в простонародные костюмы". [17] По мнению В. Г. Базанова, этот прием напоминает иносказательный эзоповский язык сатиры Салтыкова-Щедрина, но внутреннее существо его иное. Народники не только не маскируют революционные идеи, но, напротив, стараются писать доходчиво, понятно для народа, избегая намеков и иносказаний.
   "Ряженая" литература разнообразна и жанровом отношении. Здесь встречаются поэмы-былины ("Илья Муромец" С. С. Синегуба), исторические поэмы ("Атаман Сидорка" и "Степан Разин" того же автора), поэмы-сказки ("Как задумал наш царь-батюшка...", "В некотором княжестве...") и, наконец, особенно полюбившиеся народу песни Клеменца, Синегуба, Волховского. В работе над "ряжеными брошюрами" народники опирались на опыт устного народного творчества и на богатые традиции "литературного фольклора" - от декабристов и Пушкина до Некрасова и его современников. Однако агитационная поэзия семидесятников не лишена своеобразия. Перед нами поэзия нового этапа освободительного движения, и это сказывается во всем, начиная от проблематики и кончая художественной формой. В сравнении с агитационной поэзией декабристов у революционных народников оживляется интерес к массовым революционным движениям, демократизируется образ рассказчика. "На место апостола-про-цоведника <...> встает народный "краснобай", сказитель или просто бывалый человек". [18] Широко используется так называемый "нелегальный фольклор": народная шутка антиправительственного характера, частушка, элементы крестьянского политического красноречия. Если Рылеев и Бестужев стилизовали архаические формы подблюдных песен, то народники ориентируются на прибаутки, на городской, мещанский или народный романс нового времени.
   Стилизация фольклорных источников с целью прямого политического воздействия на сознание народа была в 70-е гг. довольно популярной и в официозной литературе. В псевдопарод-ном духе перепевались былины об Илье Муромце, Микуле Селяниновиче и других русских богатырях. Подвергался перелицовке в стиле официальной народности даже "Конек-Горбунок" П. Ершова. [19] Былинные богатыри превращались в преданных слуг царя и отечества, сказочные Иванушки - в верных холопов самодержавия. Народнические былины, сказки и песни решительно противостояли официальной идеологии. Они не пародировали фольклорные источники, не искажали основ народного миросозерцания. Верные демократическому духу народного искусства, они "врастали" в фольклор, - разумеется, для того, чтобы "перерасти" его. Бунтарство Ильи Муромца против бар-господ опиралось у Синегуба на богатырское достоинство былинного персонажа. Илья становился народным вождем, сохраняя органическую связь с психологией героя, созданного вековыми усилиями народной фантазии. Используя фольклор, народники активно воздействовали на сознание крестьянства, революционизируя его, освобождая от царистских и всяческих иных иллюзий.
   "Стилизация", к которой прибегали революционеры, созданием "ряженых" стихов не ограничивалась. Пытаясь "говорить народом", они шли далее, к тому, чтобы "жить народом". Д. Клеменц, например, один из издателей и авторов "Песенника" (Женева, 1873) и "Сборника новых песен и стихов" (Женева, 1873), не только в стихах, но и в жизни был поэтом-пропагандистом. "Манера говорить и вести пропаганду у него своеобразная, совершенно неподражаемая, - пишет Степняк-Кравчинский. - <...> Клеменц ведет свою пропаганду всю в шутках. Он смеется и заставляет хвататься за животы слушающих его мужиков <...> Однако он всегда ухитрится вложить в свою шутку какую-нибудь серьезную мысль, которая так и засядет гвоздем им в головы". [20] Народнические "задирательные" песни могут показаться современному читателю слишком резкими и грубоватыми, а романсы чересчур слезливыми и сентиментальными. Но это не значит, что их создатели не обладали чувством меры. Вспоминая свой пропагандистский опыт, Н. А. Морозов замечал: "Наш простой народ не понимает середины! Если юмор, то ему нужен уж очень первобытный, чисто ругательный", "если что-нибудь возвышенное, то нужно такое, чтоб сентиментальность просачивалась положительно из каждого слова, из каждой фразы, и слог был бы таким высоким, что все время лились бы из глаз слезы умиления!". [21] Не в расчете ли на эти качества народной психологии написана Синегубом "Дума ткача" (1873)? Выполненная в стиле жестокого мещанского романса, она получила широкую популярность в народной среде:
   Мучит, тервает головушку бедную
   Грохот машинных колес;
   Свет застилается в оченьках крупными
   Каплями пота и слез.
   "Ах да зачем же, зачем же вы льетеся,
   Горькие слезы, из глаз?
   Делу - помеха; основа попортится!
   Быть мне в ответе за вас!
   (110)
   Не меньшим успехом у народа пользовался перепев "Дубинушки", принадлежавший перу Синегуба или Клеменца (точное авторство не установлено). В имении революционера Иванчина-Писарева в Даниловском уезде Ярославской губернии на массовых гуляниях "с особенным воодушевлением пела толпа известный революционный вариант приволжской бурлацкой "Дубинушки". Среди общего смеха и гула так и гремели ее куплеты:
   Ой, ребята, плохо дело!
   Наша барка на мель села.
   Царь наш белый кормщик пьяный!
   Он завел нас на мель прямо.
   Чтобы барка шла ходчее,
   Надо кормщика в три шеи.
   И каждый куплет стоголосая го.гаа сопровождала обычным припевом:
   Ой, дубинушка, ухнем.
   Ой, зеленая, сама пойдет, подернем, подернем, да ухнем!
   Такие задирательные противоправительственные песни особенно соответствовали народному вкусу и вызывали в крестьянской публике неудержимый смех. Они тотчас заучивались и разносились присутствовавшими далее по деревням". [22] Народническая песня с революционным содержанием вторгалась в жизнь и быт русского рабочего и крестьянина. "Свободушка", "Доля", "Барка", "Дума ткача", "Дума кузнеца", "Крестьянская песня", созданные Синегубом, Волховским и Клеменцом, стали народными песнями и вошли в большую русскую поозию.
   Разумеется, в пропагандистской деятельности народников было немало и "детской неумелости", связанной с тем, что многие из них не знали народа, имели о нем слишком книжные, отвлеченные понятия. Они переоценивали революционные инстинкты крестьянина, идеализировали общинный быт народа, закрывали глаза на процесс начавшегося классового расслоения деревни. "Все то, что подтверждало наши теории, - вспоминал впоследствии Дебагорий-Мокриевич, - мы брали целиком; все то, что противоречило дм, мы так или иначе ухитрялись поворотить все-таки в пользу наших взглядов...". [23] Но было бы в высшей степени несправедливо рассматривать "хождение в народ" лишь с точки зрения открывшихся на этом пути неудач. Хотя многие иллюзии рассеялись уже в первые месяцы агитационной деятельности, опыт общения с народом не только не разочаровал, но укрепил веру пропагандистов в правоту своего дела. "Хождение в народ" закончилось катастрофой отнюдь пе по причине полного равнодушия крестьянства. Воспоминания революпионеров, архивные материалы, опубликованные советскими учеными, показывают, что большая часть крестьян угадывала в пропагандистах истинных своих друзей. [24] По свидетельству народника М. Попова, прокурор, производивший следствие по делу о революционной пропаганде в Вольском уезде Саратовской губернии, не скрывая своего удивления, замечал: "С кем из крестьян мне ни приходилось говорить - и мужики, и бабы самого лучшего мнения о них. Особенно восторженные отзывы слышал я об одной фершалке, как они называют. Эта фершалка, по их словам, какая-то богородица... "Просто сказать вам, барин, истинно святая душа!"". [25]
   "Хождение в народ" было насильственно приостановлено русским правительством, которое, но убеждению семидесятников, являлось "несчастьем и позором нашей родины". С осени 1874 г. началась полоса неслыханных по своим масштабам массовых арестов оппозиционно настроенной молодежи. Произвол полицейских властей превзошел всякие ожидания.
   3
   Новый этап поэзии революционного народничества 70-х гг. охватывает период с 1874 но 1879 г. [26] После разгрома первой революционной волны более 900 человек были продержаны в одиночном заключении от двух до четырех лет, вплоть до начала большого процесса "193-х". В течение этого времени 80 человек лишили себя жизни и сошли с ума.
   Политические процессы "50-ти" и "193-х" открыли перед общественным мнением России и Европы внутреннюю пустоту и жестокость самодержавия п нравственную высоту русского революционера. Нравственную победу семидесятников над полицейским режимом печатно закрепила изданная в Женеве книга "Из-за решетки. Сборник стихотворений русских заключенников по политическим причинам в период 1873-77 гг., осужденных и ожидающих "суда"".
   Мотивы жертвенности, самоотречения приняли в стихах этого сборника новый, характерный для второй половины десятилетия отпечаток. В начале 70-х гг. жертвенность изображалась как непроизвольный порыв души, как голос самой природы. Ни в образцах, ни в героических примерах революционер эпохи "хождения в народ" не нуждался. Казалось, что на смену падшим в борьбе самым естественным образом придет новое поколение революционеров :
   Они и знать не будут нас,
   Но та же жажда жечь их будет,
   И каждый день, и каждый час
   На битвы новые побудит:
   Навстречу тьмам таких же бед,
   Покорны голосу природы,
   Они пойдут за нами вслед,
   К живому роднику свободы!
   (76)
   Так думал Волховской в 1870 г. Но к 1877 г. настроения переменились. Наступила пора поэтизации мученичества и жертвенности. Непроизвольные вначале, эти чувства возводились теперь в культ, им придавалась даже способность революционизирующего воздействия на массы. Тот же Волховской в стихах "О братство святое, святая свобода..." (1877) именно в страданиях зa убеждение видит путь, духовно сближающий его с народом:
   Нет, сердцу народа живое страданъе
   Понятней и ближе, чем все толкованья!
   (91)
   Ему вторит по-своему Синегуб в стихах "Перед смертью" (1877):
   Я много страдал... Но страдания страстно
   Душой полюбил я... Они
   Надеждой на счастье светили так ясно
   Мне в наши могильные дни!..
   (129)
   Атмосфера поэтизации страдания сгущается настолько, что в поэзии этих лет начинает возникать образ своего рода "революционного" Христа:
   Лишите вы светлого дня,
   Свободы, труда и веселья,
   Закуйте вы в цепи меня
   И ввергните в мрак подземелья,
   Убейте подругу мою,
   Друзей на крестах вы распните,
   Чтоб злобу насытить свою,
   Меня на костре вы сожгите...
   (134)
   Лик мученика в терновом венде превращается во всеосеняющий образ-символ, черты его проступают повсюду. В стихотворении Синегуба "Терн" даже природа "излучает" этот образ:
   Горошек красный, полевой
   Сквозь чащу терна пробивался,
   На куст терновника густой
   Гирляндой легкою взвивался,
   Когда ж в час полдня с высоты
   Лучи цветы горошка грели,
   Как пятна крови, те цветы
   В кустах терновника алели...
   (124)
   Психологически это явление объясняла в своих воспоминаниях Вера Фигнер: "Тот, кто подобно мне был когда-либо под обаянием образа Христа, во имя идеи претерпевшего оскорбления, страдания и смерть, кто в детстве и юдостн считал его идеалом, а его жизнь- образцом самоотверженной любви, поймет настроение только что осужденного революционера, брошенного в живую могилу за дело народного освобождения <...> Идеи христианства, которые с колыбели сознательно и бессознательно прививаются всем нам, и история всех идейных подвижников внушают такому осужденному отрадное сознание, что наступил момент, когда делается проба человеку, испытывается сила его любви и твердости его духа как борца за те идеальные блага, завоевать которые он стремится не для своей преходящей личности, а для народа, для общества, для будущих поколений". [27]
   Отрицая официальную церковную мораль как мораль покорности и рабства, народники поэтизировали в образе Христа и его учеников черты действенного подвижничества, готовность принять страдание за идею.
   Общеизвестно вошедшее в историю признание на суде народовольца Андрея Желябова: "Крещен в православии, но православие отрицаю, хотя сущность учения Иисуса Христа признаю. Эта сущность учения среди многих моих нравственных побуждений занимает почетное место. Я верю в истинность и справедливость этого вероучения и торжественно признаю, что вера без дела мертва есть, и что всякий истинный христианин должен бороться за правду, за права угнетенных и слабых и, если нужно, то за них пострадать". [28]
   Поэтизация мученичества за правду не только спасала революционера от одиночества и отчаяния, но и являла перед изумленной Россией образец нравственной стойкости. Народники считали, что их подвижническое поведение под следствием и на суде разбудит в обществе дремлющую совесть, а в народе сочувствие к страдальцам за его интересы. Говоря о том, что не кресты и награды побуждают революционера на подвиг, Герман Лопатин писал: "Им полагается другой крест - Христов. И они несут его усердно и честно, ибо знают, что этот крест был одним из могущественнейших орудий завоевания Христом половины мира". [29]
   В трудные годы тюрем, ссылок и полицейских преследований неизмеримо возросла в отношениях между революционерами духовная ценность дружеских и любовных чувств. Это была святая дружба и святая любовь братьев и сестер по идее, по миросозерцанию, совершенно свободная от эгоизма, мелочного самолюбия, повседневной житейской прозы. "Мы чувствовали себя, - вспоминал М. Новорусский, - прочной, единой, неразрывной семьей, узы которой, казалось, становились еще теснее от общей тягости тюремных уз. И в сознании этой солидарности мы почерпали громадные силы для перенесения наших невзгод, которые каждый нес и чувствовал не только за себя, но и за других...". [30]
   В стихотворении "Друльям" (1875) Морозов писал:
   Часто сквозь сумрак темницы,
   В душной каморке моей,
   Вижу я смелые лица
   Верных свободе людей.
   ..............................
   Все здесь они оживляют,
   Все согревают они,
   Быстро в душе пробуждают
   Веру в грядущие дни...
   (187)
   Обращение к соседу по камере ("Н. А. Чарушину" Волховского, 1877), ко всем революционерам, находящимся на свободе ("Завещание" Синегуба, 1877), воспоминания о совместной деятельности в народе ("Памяти 1873-75 гг." Морозова), - таков устойчивый круг тем и мотивов в народнической лирике 1875- 1879 гг.
   Революционному движению семидесятников придавало особый национальный колорит широкое участие в нем русских женщин. Поэтический образ девушки-революционерки был подготовлен русской поэзией и прозой 60-х гг., в частности творчеством Тургенева и Некрасова. Народники и здесь слово превращали в дело. Их интимная лирика изображает любовные отношения, поражающие своим целомудрием; женщина поэтизируется как друг, любящий, преданный лучшим помыслам и идеалам мужчины, очень ревностно относящийся к чистоте этих помыслов и этих идеалов. Суровые обстоятельства жизни русского революционного подполья с их постоянной угрозой разлуки и смерти освобождали чувство любви от разрушительного воздействия повседневности, придавая ему особую красоту и романтическую окрылеяность. Классическим образцом любовной лирики поэтов-народников является "Песня гражданки" (1880) Волховского:
   Если б мой дорогой, что по злобе людской
   Угасает в мертвящей неволе,
   Мне сказал: "Поскорей приходи и своей
   Обменяйся со мной вольной долей",
   Я сказал б ему: "Я пойду и в тюрьму,
   И в огонь, если хочешь, и в воду!..
   Бесконечно любя, хоть сейчас за тебя
   Я отдам, не колеблясь, свободу".
   ..........................................
   Но скажи он: "Иди, пред тираном пади
   Со слезами, с мольбой, в унижаньи
   О пощаде моли и отрадой земли
   Назови все его преступленья...
   ........................................
   Я сказала б в ответ: "Никогда! Нет, о нет!
   Лучше холод и ужас могилы!..
   И отныне ты знай: ждет тебя ад иль рай,
   Все равно мы мне больше не милый!"
   (95)
   После разгрома юношеских революционных кружков перед народниками встал вопрос о консолидации и сбережении сил. Изменился характер работы в народе. "Ряженых" пропагандистов-"крестъян" сменили сельские учителя, врачи, волостные писари. Шел процесс организации нового революционного общества "Земля и воля". На смену ушедшим в тюрьмы и ссылки бойцам требовалось новое пополнение. В этих условиях на первое место была поставлена пропаганда в среде интеллигенции.
   Естественно, что с переменой адресата изменился и колорит народнической поэзии. Обращенная к читателю из интеллигенции, она сбросила с себя фольклорные одежды, наполнилась ярко выраженным публицистическим содержанием. Исчезли типичные для первого периода переделки народных былин, сказок и песен, предназначенные для рабочей и крестьянской среды. Сохранивший популярность песенный жанр стал иным по форме и содержанию.
   В "Новой песне" Лаврова нет и намека на фольклорную стилизацию. Лексика песни устремлена к высокому ораторскому стилю. С этой целью используются церковнославянизмы ("златые кумиры", "страждущие братья"). На их фоне приобретают одически-торжественный колорит даже элементы просторечия:
   Не довольно ли вечного горя?
   Встанем, братья, повсюду зараз!
   От Днепра и до Белого моря,
   И Поволжье, я дальний Кавказ!
   На воров, на собак - на богатых!
   Да на злого вампира-царя!
   Бей, губи их, злодеев проклятых!
   Засветись, лучшей жизни заря!
   (67)
   Изменяется и тональность народнической песни. Задорная площадная шутка, озорная и бойкая политическая острота уступают место суровой и скорбной инвективе. Революционные призывы сбиваются на крик негодования и мщения. Сгущается атмосфера презрения и ненависти к деспотическому режиму, в котором начинают подозревать единственного виновника неудач "хождения в народ". Интонация реквиема по лучшим, жестоко поруганным силам перебивается призывами к грозной и страш-жой нести палачам. "Последнее прости" (1876) Мачтета, посвященное "замученному в остроге Чернышеву, борцу за народное дело" и ставшее траурным революционным гимном многих поколений русских борцов за свободу, завершается пророческим предупреждением:
   Но знаем, как знал ты, родимый,
   Что скоро из наших костей
   Подымется мститель суровый,
   И будет он нас посильней!..
   (258)
   4
   В январе 1878 г. раздался выстрел Веры Засулич в петербургского градоначальника Трепова. Это был первый публичный акт революционной мести за те мучения, которым подвергались в тюрьмах политические заключенные. Прогрессивная общественность Петербурга и всей России проявила искреннее сочувствие героическому поступку девушки-революционерки, суд присяжных оправдал ее. Выстрел Засулич явился первым симптомом наступления нового периода революционного движения, начало которому положил 1879 год.
   Поэтическая летопись революционной борьбы народовольцев не случайно очень скудна, отрывочна и немногословна. С 1879 по 1881 г. борьба поглощала все духовные и физические силы революционера. Для лирики этих лет характерна эмоциональная неуравновешенность, резкие переходы от веры и надежды к сомнению и отчаянию. В творчестве даже наиболее убежденных террористов появляются мотивы сердечной усталости. Один из энтузиастов борьбы "по способу Вильгельма Телля" - Н. А. Морозов - пишет в 1880 г. такие стихи:
   Там, средь движенья
   Вечных систем мировых,
   Нет треволненья
   Бурь и страданий земных.
   Здесь же народы,
   Вечно в цепях и крови,
   Ищут свободы,
   Правды, добра и любви...
   (204)
   Образ России у народовольцев становится суммарным, приобретает знакомые еще по лермонтовской лирике черты "страны рабов, страны господ". Такова, например, Россия у Морозова в стихотворении "На границе" (1881):
   Опять насилия и слезы...
   И как-то чудится во мгле,
   Что даже ели и березы
   Здесь рабски клонятся к земле!..
   (205)
   Все чаще и чаще в поэзии конца 70-х гг. звучат упреки безмолвствующему народу. Его молчание расценивается уже как духовное рабство, невежество я даже тупость. Неизвестный автор в стихотворении "После казни 4 ноября" (1880) пишет:
   На мученье бойцов, наших лучших сынов,
   Смотрят массы, безжизненно тупы... [31]
   Эти упреки заглушаются иногда стихами, в которых по-прежнему утверждается "догмат веры" ("Пройдет волна народной мести...") или слышится революционный призыв к народу ("Встань, проснись же, гигант скованный!.."). [32] Но стихи такого рода риторичны, апелляция к пароду здесь декларативна и безжизненна. На смену живому чувству приходит "слово" - формируется устойчивый поэтический штамп, который в 80-е гг. будет подхвачен и искусно обыгран Надсоном.
   Лишается характерных для него в прошлом демократических качеств лирический герой народнической поэзии. Народного трибуна, мастера остроумной и живой политической беседы вытесняет нередко романтический изгнанник, отщепенец, презирающий "толпу". В такой романтической тоге выступает, например, герой у народовольца М. Ф. Лаговского в стихотворении "Под сосной" (1879):
   У сосны дикой и бесплодной
   Стоит он бел, высок и прям...
   Стеклянный взгляд очей холодных
   Недвижно поднят к небесам. [33]
   Революционное дело "Народной воли" обретает поэтический голос лишь в небольшом цикле стихов, воспевающих террориста ческую борьбу. Чувство жестокой, бескомпромиссной ненависти к русскому деспотизму и его верным слугам достигает в них апогея ("На смерть Судейкина" (1885) Тана (В. Г. Богорача), "У гроба" (1878) А. А. Ольхина, "Завещание" (1877) Синегуба и др.). Духовное превосходство народовольцев над силами деспотизма и реакции восторжествовало затем в стихах шлисселъ-бургских узников 1880-1900-х гг. Через П. Я. Якубовича, И. А. Морозова, В. Н. Фигнер осуществилась преемственная связь между поэзией революционного пародчпчрства 70-х гг. и пролетарской поэзией конца XIX-начата XX в.
   ----------------------------------------------------------------------
   [1] Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми т. Письма, т. 12, кн. 1. М.-Л., 1966, с. 245.
   [2] Бихтер А. Поэты революционного народничества. - В кн.: Поэты революционного народничества. Л., 1967, с. 16.
   [3] Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем, т. 2. М., 1948, с. 12. (Ниже ссылки в тексте даются по этому изданию).
   [4] Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 5. М,-Л., 1962, с. 319.
   [5] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 1, с. 271.
   [6] Mopoзoв Н. А. Повести моей жизни, т. 1. М., 1965, с. 352, 353.
   [7] Былое, 1917, № 3, с. 214-216.
   [8] Степняк-Кравчинский С. Подпольная Россия. М., 1960, с. 32-33.