Незнанский Фридрих Евсеевич. Прокурор по вызову

   Струйка крови набежала Турецкому на глаза, и он провалился в темноту.
   Дальнейшие события проходили мимо него. Он не видел, как, не успев ударить повторно и размозжить ему череп, неуклюже взмахнул руками и повалился на землю незнакомец. Как, отбросив далеко в сторону пистолет, скрылась, игнорируя свой "мерседес", в проходном подъезде женщина. Как на носилках его вкатили в фургон "скорой помощи" и мчали в ближайшую больницу.
   - Папа, папа! Догоняй!
   Ниночка звонко смеялась, стремительно уходя от Турецкого на лыжах.
   Они мчались по заснеженным Альпам, ловко объезжая ели, и все неслись, неслись вниз. Снег искрился, слепил, и не было видно конца этому белому океану, разметавшемуся во все стороны на многие десятки, а может, и на сотни километров.
   - Какой ты неуклюжий, па! - Ниночка обернулась, демонстрируя раскрасневшееся и счастливое лицо.
   Турецкому стало стыдно... и обидно. Его родная, единственная дочь над ним смеется. Над ним, "важняком" Генпрокуратуры России. Уже чуть ли не ветераном и живой легендой следствия и сыска, грозой преступного мира.
   Он до боли в суставах сжал лыжные палки, с силой оттолкнулся раз, потом еще раз, еще и еще.
   Они выскочили на плоское плато почти одновременно. Виртуозно описав полукруг, Ниночка остановилась, расплылась в широкой улыбке.
   - И все же я первая, первая! Я тебя обогнала! - тараторила она.
   - Ну хорошо, согласен - обогнала, - сдался Турецкий, любуясь дочерью и одновременно испытывая непреодолимое желание отшлепать ее.
   Ниночка попереминалась с ноги на ногу и неожиданно серьезно спросила:
   - Пап, а ты все еще любишь маму?
   От такого взрослого вопроса Турецкий едва не упал в сугроб. Издав нечленораздельное мычание, он все же разлепил губы:
   - Что за глупый вопрос? И вообще, ты это к чему? - Предчувствуя какой-то подвох, он с подозрением уставился на дочь.
   - Да так. - Ниночка непринужденно махнула рукой и совершила вокруг него небольшой круг почета. - Красивая женщина, в расцвете сил и здоровья. Можно сказать, почти одинокая.
   - Как это "одинокая"? - не понял Турецкий.
   - Папа! - Ниночка перестала описывать вокруг него круги, остановилась, прямо и лукаво заглянув в глаза. - А как часто ты бываешь дома? А когда последний раз дарил маме цветы?
   Чего-чего, а такого разговора, да еще на отдыхе в горах, Турецкий не ожидал. И с кем?! С дочерью! Она его будет жизни учить.
   Турецкий принял стойку для атаки и перешел в наступление:
   - Маму я люблю.
   - Не видно, - парировала Ниночка.
   - У меня много работы, - продолжал он, уже не зная, то ли наступает, то ли оправдывается. - Понимаешь, у нас, у взрослых, своя жизнь. И мы иногда не принадлежим сами себе. А насчет цветов и знаков внимания мы с мамой как-нибудь разберемся сами.
   - Я, между прочим, тоже уже взрослая. Ты и не заметил? - Ниночка легко оттолкнулась и на одной ноге заскользила в грациозном пируэте. - И имею в нашей семье право голоса.
   Турецкий остолбенел. А ведь действительно, когда она успела вырасти?
   - Ты все бегаешь за своими бандитами, а на нас с мамой у тебя времени нет, - рассуждала вслух девочка, продолжая скользить по широкой дуге.
   "И как это у нее получается?" - подумал Турецкий, а вслух сказал:
   - Но вот приехали же отдыхать. Да и раньше ездили.
   - И как часто это было? - задела за живое Ниночка, поменяла ногу, приняла стойку "ласточка" и стала приближаться.
   Турецкий отступил и все же сел в сугроб. Он не на шутку рассердился.
   - Взрослые сами решают - что, где и когда, - раздраженно выпалил он.
   Ниночка затормозила в полуметре от него и пристально посмотрела сверху вниз.
   - А у нас вы когда-нибудь спрашиваете?
   И, словно в ответ на ее вопрос, над ними раздалось мощное непрерывное жужжание. Оба одновременно подняли головы.
   Вертолет без опознавательных знаков завис огромной серой стрекозой и медленно опускался. Из распахнутой боковой двери выглядывал Грязнов.
   - Привет, дядя Слава! - Ниночка помахала ему рукавичкой.
   Грязнов пытался знаками что-то объяснить Турецкому. Указал на него, потом ткнул в грудь себя, резанул ребром ладони по горлу и сымитировал удар кулаком по макушке.
   Из этого набора жестов Турецкий понял только одно, что Слава прилетел по его душу и никакие отговорки не принимаются, иначе каюк обоим. Причем лететь надо срочно. Он растерянно посмотрел на дочь.
   - Я же тебе говорила - все этим и закончится, - спокойно и даже, как показалось Турецкому, равнодушно произнесла она.
   Турецкий сбросил лыжи, освободился от палок.
   - Отвезешь на базу?
   - Куда ж я денусь? Что передать маме?
   Турецкий уже поднимался по выброшенной лестнице, крикнул:
   - Я скоро. Не волнуйтесь.
   - Знаем мы твое скоро. - Ниночка уже развернулась и, подхватив его снаряжение, быстро удалялась. - Можешь не спешить.
   Последние слова были для него ударом ниже пояса. Язык прилип к небу.
   - Оревуар, сыщики, - эхом донесся до Турецкого смеющийся голос дочери. Рев моторов заглушил его и все остальные звуки, кроме крика Грязнова в самое ухо:
   - Саня, тебя срочно вызывают. У нас ЧП!
   Турецкий не обращал на него никакого внимания. Он весь сосредоточился на том, что происходило внизу. Вертолет взмыл в небо и полетел курсом, параллельным тому, каким следовала Ниночка.
   - Слава! - Турецкого охватил ужас, он сжал плечо товарища и протянул вниз руку. - Она погибнет?!
   Грязнов проследил в указанном направлении. Маленькая черная фигурка мчалась прямо на ущелье, незаметное с земли, но прекрасно видимое с воздуха. До темной, разрезающей снег полосы оставалось не более километра.
   Турецкий ринулся к выходу.
   - Ты куда? - Грязнов попытался его удержать, схватил за локти, сжал.
   - Пусти, я еще успею ее перехватить! Ирина мне никогда не простит! Да и я себе...
   Он вырвался и решительно шагнул вперед.
   - Разобьешься. Парашют хоть возьми. - Грязнов понял, что останавливать Турецкого бесполезно.
   - Да пошел ты со своим рюкзаком.
   Турецкий нырнул в голубое, бездонное небо... и запарил. Широко раскинув руки, он мчался в воздушных потоках, но недостаточно быстро, не так, как было нужно. Его швыряло вверх-вниз. А следовало бы только вниз, вниз.
   Маленькая фигурка уже подбиралась к краю пропасти.
   И тут внезапно Турецкий сообразил, что ему нужно сделать. Он соединил ноги, вытянул вдоль туловища и крепко прижал к нему руки... и реактивным снарядом ринулся к земле.
   Ниночка увидела разверзшуюся перед ней пропасть в последний момент. Она даже не успела испугаться. Лыжи оторвались от прочной опоры и увлекли ее вперед. Она громко рассмеялась, принимая все это за удивительную игру, и, только когда начала падать, поняла, что вовсе это и не игра, а что-то страшное и ужасное.
   И вновь она не успела испугаться. Чьи-то сильные руки подхватили ее и понесли к противоположному краю, к твердой, надежной почве. Ниночка задрала голову:
   - Пап, как ты быстро вернулся. - На ее пушистых ресницах прыгали маленькие белые снежинки.
   Ниночка прижалась к груди Турецкого и тихонько заплакала...
   Он открыл глаза и долго не мог понять, где же Ниночка, вертолет, Грязнов. Почему его оставили в этой белой снежной пустыне одного. Чье-то лицо, похожее на хорошенькую инопланетянку, склонилось над ним и доброжелательно произнесло:
   - Как вы себя чувствуете, господин Турецки? Меня зовут Беата. Сейчас я позову доктора Райцингера...
   Сознание начало постепенно возвращаться. Память посылала первые крохотные импульсы. Турецкий огляделся. Пошевелил забинтованной головой.
   Н-да. Так превосходно начинался день. А закончился больничной койкой. Привет, Швейцария.
   Через два года Инара переехала из маленькой комнатушки в просторную трехкомнатную квартиру в Черемушках, купила "Москвич" последней модели, Георгий устроил ее уборщицей в какой-то НИИ, при этом она даже не знала толком, где этот НИИ находится, и естественно ничего там не убирала.
   Техникой она овладела быстро. Георгий достал множество альбомов и толковых монографий с подробным описанием процесса иконописи. Правда, вся литература была посвящена исключительно крестьянской иконописи Палеха, Мстёры и Холуя, но покупателям по большому счету было все равно - они жаждали русской старины, и они ее получали.
   Сосновую или липовую сухую доску покрывали алебастровым грунтом левкасом или загрунтованной тканью - паволокой, а само изображение наносилось на грунт темперой, минеральными красками. Расходными материалами занимался Георгий, где он их доставал, Инара понятия не имела, но любые ее пожелания насчет красок, кистей, образцов для копирования и прочего исполнялись беспрекословно.
   Сверху изображение покрывали слоем олифы. Теоретически олифа хорошо проявляет цвет и прекрасно предохраняет икону от повреждений. Но олифа обладает свойством со временем темнеть, и за 70 - 100 лет она темнеет настолько, что почти совсем скрывает находящуюся под ней живопись. Поэтому Георгий предложил сразу покрывать иконы черной олифой, дальше "произведения искусства" подвергали нагреванию, охлаждению, снова нагреванию - и так до тех пор, пока икона не покрывалась сеточкой трещин. В таком виде ее уже можно было предлагать иностранцам - любителям русской экзотики, выдавая за найденную на деревенских чердаках реликвию прошлого, а то и позапрошлого века. И покупателей оказалось предостаточно.
   Однажды январским вечером вдруг заглянул в гости Замятин. С цветами и шампанским. Ни о чем не расспрашивал, не упрекал, что забыла его, что за два года ни разу не дала о себе знать, правда, не преминул похвастаться своими успехами и опять же перспективами. Посидели, довольно мило поболтали. Замятин как бы вскользь упомянул, что до сих пор не женился, и вообще, на амурных фронтах у него затишье.
   Чем Инара зарабатывала на жизнь, он наверняка догадывался, Георгий по-прежнему любил отдохнуть в обществе молодых авангардистов, там же постоянно вертелся закадычный дружок Замятина Ильичев, так что до Вовика наверняка дошли слухи об успехах Инары. Вообще-то Замятину как прокурорскому работнику какие-либо связи, даже на уровне простого знакомства, с фарцовщицей и спекулянткой были категорически противопоказаны. Но он тем не менее, однажды так неожиданно появившись, стал заходить все чаще и чаще, приглашал в театр, просто погулять, иногда приводил Ильичева, но чаще приходил один. О больших и чистых чувствах разговоров больше не было, свадьба выглядела бы нонсенсом, но Замятин все чаще оставался у Инары на ночь. И они занимались любовью без особой любви, может быть, по старой памяти, а может быть, потому, что оба к своим двадцати пяти так и не нашли ничего лучшего.
   Четырнадцатого февраля Замятин защитил кандидатскую диссертацию. Был шумный банкет человек на сто. Он целую неделю уговаривал Инару прийти, а потом не подошел к ней даже когда все хвалебные речи в его адрес были уже сказаны, и все ответные задолизательные ритуалы им исполнены. Ее встретил Ильичев и усадил в самом конце стола, извинившись за непредвиденные обстоятельства. Какие именно, он не сказал.
   Естественно, сидеть на банкете весь вечер Инара не стала. А у дверей квартиры ее ждали двое в штатском, которые вежливо попросили спуститься с ними в машину для выяснения некоторых обстоятельств.
   Инара только гадала: те "непредвиденные обстоятельства", о которых говорил Ильичев, и эти "некоторые обстоятельства" - одни и те же, или это просто случайное совпадение.
   Первого февраля она встретилась с туристом из ФРГ Куртом. Георгий сказал, что Курт интересуется их продукцией, но сам он с ним встретиться не может. Почему не может, он не объяснил. Сказал только, что именно нужно предлагать, и дал телефон.
   Уже тогда Инаре показалось, что дело нечисто - выгодных клиентов Георгий всегда обрабатывал сам. Но Курт оказался очень милым и щедрым, купил две большие иконы, никаких справок из музеев, удостоверяющих подлинность и возраст икон, не попросил. И вообще складывалось впечатление, что он прекрасно осознает, что покупает не предметы русской старины, а качественные подделки.
   Деньги поделили как всегда: Георгию шестьдесят процентов, Инаре сорок. Прошло две недели, все было спокойно, и вдруг мальчики с наганчиками и "выяснение обстоятельств".
   Ее привезли на Петровку, 38, усадили на скамейке в коридоре и велели ждать. Никто ее не сторожил, минут двадцать вообще никто ею не интересовался, несмотря на поздний час, мимо сновали какие-то люди. Можно было просто встать и уйти, только, наверное, без отметки в пропуске из здания ее бы не выпустили.
   Наконец появилась озабоченная мужеподобная дама лет тридцати или около того и пригласила Инару в кабинет.
   - Меня зовут Елена Владимировна Пирогова, я следователь Следственного управления. Вы задержаны по делу, возбужденному в связи с поступившим в органы милиции заявлением гражданина ФРГ Курта Гроссмайера. Вышеупомянутый гражданин ФРГ выдвинул против вас обвинение в мошенничестве и предоставил вещественные доказательства этого мошенничества. Это я к тому рассказываю, чтобы вы сразу себе уяснили, что отпираться бесполезно. К мошенничеству можно присовокупить еще спекуляцию произведениями искусства, незаконные валютные операции и еще целый букет не менее весомых обвинений. Вам очень повезло, что вашим делом занимаются МУР и Следственное управление главка московской милиции, а не КГБ, который обычно все дела с иностранцами держит на контроле. Так что я вам советую подумать и оказать всяческую помощь следствию, это в ваших же интересах.
   Следовательша Елена Владимировна, видимо, воображала себя суровой, но справедливой помазанницей Правосудия и, несмотря на то что была ниже Инары как минимум на голову, умудрялась смотреть на нее свысока.
   Кроме анкетных данных на первом допросе у Инары ничего не спросили и отправили ночевать в камеру следственного изолятора на Петровке, 38, с напутствием подумать, и подумать как следует.
   Думать особенно было не о чем. Ни от незаконных валютных операций, ни от спекуляции произведениями искусства откреститься наверняка не получится. А вот мошенничество они не докажут. Инару мучил вопрос: загребли ли вместе с ней Георгия? И если нет, то станет ли он суетиться, искать адвокатов, уговаривать Курта забрать заявление и вообще что-либо предпринять или предпочтет залечь на дно и переждать, а потом найдет себе другого партнера?
   Начались бесконечные допросы. Только на этот раз ей пришлось выступать не в роли свидетеля, а в роли обвиняемой. Следователей было двое, сменяя друг друга, они спрашивали об одном и том же, давно зная ответы на все вопросы. Напарник Пироговой, правда, выполнял скорее роль статиста, а Елена Владимировна рвала и метала, не уставая напоминать Инаре, что такие, как она, должны бы собираться в стаи и, как лемминги, топиться в море, поскольку своим существованием на этой земле они позорят род человеческий, паразитируя на его тяге к прекрасному.
   Турецкий. 13 апреля. 16.55
   Швейцарская больница Турецкому, разумеется, понравилась. Одноместная палата с телефоном, телевизором, убаюкивающего цвета обои на стенах, матовое бестеневое освещение, голубенькие простыни, веселенькие елочки за окном, правда, за елочками высоченный забор, несколько портящий пейзаж, но так далеко можно не смотреть. Тем более что есть на что поглазеть прямо в палате.
   Вот хорошенькая медсестра Беата сидит на краешке его постели, держит за руку и участливо смотрит большими доверчивыми глазами. Бедняжка изо всех сил старается облегчить его страдания, разделить его боль. Пока она вот так сидит - еще ничего. Но когда она подходит к окну и становится видно, что под ее халатом нет ничего, кроме исчезающе-маленьких символических трусиков, страдания больного усиливаются многократно.
   Ночью дежурила другая сестра - Мишель тоже очень даже хорошенькая.
   Утром заходил доктор Райцингер. Поговорили о мафии. Доктор отлично владел английским.
   - На мой взгляд, - сказал он, - в России не может быть мафии в классическом смысле этого слова вроде итальянской коза ностра, китайских триад или японских якудза. По крайней мере, не может быть "русской" мафии, о которой у нас постоянно трубят в последнее время. Мафия - это семейно-клановое предприятие. А русские в этом плане вполне цивилизованный народ: клановые традиции вами забыты тысячу лет назад. Сила мафии в том, что для мафиози верность клану стоит превыше всего в их шкале жизненных ценностей. Если они родственники - это естественно. А в любом другом случае, наоборот, принципиально невозможно. Шайка, даже и очень большая, не может быть сплоченной. При умелом ведении дел можно часть бандитов подкупить, пообещав отпущение грехов, а остальных перессорить. Они сами друг друга перережут.
   - Вы, я вижу, глубоко изучили вопрос. - Турецкому не хотелось вступать в дискуссию с доктором, хотелось остаться наедине с Беатой.
   - А вы, похоже, со мной не согласны?
   "У него что, два больных в отделении и не с кем поговорить? Или я стал местной русской знаменитостью?"
   - Видите ли, доктор, - Турецкий попытался показать своим тоном, что эта тема ему неприятна, - кто-то из древних сказал, что если бы большинство населения жило воровством, то честность преследовалась бы как уголовное преступление. Вот мы примерно к такой ситуации и движемся.
   Доктор Райцингер рассмеялся и похлопал Турецкого по плечу:
   - Значит, вы настоящий герой, мистер Турецки! Жить вы будете, не волнуйтесь. Но несколько дней строгого постельного режима вам не помешают.
   Едва дверь за доктором закрылась, Турецкий принялся за Беату. Но оказалось, что она совершенно не понимает по-английски. Равно как и он по-французски или по-итальянски. Дальше "о'кей" и "си-си, сеньор" разговор никак не мог продвинуться. К тому же Беата стала нервничать, видимо подозревая, что пациенту плохо, но он, как истинный герой не желает ей в этом признаваться, и поминутно предлагала вызвать доктора Райцингера. В итоге Турецкий мысленно обозвал себя старым козлом и заигрывания прекратил. Чтобы лежать было не так скучно, он воспользовался возможностью на халяву звонить куда угодно и набрал Лидочку:
   - Ну что у нас плохого?
   - Сижу дома, болею. Всем это страшно интересно и подозрительно. Звонил Свешников, интересовался, как скоро я их порадую. Я думала, думала и сказала ему про Братишко. Что работать на них не могу, потому что вот Братишко и Скрыпник мешают и подозревают и тоже чего-то требуют. Истерика получилась высшей пробы. Он, похоже, искренне пожалел, что приходится иметь дело с женщиной, тем более психопаткой. Долго меня успокаивал и сказал, что с противниками разберется. Потом позвонил Братишко и поинтересовался, уж не вы ли мне ногу сломали. Вообще у меня сложилось впечатление, что о моей страшной болезни знает половина Москвы. Ну и, будучи последовательной в своих начинаниях, я рассказала ему про Тихонова, Свешникова и Ильичева.
   - А он?
   - Он, похоже, не испугался и тоже пообещал все проблемы прорешать. Было это утром, теперь сижу смотрю телевизор, а вдруг передадут репортаж о криминальной разборке, в которой погибли два общественных помощника депутата Госдумы и один сотрудник администрации президента. Пока не передают. Очень хочется, чтобы они между собой перегрызлись, а меня оставили в покое... Да! Братишко наконец сформулировал, чего конкретно он от меня добивался. Своими невнятными и многозначительными намеками он, оказывается, пытался вынудить меня рассказать ему, чем в последние дни занимался Шестов и каковы были его успехи в этом занятии. Самое интересное, что теперь ему уже, похоже, все известно, но отставать от меня он не желает.
   Некоторое время Турецкий молчал, взвешивая за и против, правильно ли поступила Лидочка, пойдя ва-банк. Не придя к определенному мнению, проворчал недовольно:
   - Надо было сначала со мной посоветоваться.
   - Как бы я с вами посоветовалась, если вы ранены и неизвестно насколько застряли в Швейцарии? - возразила Лидочка недоуменно. - Простите, Александр Борисович, я не спросила, как вы себя чувствуете.
   - Нормально, завтра-послезавтра выпишусь. Погоди! - заволновался Турецкий. - Ильин рассказал или...
   - Вчера по телевизору передавали, - подтвердила она его худшие опасения, - Хмуренко делал репортаж с места происшествия в ночном выпуске новостей.
   Звонить Ирине Генриховне в музыкальную школу он не захотел, решил, что позвонит вечером домой, а по возвращении сделает с Хмуренко что-то страшное.
   Хмуренко. 13 апреля. 19.50
   Хмуренко вернулся в Москву за час до вечернего выпуска новостей. Тексты комментариев по швейцарским событиям он написал в самолете. Жаль, что не удалось снять самого покушения, но пока хватит и пленки с реакцией швейцарской общественности. О том, что сегодняшние вечерние новости будет вести именно он, согласовал по телефону из самолета.
   В монтажной его ждал Миша Лепешкин, довольный, как слон.
   - Иван Иванович звонил, - сообщил Миша.
   - Ты почему не в больнице?
   - Удрал, - отмахнулся Лепешкин. - Вы поняли, о чем я? Иван Иванович звонил.
   - Понял. И ты, конечно, полез к нему со своей любовью и все испортил.
   - Да чтобы я! - Миша истово перекрестился и для пущей убедительности еще постучал по дереву. - Он даже не назвался, но я его по голосу вычислил и попросил перезвонить.
   - А номер, с которого он звонил, записал?
   - Определелитель не сработал - или он из автомата, или у него антиопределитель. Но он перезвонит, обязательно. Если уж решился, значит, решился.
   Как бы в подтверждение Мишиных слов, зазвонил телефон. Хмуренко пропустил два гудка и, убедившись, что определитель и в этот раз не сработал, поднял трубку:
   - Хмуренко.
   - Александр Сергеевич, это Иван Иванович. Я подумал над вашим предложением и решил его принять.
   - Сколько?
   - Не по телефону. Я вам сообщу завтра, где мы сможем поговорить, и сам выберу место, где будем снимать.
   - Пять минут до эфира, - постучал по часам Лепешкин.
   - Иду. - Хмуренко еще немного послушал короткие гудки, которые сейчас звучали как музыка. Настроение сразу подскочило на десять пунктов. - Как наш рейтинг?
   - Вырос после сюжета с омоновцами, а вчера опять немного упал.
   - Ничего, после Ивана Иваныча - взлетит как "челленджер", - пообещал Хмуренко, убегая в студию.
   - Десять секунд до эфира, - скомандовал оператор.
   Хмуренко отмахнулся от гримерши, пытавшейся запудрить ссадины на его лице, и уставился в камеру... Три, пятнадцать, поехали!
   "Здравствуйте. Вчера в Женеве на рю дез Альп у отеля "Терминюс" было совершено покушение на старшего следователя по особо важным делам Генеральной прокуратуры России Александра Турецкого. Швейцарская полиция не сомневается, что в этом преступлении просматривается русский след.
   Префект полиции в Женеве отказался комментировать детали расследования. В Генеральной прокуратуре России с нами также отказались обсуждать эту тему. Александр Турецкий находится сейчас в частной клинике в живописном месте на берегу Женевского озера, и, хотя врачи уверяют, что угроза его жизни миновала, нашей съемочной группе не разрешили даже приблизиться к лечебному корпусу, где расположена его палата. На вопрос, кто оплачивает лечение российского следователя в столь дорогой клинике, нам ответили: Генпрокуратура России. Возникает закономерный вопрос: а не спрятали ли Турецкого за высоким забором сознательно? Ведь не только нашей съемочной группе, но и нашим швейцарским коллегам, и репортерам из CNN тоже было отказано в интервью, по словам администрации клиники даже швейцарская полиция пока не допускается к раненому. Мы попробуем поднять этот занавес молчания. Мы попробуем разобраться, почему сотрудник Генпрокуратуры стал мишенью убийцы..."
   Дали сюжет. Седой полицейский явно предпенсионного возраста. Он возмущен, он держится за кобуру, и оператор фиксирует на несколько секунд его руку на рукоятке пистолета.
   Полицейский:
   "Швейцария - маленькая страна! Раньше это была еще и спокойная страна, а сейчас полицейские в Швейцарии гибнут почти так же часто, как и в США. Я работаю полицейским, мне нравится моя работа, но мне не нравится, когда русские, американцы или ирландцы начинают выяснять свои отношения на нашей территории. Мы всегда держали нейтралитет, наша земля всегда была местом, где враги могут собраться, как под защитой храма, и решить свои проблемы в ходе переговоров. Нужно, чтобы так и было".
   Бармен за стойкой. Он только что протирал бокал и теперь, жестикулируя, размахивает тряпкой:
   "Моя жена всегда говорила мне, что Россия - самая мафиозная страна, что Италия или Америка просто младенцы по сравнению с новой Россией. Я ей не верил, мы здесь очень уважали Горбачева и Ельцина. А теперь я начинаю ей верить. Но не понимаю, почему, если у вас там раздолье для мафии, ваши гангстеры приезжают убивать в Швейцарию?"
   Дама бальзаковского возраста в кокетливой шляпке:
   "Я любила гулять по рю дез Альп поздним вечером, при свете фонарей. Теперь я боюсь. Сегодня я приехала домой на такси и попросила таксиста подождать, пока я войду в дом. Я думаю, мне придется приобрести пистолет. Эти русские бандиты совсем распоясались".
   Тинейджер с плейером:
   "Этот русский прокурор - молодец, крутой!"
   Камера снова переключилась на Хмуренко.
   "Я был там, на рю дез Альп, и могу без преувеличения сказать, что киллеры не собирались стрелять по стеклам, чтобы напугать Турецкого, он должен был умереть, замолчать навсегда. И только счастливый случай и вмешательство швейцарской полиции помешали этому сбыться.