Я незаметно проникаю в сумку и длительным нажатием на тугую кнопку выключаю кошмарное устройство. Мне сейчас ничьи звонки не нужны. Хотя бы и оплаченные абонентом. Я, знаете ли, не подписывалась разговаривать с абонентами в любой момент дня и ночи. И вообще, пятьдесят баксов - не основание, чтобы сидеть со страдающим видом у трубки и стеречь звонки от единственного и неповторимого.
В холле попадается Маша, которая провожает меня долгим снисходительным взглядом. На лбу у нее написано презрение к альтруизму - тяжелое презрение квалифицированного работяги к гастарбайтеру. Я чувствую угрызения совести. Все-таки она на работе, при исполнении - стало быть, в своем праве. Человеку на посту вообще все прощается. Любителям такой номер не проходит... Я любитель, и мне чудится, что весь отель готов меня испепелить.
Мы прячемся в лифте, и мне лучше. Вообще достаточно посмотреть на Андрея, и пройдут угрызения совести вместе взятые.
Открывая дверь в номер, он похохатывает снова. Не знаю, с чего ему так весело.
-- Ну-с, - говорит он бодро, потирая руки. - Посмотрим, что у нас есть... Ты пока располагайся. Пардон... Ох. Это тоже пардон...
-- У вас, не убирают, что ли? - спрашиваю я, отодвигая в сторону пижамные штаны, ремень и плеер, пока Андрей накидывает на кровать жаккардовую тряпочку.
-- Да бездельники! - говорит он возмущенно, но мне понятно: как повесили табличку don't disturb - неделю назад - так с тех пор и висит. - Сервиса никакого! Чему их немцы учат, я не знаю...
-- И стаканы помой, - говорю я, садясь на покрывало.
Через пять минут он прибегает из ванной со стаканами с литровой бутылью Куантро, в которой плещутся жалкие остатки. Я тяжело вздыхаю. Кажется, придется хлебать водку. Надеюсь, догадались привезти с собой - не женщины, на месте не найдешь.
-- Ты с кем? - спрашиваю я, когда мы чокаемся за знакомство. - С другом?
-- Ну да, - говорит он. - Решили вот, знаешь, оттянуться... Сначала думали на Красное море, на дайвинг, но там сейчас, говорят, жара адская, а у Гарика по-другому отпуск не получается. Ну мы сюда...
-- А где ж Гарик? - спрашиваю я. - И дамы ваши где? Уехали?
Он на долю секунды запинается, но тут же простодушно отвечает.
-- Ага. Как раз вчера и уехали.
-- В родное Гадюкино? - говорю я насмешливо.
Он опять запинается, а потом смеется.
-- В Пензу, - говорит он. - Ох и злые же вы. Никогда одна женщина о другой хорошего слова не скажет.
-- Почему, - отвечаю я. - Я б рада, все никак не получается.
-- А потом чего: Гадюкино, - протестует он запальчиво. - Чем дальше в провинцию, тем, знаешь... - он хочет чего-то сказать, но на полдороге спохватывается. - Замнем, - подводит он итог и опрокидывает в рот рюмку. Специалист попался. Эксперт.
-- А где ж Гарик-то в одиночку убивается, - говорю я. - Тоскует, что ль, как молодой олень?
-- Ага, - говорит Андрей и ухмыляется.
-- А ты не тоскуешь? - говорю я укоризненно.
-- Нет, - говорит он с обезоруживающей улыбкой. - А чего тосковать?
В самом деле: чего? Сразу видно, что ближайшие лет двадцать он тосковать не станет: не дадут, в клочки порвут.
-- А твоя подружка где? - спрашивает он.
-- Моя подружка, знаешь ли, высоко летает, - говорю я. - Она не с кем-нибудь, она с Мустафой...
-- С кем? - спрашивает он вредным голосом.
-- С барином местным, - говорю я. - Владельцем заводов, газет, пароходов. В одном флаконе.
-- Вот это, я считаю, безобразие, - заявляет он категорично. - Как только приедут, сразу на черных бросаются. Как в них, я не знаю, патриотизма нету.
-- Почему ж нету, - говорю я и снижаю голос. - Может, она вербовкой занимается... Для нашего дела... - и многозначительно шевелю одной бровью.
Он тупо смотрит на меня, потом энергично отмахивается.
-- Ну тебя, ну тебя, - говорит он. - Боже сохрани. Да потом, - у него опять вырывается хохоток. - Это она тебе расскажет. Она тебе знаешь что расскажет... Вы здоровы рассказывать...
Не хватало, чтобы всякие похотливые мальчики мораль читали, как мне родину любить.
-- А то вы нет, - говорю я. - И не путай, рыбка моя, патриотизм с извращением. Может, и у резиновой женщины национальность нужно спрашивать? И вообще, ты-то, может, из поколения next, а меня-то еще в рамках пролетарского интернационализма воспитывали.
-- А я и резиновой женщине... - начинает он, но тут раздается тихий, но отчетливый стук в дверь.
-- Гарик похоже, - говорит Андрей удивленно. - Одну минуточку...
Он поднимается. Стук повторяется - на этот раз условный. Андрей открывает дверь, и там, при входе, возникает ожесточенное шушуканье.
-- Здрасте, - вежливо говорит скучный Гарик и движется к шкафу. На его каменном лице написаны общее смущение и готовность быстро свалить куда-нибудь.
-- Выпьешь с нами за знакомство? - спрашивает Андрей непринужденным тоном.
Гарик раздумывает.
-- Ну давайте, - говорит он, пряча глаза.
Он одним боком подсаживается на кровать. Я его изучаю поверх стаканного краешка. Он мне симпатичен. Невысокий, неторопливый, обстоятельный молодой мужичок. Очень некрасивый. Немногословный. С ранней лысиной. Ноги у него какие-то кривоватые. Но по-человечески он мне нравится больше, чем глянцевый Андрей.
-- Ну я пойду тут... - говорит он, допивая и поднимаясь с кровати.
-- Стоп, - говорю я возмущенно. - Куууда? Только пришел и сразу назад? Я думаю, - добавляю я, - что с нами будет интересней. Чем где бы то ни было, - и снова шевелю одной бровью.
Эти двое оторопело переглядываются. Я чувствую, как между ними над моей головой идет оживленный безмолвный диалог. Красноречию и накалу страстей неслышимого миру разговора позавидует любая ораторская школа. Потом они без единого звука приходят к соглашению, и Гарик опускается обратно на кровать.
-- А там сейчас это, - говорит он и улыбается, показывая неровные зубы. - Конкурс красоты идет. Девка из Кишинева одна такая тупая. Ей спеть надо, а она никак. Хоть чего! Весь зал ей по слогам подсказывает: в лесу родилась елочка... А она ротик попкой и ни в какую. Главное, голландка там уже не знаю... оперу пропела... голос сильный... слуха нету... А эта только страну позорит.
-- Теперь уже не нашу, - отвечаю я. Что-то, как я посмотрю, тут одни суровые патриоты собрались... До меня доходит, что я не успела спросить, из какой страны они сами. Ну и ладно. Имена, по крайней мере, знаю - уже прогресс...
-- Все равно считай, что нашу, - говорит Андрей весело и пытается меня обнять одной рукой.
-- Дверь-то закрыли? - говорю я.
Андрей встает и, бормоча "а кстати...", бежит к двери. Возвращается он радостный, возбужденный, глаза блестят. Руки опять потирает. Скорее всего, он незнания, куда их деть.
-- Ну Нинка, - говорит он бодро. - Ну ты попала!
Я задумчиво перевожу недобрый взгляд с одного на другого. Мне вспоминается Валя из Ренатовой подсобки - грустная менада, хрустящая тортом. У меня тоже возникает некоторое желание порвать кого-нибудь на клочья... Мне совершенно спокойно. Я даже не чувствую стыда за то, что происходящее мне кажется абсолютно правильным - нормальней нормы.
-- Ну кто из нас попал, дорогие мои, - говорю я. - Это еще большой вопрос...
Первое, что я вижу поутру, спустившись в холл - это Вера, которая бегает вдоль стойки регистрации, как тигрица в клетке.
-- Нинка! - кричит она на весь отель, заметив меня. - Куда ты делась?
-- Никуда, - говорю я оторопело. - Тута я... А что?
-- Как что? Я с ума схожу! Я уже всех на ноги подняла! Куда ты провалилась? У тебя мобильный не отвечает! Почему у тебя мобильный выключен?
Я с трудом соображаю, зачем же она так кричит. Нас с интересом слушают люди, обнимающие надувные предметы, и уборщик с веревочной шваброй.
-- Во-первых, наверняка разрядился... - бормочу я. - А во-вторых, как ты думаешь, я в чужой койке буду по мобильному разговаривать? Ты с собой к Мустафе мобильник берешь?
-- Конечно, беру! - с негодованием отрезает Вера.
Я оторопело молчу.
-- А муж не звонит? - осторожно интересуюсь я наконец.
-- Не заговаривай мне зубы! - продолжает Вера. - Могла бы хоть записку оставить! В номере нет, нигде нет... как ты думаешь, что я могла подумать?
-- Я ж не знала, что ты в номер придешь... - бормочу я, разводя руками. - Что мне, переться к Мустафе и скрестись под дверью: Вера, я туда-то?
-- Все равно могла бы предупредить! - возмущается Вера. - Хрюшка ты после этого! Я вот всегда говорю, куда и с кем я иду, а от тебя ни слова не дождешься.
Я виновато плетусь за ней и умоляю о прощении. Почему-то всем нужно знать, где я нахожусь. Стремление навести микроскоп раздражало меня даже в собственном муже. Хотя ничего особо секретного в моей жизни тогда не было.
По дороге по меньшей мере половина отеля радуется тому, что я нашлась. В дверях ресторана я уже готова провалиться сквозь землю.
-- Ну, - внушительно говорит Вера, когда мы садимся за столик и я, горбясь под бременем вины, выцарапываю масло для бутерброда из крохотной фольговой ванночки. - Рассказывай.
Я рассказываю. Не вдаваясь в подробности. В общих чертах. Одну канву событий. Весьма великосветский разговор. Я режу ветчину - ножом и вилкой, как в хороших домах - и рассказываю. Беседа аристократических дам. Хотя могу поклясться, что аристократические дамы вели между собой беседы и покруче... Предполагаю и наличие прямой зависимости - чем более аристократичными были дамы, тем круче случался разговор... Вера ахает и мечтательно заводит глаза.
-- А где они, где? - спрашивает она, кося глазами и оглядывая зал.
Приходится объяснять, что эти идиоты ни свет ни заря уехали на двухдневную экскурсию в Памуккале. Долго вздыхали, мялись, сожалели, но не пропадать же деньгам - уплачено. Видимо, когда-то решили, что после отъезда их убогих девок ловить будет нечего, и они займутся расширением кругозора. Да и отдохнуть надо. Отдыхать, думается мне, они будут всю дорогу...
-- Значит, их двое, - заявляет Вера с явным намеком.
Я отвечаю, что пусть не тянет лапы - это мое. Я не покушаюсь на Мустафу, и она пусть не жужжит.
- Но ведь двое, - говорит Вера, делая шокированный вид. - Ты себе хочешь обоих?
-- Ага, - говорю я. - Хочу. Меня, если ты помнишь, в школе учили: главное - это коллектив. Были бы люди хорошие, а количество...
-- Ты невозможная женщина, - говорит Вера.
-- Ага, - снова соглашаюсь я.
Вера вздыхает.
-- Нет, ты великолепна, - говорит она.
Я отвечаю, что пусть не заговаривает зубы - дележки не будет. Я не ведусь на грубую лесть.
-- А как твой? - спрашиваю я, выпивая горячий желток.
Вера недовольна. Вчерашняя песня повторяется. Мало, что она недовольна Мустафой лично, она подозревает его в скупости (думаю, небезосновательно).
-- Он меня спрашивает: Вер, может тебе нужны деньги? Нин, ну как я могу ответить на такой вопрос? Что мне говорить: да, давай? Я конечно говорю: нет, что ты...
-- А он? - спрашиваю я.
-- А он, мне кажется, как-то сразу успокоился, - говорит Вера обескураженно.
Я высказываю мнение, а именно: не только надо громко говорить, что деньги нужны, а еще и за горло хватать, потому что иначе эти умники притворяются, что плохо слышат.
-- Нет, ну так нельзя, - говорит Вера.
-- Так-то, может, и нельзя, - соглашаюсь я. - Но иначе не получается. Вон ты у Машки спроси.
Вера тяжело задумывается. На лице отражается сложная гамма чувств и мыслей.
- Нет, - повторяет она. - Я люблю не его. А его миллионы.
Разговор получается долгий, мы многократно ходим за добавкой, и в результате попадаем к морю, когда на пляже нет ни одного свободного лежака.
-- Что ж, - говорю я. - Придется плавать.
У Веры вид оскорбленной невинности. Она гордой походкой, двигая бедрами, заходит в воду. Окрестные мужики делают стойку. Я не хочу лечить потом ссадины на ногах, и забираюсь в море как обычно: первые шаги в тапках, потом прицельный бросок на сухое место (с разлетанием капель на всю округу и возможным попаданием в того, кому не повезло), далее на четвереньках. Через несколько метров я догоняю Веру, и мы вместе плывем к буйкам. Вода ровная, волнения почти нет - только время от времени набегает вал от моторных лодок, и мы обе покачиваемся, никуда не торопясь.
-- Если б нам с тобой да нормальных мужиков, - говорит Вера и равномерно гребет. - Цены б нам не было.
-- Где ж их взять, нормальных, - отвечаю я. - В море не выловишь.
Словно в подтверждение моих слов, море впереди пустое. Купальщики остались в пятиметровой прибрежной полосе. Только два идиота на байдарках с визгом носятся друг за другом по отгороженной акватории. Самое интересное, что это турки. Я уже поняла, что если посреди моря в байдарке вместо разрешенного строго одного человека сидит один с двумя девками впридачу, веслом пытается дать по голове приятелю в другой байдарке, и все орут на все побережье - это либо наши, либо турки. Причем равновероятно. Пятьдесят на пятьдесят. Есть у нас что-то общее в менталитете.
Пока мы плывем, Вера раздумывает вслух, как выманить у Мустафы подарок, и какой именно. Я возражаю, что дело гиблое - надо быть Машей как минимум.
Вода теплая, как парное молоко. Вдоль горизонта проплывает яхта. Мне мимолетно приходит в голову, что папе очень бы понравилось так плавать, но только не придется. От этой мысли у меня теснит дыхание, и я быстро гоню ее прочь. Еще утону.
Мы подплываем к буйкам, я ложусь на спину и смотрю в небо, тронутое легкими облачками, над дымчатым гребнем гор, а Вера стоит на месте и считает яхты. Тем конца не видно - словно где-то порвался мешок с яхтами, и они все дружно ринулись наружу.
-- Двадцать шесть, - говорит Вера, провожая глазами последнюю.
Я спохватываюсь, что через полчаса морда у меня будет красная, как печеная форель, а способа лежать на воде вниз лицом еще не придумали. И наслаждаться природой проблематично... Может, снять верхнюю половину купальника?
-- Ты того, - возражает Вера, - придумаешь, тоже...
-- Никого ж нет, - удивляюсь я.
-- Как никого. Этот вон... мотогонщик, банановодец... его пожалей, он в пирс врежется.
Но в моих планах жалеть в первую очередь себя, а потом уже тружеников голубой волны. Я недавно видела на пляже немку без лифчика, и в обморок вокруг не падали. Даже никто не клеился... В общем, я снимаю купальник и кладу себе на нос.
-- Самое главное, - говорю я. - Чтобы он не утонул.
При этих словах я замечаю, как в Вериных глазах мерцает недобрый свет.
-- Не вздумай! - говорю я. - О сем и не мыслих! Понеже и недостоин бых того... Вообще, отплыви от меня.
Вера гнусно ухмыляется. Она кружит, не сводя с меня плотоядных глаз.
-- Ты невозможная женщина, - снова констатирует она. - Я тебе сейчас стихи почитаю.
Она огибает мою голову.
-- Среди миров, - начинает она. - В мерцании светил... Одной звезды я повторяю имя...
Я лежу и слушаю. Дурдом. В Турции, в Средиземном море, на диком солнцепеке, у пляжа, набитого курортниками со всего света мокнут в соленой воде две ненормальные - одна с бюстгалтером на морде, а другая читает Анненского, причем первая делает вид, что не замечает, как вторая не сводит глаз с ее груди. Ладно... От груди не убудет... В крайнем случае - будет домогаться - утоплю...
Мы плаваем так долго, долго, долго... Когда возвращаемся, у меня кружится голова. У Веры тоже вид усталый и опустошенный. Она задумчива. Она даже не говорит, как будет разводить Мустафу на подарки. Она вообще про Мустафу не вспоминает. Мы идем от пляжа к отелю. Мимо проходит вологодец Ваня и, глядя на Веру коровьими глазами, оглядываясь, чтоб не застукали, украдкой подает ей веточку с цветами. От вьюнка в столовой отодрал.
Солнце палит. На водяных горках - шум и веселье. По самой страшной с обреченным выражением несется русский турист. Молча шлепается в воду, выныривает с квадратными глазами и пораженно произносит:
-- Жопа.
Я оглядываюсь. Что-то я давно не видела немецкого поклонника. Неужели он тоже уехал? Все от меня уезжают... А я остаюсь одна-одинешенька... Пойду на обед, от огорчения наемся турецких сладостей из манной каши и растолстею, как свинья... Я внезапно смеюсь. Если брать в голову такую ерунду, то действительно, пожалуй, растолстеешь, опустишься и станешь жаловаться на жизнь. Здесь, на отдыхе, на море! Я снова смеюсь. Вера смотрит на меня, как на ненормальную.
-- Ничего, - говорю я. - Это я перегрелась.
Вера пугается, и в тихий час на меня обрушивается полный комплект ее заботы. Меня укладывают в постель и велят лежать. Я и лежу. Мне комфортно и прохладно. Это моя личная постель, никто не осквернял ее присутствием, и я блаженно вытягиваюсь. Не мешает даже духота, обойдусь без кондиционера.... В коридоре громко переговариваются уборщицы. Они отели строят из бумаги, все эти Мустафы и иже с ними. Экономные, черти... Хотя в таком-то климате... Сама Вера куда-то пропадает, и мне остается гадать, куда. Наверное, со Светкой разрисовывает детям физиономии. Она любит намалевать пострашнее. Садистка...
Потом я встаю и с удовольствием привожу себя в порядок. Мою голову, подтачиваю ногти... причесываюсь на разный манер. Веры все нет.
Заваливаюсь и включаю израильское НТВ. Полтора часа смотрю старый дремучий советский фильм, терпимый только в соплях ностальгии. Вера по окончании фильма не появляется.
Мне становится не то чтобы тревожно, а не по себе. Или она мне в отместку? Вот назло не буду искать. Искать не буду, но позвоню... Ее мобильник весело откликается с тумбочки.
Я честно дожидаюсь ужина, сдаю ключ, выхожу на улицу, и сразу вижу ее сарафан в голубую полоску. Она идет навстречу вдоль клумбы и смотрит, словно курицу украла. Я испуганно бросаюсь к ней, с ужасом пытаясь догадаться, от чего у нее такой виноватый вид. С ночной дискотеки она возвращалась веселая, и от Мустафы тоже... что могло случиться?
-- Нинка, - говорит она печально и берет меня за руку. Даже лицо у нее какое-то блекло-коричневое от стыда. Мимо толпой валят голодающие, и штатный фотограф раздражительно щелкает вспышкой в кустах, вызывая желание убить на месте.
-- Слушай, - говорю я. - Ты знаешь, у меня сердце больное. Не пугай. Что стряслось?
По ее виду судя, она по меньшей мере кого-то убила. Она тащит меня в ресторан, мы садимся за стол, и черед пять минут я облегченно смеюсь. На мой взгляд, не случилось ни-че-го. Уехала Лешина немка, и Вера решила, что Лешу надо застолбить сразу. И она его застолбила. Сама. Теперь у нее, во-первых, угрызения совести (Леша изначально предназначался мне), а во-вторых, она не знает, как быть с Мустафой, потому что, если Мустафа узнает, то Лешу вышвырнут под зад коленом. Ему тут не положено вообще... пока дама не оплатит услуги хозяину. Так что мне еще предстоит играть роль платонического прикрытия, прилюдно обращать внимание на Лешу, а Леша будет делать вид, что рад бы, но ни сном, ни духом.
От первого пункта мне ни жарко ни холодно, а вот таскаться с ними третьим лишним не хочется. Что я и выражаю соответствующей гримасой. Хотя, конечно, придется - куда деваться. Надеюсь, что или Вере Мустафа в ближайшее время надоест, или Мустафе Вера, и тогда необходимость в конспирации и операциях прикрытия отпадет сама собой, а там они что-нибудь придумают... Верины угрызения простираются так далеко, что она согласна отстоять очередь за мясом - изжаренным в присутствии и нежным, как шелк. Потягивая красное вино за столиком, я наблюдаю, как вокруг Веры толпятся детишки, достающие ей до пояса, и как кто-либо из них норовит опрокинуть тарелку на ее голубой сарафан. Пустячок, а приятно.
Не успеваем подняться, откуда-то является Леша. У него тоже неловкий вид. Или Вера рассказала, кому он был обещан? Бред какой. Хорошо, она соизволила лично его подобрать... В сгущающейся синеве сумерек мы втроем бредем к морю. Я сажусь на топчан и с бульком швыряю в воду камешки. Меня не отпускает ощущение, что оба эти героя-любовника неприятно не сводят с меня глаз. Наблюдают совместно. У них сговор... Потом Вера смотрит на часы - пора к Мустафе.
-- Ну я пойду... - говорит она нерешительно. И уходит, хрустя галькой под босоножками. Я продолжаю кидать камешки и украдкой смотрю, как реагирует Леша. Леша никак не реагирует... Он ко всему привычный, нагляделся. Сидит и молчит. Не знает, о чем говорить. Я оборачиваюсь.
-- Ну что? - говорю я. - Не гляди на меня с упреком.
-- С каким упреком? - спрашивает он непонимающе. - Я не...
-- Знаю, знаю, - говорю я. - Это цитата.
-- Вы с Верой все время что-то цитируете, - говорит он. - Поэзию любите?
-- Вера любит, - соглашаюсь я и подтягиваю ноги под платье. - Она всегда любила поэзию. А мне как-то по барабану...
-- А, - говорит он, усмехаясь. - Понятно.
-- Да нет, - говорю я и кидаю очередной камешек. - Не беспокойся, я не пытаюсь сойти за умную. Если хочешь, могу сразу признать, что ты умней меня, и на том и остановимся.
По тонущему в темноте Лешиному лицу заметно, что он боится показаться глупее других.
-- А зачем? - говорит он. - Что за радость, когда мусор в голове... Как-то не по-людски, когда человек не своими словами говорит.
-- Слова ничьи, - говорю я. - Они как рыбы в море.
Он еще и философ, ко всему прочему. С ума сойти. И это я должна выслушивать?
-- Видишь ли, - говорю я. - Вокруг каждого должно существовать какое-то структурированное пространство. При отсутствии человек превращается в обезьяну. Должно быть нечто постоянное - законы, обычаи, традиции... родственники, друзья... Если ничего нет, то человек пытается сам создавать вокруг себя какую-то атмосферу. Цепляется за кусочки, обрывки... и расставляет. Как кирпичики. Вытаскивает из памяти, из детства то, что под руками...
Леша молчит. Не одобряет. Что, в самом деле, тетка с жиру бесится, лучше б делами занималась.
-- Ладно, - говорю я. - Иди, my sweet. Тебе работать надо.
Леша уходит. Весьма охотно. Я остаюсь на топчане и наблюдаю море. Мне грустно. Пляжный служитель косится, когда я швыряю камешки в воду. Мне кажется - не одобряет. Тоже считает, что я с жиру бешусь.
Звонит телефон. Сегодня он мне в радость, и я хватаюсь за трубку.
-- Алло, - говорит Антон. Он, как и Леша, мною недоволен. - Ты где? Я тебе вчера звонил, звонил... Почему у тебя телефон не работал?
Вот тоже. Игрушку нашел.
-- Потому что разрядился, - отвечаю я. - У него зарядки хватает на три часа. Не уследишь, он подыхает.
-- Что ты сейчас делаешь? - спрашивает он иронически. - Пьешь?
-- Да нет, - говорю я. - Уже напилась. Больше не лезет.
Следует рассеянная пауза.
-- И как же ты? - спрашивает он.
-- Да вот, - говорю я. - Сижу у моря. Одна. Вера опять ушла к Мустафе, а я у вечернего моря одна. Мне грустно и одиноко. Что там на родине?
-- Все то же самое, - говорит Антон.
-- Значит, ситуация стабилизируется, - говорю я.
-- Ты это, - говорит Антон. - Ты только в море в таком виде не лезь. Потонешь.
Интересно, в каком это таком? Он что, поверил, что я мертвецки пьяна?
-- Хорошо, - говорю я. - Я буду сидеть и считать звезды. Как жаль, что я не учила в школе астрономию. Тогда бы назвала по именам... Здесь яркие звезды - юг все-таки... На том берегу Африка... Когда-нибудь... когда я стану богатой - я куплю телескоп и буду смотреть на звезды... Они хоть достойны осмотра... Увы, увы. Дети, говорила наша учительница физики, я эту астрономию сама не понимаю. Займитесь чем-нибудь...
-- Подожди, - говорит Антон. - Как ее звали?
-- Марина Викторовна, - отвечаю я. - Она не понимала астрономии, без стука вламывалась в мужской туалет и посылала по матушке особо трудных клиентов... Ее папа был машинист на тепловозе... Правда, физику знала... Вера у нее трояки всегда получала...
-- Она у нас вела, - говорит Антон, и то ли голос у него дрожит, то ли мембрана отъезжает. - Слышишь? Она у нас вела. В последнем классе. Она в последнем классе пришла... я в Тушино учился... Понимаешь? Это совпадение!
-- Да, - говорю я. - Бывает.
Я не следила - мало ли в Москве астрономов, не знающих астрономии... И свои взаимоотношения с физикой не припоминаю... Память не вечна. Я даже бабушку помню не всегда... Кажется, его увлекло совпадение. Что странного? Москва - большая деревня... Весь мир - большая деревня, если разобраться...
-- Я уже испугался вчера, что ты утопила свой телефон, - говорит он.
-- Не дождетесь, - говорю я. - Пятьдесят баксов пожалел? Не будет вам такой радости. Я этот телефон еще внукам завещаю.
-- Знаешь, - говорит он. - Я рад, что ты его не потеряла. Я правда рад...
-- Я тоже, - я говорю чистую правду. - Мне было бы грустно и одиноко без твоих звонков. Я уже привыкла сидеть по вечерам на берегу, слышать, как доносится музыка из бара, слышать, как море накатывает на гальку, и слышать твой голос. Хорошо, когда люди говорят друг с другом. Через страны, через километры, через часовые пояса...
Амплитуда у вибрации растет. Его голос волнуется, как волновалось море на днях.
-- Ну и куда ты уехала? - говорит он. - И зачем?.. Хочешь - я бы отвез тебя в пансионат... там Москва-река... плавай, сколько хочешь... Шашлыки ешь...
Вот новости. Разве я просила? Разве мы настолько близки? Это говорит человек, который допрашивал меня при появлении в одиннадцатом часу, уставив, как револьвер, налитые кровью красные кроличьи глаза? Может, я пьяна, но он тогда пьян еще больше. О чем речь?
-- Нет, - говорю я. - Ты не понимаешь природы сказок... Тут волшебно... А на Москве-реке только бурая вода, дохлые плотвички, очередной анонимный выброс мазута и никакого волшебства... Здесь наверняка есть аналог, но он на турецком языке, я не понимаю, и для меня их трагедии звучат, как музыка... Пыль, грязь, бедная страна, терроризм и масса проблем. Но я этого не вижу... И здесь есть гора Ай-Петри. Самая настоящая. Как в Крыму... Я сама слышала, как наши люди выходят поутру, смотрят с бодуна на божий свет и говорят: во! - Ай-Петри... Здесь всемирная провинция... здесь идеальный отдых. Москва напрягает. Это город больших колебаний маятника. В Москве слишком все возможно... Это единственный город на земле, в котором даже солнце можно поднять с запада... и никто не удивится...
В холле попадается Маша, которая провожает меня долгим снисходительным взглядом. На лбу у нее написано презрение к альтруизму - тяжелое презрение квалифицированного работяги к гастарбайтеру. Я чувствую угрызения совести. Все-таки она на работе, при исполнении - стало быть, в своем праве. Человеку на посту вообще все прощается. Любителям такой номер не проходит... Я любитель, и мне чудится, что весь отель готов меня испепелить.
Мы прячемся в лифте, и мне лучше. Вообще достаточно посмотреть на Андрея, и пройдут угрызения совести вместе взятые.
Открывая дверь в номер, он похохатывает снова. Не знаю, с чего ему так весело.
-- Ну-с, - говорит он бодро, потирая руки. - Посмотрим, что у нас есть... Ты пока располагайся. Пардон... Ох. Это тоже пардон...
-- У вас, не убирают, что ли? - спрашиваю я, отодвигая в сторону пижамные штаны, ремень и плеер, пока Андрей накидывает на кровать жаккардовую тряпочку.
-- Да бездельники! - говорит он возмущенно, но мне понятно: как повесили табличку don't disturb - неделю назад - так с тех пор и висит. - Сервиса никакого! Чему их немцы учат, я не знаю...
-- И стаканы помой, - говорю я, садясь на покрывало.
Через пять минут он прибегает из ванной со стаканами с литровой бутылью Куантро, в которой плещутся жалкие остатки. Я тяжело вздыхаю. Кажется, придется хлебать водку. Надеюсь, догадались привезти с собой - не женщины, на месте не найдешь.
-- Ты с кем? - спрашиваю я, когда мы чокаемся за знакомство. - С другом?
-- Ну да, - говорит он. - Решили вот, знаешь, оттянуться... Сначала думали на Красное море, на дайвинг, но там сейчас, говорят, жара адская, а у Гарика по-другому отпуск не получается. Ну мы сюда...
-- А где ж Гарик? - спрашиваю я. - И дамы ваши где? Уехали?
Он на долю секунды запинается, но тут же простодушно отвечает.
-- Ага. Как раз вчера и уехали.
-- В родное Гадюкино? - говорю я насмешливо.
Он опять запинается, а потом смеется.
-- В Пензу, - говорит он. - Ох и злые же вы. Никогда одна женщина о другой хорошего слова не скажет.
-- Почему, - отвечаю я. - Я б рада, все никак не получается.
-- А потом чего: Гадюкино, - протестует он запальчиво. - Чем дальше в провинцию, тем, знаешь... - он хочет чего-то сказать, но на полдороге спохватывается. - Замнем, - подводит он итог и опрокидывает в рот рюмку. Специалист попался. Эксперт.
-- А где ж Гарик-то в одиночку убивается, - говорю я. - Тоскует, что ль, как молодой олень?
-- Ага, - говорит Андрей и ухмыляется.
-- А ты не тоскуешь? - говорю я укоризненно.
-- Нет, - говорит он с обезоруживающей улыбкой. - А чего тосковать?
В самом деле: чего? Сразу видно, что ближайшие лет двадцать он тосковать не станет: не дадут, в клочки порвут.
-- А твоя подружка где? - спрашивает он.
-- Моя подружка, знаешь ли, высоко летает, - говорю я. - Она не с кем-нибудь, она с Мустафой...
-- С кем? - спрашивает он вредным голосом.
-- С барином местным, - говорю я. - Владельцем заводов, газет, пароходов. В одном флаконе.
-- Вот это, я считаю, безобразие, - заявляет он категорично. - Как только приедут, сразу на черных бросаются. Как в них, я не знаю, патриотизма нету.
-- Почему ж нету, - говорю я и снижаю голос. - Может, она вербовкой занимается... Для нашего дела... - и многозначительно шевелю одной бровью.
Он тупо смотрит на меня, потом энергично отмахивается.
-- Ну тебя, ну тебя, - говорит он. - Боже сохрани. Да потом, - у него опять вырывается хохоток. - Это она тебе расскажет. Она тебе знаешь что расскажет... Вы здоровы рассказывать...
Не хватало, чтобы всякие похотливые мальчики мораль читали, как мне родину любить.
-- А то вы нет, - говорю я. - И не путай, рыбка моя, патриотизм с извращением. Может, и у резиновой женщины национальность нужно спрашивать? И вообще, ты-то, может, из поколения next, а меня-то еще в рамках пролетарского интернационализма воспитывали.
-- А я и резиновой женщине... - начинает он, но тут раздается тихий, но отчетливый стук в дверь.
-- Гарик похоже, - говорит Андрей удивленно. - Одну минуточку...
Он поднимается. Стук повторяется - на этот раз условный. Андрей открывает дверь, и там, при входе, возникает ожесточенное шушуканье.
-- Здрасте, - вежливо говорит скучный Гарик и движется к шкафу. На его каменном лице написаны общее смущение и готовность быстро свалить куда-нибудь.
-- Выпьешь с нами за знакомство? - спрашивает Андрей непринужденным тоном.
Гарик раздумывает.
-- Ну давайте, - говорит он, пряча глаза.
Он одним боком подсаживается на кровать. Я его изучаю поверх стаканного краешка. Он мне симпатичен. Невысокий, неторопливый, обстоятельный молодой мужичок. Очень некрасивый. Немногословный. С ранней лысиной. Ноги у него какие-то кривоватые. Но по-человечески он мне нравится больше, чем глянцевый Андрей.
-- Ну я пойду тут... - говорит он, допивая и поднимаясь с кровати.
-- Стоп, - говорю я возмущенно. - Куууда? Только пришел и сразу назад? Я думаю, - добавляю я, - что с нами будет интересней. Чем где бы то ни было, - и снова шевелю одной бровью.
Эти двое оторопело переглядываются. Я чувствую, как между ними над моей головой идет оживленный безмолвный диалог. Красноречию и накалу страстей неслышимого миру разговора позавидует любая ораторская школа. Потом они без единого звука приходят к соглашению, и Гарик опускается обратно на кровать.
-- А там сейчас это, - говорит он и улыбается, показывая неровные зубы. - Конкурс красоты идет. Девка из Кишинева одна такая тупая. Ей спеть надо, а она никак. Хоть чего! Весь зал ей по слогам подсказывает: в лесу родилась елочка... А она ротик попкой и ни в какую. Главное, голландка там уже не знаю... оперу пропела... голос сильный... слуха нету... А эта только страну позорит.
-- Теперь уже не нашу, - отвечаю я. Что-то, как я посмотрю, тут одни суровые патриоты собрались... До меня доходит, что я не успела спросить, из какой страны они сами. Ну и ладно. Имена, по крайней мере, знаю - уже прогресс...
-- Все равно считай, что нашу, - говорит Андрей весело и пытается меня обнять одной рукой.
-- Дверь-то закрыли? - говорю я.
Андрей встает и, бормоча "а кстати...", бежит к двери. Возвращается он радостный, возбужденный, глаза блестят. Руки опять потирает. Скорее всего, он незнания, куда их деть.
-- Ну Нинка, - говорит он бодро. - Ну ты попала!
Я задумчиво перевожу недобрый взгляд с одного на другого. Мне вспоминается Валя из Ренатовой подсобки - грустная менада, хрустящая тортом. У меня тоже возникает некоторое желание порвать кого-нибудь на клочья... Мне совершенно спокойно. Я даже не чувствую стыда за то, что происходящее мне кажется абсолютно правильным - нормальней нормы.
-- Ну кто из нас попал, дорогие мои, - говорю я. - Это еще большой вопрос...
Первое, что я вижу поутру, спустившись в холл - это Вера, которая бегает вдоль стойки регистрации, как тигрица в клетке.
-- Нинка! - кричит она на весь отель, заметив меня. - Куда ты делась?
-- Никуда, - говорю я оторопело. - Тута я... А что?
-- Как что? Я с ума схожу! Я уже всех на ноги подняла! Куда ты провалилась? У тебя мобильный не отвечает! Почему у тебя мобильный выключен?
Я с трудом соображаю, зачем же она так кричит. Нас с интересом слушают люди, обнимающие надувные предметы, и уборщик с веревочной шваброй.
-- Во-первых, наверняка разрядился... - бормочу я. - А во-вторых, как ты думаешь, я в чужой койке буду по мобильному разговаривать? Ты с собой к Мустафе мобильник берешь?
-- Конечно, беру! - с негодованием отрезает Вера.
Я оторопело молчу.
-- А муж не звонит? - осторожно интересуюсь я наконец.
-- Не заговаривай мне зубы! - продолжает Вера. - Могла бы хоть записку оставить! В номере нет, нигде нет... как ты думаешь, что я могла подумать?
-- Я ж не знала, что ты в номер придешь... - бормочу я, разводя руками. - Что мне, переться к Мустафе и скрестись под дверью: Вера, я туда-то?
-- Все равно могла бы предупредить! - возмущается Вера. - Хрюшка ты после этого! Я вот всегда говорю, куда и с кем я иду, а от тебя ни слова не дождешься.
Я виновато плетусь за ней и умоляю о прощении. Почему-то всем нужно знать, где я нахожусь. Стремление навести микроскоп раздражало меня даже в собственном муже. Хотя ничего особо секретного в моей жизни тогда не было.
По дороге по меньшей мере половина отеля радуется тому, что я нашлась. В дверях ресторана я уже готова провалиться сквозь землю.
-- Ну, - внушительно говорит Вера, когда мы садимся за столик и я, горбясь под бременем вины, выцарапываю масло для бутерброда из крохотной фольговой ванночки. - Рассказывай.
Я рассказываю. Не вдаваясь в подробности. В общих чертах. Одну канву событий. Весьма великосветский разговор. Я режу ветчину - ножом и вилкой, как в хороших домах - и рассказываю. Беседа аристократических дам. Хотя могу поклясться, что аристократические дамы вели между собой беседы и покруче... Предполагаю и наличие прямой зависимости - чем более аристократичными были дамы, тем круче случался разговор... Вера ахает и мечтательно заводит глаза.
-- А где они, где? - спрашивает она, кося глазами и оглядывая зал.
Приходится объяснять, что эти идиоты ни свет ни заря уехали на двухдневную экскурсию в Памуккале. Долго вздыхали, мялись, сожалели, но не пропадать же деньгам - уплачено. Видимо, когда-то решили, что после отъезда их убогих девок ловить будет нечего, и они займутся расширением кругозора. Да и отдохнуть надо. Отдыхать, думается мне, они будут всю дорогу...
-- Значит, их двое, - заявляет Вера с явным намеком.
Я отвечаю, что пусть не тянет лапы - это мое. Я не покушаюсь на Мустафу, и она пусть не жужжит.
- Но ведь двое, - говорит Вера, делая шокированный вид. - Ты себе хочешь обоих?
-- Ага, - говорю я. - Хочу. Меня, если ты помнишь, в школе учили: главное - это коллектив. Были бы люди хорошие, а количество...
-- Ты невозможная женщина, - говорит Вера.
-- Ага, - снова соглашаюсь я.
Вера вздыхает.
-- Нет, ты великолепна, - говорит она.
Я отвечаю, что пусть не заговаривает зубы - дележки не будет. Я не ведусь на грубую лесть.
-- А как твой? - спрашиваю я, выпивая горячий желток.
Вера недовольна. Вчерашняя песня повторяется. Мало, что она недовольна Мустафой лично, она подозревает его в скупости (думаю, небезосновательно).
-- Он меня спрашивает: Вер, может тебе нужны деньги? Нин, ну как я могу ответить на такой вопрос? Что мне говорить: да, давай? Я конечно говорю: нет, что ты...
-- А он? - спрашиваю я.
-- А он, мне кажется, как-то сразу успокоился, - говорит Вера обескураженно.
Я высказываю мнение, а именно: не только надо громко говорить, что деньги нужны, а еще и за горло хватать, потому что иначе эти умники притворяются, что плохо слышат.
-- Нет, ну так нельзя, - говорит Вера.
-- Так-то, может, и нельзя, - соглашаюсь я. - Но иначе не получается. Вон ты у Машки спроси.
Вера тяжело задумывается. На лице отражается сложная гамма чувств и мыслей.
- Нет, - повторяет она. - Я люблю не его. А его миллионы.
Разговор получается долгий, мы многократно ходим за добавкой, и в результате попадаем к морю, когда на пляже нет ни одного свободного лежака.
-- Что ж, - говорю я. - Придется плавать.
У Веры вид оскорбленной невинности. Она гордой походкой, двигая бедрами, заходит в воду. Окрестные мужики делают стойку. Я не хочу лечить потом ссадины на ногах, и забираюсь в море как обычно: первые шаги в тапках, потом прицельный бросок на сухое место (с разлетанием капель на всю округу и возможным попаданием в того, кому не повезло), далее на четвереньках. Через несколько метров я догоняю Веру, и мы вместе плывем к буйкам. Вода ровная, волнения почти нет - только время от времени набегает вал от моторных лодок, и мы обе покачиваемся, никуда не торопясь.
-- Если б нам с тобой да нормальных мужиков, - говорит Вера и равномерно гребет. - Цены б нам не было.
-- Где ж их взять, нормальных, - отвечаю я. - В море не выловишь.
Словно в подтверждение моих слов, море впереди пустое. Купальщики остались в пятиметровой прибрежной полосе. Только два идиота на байдарках с визгом носятся друг за другом по отгороженной акватории. Самое интересное, что это турки. Я уже поняла, что если посреди моря в байдарке вместо разрешенного строго одного человека сидит один с двумя девками впридачу, веслом пытается дать по голове приятелю в другой байдарке, и все орут на все побережье - это либо наши, либо турки. Причем равновероятно. Пятьдесят на пятьдесят. Есть у нас что-то общее в менталитете.
Пока мы плывем, Вера раздумывает вслух, как выманить у Мустафы подарок, и какой именно. Я возражаю, что дело гиблое - надо быть Машей как минимум.
Вода теплая, как парное молоко. Вдоль горизонта проплывает яхта. Мне мимолетно приходит в голову, что папе очень бы понравилось так плавать, но только не придется. От этой мысли у меня теснит дыхание, и я быстро гоню ее прочь. Еще утону.
Мы подплываем к буйкам, я ложусь на спину и смотрю в небо, тронутое легкими облачками, над дымчатым гребнем гор, а Вера стоит на месте и считает яхты. Тем конца не видно - словно где-то порвался мешок с яхтами, и они все дружно ринулись наружу.
-- Двадцать шесть, - говорит Вера, провожая глазами последнюю.
Я спохватываюсь, что через полчаса морда у меня будет красная, как печеная форель, а способа лежать на воде вниз лицом еще не придумали. И наслаждаться природой проблематично... Может, снять верхнюю половину купальника?
-- Ты того, - возражает Вера, - придумаешь, тоже...
-- Никого ж нет, - удивляюсь я.
-- Как никого. Этот вон... мотогонщик, банановодец... его пожалей, он в пирс врежется.
Но в моих планах жалеть в первую очередь себя, а потом уже тружеников голубой волны. Я недавно видела на пляже немку без лифчика, и в обморок вокруг не падали. Даже никто не клеился... В общем, я снимаю купальник и кладу себе на нос.
-- Самое главное, - говорю я. - Чтобы он не утонул.
При этих словах я замечаю, как в Вериных глазах мерцает недобрый свет.
-- Не вздумай! - говорю я. - О сем и не мыслих! Понеже и недостоин бых того... Вообще, отплыви от меня.
Вера гнусно ухмыляется. Она кружит, не сводя с меня плотоядных глаз.
-- Ты невозможная женщина, - снова констатирует она. - Я тебе сейчас стихи почитаю.
Она огибает мою голову.
-- Среди миров, - начинает она. - В мерцании светил... Одной звезды я повторяю имя...
Я лежу и слушаю. Дурдом. В Турции, в Средиземном море, на диком солнцепеке, у пляжа, набитого курортниками со всего света мокнут в соленой воде две ненормальные - одна с бюстгалтером на морде, а другая читает Анненского, причем первая делает вид, что не замечает, как вторая не сводит глаз с ее груди. Ладно... От груди не убудет... В крайнем случае - будет домогаться - утоплю...
Мы плаваем так долго, долго, долго... Когда возвращаемся, у меня кружится голова. У Веры тоже вид усталый и опустошенный. Она задумчива. Она даже не говорит, как будет разводить Мустафу на подарки. Она вообще про Мустафу не вспоминает. Мы идем от пляжа к отелю. Мимо проходит вологодец Ваня и, глядя на Веру коровьими глазами, оглядываясь, чтоб не застукали, украдкой подает ей веточку с цветами. От вьюнка в столовой отодрал.
Солнце палит. На водяных горках - шум и веселье. По самой страшной с обреченным выражением несется русский турист. Молча шлепается в воду, выныривает с квадратными глазами и пораженно произносит:
-- Жопа.
Я оглядываюсь. Что-то я давно не видела немецкого поклонника. Неужели он тоже уехал? Все от меня уезжают... А я остаюсь одна-одинешенька... Пойду на обед, от огорчения наемся турецких сладостей из манной каши и растолстею, как свинья... Я внезапно смеюсь. Если брать в голову такую ерунду, то действительно, пожалуй, растолстеешь, опустишься и станешь жаловаться на жизнь. Здесь, на отдыхе, на море! Я снова смеюсь. Вера смотрит на меня, как на ненормальную.
-- Ничего, - говорю я. - Это я перегрелась.
Вера пугается, и в тихий час на меня обрушивается полный комплект ее заботы. Меня укладывают в постель и велят лежать. Я и лежу. Мне комфортно и прохладно. Это моя личная постель, никто не осквернял ее присутствием, и я блаженно вытягиваюсь. Не мешает даже духота, обойдусь без кондиционера.... В коридоре громко переговариваются уборщицы. Они отели строят из бумаги, все эти Мустафы и иже с ними. Экономные, черти... Хотя в таком-то климате... Сама Вера куда-то пропадает, и мне остается гадать, куда. Наверное, со Светкой разрисовывает детям физиономии. Она любит намалевать пострашнее. Садистка...
Потом я встаю и с удовольствием привожу себя в порядок. Мою голову, подтачиваю ногти... причесываюсь на разный манер. Веры все нет.
Заваливаюсь и включаю израильское НТВ. Полтора часа смотрю старый дремучий советский фильм, терпимый только в соплях ностальгии. Вера по окончании фильма не появляется.
Мне становится не то чтобы тревожно, а не по себе. Или она мне в отместку? Вот назло не буду искать. Искать не буду, но позвоню... Ее мобильник весело откликается с тумбочки.
Я честно дожидаюсь ужина, сдаю ключ, выхожу на улицу, и сразу вижу ее сарафан в голубую полоску. Она идет навстречу вдоль клумбы и смотрит, словно курицу украла. Я испуганно бросаюсь к ней, с ужасом пытаясь догадаться, от чего у нее такой виноватый вид. С ночной дискотеки она возвращалась веселая, и от Мустафы тоже... что могло случиться?
-- Нинка, - говорит она печально и берет меня за руку. Даже лицо у нее какое-то блекло-коричневое от стыда. Мимо толпой валят голодающие, и штатный фотограф раздражительно щелкает вспышкой в кустах, вызывая желание убить на месте.
-- Слушай, - говорю я. - Ты знаешь, у меня сердце больное. Не пугай. Что стряслось?
По ее виду судя, она по меньшей мере кого-то убила. Она тащит меня в ресторан, мы садимся за стол, и черед пять минут я облегченно смеюсь. На мой взгляд, не случилось ни-че-го. Уехала Лешина немка, и Вера решила, что Лешу надо застолбить сразу. И она его застолбила. Сама. Теперь у нее, во-первых, угрызения совести (Леша изначально предназначался мне), а во-вторых, она не знает, как быть с Мустафой, потому что, если Мустафа узнает, то Лешу вышвырнут под зад коленом. Ему тут не положено вообще... пока дама не оплатит услуги хозяину. Так что мне еще предстоит играть роль платонического прикрытия, прилюдно обращать внимание на Лешу, а Леша будет делать вид, что рад бы, но ни сном, ни духом.
От первого пункта мне ни жарко ни холодно, а вот таскаться с ними третьим лишним не хочется. Что я и выражаю соответствующей гримасой. Хотя, конечно, придется - куда деваться. Надеюсь, что или Вере Мустафа в ближайшее время надоест, или Мустафе Вера, и тогда необходимость в конспирации и операциях прикрытия отпадет сама собой, а там они что-нибудь придумают... Верины угрызения простираются так далеко, что она согласна отстоять очередь за мясом - изжаренным в присутствии и нежным, как шелк. Потягивая красное вино за столиком, я наблюдаю, как вокруг Веры толпятся детишки, достающие ей до пояса, и как кто-либо из них норовит опрокинуть тарелку на ее голубой сарафан. Пустячок, а приятно.
Не успеваем подняться, откуда-то является Леша. У него тоже неловкий вид. Или Вера рассказала, кому он был обещан? Бред какой. Хорошо, она соизволила лично его подобрать... В сгущающейся синеве сумерек мы втроем бредем к морю. Я сажусь на топчан и с бульком швыряю в воду камешки. Меня не отпускает ощущение, что оба эти героя-любовника неприятно не сводят с меня глаз. Наблюдают совместно. У них сговор... Потом Вера смотрит на часы - пора к Мустафе.
-- Ну я пойду... - говорит она нерешительно. И уходит, хрустя галькой под босоножками. Я продолжаю кидать камешки и украдкой смотрю, как реагирует Леша. Леша никак не реагирует... Он ко всему привычный, нагляделся. Сидит и молчит. Не знает, о чем говорить. Я оборачиваюсь.
-- Ну что? - говорю я. - Не гляди на меня с упреком.
-- С каким упреком? - спрашивает он непонимающе. - Я не...
-- Знаю, знаю, - говорю я. - Это цитата.
-- Вы с Верой все время что-то цитируете, - говорит он. - Поэзию любите?
-- Вера любит, - соглашаюсь я и подтягиваю ноги под платье. - Она всегда любила поэзию. А мне как-то по барабану...
-- А, - говорит он, усмехаясь. - Понятно.
-- Да нет, - говорю я и кидаю очередной камешек. - Не беспокойся, я не пытаюсь сойти за умную. Если хочешь, могу сразу признать, что ты умней меня, и на том и остановимся.
По тонущему в темноте Лешиному лицу заметно, что он боится показаться глупее других.
-- А зачем? - говорит он. - Что за радость, когда мусор в голове... Как-то не по-людски, когда человек не своими словами говорит.
-- Слова ничьи, - говорю я. - Они как рыбы в море.
Он еще и философ, ко всему прочему. С ума сойти. И это я должна выслушивать?
-- Видишь ли, - говорю я. - Вокруг каждого должно существовать какое-то структурированное пространство. При отсутствии человек превращается в обезьяну. Должно быть нечто постоянное - законы, обычаи, традиции... родственники, друзья... Если ничего нет, то человек пытается сам создавать вокруг себя какую-то атмосферу. Цепляется за кусочки, обрывки... и расставляет. Как кирпичики. Вытаскивает из памяти, из детства то, что под руками...
Леша молчит. Не одобряет. Что, в самом деле, тетка с жиру бесится, лучше б делами занималась.
-- Ладно, - говорю я. - Иди, my sweet. Тебе работать надо.
Леша уходит. Весьма охотно. Я остаюсь на топчане и наблюдаю море. Мне грустно. Пляжный служитель косится, когда я швыряю камешки в воду. Мне кажется - не одобряет. Тоже считает, что я с жиру бешусь.
Звонит телефон. Сегодня он мне в радость, и я хватаюсь за трубку.
-- Алло, - говорит Антон. Он, как и Леша, мною недоволен. - Ты где? Я тебе вчера звонил, звонил... Почему у тебя телефон не работал?
Вот тоже. Игрушку нашел.
-- Потому что разрядился, - отвечаю я. - У него зарядки хватает на три часа. Не уследишь, он подыхает.
-- Что ты сейчас делаешь? - спрашивает он иронически. - Пьешь?
-- Да нет, - говорю я. - Уже напилась. Больше не лезет.
Следует рассеянная пауза.
-- И как же ты? - спрашивает он.
-- Да вот, - говорю я. - Сижу у моря. Одна. Вера опять ушла к Мустафе, а я у вечернего моря одна. Мне грустно и одиноко. Что там на родине?
-- Все то же самое, - говорит Антон.
-- Значит, ситуация стабилизируется, - говорю я.
-- Ты это, - говорит Антон. - Ты только в море в таком виде не лезь. Потонешь.
Интересно, в каком это таком? Он что, поверил, что я мертвецки пьяна?
-- Хорошо, - говорю я. - Я буду сидеть и считать звезды. Как жаль, что я не учила в школе астрономию. Тогда бы назвала по именам... Здесь яркие звезды - юг все-таки... На том берегу Африка... Когда-нибудь... когда я стану богатой - я куплю телескоп и буду смотреть на звезды... Они хоть достойны осмотра... Увы, увы. Дети, говорила наша учительница физики, я эту астрономию сама не понимаю. Займитесь чем-нибудь...
-- Подожди, - говорит Антон. - Как ее звали?
-- Марина Викторовна, - отвечаю я. - Она не понимала астрономии, без стука вламывалась в мужской туалет и посылала по матушке особо трудных клиентов... Ее папа был машинист на тепловозе... Правда, физику знала... Вера у нее трояки всегда получала...
-- Она у нас вела, - говорит Антон, и то ли голос у него дрожит, то ли мембрана отъезжает. - Слышишь? Она у нас вела. В последнем классе. Она в последнем классе пришла... я в Тушино учился... Понимаешь? Это совпадение!
-- Да, - говорю я. - Бывает.
Я не следила - мало ли в Москве астрономов, не знающих астрономии... И свои взаимоотношения с физикой не припоминаю... Память не вечна. Я даже бабушку помню не всегда... Кажется, его увлекло совпадение. Что странного? Москва - большая деревня... Весь мир - большая деревня, если разобраться...
-- Я уже испугался вчера, что ты утопила свой телефон, - говорит он.
-- Не дождетесь, - говорю я. - Пятьдесят баксов пожалел? Не будет вам такой радости. Я этот телефон еще внукам завещаю.
-- Знаешь, - говорит он. - Я рад, что ты его не потеряла. Я правда рад...
-- Я тоже, - я говорю чистую правду. - Мне было бы грустно и одиноко без твоих звонков. Я уже привыкла сидеть по вечерам на берегу, слышать, как доносится музыка из бара, слышать, как море накатывает на гальку, и слышать твой голос. Хорошо, когда люди говорят друг с другом. Через страны, через километры, через часовые пояса...
Амплитуда у вибрации растет. Его голос волнуется, как волновалось море на днях.
-- Ну и куда ты уехала? - говорит он. - И зачем?.. Хочешь - я бы отвез тебя в пансионат... там Москва-река... плавай, сколько хочешь... Шашлыки ешь...
Вот новости. Разве я просила? Разве мы настолько близки? Это говорит человек, который допрашивал меня при появлении в одиннадцатом часу, уставив, как револьвер, налитые кровью красные кроличьи глаза? Может, я пьяна, но он тогда пьян еще больше. О чем речь?
-- Нет, - говорю я. - Ты не понимаешь природы сказок... Тут волшебно... А на Москве-реке только бурая вода, дохлые плотвички, очередной анонимный выброс мазута и никакого волшебства... Здесь наверняка есть аналог, но он на турецком языке, я не понимаю, и для меня их трагедии звучат, как музыка... Пыль, грязь, бедная страна, терроризм и масса проблем. Но я этого не вижу... И здесь есть гора Ай-Петри. Самая настоящая. Как в Крыму... Я сама слышала, как наши люди выходят поутру, смотрят с бодуна на божий свет и говорят: во! - Ай-Петри... Здесь всемирная провинция... здесь идеальный отдых. Москва напрягает. Это город больших колебаний маятника. В Москве слишком все возможно... Это единственный город на земле, в котором даже солнце можно поднять с запада... и никто не удивится...