Я вытаскиваю из нагрудного кармана сложенные темные очки.
-- Лучше убери в чемодан, - говорю я. - А то будешь как кобра, с белыми кругами.
-- Хорошо - соглашается он. - Ты мне поможешь?
-- Что? - не понимаю я.
-- Убрать их в чемодан.
Я рассматриваю очки. Стильно... просто и дорого.
-- Ты меня совсем не знаешь, - говорю я. - Как ты мне доверяешь такое дело?
-- Да, - говорит он. - Правда. Но я рискну. Пойдем?
-- Пойдем, - соглашаюсь я.
Мы вместе выходим с пляжа. Точнее, он идет, а я послушно, закутанная в рубашку, плетусь следом. У бара, спотыкаясь о покинутый стул, я тоскливо оглядываюсь, услышав на чьем-то мобильнике пронзительно запищавший Гимн Советского Союза. Пожалуй, я бы предварительно крепко напилась. Без бутылки происходящего не осмыслить... Хоть бы Андрей с Гариком по дороге не попались... С другой стороны, взрослые ж люди, хватит ума не устраивать сцен - может, муж ко мне приехал...
В холле он шарит глазами - плохо запомнил, куда идти, а я, пользуясь секундной паузой, достаю телефон и с силой давлю на кнопку.
-- Что ты делаешь? - спрашивает Антон.
-- Выключаю, - говорю я. - Зачем он мне теперь?
Он чуть мешкает, а потом берет меня за руку и ведет по коридору первого этажа.
Кажется, я спала. Просыпаюсь я от близкого, в коридоре, истошного детского крика вперемешку с ревом.
-- Nein! - вопит ребенок басом, как паровозная сирена. - Ne-e-ein!
Кого-то укладывать ведут. Наш Лютик тоже раньше так орал.
В ответ слышен строгий и сердитый немецкий голос. ...У вас продается славянский шкаф?... Шлоссер, вы проиграли... Я выбираюсь из размытых сонных лабиринтов. Что-то рядом хрюкает. Это откуда?... Ах да. Это Антон. Господи, откуда он взялся на мою голову... Что за цирковые трюки... Что мне теперь с ним делать?
Я сажусь в постели и смотрю на бледный в отраженном уличном свете потолок. Что мы имеем в сухом остатке? Рядом уютно похрюкивает чужой мужчина, решивший устроить легкое приключение - не пропадать же выходным. С морем, солнцем, литрами пива и мной - как банкой кильки к рыбному заказу из детских времен. Как ни суди, а чужой муж - всегда вещь, взятая напрокат. Сладко спит... устал с дороги. У него в мозгу замкнута дешевая схема, подсмотренная в фильме про лирические похождения терминатора. А мне что прикажете делать? Лежать и прислушиваться к его дорогому дыханию? Не хочу я лежать. Мне такая музыка скучновата... Я начинаю понимать Веру, требующую к основному Мустафе еще закуску. Меня тянет на все стороны света одновременно. Я осторожно вылезаю из-под одеяла, одеваюсь, открываю окно и вылезаю прямо в клумбу. Двери в отеле хлопают так, что если хочешь тишины, держись от них подальше... Хорошо я, наверное, выгляжу со стороны. Интенсивная личная жизнь омолаживает - но на поведенческом уровне. Ума не прибавляет, к сожалению... К старости мне светит превратиться в ту шаловливую бабушку в телевизоре - в мини-юбочке, озабоченную, к лицу ли очередная цацка... Больше всего я боюсь, чтобы какой-нибудь бюргер не схватил меня за шкирку, как злостного похитителя чужих плавок. Я проскальзываю под кустом, по неестественно орошенному газону, и на четвереньках выбираюсь на мощеную дорожку.
Жизнь кипит. Такое впечатление, что ночью бодрствует больше народу, чем днем. Ходят дамы, разодетые, как в санатории Минобороны. Бегают дети. Кто не может бегать - ковыляют. Однако не спят. Гремит дискотека где-то в подвале. Я захожу в парадное - как все нормальные люди - беру ключ от номера, где на моей оскверненной постели дрыхнет Леша, проникаю внутрь и расталкиваю этого здорового кабана. Леша от толчков тихонько стонет и потом испуганно приподнимает всколоченную голову.
-- А?..
-- Тссс, - шепчу я. - Одевайся.
Леша послушно одевается. Не иначе, в армии служил. Быстро, четко, и ни одного вопроса. Не успевает он застегнуть свои бриджи, как волочу его в коридор.
-- Что такое... - бормочет Леша, щурясь на яркий свет. - Ну что случилось?..
-- Сейчас увидишь, что случилось, - я, искательно оглядываясь, влеку его по коридору. Где бы найти такое место, чтобы прижать этого заменителя женской аэробики к стенке...
За коридором следует лифт, потом двор отеля... наконец, я запихиваю его в пляжный туалет. Глаза у Леши лезут на лоб.
-- Да подожди ты, сумасшедшая! - отбивает он. - Да не сюда!... Подожди...
Окончательно проснувшись, он сам толкает меня в какую-то конуру, набитую пляжными полотенцами.
Мы сидим вместе с Лешей на пирсе. Глубокая ночь, народу нет, никто не купается, и за спинами у опустевшего бара слоняются только сомнамбулы в глубоком градусе. Я беру из горсти мелкие камушки и по одному швыряю их в море. Жаль, я не захватила семечек. Зря мне их везли?
-- Не знаю, - говорит Леша. Он словно избегает ко мне прикасаться. - Не понимаю я вас...
-- Почему ты должен понимать, - говорю я. - Ты не профессиональный пониматель.
Мне хочется добавить, что у него совсем иная профессия, но я помалкиваю. Не мне судить, кто чем по жизни занят.
-- Что же делать, - говорю я. - С этим веком наш роман бессердечен и нечист. И с этим веком тоже...Думаю, я - не самое страшное, что ты видел.
-- Глаза не зашьешь... - выдыхает Леша задумчиво. - Шоры не наденешь... Не самое...
Он замолкает. Я тоже молчу. Мне лень говорить.
-- Только за наших девчонок обидно, - говорит он. - Ведут себя, словно с цепи сорвались. Что о наших женщинах турки думают, так это вообще...
-- Тебя интересует их мнение? - удивляюсь я.
-- А тебя? - говорит он. - Просто интересно, неужели тебе абсолютно плевать, что о тебе думают?
-- У всех этих женщин, Лешенька, - говорю я и бросаю камешек в воду. - Одна и та же история. Им некого уважать, и не о ком заботиться. И какие, собственно, люди запрещают нам ковырять в носу? Мнение продавцов цыганского золота меня не трогает. Пусть разберутся с собственными репутацией и совестью... К белым европейским братьям тоже относится... И что ты советуешь делать? Гормоны не обманешь, - я развожу руками, словно эти гормоны я ношу в кулаке. - Если они вырабатываются, то с ними как-то надо... Да вообще, почему я не могу располагать, как хочу, руками, ногами, всеми прочими частями тела... Допускаю, что подрывает устои общества, так от них уж давно ничего не осталось... Влюбляться, что ли? Допустим, влюбилась бы я в тебя... Ты не находишь, что это была бы катастрофа?
Я оборачиваюсь и даже в темноте вижу, как Леша заливается краской.
-- Это почему? - говорит он, насупясь. Себя мы все считаем достойными светлых чувств. Они серьезно думают, что тридцатилетняя тетка всякий раз, как хочется мужчину, должна обмирать, как школьница. Что они все недоразвитые... на каком-нибудь светоче казарменной педагогики воспитывались...
-- Да потому, - говорю я. - Когда-то одна женщина, выйдя замуж, записала в дневнике: если ты его полюбишь, то будешь несчастна... И влюбляться не стала. Она его убила в конце концов. Потому что в ряде случаев любить позорнее, чем не любить.
-- Хорошая перспектива, - говорит Леша мерзким голосом.
-- Я не про себя, - говорю я. - Я безобидна.
-- Да ничего, - он огорченно отмахивается. Я думаю, он сейчас уйдет, но он не уходит. - Я сам не люблю кого-то обижать... Вы что, вы девчонки...
Самое смешное, при этих словах я верю в свое детство, хотя он лет на пять моложе меня, и я свежим ветерком от его присутствия чувствую, что моложе.
Вода шуршит. Отели вдоль береговой линии медленно затихают. Одна яркая звезда опускается низко над водным горизонтом.
-- Мнение дорого, когда есть путеводная звезда, - говорю я, глядя в эту сторону. - Идешь за ней, и смотришь на нее, и ничего по сторонам не замечаешь... А у нас кругом одни командиры. Ты бы, Лешенька, дай волю, тоже бы стал командиром, не звездой путеводной.
-- Да куда мне, - отвечает Леша. - Боже сохрани.
Я смотрю на темную листву отеля. Хорошо, что мы сидим вдвоем, и все нас видят. Не станут Веру подозревать.
-- А с глубокой космической точки зрения, так мы все равны, - говорю я. - Ты сам когда-нибудь за все ответишь... Будешь какой-нибудь молекулой в параллельном мире, в черной дыре крутиться, с тебя и спросят: что ты, молекула, делала в отеле "Фрегат", в четыреста пятнадцатом номере, такого-то августа такого-то года?.. И сколько в тебе молекул есть, каждую к ответу призовут, и каждую пометят: неправильно себя вела...
Леша хмыкает и провожает глазами далекий морской огонек.
-- Не стоит, лишнее, - соглашается он. - Сколько сил потрачено... и спермы... черт знает на что... и на кого...
Он искоса проверяет, не приму ли я на свой счет. Я не обижаюсь. На меня потрачено немного. Я вдыхаю морской йод и предоставляю Леше самому с собой вести расчеты. Вчера над пирсом горела оранжевая точка... я замечаю, что звезда уехала в сторону мыса и висит над маяком. Куда это она... я вспоминаю, что земля у нас вертится. Вчера был другой час... а теперь сколько?... Ночь?...
-- Тебе, наверное, спать пора, - говорю я.
-- Ох, а я спал так хорошо, - он потягивается и лукаво улыбается. - Ты мне весь сон перебила... Теперь не засну...
-- Заснешь, - говорю я утешительно. Не стоило, не мне рассуждать о родах влюбленности. В его положении вообще трудно сохранять достоинство. Другой бы засветил по морде. Залетной бабочке философствовать легко - приехала и уехала, а ему хранить осадок от сказанных слов. Он и не жалуется... Кемаль, экскурсионный бог в миниатюре, вон изнылся на жизнь и всеобщую дороговизну. Мы заметили, что наших мужчин не устраивает работа, жена и любовница - порядок варьируется, но составные части неизменны - а турецких финансовые проблемы. Леша же молчит... За его молчанием и улыбкой, как за водной поверхностью, содержимое другой стихии. Убогое, наверное, содержимое - но все же.
-- Извини меня, - говорю я. - Я люблю иногда всякую чушь болтать. У меня невроз такой. Некоторые женщины наматывают волосы на палец, некоторые покачивают носком туфли, когда кладут ногу на ногу, а я болтаю всякую ерунду. Это вроде такой акынской песни. Ты не слушай.
Леша снисходительно покачивает ногой. Он ленив и плавен, как молодой тигр.
-- Да тетки всегда болтают, - сообщает он. - Они такие. Что ж им делать, как не плешь проедать. Язык-то почесать надо.
Он подмигивает снова. Я в ожидаемый ответ на кокетство вяло стучу его кулаком по ближайшему мускулу. Леша доволен. Отражение каких-то мыслей выплывает на его лице мечтательной улыбкой. Формулирует сам для себя приключившееся произошедшее. Представляет, как будет рассказывать. И сколько приврет. Кажется, реальность превосходит его хилую фантазию.
Меняется ветер, и меня бросает в дрожь.
-- Пошли, - говорю я.
Мы поднимаемся и медленно, как чужие, тащимся в отель. Думаю, сторонним соглядатаям не верится в близкие отношения наблюдаемых. Мне и самой так. Мы идем на достаточном расстоянии, словно чужие. Я смотрю в темноту, на блеклую вату облаков и белые прожилки в невидимых горах.
-- Интересно, - говорю я. - Здесь дожди бывают?
-- Бывают, - отвечает Леша. - Снег и тот бывает.
-- Не верится, - говорю я.
Леша флегматично пожимает плечами.
-- А у нас тебе в июле верится, - говорит он. - Что зимой минус двадцать?
-- То у нас, - говорю я глубокомысленно. - А то у них.
-- Без разницы, - отвечает Леша, шаркая пляжными тапками.
-- Просто я отдыхаю, - говорю я. - Вот мне и кажется вселенский рай. А ты работаешь. Вот и веришь во всякую гадость...
-- Я не верю, я знаю, - уточняет Леша со вздохом.
Мимо пролетают с квадратными глазами две великовозрастные кобылки лет по четырнадцать - в миниюбках и размалеванные, как боевой авангард туземцев. Одна гонится за другой, настигает, хватает со всей молодой силы за талию (я бы переломилась пополам), а настигнутая с хохотом орет:
-- А я Лешке пожалуюсь! Леша!.. Ууу!.. Дура, уйди!...
-- Кончай орать! - выговаривает Леша строго. - Люди спят.
И величаво, как караванный авангард, шествует дальше.
-- А когда идут? - спрашиваю я.
-- Чего? - говорит Леша.
-- Ну когда дожди? Когда сезон?
-- Ааа... В октябре приедь попробуй... Все побережье потонет. Или в ноябре...
-- Вот бы в это время приехать, - говорю я мечтательно. - Море, дождь, еда, выпивка, тепло и ни-ко-го...
Леша смотрит подозрительно. Не верит. Мое текущее поведение не подтверждает наличие идиллических мечтаний.
-- У тебя выпить нет? - спрашиваю я.
-- Не увлекайся, - заявляет Леша тоном моралиста. - Сопьешься.
Задрав голову, я изучаю отельную стену, отсчитывая пальцем окна от края фасада. Там Светкино окно... не горит ли? Нет, слава богу, темно... Я замечаю, что из кустов на меня пристально глядят злющие кроваво-пьяные глаза потасканной блондинки с телесами, которые вот-вот вывалятся из топика шириною в два пальца. Чувствуется, что мое присутствие рядом с Лешей ей не по нраву. Чувствуется, что от меня могут полететь перья. Чувствуется, если я не уберусь подобру-поздорову, они полетят и от Леши. Мне неуютно. Все-таки время ночное. Черт ее знает, что она делает на холодной родине, может, дальнобойщиков на трассе ловит... Станет она стесняться в какой-то паршивой загранице...
-- А мне, собственно, сюда, - говорю я и шагаю в сторону.
-- Куда ты? - говорит Леша удивленно.
-- Так мы простых путей не ищем... - отвечаю я и карабкаюсь в окно. - Нас трудностями не запугать... Мы еще дойдеоом до Ганга... - Бог бы дал не перепутать... Храпят за окном... Ничего не значит... Сейчас весь отель храпит...
Тихонько, не делая лишних движений, я забираюсь в номер. Номер чужой. Он в любом случае чужой... Надо было чем-то пометить, что ли... Храпит мужик, мордой в подушку. Не хочется отключаться без твердой уверенности, что сосед по койке как минимум знаком. Получишь утром сюрприз... Сажусь на кровать. Нерешительно трясу объект за теплое плечо.
-- Антоша, - говорю я осторожно. Вдруг это все-таки не Антоша...
-- А? - ошалело отвечает голос из подушки. - Что?
Кажется, Антоша. Не ошиблась. Снайпер я, да и только.
- Ты во сне разговаривал, - шепчу я и блаженно вытягиваюсь рядом. Я так устала! Как дрова возила... Выпить бы неплохо, но я все равно засыпаю как убитая.
Этой ночью мне снится мой первый мужчина.
Он не снился мне много лет, и думалось, что это навсегда. Почему он является опять - не знаю.
Сперва он в неизвестном помещении, в новом сером костюме, элегантный, как рояль, по обыкновению. На заднем плане семейным фоном маячат жена, дети, тесть и теща. Он мимолетом бросает слова - мне и кому-то еще... Потом я бегу за ним в темноту, через мостки и станции метро. Он обнимает меня и спрашивает "Неужели ты меня совсем не любишь?" Мне хочется выть и кричать "Я люблю тебя до безумия", но вместо этого я благоразумно отвечаю "Я не могу быть равнодушной... это против воли... но не любовь". Мы гуляем вдоль высоких домов, мы целуемся, и я мучительно кричу "Не надо, я хочу тебя..." Не помню, что он отвечает... Кажется, от законсервированной боли надцатиллетней давности я и просыпаюсь. Настроение - хуже некуда. То, что казалось с отвращением забытым, оказывается, живет подсознании и ноет, когда трогают... Нет, ребята, пора выходить из алкогольного транса. Черта с два он приносит забытье. Наоборот - извлекает на клеточном уровне самые мерзкие куски памяти. Неприятно обнаруживать, что в организме конвульсируют рефлекторные остатки того, что мозг давно перечеркнул и похоронил.
Я лежу в бессознательном пограничье и не могу понять: что я тут делаю, на чужом побережье, среди палящего солнца, банановых пальм в огородах, колючей выжженной травы на взгорьях, в чужой постели, с чужим человеком, с черным ощущением катастрофы, с глухой стеной, закрывающей прежнюю акварельную жизнь, с порванными связями, на развалинах... Потом я просыпаюсь, отбрасываю неприятное и сознательно понимаю, что на развалины отдых в белом отеле у синего моря не тянет вовсе... многие не мечтают о таких развалинах. Я слышу шуршание поливных автоматов за окном, словно ощущаю легкую водяную пыль, орошающую свежий газон, чувствую аромат незнакомых цветов, и я начинаю нежиться в постели и приготовляюсь безмятежно улыбаться тому нежданному, кто пребывает рядом. Потом я открываю глаза, улыбаюсь, и день начинается.
Ритм задает окружающая природа. Я встаю, щебечу какие-то милые слова, и мы под ручку идем завтракать. Здоровая на вид Дашка свисает с лесенки на детской площадке, громко распевая "напитки - покрепче, слова - покороче", и мне кажется, что день будет хорош. За завтраком я режу булочки, очищаю горячие яички от скорлупок и пересказываю в лицах местные анекдоты и сплетни. У него такой скоротечный отдых, что его надо развлечь... Антоша весело хохочет и принимает из моих рук бутерброды. Светит солнышко, под ногами бегают кошки, а окрестные мочалки сверлят меня злыми глазами. Вчерашняя девка в недоразвитом топе быстро изучает Антона с головы до ног и еле удерживается от намерения окунуть меня в бадью с местной версией салата Оливье. Все так идиллично, что вызывает подозрения. Вера садится за два столика и пристально изучает наше поведение, по одному отправляя в рот отщипанные согласно правилам этикета кусочки хлеба. Я делаю вид, что не замечаю ее фиксирующей скрытой камеры. Антон ведет себя мило, но скучновато. То ли привык, что его развлекают, то ли специально приехал, чтобы развлекали... то ли он от природы такой. Впрочем, не страшно. Забавные мужики слишком часто бывают невыносимы.
После завтрака мы за ручку идем на пляж. Я намазываю его собственным кремом от загара (непримиримая даже к мизерным тратам на мужчин Вера обольет меня презрением), и мы заходим в воду. Он заходит спокойно, без крика, без обтирания различных частей тела и довольного уханья - вошел, выругал вполголоса острый камень, попавшийся под ногу, и поплыл.
Мы плывем на глубину, к буйкам, туда, где Вера читала мне стихи. От Антона стихов не дождаться, но никто и не требовал. Я укладываю его на спину, мы лежим, и я развлекаю его беседой, его тянет затеять возню, а я боюсь утонуть (вот так и тонут).
Потом вылезаем из моря, идем к бару и степенно потягиваем я - ром со льдом, а он сомнительный коньяк, купившись на название. Приходит очередь турецкого кофе. После кофе я рассказываю, какие начинки закатывает в блины турчанка со скалкой. Потом его тянет к бассейну побаловаться игрой "кто дальше плюнет" (в моем понимании спортивных развлечений). Леша с непроницаемым лицом, непонятно блестя глазами, иной раз чересчур бережно и мягко объясняет ему правила.
Обедаем вместе с Верой, которая пробует женское очарование, пытаясь укусить его то с одного бока, то с другого - не особенно стараясь, на всякий случай, вдруг выгорит. Но Антон в глухой обороне, и Вера корчит недовольные гримасы. После обеда идем в номер, выходим под вечер, дальше короткая экскурсия по лавкам (сперва я кисло опасаюсь, что придется выбирать подарки чужой жене, чужой теще, чужим сослуживцам и т.д., но он лишь хочет купить кальян).
Мы говорим, как близкие, но молчим, как чужие. Когда в разговоре случается пауза, во мне просыпается беспокойство сумасшествия. Я не понимаю, кто из двоих спятил: я или окружающий мир. Кто-то из двоих точно... Первый раз я ощутила разлившееся в воздухе безумие, когда случился первый путч, второй раз - когда бомбили Грозный, а потом чувство стало слабым, но хроническим. Неприятно, как звон в голове... Погружаясь в лакуны молчания, я не понимаю, что это за человек, что он делает рядом, о чем мы говорим, и боюсь, что пора просыпаться.
Поужинав, мы гуляем по пляжу, по пирсу, смеемся, я висну у него на шее, он, демонстрируя силу, отрывает меня от земли (с детства люблю, когда носят на ручках), таскает свой задастый груз, едва не проламывая доски, и мы опять смеемся. Не знаю, что ему приходит в голову - то ли мой визг, когда он спотыкается, ему по нраву, то ли коньяк противопоказан - но он довольно ковыляет туда, где кончается опора под ногами, и заявляет:
-- Сейчас в воду брошу.
-- Пусти! - ору я возмущенно и смеюсь. Не верю, что он разожмет руки, но надо поломаться для обоюдного удовольствия.
-- А вот брошу, - ржет он.
Кажется, ему в кайф, что он сильный, я слабая, и я в его руках.
-- Пусти! - я колочу его кулаками в грудь. - Ну пусти!
Терпеть не могу дурацких шуток. Добро бы на ногах стоял уверенно. Поскользнется еще, гад.
-- Вот не пущу! - хохочет он.
-- Пусти! Ну пожалуйста! - кричу я всерьез. Не люблю безмозглых атлетических демонстраций. Силу следует употреблять в мирных целях... Он становится на краешек.
-- Раз... два...
Не успеваю я испугаться, как падаю в пустоту спиной вниз, хлопаюсь в воду, мне захлестывает нос, и я в панике чуть не захлебываюсь. Кажется, я перестаю кричать, отфыркиваюсь и быстро гребу к берегу. Надеюсь, он не сообразит покидать в меня булыжниками? Их на пляже навалом, сами в руки просятся, чего не покидать...
-- Давай руку, - лениво говорит он сверху. - Давай же.
Я отплевываюсь от очень-очень соленой воды и плыву. Он идет по пирсу за мной.
-- Да ладно тебе, - говорит он снисходительно. - Что ты, шуток не понимаешь...
Пляжный турок наблюдает за нами недвижимо, но пристально. Слава богу, есть тот, кто не позволит меня утопить. Или позволит?.. Мало ли какие капризы у постояльцев - оплачено?..
На выходе я вязну в мокрой гальке, кое-как выбираюсь на берег, отпихиваю его и иду к отелю. Мне приходит в голову, что надо срочно сушить платье. Платье-то у меня одно... Сколько оно сохнет?... Что за кретины попадаются, хлебом их не корми, дай посамоутверждаться... Стеньки Разины фиговы... нас на бабу променял... Лучше бы выбрала какого-нибудь турка, у них хоть нету комплексов на мужской почве... На какой угодно, а на этой нету... Они по крайней мере знают, что женщина существует не для кидания в воду. Клянчил бы деньги... только и всего...
Антон настигает меня и обхватывает руками.
- Ладно, дурочка, что ты, кончай, - говорит он. Я отталкиваю его руки, но он взял целью воспользоваться силой в полной мере. Конечно, я не справлюсь... Я вспоминаю родную Москву, набираю воздуха в легкие и верещу так, что слышно, наверное, в Анталии. Если действует на бродячую собаку, почему не подействует на домашнего мужчину?
Для начала у меня самой закладывает уши. Кажется, что весь отель приподнимается над берегом, и неуверенно становится на место. Даже фонари качаются в листве от избытка дицебел. Завтра я, наверное, охрипну... Антон отлетает метра на два в сторону.
-- Да ты что! - орет он как раненый бык. - Дура! Истеричка!
Он уже не страшен. Бродячая собака и та побоялась вернуться... Публика в зоне прямой видимости оторопело смотрит на меня, как я гордо, в мокрых тапочках, обтекая и оставляя за собой мокрые следы, двигаюсь в отелю. Надеюсь, никого кондратий не обнял от крика... Надеюсь, меня не выкинут отсюда за нарушение аккустического равновесия... Мой папа не позволял спускать такие штуки... Кому угодно... хоть генеральному секретарю, хоть президенту, хоть черту лысому.
Мне холодно. За регистрационной стойкой протестующе вякают. Лучше бы помолчали... Или я прилюдно сниму платье, под которым ничего, и они скандала не оберутся... Не оборачиваясь, я шествую в номер. За стойкой не настаивают - Мустафы опасаются, не иначе. Вера для себя все правильно устроила - с ее предмета есть хоть толк, как бы она не вздыхала о наличности... В номере, закутавшись в полотенце, я бережно отжимаю платье. Может, постирать? Шелк не стирают мылом... Как бы не было разводов... На каких грядках растят идиотов?.. Неет, в другой раз - только Мустафа, или подобное... За бормотанием меня застает всезнающая Вера, которая влетает с возбужденным видом - то ли следила из-за кустов, то ли рассказал лазутчик.
-- Ты чего орешь? - выпаливает она испуганно.
-- Ничего, - отвечаю я злобно. - Хочу и ору. Настроение у меня такое - орать.
-- Господи, - говорит Вера и прижимает руку к сердцу. - Прям было впечатление, что тебя режут, ей-богу.
-- Режут тихо, - говорю я. - Будут резать, не услышишь.
С тумбочки раздается телефонный звонок. Я вздрагиваю.
-- Меня нет, - говорю я поспешно.
Вера улыбается загадочно и противно, и берет трубку.
-- Алло, - говорит она медовым голосом. - Да... нет. Нету. Ну точно нету... Клянусь... Да откуда?..
Я снова вздрагиваю.
-- Чего? - кричу я. - Это меня? Меня?
-- Успокойся, - говорит Вера. - Не тебя.
-- А кого? - спрашиваю я. - Кого нету?
-- Не кого, а что, - говорит Вера. - Лимона.
-- Чего? - спрашиваю я с уверенностью, что голова едет на сторону.
-- Ничего, - говорит Вера спокойно. - Бухает кто-то, коньяк жрут. Говорят: девчонки, у вас лимончик есть? Ну я говорю: нету...
-- А кто звонил? - спрашиваю я, подумав.
-- Я откуда знаю, - отвечает Вера.
Мы начинаем вместе смеяться, и потом уже хохочем. Убедившись, что я пришла в себя, Вера для успокоения нервов раскладывает карты. Наше парное кукареканье слышно на полотеля. Накукарекавшись, насмеявшись, я валюсь на кровать - и чувствую, что меня бьет дрожь. То ли от холода, то ли от усталости... то ли от общего нервного состояния.
-- Ох, я устаала... - протягиваю я, роняю карту, натягиваю на голову одеяло и закрываю глаза. Без перехода.
-- Еще бы, - глубокомысленно заявляет Вера, и я слышу, как она шелестит, собирая карты. - Есть от чего...
Хочется спросить, что под покровом столь внушительного тона она имеет в виду, но не ворочается язык, я устраиваюсь удобнее и засыпаю. Спрошу завтра. Время есть.
Последней мыслью пролетает - если простужусь, в Москве достану, гада... Поймаю голубя, накормлю слабительным, и буду по ночам к его машине выносить.... Он у меня будет круче Пушкина на Тверской... Или моль запускать в замочную скважину - на смерть коврам... Или выйду к его девкам на лестницу и со слезами на глазах скажу: "Антоша! Как же наш бедный малютка?"... Сладко улыбаясь, погружаюсь в сон.
-- Лучше убери в чемодан, - говорю я. - А то будешь как кобра, с белыми кругами.
-- Хорошо - соглашается он. - Ты мне поможешь?
-- Что? - не понимаю я.
-- Убрать их в чемодан.
Я рассматриваю очки. Стильно... просто и дорого.
-- Ты меня совсем не знаешь, - говорю я. - Как ты мне доверяешь такое дело?
-- Да, - говорит он. - Правда. Но я рискну. Пойдем?
-- Пойдем, - соглашаюсь я.
Мы вместе выходим с пляжа. Точнее, он идет, а я послушно, закутанная в рубашку, плетусь следом. У бара, спотыкаясь о покинутый стул, я тоскливо оглядываюсь, услышав на чьем-то мобильнике пронзительно запищавший Гимн Советского Союза. Пожалуй, я бы предварительно крепко напилась. Без бутылки происходящего не осмыслить... Хоть бы Андрей с Гариком по дороге не попались... С другой стороны, взрослые ж люди, хватит ума не устраивать сцен - может, муж ко мне приехал...
В холле он шарит глазами - плохо запомнил, куда идти, а я, пользуясь секундной паузой, достаю телефон и с силой давлю на кнопку.
-- Что ты делаешь? - спрашивает Антон.
-- Выключаю, - говорю я. - Зачем он мне теперь?
Он чуть мешкает, а потом берет меня за руку и ведет по коридору первого этажа.
Кажется, я спала. Просыпаюсь я от близкого, в коридоре, истошного детского крика вперемешку с ревом.
-- Nein! - вопит ребенок басом, как паровозная сирена. - Ne-e-ein!
Кого-то укладывать ведут. Наш Лютик тоже раньше так орал.
В ответ слышен строгий и сердитый немецкий голос. ...У вас продается славянский шкаф?... Шлоссер, вы проиграли... Я выбираюсь из размытых сонных лабиринтов. Что-то рядом хрюкает. Это откуда?... Ах да. Это Антон. Господи, откуда он взялся на мою голову... Что за цирковые трюки... Что мне теперь с ним делать?
Я сажусь в постели и смотрю на бледный в отраженном уличном свете потолок. Что мы имеем в сухом остатке? Рядом уютно похрюкивает чужой мужчина, решивший устроить легкое приключение - не пропадать же выходным. С морем, солнцем, литрами пива и мной - как банкой кильки к рыбному заказу из детских времен. Как ни суди, а чужой муж - всегда вещь, взятая напрокат. Сладко спит... устал с дороги. У него в мозгу замкнута дешевая схема, подсмотренная в фильме про лирические похождения терминатора. А мне что прикажете делать? Лежать и прислушиваться к его дорогому дыханию? Не хочу я лежать. Мне такая музыка скучновата... Я начинаю понимать Веру, требующую к основному Мустафе еще закуску. Меня тянет на все стороны света одновременно. Я осторожно вылезаю из-под одеяла, одеваюсь, открываю окно и вылезаю прямо в клумбу. Двери в отеле хлопают так, что если хочешь тишины, держись от них подальше... Хорошо я, наверное, выгляжу со стороны. Интенсивная личная жизнь омолаживает - но на поведенческом уровне. Ума не прибавляет, к сожалению... К старости мне светит превратиться в ту шаловливую бабушку в телевизоре - в мини-юбочке, озабоченную, к лицу ли очередная цацка... Больше всего я боюсь, чтобы какой-нибудь бюргер не схватил меня за шкирку, как злостного похитителя чужих плавок. Я проскальзываю под кустом, по неестественно орошенному газону, и на четвереньках выбираюсь на мощеную дорожку.
Жизнь кипит. Такое впечатление, что ночью бодрствует больше народу, чем днем. Ходят дамы, разодетые, как в санатории Минобороны. Бегают дети. Кто не может бегать - ковыляют. Однако не спят. Гремит дискотека где-то в подвале. Я захожу в парадное - как все нормальные люди - беру ключ от номера, где на моей оскверненной постели дрыхнет Леша, проникаю внутрь и расталкиваю этого здорового кабана. Леша от толчков тихонько стонет и потом испуганно приподнимает всколоченную голову.
-- А?..
-- Тссс, - шепчу я. - Одевайся.
Леша послушно одевается. Не иначе, в армии служил. Быстро, четко, и ни одного вопроса. Не успевает он застегнуть свои бриджи, как волочу его в коридор.
-- Что такое... - бормочет Леша, щурясь на яркий свет. - Ну что случилось?..
-- Сейчас увидишь, что случилось, - я, искательно оглядываясь, влеку его по коридору. Где бы найти такое место, чтобы прижать этого заменителя женской аэробики к стенке...
За коридором следует лифт, потом двор отеля... наконец, я запихиваю его в пляжный туалет. Глаза у Леши лезут на лоб.
-- Да подожди ты, сумасшедшая! - отбивает он. - Да не сюда!... Подожди...
Окончательно проснувшись, он сам толкает меня в какую-то конуру, набитую пляжными полотенцами.
Мы сидим вместе с Лешей на пирсе. Глубокая ночь, народу нет, никто не купается, и за спинами у опустевшего бара слоняются только сомнамбулы в глубоком градусе. Я беру из горсти мелкие камушки и по одному швыряю их в море. Жаль, я не захватила семечек. Зря мне их везли?
-- Не знаю, - говорит Леша. Он словно избегает ко мне прикасаться. - Не понимаю я вас...
-- Почему ты должен понимать, - говорю я. - Ты не профессиональный пониматель.
Мне хочется добавить, что у него совсем иная профессия, но я помалкиваю. Не мне судить, кто чем по жизни занят.
-- Что же делать, - говорю я. - С этим веком наш роман бессердечен и нечист. И с этим веком тоже...Думаю, я - не самое страшное, что ты видел.
-- Глаза не зашьешь... - выдыхает Леша задумчиво. - Шоры не наденешь... Не самое...
Он замолкает. Я тоже молчу. Мне лень говорить.
-- Только за наших девчонок обидно, - говорит он. - Ведут себя, словно с цепи сорвались. Что о наших женщинах турки думают, так это вообще...
-- Тебя интересует их мнение? - удивляюсь я.
-- А тебя? - говорит он. - Просто интересно, неужели тебе абсолютно плевать, что о тебе думают?
-- У всех этих женщин, Лешенька, - говорю я и бросаю камешек в воду. - Одна и та же история. Им некого уважать, и не о ком заботиться. И какие, собственно, люди запрещают нам ковырять в носу? Мнение продавцов цыганского золота меня не трогает. Пусть разберутся с собственными репутацией и совестью... К белым европейским братьям тоже относится... И что ты советуешь делать? Гормоны не обманешь, - я развожу руками, словно эти гормоны я ношу в кулаке. - Если они вырабатываются, то с ними как-то надо... Да вообще, почему я не могу располагать, как хочу, руками, ногами, всеми прочими частями тела... Допускаю, что подрывает устои общества, так от них уж давно ничего не осталось... Влюбляться, что ли? Допустим, влюбилась бы я в тебя... Ты не находишь, что это была бы катастрофа?
Я оборачиваюсь и даже в темноте вижу, как Леша заливается краской.
-- Это почему? - говорит он, насупясь. Себя мы все считаем достойными светлых чувств. Они серьезно думают, что тридцатилетняя тетка всякий раз, как хочется мужчину, должна обмирать, как школьница. Что они все недоразвитые... на каком-нибудь светоче казарменной педагогики воспитывались...
-- Да потому, - говорю я. - Когда-то одна женщина, выйдя замуж, записала в дневнике: если ты его полюбишь, то будешь несчастна... И влюбляться не стала. Она его убила в конце концов. Потому что в ряде случаев любить позорнее, чем не любить.
-- Хорошая перспектива, - говорит Леша мерзким голосом.
-- Я не про себя, - говорю я. - Я безобидна.
-- Да ничего, - он огорченно отмахивается. Я думаю, он сейчас уйдет, но он не уходит. - Я сам не люблю кого-то обижать... Вы что, вы девчонки...
Самое смешное, при этих словах я верю в свое детство, хотя он лет на пять моложе меня, и я свежим ветерком от его присутствия чувствую, что моложе.
Вода шуршит. Отели вдоль береговой линии медленно затихают. Одна яркая звезда опускается низко над водным горизонтом.
-- Мнение дорого, когда есть путеводная звезда, - говорю я, глядя в эту сторону. - Идешь за ней, и смотришь на нее, и ничего по сторонам не замечаешь... А у нас кругом одни командиры. Ты бы, Лешенька, дай волю, тоже бы стал командиром, не звездой путеводной.
-- Да куда мне, - отвечает Леша. - Боже сохрани.
Я смотрю на темную листву отеля. Хорошо, что мы сидим вдвоем, и все нас видят. Не станут Веру подозревать.
-- А с глубокой космической точки зрения, так мы все равны, - говорю я. - Ты сам когда-нибудь за все ответишь... Будешь какой-нибудь молекулой в параллельном мире, в черной дыре крутиться, с тебя и спросят: что ты, молекула, делала в отеле "Фрегат", в четыреста пятнадцатом номере, такого-то августа такого-то года?.. И сколько в тебе молекул есть, каждую к ответу призовут, и каждую пометят: неправильно себя вела...
Леша хмыкает и провожает глазами далекий морской огонек.
-- Не стоит, лишнее, - соглашается он. - Сколько сил потрачено... и спермы... черт знает на что... и на кого...
Он искоса проверяет, не приму ли я на свой счет. Я не обижаюсь. На меня потрачено немного. Я вдыхаю морской йод и предоставляю Леше самому с собой вести расчеты. Вчера над пирсом горела оранжевая точка... я замечаю, что звезда уехала в сторону мыса и висит над маяком. Куда это она... я вспоминаю, что земля у нас вертится. Вчера был другой час... а теперь сколько?... Ночь?...
-- Тебе, наверное, спать пора, - говорю я.
-- Ох, а я спал так хорошо, - он потягивается и лукаво улыбается. - Ты мне весь сон перебила... Теперь не засну...
-- Заснешь, - говорю я утешительно. Не стоило, не мне рассуждать о родах влюбленности. В его положении вообще трудно сохранять достоинство. Другой бы засветил по морде. Залетной бабочке философствовать легко - приехала и уехала, а ему хранить осадок от сказанных слов. Он и не жалуется... Кемаль, экскурсионный бог в миниатюре, вон изнылся на жизнь и всеобщую дороговизну. Мы заметили, что наших мужчин не устраивает работа, жена и любовница - порядок варьируется, но составные части неизменны - а турецких финансовые проблемы. Леша же молчит... За его молчанием и улыбкой, как за водной поверхностью, содержимое другой стихии. Убогое, наверное, содержимое - но все же.
-- Извини меня, - говорю я. - Я люблю иногда всякую чушь болтать. У меня невроз такой. Некоторые женщины наматывают волосы на палец, некоторые покачивают носком туфли, когда кладут ногу на ногу, а я болтаю всякую ерунду. Это вроде такой акынской песни. Ты не слушай.
Леша снисходительно покачивает ногой. Он ленив и плавен, как молодой тигр.
-- Да тетки всегда болтают, - сообщает он. - Они такие. Что ж им делать, как не плешь проедать. Язык-то почесать надо.
Он подмигивает снова. Я в ожидаемый ответ на кокетство вяло стучу его кулаком по ближайшему мускулу. Леша доволен. Отражение каких-то мыслей выплывает на его лице мечтательной улыбкой. Формулирует сам для себя приключившееся произошедшее. Представляет, как будет рассказывать. И сколько приврет. Кажется, реальность превосходит его хилую фантазию.
Меняется ветер, и меня бросает в дрожь.
-- Пошли, - говорю я.
Мы поднимаемся и медленно, как чужие, тащимся в отель. Думаю, сторонним соглядатаям не верится в близкие отношения наблюдаемых. Мне и самой так. Мы идем на достаточном расстоянии, словно чужие. Я смотрю в темноту, на блеклую вату облаков и белые прожилки в невидимых горах.
-- Интересно, - говорю я. - Здесь дожди бывают?
-- Бывают, - отвечает Леша. - Снег и тот бывает.
-- Не верится, - говорю я.
Леша флегматично пожимает плечами.
-- А у нас тебе в июле верится, - говорит он. - Что зимой минус двадцать?
-- То у нас, - говорю я глубокомысленно. - А то у них.
-- Без разницы, - отвечает Леша, шаркая пляжными тапками.
-- Просто я отдыхаю, - говорю я. - Вот мне и кажется вселенский рай. А ты работаешь. Вот и веришь во всякую гадость...
-- Я не верю, я знаю, - уточняет Леша со вздохом.
Мимо пролетают с квадратными глазами две великовозрастные кобылки лет по четырнадцать - в миниюбках и размалеванные, как боевой авангард туземцев. Одна гонится за другой, настигает, хватает со всей молодой силы за талию (я бы переломилась пополам), а настигнутая с хохотом орет:
-- А я Лешке пожалуюсь! Леша!.. Ууу!.. Дура, уйди!...
-- Кончай орать! - выговаривает Леша строго. - Люди спят.
И величаво, как караванный авангард, шествует дальше.
-- А когда идут? - спрашиваю я.
-- Чего? - говорит Леша.
-- Ну когда дожди? Когда сезон?
-- Ааа... В октябре приедь попробуй... Все побережье потонет. Или в ноябре...
-- Вот бы в это время приехать, - говорю я мечтательно. - Море, дождь, еда, выпивка, тепло и ни-ко-го...
Леша смотрит подозрительно. Не верит. Мое текущее поведение не подтверждает наличие идиллических мечтаний.
-- У тебя выпить нет? - спрашиваю я.
-- Не увлекайся, - заявляет Леша тоном моралиста. - Сопьешься.
Задрав голову, я изучаю отельную стену, отсчитывая пальцем окна от края фасада. Там Светкино окно... не горит ли? Нет, слава богу, темно... Я замечаю, что из кустов на меня пристально глядят злющие кроваво-пьяные глаза потасканной блондинки с телесами, которые вот-вот вывалятся из топика шириною в два пальца. Чувствуется, что мое присутствие рядом с Лешей ей не по нраву. Чувствуется, что от меня могут полететь перья. Чувствуется, если я не уберусь подобру-поздорову, они полетят и от Леши. Мне неуютно. Все-таки время ночное. Черт ее знает, что она делает на холодной родине, может, дальнобойщиков на трассе ловит... Станет она стесняться в какой-то паршивой загранице...
-- А мне, собственно, сюда, - говорю я и шагаю в сторону.
-- Куда ты? - говорит Леша удивленно.
-- Так мы простых путей не ищем... - отвечаю я и карабкаюсь в окно. - Нас трудностями не запугать... Мы еще дойдеоом до Ганга... - Бог бы дал не перепутать... Храпят за окном... Ничего не значит... Сейчас весь отель храпит...
Тихонько, не делая лишних движений, я забираюсь в номер. Номер чужой. Он в любом случае чужой... Надо было чем-то пометить, что ли... Храпит мужик, мордой в подушку. Не хочется отключаться без твердой уверенности, что сосед по койке как минимум знаком. Получишь утром сюрприз... Сажусь на кровать. Нерешительно трясу объект за теплое плечо.
-- Антоша, - говорю я осторожно. Вдруг это все-таки не Антоша...
-- А? - ошалело отвечает голос из подушки. - Что?
Кажется, Антоша. Не ошиблась. Снайпер я, да и только.
- Ты во сне разговаривал, - шепчу я и блаженно вытягиваюсь рядом. Я так устала! Как дрова возила... Выпить бы неплохо, но я все равно засыпаю как убитая.
Этой ночью мне снится мой первый мужчина.
Он не снился мне много лет, и думалось, что это навсегда. Почему он является опять - не знаю.
Сперва он в неизвестном помещении, в новом сером костюме, элегантный, как рояль, по обыкновению. На заднем плане семейным фоном маячат жена, дети, тесть и теща. Он мимолетом бросает слова - мне и кому-то еще... Потом я бегу за ним в темноту, через мостки и станции метро. Он обнимает меня и спрашивает "Неужели ты меня совсем не любишь?" Мне хочется выть и кричать "Я люблю тебя до безумия", но вместо этого я благоразумно отвечаю "Я не могу быть равнодушной... это против воли... но не любовь". Мы гуляем вдоль высоких домов, мы целуемся, и я мучительно кричу "Не надо, я хочу тебя..." Не помню, что он отвечает... Кажется, от законсервированной боли надцатиллетней давности я и просыпаюсь. Настроение - хуже некуда. То, что казалось с отвращением забытым, оказывается, живет подсознании и ноет, когда трогают... Нет, ребята, пора выходить из алкогольного транса. Черта с два он приносит забытье. Наоборот - извлекает на клеточном уровне самые мерзкие куски памяти. Неприятно обнаруживать, что в организме конвульсируют рефлекторные остатки того, что мозг давно перечеркнул и похоронил.
Я лежу в бессознательном пограничье и не могу понять: что я тут делаю, на чужом побережье, среди палящего солнца, банановых пальм в огородах, колючей выжженной травы на взгорьях, в чужой постели, с чужим человеком, с черным ощущением катастрофы, с глухой стеной, закрывающей прежнюю акварельную жизнь, с порванными связями, на развалинах... Потом я просыпаюсь, отбрасываю неприятное и сознательно понимаю, что на развалины отдых в белом отеле у синего моря не тянет вовсе... многие не мечтают о таких развалинах. Я слышу шуршание поливных автоматов за окном, словно ощущаю легкую водяную пыль, орошающую свежий газон, чувствую аромат незнакомых цветов, и я начинаю нежиться в постели и приготовляюсь безмятежно улыбаться тому нежданному, кто пребывает рядом. Потом я открываю глаза, улыбаюсь, и день начинается.
Ритм задает окружающая природа. Я встаю, щебечу какие-то милые слова, и мы под ручку идем завтракать. Здоровая на вид Дашка свисает с лесенки на детской площадке, громко распевая "напитки - покрепче, слова - покороче", и мне кажется, что день будет хорош. За завтраком я режу булочки, очищаю горячие яички от скорлупок и пересказываю в лицах местные анекдоты и сплетни. У него такой скоротечный отдых, что его надо развлечь... Антоша весело хохочет и принимает из моих рук бутерброды. Светит солнышко, под ногами бегают кошки, а окрестные мочалки сверлят меня злыми глазами. Вчерашняя девка в недоразвитом топе быстро изучает Антона с головы до ног и еле удерживается от намерения окунуть меня в бадью с местной версией салата Оливье. Все так идиллично, что вызывает подозрения. Вера садится за два столика и пристально изучает наше поведение, по одному отправляя в рот отщипанные согласно правилам этикета кусочки хлеба. Я делаю вид, что не замечаю ее фиксирующей скрытой камеры. Антон ведет себя мило, но скучновато. То ли привык, что его развлекают, то ли специально приехал, чтобы развлекали... то ли он от природы такой. Впрочем, не страшно. Забавные мужики слишком часто бывают невыносимы.
После завтрака мы за ручку идем на пляж. Я намазываю его собственным кремом от загара (непримиримая даже к мизерным тратам на мужчин Вера обольет меня презрением), и мы заходим в воду. Он заходит спокойно, без крика, без обтирания различных частей тела и довольного уханья - вошел, выругал вполголоса острый камень, попавшийся под ногу, и поплыл.
Мы плывем на глубину, к буйкам, туда, где Вера читала мне стихи. От Антона стихов не дождаться, но никто и не требовал. Я укладываю его на спину, мы лежим, и я развлекаю его беседой, его тянет затеять возню, а я боюсь утонуть (вот так и тонут).
Потом вылезаем из моря, идем к бару и степенно потягиваем я - ром со льдом, а он сомнительный коньяк, купившись на название. Приходит очередь турецкого кофе. После кофе я рассказываю, какие начинки закатывает в блины турчанка со скалкой. Потом его тянет к бассейну побаловаться игрой "кто дальше плюнет" (в моем понимании спортивных развлечений). Леша с непроницаемым лицом, непонятно блестя глазами, иной раз чересчур бережно и мягко объясняет ему правила.
Обедаем вместе с Верой, которая пробует женское очарование, пытаясь укусить его то с одного бока, то с другого - не особенно стараясь, на всякий случай, вдруг выгорит. Но Антон в глухой обороне, и Вера корчит недовольные гримасы. После обеда идем в номер, выходим под вечер, дальше короткая экскурсия по лавкам (сперва я кисло опасаюсь, что придется выбирать подарки чужой жене, чужой теще, чужим сослуживцам и т.д., но он лишь хочет купить кальян).
Мы говорим, как близкие, но молчим, как чужие. Когда в разговоре случается пауза, во мне просыпается беспокойство сумасшествия. Я не понимаю, кто из двоих спятил: я или окружающий мир. Кто-то из двоих точно... Первый раз я ощутила разлившееся в воздухе безумие, когда случился первый путч, второй раз - когда бомбили Грозный, а потом чувство стало слабым, но хроническим. Неприятно, как звон в голове... Погружаясь в лакуны молчания, я не понимаю, что это за человек, что он делает рядом, о чем мы говорим, и боюсь, что пора просыпаться.
Поужинав, мы гуляем по пляжу, по пирсу, смеемся, я висну у него на шее, он, демонстрируя силу, отрывает меня от земли (с детства люблю, когда носят на ручках), таскает свой задастый груз, едва не проламывая доски, и мы опять смеемся. Не знаю, что ему приходит в голову - то ли мой визг, когда он спотыкается, ему по нраву, то ли коньяк противопоказан - но он довольно ковыляет туда, где кончается опора под ногами, и заявляет:
-- Сейчас в воду брошу.
-- Пусти! - ору я возмущенно и смеюсь. Не верю, что он разожмет руки, но надо поломаться для обоюдного удовольствия.
-- А вот брошу, - ржет он.
Кажется, ему в кайф, что он сильный, я слабая, и я в его руках.
-- Пусти! - я колочу его кулаками в грудь. - Ну пусти!
Терпеть не могу дурацких шуток. Добро бы на ногах стоял уверенно. Поскользнется еще, гад.
-- Вот не пущу! - хохочет он.
-- Пусти! Ну пожалуйста! - кричу я всерьез. Не люблю безмозглых атлетических демонстраций. Силу следует употреблять в мирных целях... Он становится на краешек.
-- Раз... два...
Не успеваю я испугаться, как падаю в пустоту спиной вниз, хлопаюсь в воду, мне захлестывает нос, и я в панике чуть не захлебываюсь. Кажется, я перестаю кричать, отфыркиваюсь и быстро гребу к берегу. Надеюсь, он не сообразит покидать в меня булыжниками? Их на пляже навалом, сами в руки просятся, чего не покидать...
-- Давай руку, - лениво говорит он сверху. - Давай же.
Я отплевываюсь от очень-очень соленой воды и плыву. Он идет по пирсу за мной.
-- Да ладно тебе, - говорит он снисходительно. - Что ты, шуток не понимаешь...
Пляжный турок наблюдает за нами недвижимо, но пристально. Слава богу, есть тот, кто не позволит меня утопить. Или позволит?.. Мало ли какие капризы у постояльцев - оплачено?..
На выходе я вязну в мокрой гальке, кое-как выбираюсь на берег, отпихиваю его и иду к отелю. Мне приходит в голову, что надо срочно сушить платье. Платье-то у меня одно... Сколько оно сохнет?... Что за кретины попадаются, хлебом их не корми, дай посамоутверждаться... Стеньки Разины фиговы... нас на бабу променял... Лучше бы выбрала какого-нибудь турка, у них хоть нету комплексов на мужской почве... На какой угодно, а на этой нету... Они по крайней мере знают, что женщина существует не для кидания в воду. Клянчил бы деньги... только и всего...
Антон настигает меня и обхватывает руками.
- Ладно, дурочка, что ты, кончай, - говорит он. Я отталкиваю его руки, но он взял целью воспользоваться силой в полной мере. Конечно, я не справлюсь... Я вспоминаю родную Москву, набираю воздуха в легкие и верещу так, что слышно, наверное, в Анталии. Если действует на бродячую собаку, почему не подействует на домашнего мужчину?
Для начала у меня самой закладывает уши. Кажется, что весь отель приподнимается над берегом, и неуверенно становится на место. Даже фонари качаются в листве от избытка дицебел. Завтра я, наверное, охрипну... Антон отлетает метра на два в сторону.
-- Да ты что! - орет он как раненый бык. - Дура! Истеричка!
Он уже не страшен. Бродячая собака и та побоялась вернуться... Публика в зоне прямой видимости оторопело смотрит на меня, как я гордо, в мокрых тапочках, обтекая и оставляя за собой мокрые следы, двигаюсь в отелю. Надеюсь, никого кондратий не обнял от крика... Надеюсь, меня не выкинут отсюда за нарушение аккустического равновесия... Мой папа не позволял спускать такие штуки... Кому угодно... хоть генеральному секретарю, хоть президенту, хоть черту лысому.
Мне холодно. За регистрационной стойкой протестующе вякают. Лучше бы помолчали... Или я прилюдно сниму платье, под которым ничего, и они скандала не оберутся... Не оборачиваясь, я шествую в номер. За стойкой не настаивают - Мустафы опасаются, не иначе. Вера для себя все правильно устроила - с ее предмета есть хоть толк, как бы она не вздыхала о наличности... В номере, закутавшись в полотенце, я бережно отжимаю платье. Может, постирать? Шелк не стирают мылом... Как бы не было разводов... На каких грядках растят идиотов?.. Неет, в другой раз - только Мустафа, или подобное... За бормотанием меня застает всезнающая Вера, которая влетает с возбужденным видом - то ли следила из-за кустов, то ли рассказал лазутчик.
-- Ты чего орешь? - выпаливает она испуганно.
-- Ничего, - отвечаю я злобно. - Хочу и ору. Настроение у меня такое - орать.
-- Господи, - говорит Вера и прижимает руку к сердцу. - Прям было впечатление, что тебя режут, ей-богу.
-- Режут тихо, - говорю я. - Будут резать, не услышишь.
С тумбочки раздается телефонный звонок. Я вздрагиваю.
-- Меня нет, - говорю я поспешно.
Вера улыбается загадочно и противно, и берет трубку.
-- Алло, - говорит она медовым голосом. - Да... нет. Нету. Ну точно нету... Клянусь... Да откуда?..
Я снова вздрагиваю.
-- Чего? - кричу я. - Это меня? Меня?
-- Успокойся, - говорит Вера. - Не тебя.
-- А кого? - спрашиваю я. - Кого нету?
-- Не кого, а что, - говорит Вера. - Лимона.
-- Чего? - спрашиваю я с уверенностью, что голова едет на сторону.
-- Ничего, - говорит Вера спокойно. - Бухает кто-то, коньяк жрут. Говорят: девчонки, у вас лимончик есть? Ну я говорю: нету...
-- А кто звонил? - спрашиваю я, подумав.
-- Я откуда знаю, - отвечает Вера.
Мы начинаем вместе смеяться, и потом уже хохочем. Убедившись, что я пришла в себя, Вера для успокоения нервов раскладывает карты. Наше парное кукареканье слышно на полотеля. Накукарекавшись, насмеявшись, я валюсь на кровать - и чувствую, что меня бьет дрожь. То ли от холода, то ли от усталости... то ли от общего нервного состояния.
-- Ох, я устаала... - протягиваю я, роняю карту, натягиваю на голову одеяло и закрываю глаза. Без перехода.
-- Еще бы, - глубокомысленно заявляет Вера, и я слышу, как она шелестит, собирая карты. - Есть от чего...
Хочется спросить, что под покровом столь внушительного тона она имеет в виду, но не ворочается язык, я устраиваюсь удобнее и засыпаю. Спрошу завтра. Время есть.
Последней мыслью пролетает - если простужусь, в Москве достану, гада... Поймаю голубя, накормлю слабительным, и буду по ночам к его машине выносить.... Он у меня будет круче Пушкина на Тверской... Или моль запускать в замочную скважину - на смерть коврам... Или выйду к его девкам на лестницу и со слезами на глазах скажу: "Антоша! Как же наш бедный малютка?"... Сладко улыбаясь, погружаюсь в сон.