Я начинаю пугаться наэлектризованного голоса. Зреют неприятности. Мне уже досадно за Веру - сбежать и оставить подругу все мастера... Что такое стряслось? Может, у меня дом взорвали? Или утопили в процессе непланового наводнения?
-- Евгений, вы это... - бормочу я. - Вы скажите, что случилось... Что за спешка, собственно...
-- Ох... Нина Сергеевна... - выдавливает страдалец поручения. - Давайте остановимся, Нина Сергеевна.
Я послушно останавливаюсь. По носку проезжает сумка на колесах, волокомая не пожелавшей синхронно со мной остановиться теткой сзади. Меня передергивает. Мне холодно. Я не пойму, отчего - от температуры, от мерзкого московского неба, или от непонятных присказок неизвестного Евгения.
-- Вы... Нина Сергеевна... - бормочет он. - Я даже не знаю, как сказать... Георгий Александрович велел сказать... ох... в общем... уже похороны были...
Меня сжимает ледяной холод, схватывает все тело: виски, горло, грудь... кажется, темнеет в глазах, и куда-то исчезают и Новотель, и эстакада аэропорта, и переваливающаяся через лежачего полицейского серая Киа. Внутри безумно колотится: это за отдых, не стоило ехать, не надо, не надо... Кажется, у меня падает сумка, потому что Евгений испуганно ловит что-то под локтем.
-- Что... - выдавливаю я. - Кого...
-- Александра Викторовича, - произносит Евгений убито и свободной рукой шарит по карманам - валидол у него там, что ли...
Меня как хватает, так и отпускает. Кто ж такой Александр Викторович... Или Евгений меня с кем-то спутал... или я не я... нет же. Вспомнила. Это Саша. Мой Саша. То есть не совсем мой. И совсем не мой. Но Саша.
-- Даааа? - говорю я с искренним удивлением. Мне неприятно. Мне очень неприятно. Я почти сержусь, что меня встречают невеселыми новостями. Но отпускает облегченно, и ничего не поделаешь.
-- Сейчас... сейчас... - Евгений, дергая внутренний карман, суетливо вынимает облатку. - Вот... у меня, знаете... теща в аптеке...она советует.
Я тупо смотрю, что он мне сует. Действительно валидол. А я привыкла, что он в металлических трубочках. У меня дома такой - со времен Советской власти, от бабушки доставшийся в наследство...
-- Надо же, - говорю я задумчиво. - Я не знала, что упаковку поменяли...
Евгений не скрывает опасения, не тронулась ли я умом от большого горя. С места не сходя... Я и сама, отправляя в рот таблетку, задаю себе такой вопрос. Нет. Новотель на месте, эстакада на месте, красный автобус, помнящий иностранных гостей двадцать шестого съезда КПСС, поехал, гудя, фыркая и кренясь на один бок. В теле тоже никакого стеснения.
-- Аааа... - я открываю было рот, но, подумав, закрываю. Не тянет на расспросы. Неприятные подробности не уйдут... В мозгу свербит досада: почему, стоит на секунду отвернуться, обязательно гадость происходит? Почему Вера расслабляется, как угодно, получая в финале встречу с любящим супругом, а меня за каждым углом стерегут кирпичи на темечко... Перед глазами из картинок вероятного грядущего складывается мультфильм: все мне будут рассказывать, как я виновата, что отключила мобильник, что я не думаю о близких, что у меня нет чувства долга... Иронический голос параллельно комментирует: правильно сделала, что отключила. Слушала бы выраженные в категорической форме требования лететь, все бросив, на откидном кресле с телеграммой в зубах... и зачем?.. Евгений, огибая машины и людей, и помахивая пиджачными полами, на ходу достает телефон и зажимает плечом. Я слышу, как он докладывает:
-- Да, Георгий Александрович. Да-да, в порядке... сейчас к машине идем... понял... хорошо... - он останавливается и сует мне трубку в ухо.
-- Здравствуйте, - говорю я вяло.
-- Ниночка, - повелительно говорит невидимый Георгий Александрович. - Тебя сейчас Женя домой отвезет. Отдыхай. А я к тебе завтра приеду. Слышишь меня?
-- Ага, - говорю я.
Женя трепещет испуганными крылышками, выключает связь и убирает трубку. Наконец возникает его машина. Пока он откидывает багажник, я рассматриваю, что за мираж передо мной, и сколько он тянет в иностранной валюте. Не оценив, не знаешь, как с человеком разговаривать... Значок какой-то на капоте... Колеса большие... Не разбираюсь я, мадам, в этих японских тачках...
Я сажусь на заднее сидение. Мне хочется держать дистанцию от спутника. Пока стоим у шлагбаума, в толчее автобусов и легковушек, мне приходит в голову: что за гадости у альбиноса в рюкзачке, и от кого он их доставил? Не сомневаюсь, там тоже не вестник радости стенку подпирает...
Провожая глазами промозглые поля под серым небом, я объясняю в меру штурманских способностей дорогу, но всезнающий водитель помощь отвергает. И бог с ним... Я замолкаю. Пытаюсь представить Сашино лицо, но вспоминаются нелюбимые им очки в тоненькой оправе, на крайний случай мелких буковок... общее впечатление от добродушного самодовольства советов по занудливым поводам... мешковатые движения фигуры, точно ватой набитой... Жалость-то какая... И что горевать некому, что вынужденно ловят полупостороннюю плакальщицу и целенаправленно везут убиваться - тоже жалость... Может, меня разыгрывают?.. Машина, не тормозя, врывается в пробку у кольцевой и, бесцеремонно лавируя между рядами, поднимается на мост, а я, глядя на журавлиные очертания портовых кранов, вспоминаю неотвратимо надвигающийся любимый дом. Сейчас цепные шавки в отставке, замученные суровой жизнью, обсудят, в какой машине я приехала и с кем, а в холле будет висеть объявление, грозящее тюрьмой за порчу воздуха в лифте, а на лестничной клетке особо бдительный выглянет посмотреть, что нарушаем... Меня передергивает. Здравствуй, родина, приехали... Изобрели бы способ попадать в квартиру - минуя подъезд. Через окно... на вертолете, к примеру. Услугу бы на части рвали, домов в Москве много... А входную дверь заложить кирпичами... Я откидываюсь и, забыв про долг упиваться несчастьем, мечтаю. Что если снять квартиру месяца на два, а к себе пустить кавказцев. Немного. Человек десять. Или вьетнамцев... Моему бедному жилищу все равно хуже не сделают... Я так увлекаюсь свежими идеями, что Евгению приходится напоминать о приезде.
-- А? - говорю я, оглядываясь. Мы стоим у дома. Евгений моргает жалобными глазами, полными сочувствия. Думает, я с головой ушла в горе.
-- Да, - говорю я, спохватившись. - Идем.
Внутри неприятно колотится. Необходимо выпрямить спину, сделать угрожающую стойку и идти с видом гордым и презрительным. Имитировать хозяина положения, а прочих уничтожать морально. Чтобы отдавали отчет, на нападение ответят ассиметрично, со значительным перевесом... Интересно, только у нас слабого рвут на части от безделья, или в других концах глобуса то же самое?..
У двери я мешкаю, ища ключи, но Евгений нажимает звонок. Я хочу потребовать объяснений, кого это запустили в квартиру, но дверь с виноватым видом открывает Ленка. Правильно. У мамы есть запасной комплект...
-- Ой, уже... - тянет Ленка. - Проходи...
Она тоже прячет глаза. Видно, что не знает, как разговаривать.
-- У тебя еды вообще нету... - говорит она. - Я не нашла... Я макароны сварила...
Я бросаю сумку на галошницу. Вот я и дома. Отвыкшему глазу квартира кажется страшней обычного. Боже, где я живу. Страсть. Пол ободран, грязен, щели в палец толщиной... мерзкого вида обои засалены... на маслянокрасочное покрытие дверей страшно глядеть... стены кривые... потолок кривой... карниз ужасен... радиатор батареи облуплен... бррр. И Ленка, присланная для усугубления беспорядка, внешним видом не контрастирует... От нее в плане уборки толку, как от Лютика. Макароны я умею сама варить... Хотя как ни мой, дворцовый паркет не намоешь...
-- Откуда у меня еда, - говорю я. - Я не держу...
-- Устала? - спрашивает Ленка. Что говорить, когда говорить нечего... Ленка, в отличие от блистательного мужа, не умеет толковать о пустом месте.
-- Конечно, устала, - говорю я.
Евгений откланивается и, окрыленный, с видимой радостью от окончания миссии, исчезает. Ленка смотрит с завистью на хлопнувшую дверь. Ей тоже хочется на все четыре стороны. Но в семье она вечный подневольный страдалец. Скомандовали: надо, у сестры несчастье, надо чуткость проявить... Проявлять чуткость ей сильно поперек, и она не знает, как - но раз сказали...
-- Ты похудела, - говорит она робко.
-- Странно, - отвечаю я. - Я пирожные ела тарелками.
Ленка оживляется. Видно, что ей завидно. Она бы с удовольствием ела пирожные тарелками. Она не может себе такого позволить, имея двоих детей и духовно развитого мужа, но тема ей близка и интересна. Мне становится стыдно: хромого по ноге... Нашла чем хвастаться... Ленка открывает рот, чтобы спросить про пирожные, но вспоминает сестрино несчастье и молча тоскливо вздыхает.
-- Я в шкафу посмотрела, - говорит она. - Хотела что-нибудь черное приготовить. Ничего не нашла...
-- Вот еще, зачем мне черное, - говорю я.
-- Ну траур, - говорит Ленка непонимающе.
С ума сошла, право слово. Я не носила траур даже по бабушке. По вырастившей меня бабушке! Заметим в скобках, нечего было... И не носят траур по работодателю, не принято.
-- Какой траур, - говорю я раздраженно. - И не надо лазить в мой шкаф. Мало ли какие я скелеты прячу. Я, по-моему, в ничьи шкафы не лазаю.
Ленка смотрит покорными глазами и молчит. Не то, чтобы я угнетала ее в детстве, но она рефлекторно помнит, что я старше и умнее, и не возражает.
-- Ладно, - говорит она, пожав плечами.
Во избежание споров на тему, она удаляется в кухню. Разогревать макароны. Нашла работу... Пока я расстегиваю молнию, звонит телефон. Я вздрагиваю. Не могут оставить в покое... Сегодня объявлена погоня на меня... Будут говорить неприятности, или мама, или Георгий Александрович, или кто-нибудь сторонний... Не будь Ленки, не взяла бы трубку. Не желает разговаривать человек, охваченный горем... Ленка только лишний свидетель неохваченности... Брезгливо, как дохлую лягушку, я поднимаю трубку. Слава богу, это Вера. Я уже рада Вере. Я просто неожиданно счастлива, что она позвонила.
-- Нинка! - весело кричит Вера с другого конца провода. - Ты дома? Все в порядке? А то сдали на руки непонятно кому! Я беспокоюсь... Кто это был? Твой новый поклонник?
-- Какой поклонник, - говорю я вяло. - Порученец...
-- Порученец? Чей? А что случилось?
-- Даа... - тяну я в трубку. - Тут, пока мы отдыхали, Саша умер...
-- Ой, господи! - ахает Вера с искренним ужасом, и так же непосредственно спрашивает: - А это кто?
-- Ну это... - говорю я неохотно... - Массажист мой...
Ляпнув, я спохватываюсь, что рядом Ленка с длинными ушами. Ленке, замордованной стереотипами семейной жизни, слишком долго объяснять, что к чему...
-- Я сейчас приду! - говорит Вера решительно. - Бедняжка моя!...
-- Да отдыхай... - возражаю я, но она повесила трубку.
Я бы с удовольствием помылась. Потом бы выстирала полотенце... и купальник. Не улыбается устраивать траурный прием. Я медленно волочу ноги на кухню. Так и есть. Ленка разогревает макароны на сковородке. В масле. Остервенело отдирая деревянной лопаточкой от дна. Она высушит их до состояния проволоки. Брр.
-- Сейчас Вера придет, - сообщаю я.
-- Зачем? - осторожно спрашивает Ленка, боясь сказать бестактность. - Вы не с ней разве ездили?
-- С ней, - говорю я. - Она еще сочувствие не выражала. Вот выразит.
-- Я... пойду тогда? - с надеждой спрашивает Ленка. В ее глазах помимо радости облегчения - теплая симпатия сообщника по черствой натуре и холодному сердцу.
-- Угу... - соглашаюсь я. - Оставь... - когда Ленка кладет масляную лопаточку - прямо на кухонный стол, который предстоит оттирать без ее участия - я решаюсь и задаю прямой вопрос: - А что с ним случилось?
Ленка поднимает испуганные глаза.
-- Он утонул, - сообщает она полушепотом.
Я непонимающе трясу головой. Я остаточно пьяная, или мне все мерещится? Ребята! Я мокла в воде по два часа подряд, я. Почему дистанционно утонул, хоть и косвенно со мной связанный, другой? Я что-то не улавливаю... потеряла ключ к алгоритму в обломках разрозненной информации. Пока я соображаю замедленно, Ленка застегивает туфельки и упархивает со скоростью матери семейства, стряхнувшей груз забот. Пробудившись от гудения лифта, я запоздало вспоминаю, что не успела спросить, как дела. Как ребята, как мама... Как драчливый Лютик, кому во дворе он дал ногой в ухо... как слюнявый Митроша, сколько зубов прорезалось... Вспоминая Митрошины кудряшки и влажные бессмысленные глазки, я завидую. Нормальная мать, отправилась к детям... А мне бы к Дашке. Как она там? Плещется сейчас Дашка, обхватив надувную подушку, или прыгает под музыку, раскидывая в сторону неуклюжие конечности... Я трясу головой, разбрасывая бредовые мысли, как зеленых чертиков. О ком ты думаешь? Саша - вот твоя потеря...Может, меня в Белые Столбы пора, как Анечку из второго корпуса?.. Вроде осень далеко... Надо выпить... макароны она сварила, а принести не догадалась... Пусть появится Вера, я хочу. Только Верино устойчивое равновесие способно упорядочить некрепкие мозги... а вдруг Вера не придет?.. Сыру наверняка нет... или хоть баночки лосося... Ленкина фирменная проволока в чистом виде несъедобна... а может, в тумбочке?.. Перейти бы на питание от электросети... чтобы есть не хотелось... столько денег уходит... а есть у меня деньги?..
Наконец, приход Веры пресекает мои бесцельные метания по квартире, а ее бурные сочувствия приводят меня в относительную норму. Она не скрывает, что сочувствия формальны, как некий ритуал, но так мне даже проще. Правильно, что раньше рыдателей нанимали со стороны. Предки знали толк в самосохранении... Будешь сам надрываться над собственным горем - сердце надсадишь, а пока за тебя убиваются, можно в относительном спокойствии перегруппировывать личностные связи и заштопывать образовавшуюся от выпадения близкого человека брешь... Еще немного - и мы расслабимся, вместе порыдаем, потом чего-нибудь выпьем, будем орать песни, наоравшись, заснем... У нее правильная реакция, у Веры. Мне бы такую...
Звонит телефон. Непроизвольно голова уходит в плечи, и Вера это замечает.
-- Я подойду, - говорит она и берет трубку.
-- Да? - я с тревогой слушаю ее мелодичный голос. Кто бы мог быть еще? - Да, Анна Тимофеевна? Да?.. - она вопросительно смотрит на меня, но я уже тянусь обеими руками к трубке. Наконец-то. Мама все объяснит. Мама поможет понять, что случилось...
-- Алло! - говорю я радостно. Не надо было...
В трубке слышна громкая пауза повышенной плотности, словно все сто человек из большого симфонического оркестра разом оборвали оглушающее патетическое fortissimo. Кровь панически ударяет в виски. Что такое? Что случилось? Это я виновата?
-- Тебе не стыдно? - сухо произносит мамин голос.
-- Ааа... - выдавливаю я, как из тюбика, упавшим голосом. - А... что?..
-- Что? - спрашивает мама удивленно и холодно. - Ты, наверное, так отдохнула, что забыла все на свете. Видимо, было отчего головке съехать, бурно проводила время... Может, тебе напомнить, что умер близкий тебе человек? Ты по привычке собираешься петь и порхать? Так сделай милость, не позорь хоть нас перед людьми... Я найду тебе черное платье или какой-нибудь черный комплект, если у тебя так уж ничего нет. Нельзя не соображать до такой степени, ты совсем совесть потеряла, милочка моя. Я, конечно, стараюсь не вмешиваться в твою жизнь, но нельзя до такой потери стыда доходить. Это, в конце концов, и нас касается. Как я буду смотреть в глаза Георгию Александровичу?
-- Ааа... - выходит у меня. Этот звук существует отдельной смысловой единицей. Наверное, я так говорила, когда не знала слов...
-- Ты меня просто убиваешь, - говорит моя мама строго и энергично. - Просто убиваешь.
И кладет трубку. Она умеет эффектно поставить точку и закончить разговор.
Кажется, у меня темнеет в глазах. Я и сама чувствую себя темной и сморщенной, как мулат под палящим бразильским солнцем.
-- В чем дело? - спрашивает Вера испуганно. - Нинка, в чем дело? Алло! - она прикладывает к уху трубку и озабоченно выслушивает гудки. - Что она тебе сказала?
Я трясу головой.
-- Н-ничего, - говорю я с трудом. Вера пугается сильнее.
-- Нинк, ты успокойся! Слышишь? - она трясет меня за плечо и пытается поймать мой взгляд, которого нет. - Нинка! Что такое? Сейчас я валерьянки... - она, скользя вокруг косяка, бежит на кухню и возвращается, торжествующе сжимая пустой пузырек из-под валокордина, который прошлый раз забыли выкинуть.
Я молча машу рукой и ничего не говорю. У меня комок в горле, величиной с биллиардный шар, который застрял намертво и не дает вздохнуть.
-- О господи! - говорит Вера озадаченно. - Нинк! Ты подожди. Я сейчас... я сейчас принесу. Ты подожди меня. Слышишь? Я сейчас!
Ее платье вихрем проносится мимо. Дверь хлопает. Я облизываю противное горлышко валокординового пузырька. Воздух добирается до легких. В мозгу калейдоскопом проносятся картинки моих преступлений. Я ведьма, я последняя тварь... В глазах еще темно. Им стыдно за меня... Зачем я заблуждаюсь, что не ошибка природы... Порядочных, настоящих людей не обманешь... Неправилен каждый мой шаг, за тридцать лет не было правильных, ни одного... уверена, там, где мы с Ленкой стоим, черно-белые, у песочницы, я тоже неправильно ступаю. Меня стыдятся... Я их освобожу. Женская обязанность - тянуть упряжку или уходить... Хорошо, я знаю, что мне делать... я не догадалась тогда, что это подсказка... и совсем не больно... может, бабушка будет... и папа... нет, все вранье... Наверное, меня быстро хватятся. Раньше бы год не заметили, а сейчас я требуюсь для обряда... вот та же Вера, найдя закрытую дверь, поймет, что лучше взломать. Не радует мумифицироваться месяцами в одиночестве... прочь, прочь... не думать. Я иду, пошатываясь, на кухню, ощупью беру знакомую бабушкину облатку нитроглицерина, что-то выковыриваю на ладонь, закидываю в рот и глотаю, судорожно повторяя: не думать, не думать, не думать...
По-моему, проходит сто лет. Голова скована. Темно. Какой-то звук, невнятный, но спокойный. Не помню, что было раньше... Где я? Мне что-то снилось. Летали, широко взмывая крыльями, как чайки, белесые чудовища с пронзительными криками: "Девушка, ну несерьезно!.. А кто будет подписывать?.. Где родственники?.. Вообще в психиатрическую отправлю, вы чем занимаетесь... Родственников зовите!.." Вера, толстой бурой утицей, в бархатных зарослях мать-и-мачери, спокойно чистит перья, пощипывая клювом под крылом. Снилось, что больно... Снился резкий запах химикатов... И сейчас кто-то надо мной летает... Я приоткрываю глаза... Птица с меловыми крыльями висит в темноте... это не птица. Это отсвет на потолке. Вечерний отсвет. На знакомом кривом потолке. Я жива? Я не чувствую тела... кажется, у меня одна голова... Звук... что-то знакомое...Бубнят... Прогноз погоды?...
В голове разливается спокойствие. Если рядом телевизор, значит, все в порядке. На кухне... точно. Еще позывные "Маяка", и можно возвращаться в детство. Зря они поменяли мелодию, оставили бы Манчестер с Ливерпулем... Никаких мыслей нет. Я лежу с закрытыми глазами. Сознание плавает в чем-то мягком и приятном... немного подташнивает. Вроде реклама пошла... Кто на кухне? Может, бабушка?.. Она любила смотреть телевизор на кухне... и пахло блинами... Далекий теплый голос журчит по камешкам, как ручеек... приятно, что мужик... их девочки носят скверные костюмы и стоят перед камерой, как солдаты на присяге...
Мой звонок раздается так далеко, что я против обыкновения не пугаюсь. Действия вокруг двери меня не касаются. Бабушка пойдет открывать, а я, обняв мишку, повернусь на другой бок и помечтаю, прежде чем заснуть... Мне удивительно и досадно, что не бабушкина тяжелая крестьянская походка слышна за темными границами комнаты. Фантазийные неровные шаги. Верина поступь, смазанная разваленными тапками сорок четвертого размера.
Возня у двери неслышна, как дыхание. Скорее угадывается. Там жесты, мимика, обрывки невнятных фраз доходят до моей подушки тихим шорохом листьев. Мне видится, как опадают клены в парке, а утки топают на ходулях по замерзшему ледяному зеркалу.
-- Ну что? - доносится далекий мамин голос. - Как сейчас?
Мама? Не понимаю, почему здесь мама...
-- Спит, по-моему, - это Верин.
Рисунок звука ломается. Прогноз закончен... Битое музыкальное стекло и победные фанфары какой-то рекламы, голоса, возвещающие торжество обретения вселенской гармонии, воплощенной в запечатанной упаковке. Сейчас грянет колокольный набат новостей, от которого тянет спрятаться поукромнее...
Оба живых голоса негромки, приглушены. Боятся нарушить сон. Чей бы?.. Ненароком приходит в голову, что мой. Надо же... Темнота насыщается присутствием, и кто-то заглядывает в комнату. Возникает дыхание. По запаху, по неслышимым движениям, по ритму вдохов я чувствую маму. Она оказывается близко, и меня неподвижно сковывает ее наклон над кроватью. Я каменею. Я словно охотничья приманка в мире нормальных. Манок на маму...
На щеках что-то горячее. Слезы. Они текут по лицу и сползают, капая, на подушку. Я не открываю глаз. Статуя плачет... Мама стоит полминуты, воздух неопределенно двигается, и комната пустеет. Тепло и жизнь смещаются на кухню, параллельно с дикторским бормотанием оттуда слышится уютная возня шагов, посуды, скрипа табуретки.
-- Да, - говорит моя мама. - Спасибо...
Словно из дальнего укрытия я рисую мысленно, что происходит на кухне. Кажется, многие километры и бури до клеенчатого стола под лампой. Столько километров, что не верится в реальность происходящего за пару шагов.
-- Спит? - спрашивает Вера.
То ли мама не отвечает, то ли в ушах бананы. Что они делают? Может, пьют чай?.. У меня чаю-то нет... только Ленкины колючепроволочные макароны в роли шефской сестринской помощи. Чем она детей кормит... Нет, детей она любит... не любит меня, а дети есть дети.
-- Ваши ключи там, на полочке, - говорит Вера негромко.
-- Да... - моя мама молчит. Кажется, она курит. В ноздри забирается ладанный запах ароматных сигарет. Странное обоюдное безмолвие, словно они что-то замышляют в тайне от меня. Мелкий костяной стук... - У тебя есть дети?
-- Нет, - равнодушно отвечает Вера попутно с неведомым занятием.
-- Безголовые бабы... - произносит мама сердито и вздыхает. - Меня всегда мучил вопрос: как думаешь, не могли ребенка подменить в роддоме?
Она говорит деловито, отчасти обеспокоенно, словно по ходу большого и трудного пути возникло промежуточное затруднение, и она, прежде чем продолжить, обращается в горсправку и желает получить внятный ответ.
-- Не знаю, - вяло отвечает Вера. - У нас все могут.
-- Не моя, - произносит мама горько и после паузы тихо подтверждает. - Не моя...
В родных неизменных интонациями далеким эхом отзываются отголоски такой странной грозы, что меня крупно передергивает.
Скрежещет, двигаясь по полу, табуретка.
- Сама-то ложись... - устало произносит мама.
-- Угу, - отвечает Вера. Она словно не понимает, что ей говорят.
Неслышное движение смещается в область входной двери. Щелкает замок. Я открываю глаза. В окне, в темном пустом небе, тревожно качается провод телевизионной антенны. Даже паршивой вороны нету... И, если высохнут глаза, я не увижу ни звезды. В краю жестоких прячутся даже астральные обитатели.
В мое зачарованное пространство бестрепетно вторгается Вера. Подходит и садится, наваливаясь на бедро. Не сомневается, что я не сплю. Она нашаривает мою кисть, сжимает в прохладных пальцах - оказывается, помимо дурной головы, у меня еще есть конечности и разные части тела - и молча сидит рядом. Я, прижимая ее руку к губам, плачу.
-- Я мерзость. Я тебя измучила... - шепчу я. - Иди домой. Иди, пожалуйста...
Меня сотрясает внезапная мысль, что могло не быть черной бьющейся антенны, близкого света на кухне, масляного сковородочного шипения и Вериных пальцев... могла бы очухаться молекулой... или не очухаться... понимаю, что сейчас момент отпускать Веру, но страшно одиночества и самой себя - себя всего больше.
-- У тебя муж... - говорю я деревянным языком. - Иди, пожалуйста... все будет нормально, обещаю...
Я закрываю глаза... Я в полусне... Оголенным спинным мозгом я слышу Верино семейственное мурчание в телефонную трубку... в провалах возникает невидимый законный супруг с готовым альбомом решений всех житейских проблем... голос исчезает, и я остаюсь одна.
В тихой квартире, высоко, посреди десятимиллионного города, на мне пересекаются линии одиночества. Сконцентрироваться... Поворачиваюсь на бок. Получается. Даже не тошнит... Голову постепенно отмораживает... Похоже на работу того медумелеца, который как-то аналогично обезболил мне зуб... полголовы не взаимодействовало с окружающим миром, и губы не двигались. Боли, надо отдать должное, тоже не было... Я аккуратно кладу ухо на подушку. Самое время подумать. Все равно двигательные возможности ограничены.... Было нечто важное.. ах да. Меня хотят обмануть. Начинаются цирковые номера с переодеванием в горестный траур и взываниям к совести. Не поддаваться... Это игра в одни ворота... Меня будут гнуть и рассказывать, как я всем должна по гроб жизни... Злее, Нина. До гроба я чуть вправду не добралась - значит, никому не должна. И если кому-то, то больше себе. Ничего... справлюсь. Независимо от личины - неверной жены, распутной любовницы, подкидыша, подмененного в роддоме... за их капустными одежками кроется самый нуждающийся, и никто не убедит меня в обратном.
Мысли стремительно взмывают вдоль строя наполеоновских планов. Я приведу в порядок квартиру... Я заработаю денег, вылижу ее до квадратного сантиметра, наконец полюблю, и бабушке будет спокойнее... Я принесу сюда лично рожденного ребенка... я теперь знаю, что смогу обожать свою частичку до беспамятства. Он будет чей-нибудь и мой, без вопросов и сомнений. Заглядывая на цыпочках вперед, я любопытствую, на какого мужчину он будет похож... Не поддаваться. Это главное.
В порыве надежд я чувствую, что надо встать. Осторожно сползаю с кровати, сидя на полу, берусь за край обоев и с приложением оставшихся сил дергаю за обтрепанный край. Широкая полоса в облаке сыплющейся пыли с треском отделяется от стены без особого труда.
Я роняю обойный клок и заползаю обратно на кровать. На сегодня хватит. Я продолжу завтра. А пока спать... спать... спать...
-- Евгений, вы это... - бормочу я. - Вы скажите, что случилось... Что за спешка, собственно...
-- Ох... Нина Сергеевна... - выдавливает страдалец поручения. - Давайте остановимся, Нина Сергеевна.
Я послушно останавливаюсь. По носку проезжает сумка на колесах, волокомая не пожелавшей синхронно со мной остановиться теткой сзади. Меня передергивает. Мне холодно. Я не пойму, отчего - от температуры, от мерзкого московского неба, или от непонятных присказок неизвестного Евгения.
-- Вы... Нина Сергеевна... - бормочет он. - Я даже не знаю, как сказать... Георгий Александрович велел сказать... ох... в общем... уже похороны были...
Меня сжимает ледяной холод, схватывает все тело: виски, горло, грудь... кажется, темнеет в глазах, и куда-то исчезают и Новотель, и эстакада аэропорта, и переваливающаяся через лежачего полицейского серая Киа. Внутри безумно колотится: это за отдых, не стоило ехать, не надо, не надо... Кажется, у меня падает сумка, потому что Евгений испуганно ловит что-то под локтем.
-- Что... - выдавливаю я. - Кого...
-- Александра Викторовича, - произносит Евгений убито и свободной рукой шарит по карманам - валидол у него там, что ли...
Меня как хватает, так и отпускает. Кто ж такой Александр Викторович... Или Евгений меня с кем-то спутал... или я не я... нет же. Вспомнила. Это Саша. Мой Саша. То есть не совсем мой. И совсем не мой. Но Саша.
-- Даааа? - говорю я с искренним удивлением. Мне неприятно. Мне очень неприятно. Я почти сержусь, что меня встречают невеселыми новостями. Но отпускает облегченно, и ничего не поделаешь.
-- Сейчас... сейчас... - Евгений, дергая внутренний карман, суетливо вынимает облатку. - Вот... у меня, знаете... теща в аптеке...она советует.
Я тупо смотрю, что он мне сует. Действительно валидол. А я привыкла, что он в металлических трубочках. У меня дома такой - со времен Советской власти, от бабушки доставшийся в наследство...
-- Надо же, - говорю я задумчиво. - Я не знала, что упаковку поменяли...
Евгений не скрывает опасения, не тронулась ли я умом от большого горя. С места не сходя... Я и сама, отправляя в рот таблетку, задаю себе такой вопрос. Нет. Новотель на месте, эстакада на месте, красный автобус, помнящий иностранных гостей двадцать шестого съезда КПСС, поехал, гудя, фыркая и кренясь на один бок. В теле тоже никакого стеснения.
-- Аааа... - я открываю было рот, но, подумав, закрываю. Не тянет на расспросы. Неприятные подробности не уйдут... В мозгу свербит досада: почему, стоит на секунду отвернуться, обязательно гадость происходит? Почему Вера расслабляется, как угодно, получая в финале встречу с любящим супругом, а меня за каждым углом стерегут кирпичи на темечко... Перед глазами из картинок вероятного грядущего складывается мультфильм: все мне будут рассказывать, как я виновата, что отключила мобильник, что я не думаю о близких, что у меня нет чувства долга... Иронический голос параллельно комментирует: правильно сделала, что отключила. Слушала бы выраженные в категорической форме требования лететь, все бросив, на откидном кресле с телеграммой в зубах... и зачем?.. Евгений, огибая машины и людей, и помахивая пиджачными полами, на ходу достает телефон и зажимает плечом. Я слышу, как он докладывает:
-- Да, Георгий Александрович. Да-да, в порядке... сейчас к машине идем... понял... хорошо... - он останавливается и сует мне трубку в ухо.
-- Здравствуйте, - говорю я вяло.
-- Ниночка, - повелительно говорит невидимый Георгий Александрович. - Тебя сейчас Женя домой отвезет. Отдыхай. А я к тебе завтра приеду. Слышишь меня?
-- Ага, - говорю я.
Женя трепещет испуганными крылышками, выключает связь и убирает трубку. Наконец возникает его машина. Пока он откидывает багажник, я рассматриваю, что за мираж передо мной, и сколько он тянет в иностранной валюте. Не оценив, не знаешь, как с человеком разговаривать... Значок какой-то на капоте... Колеса большие... Не разбираюсь я, мадам, в этих японских тачках...
Я сажусь на заднее сидение. Мне хочется держать дистанцию от спутника. Пока стоим у шлагбаума, в толчее автобусов и легковушек, мне приходит в голову: что за гадости у альбиноса в рюкзачке, и от кого он их доставил? Не сомневаюсь, там тоже не вестник радости стенку подпирает...
Провожая глазами промозглые поля под серым небом, я объясняю в меру штурманских способностей дорогу, но всезнающий водитель помощь отвергает. И бог с ним... Я замолкаю. Пытаюсь представить Сашино лицо, но вспоминаются нелюбимые им очки в тоненькой оправе, на крайний случай мелких буковок... общее впечатление от добродушного самодовольства советов по занудливым поводам... мешковатые движения фигуры, точно ватой набитой... Жалость-то какая... И что горевать некому, что вынужденно ловят полупостороннюю плакальщицу и целенаправленно везут убиваться - тоже жалость... Может, меня разыгрывают?.. Машина, не тормозя, врывается в пробку у кольцевой и, бесцеремонно лавируя между рядами, поднимается на мост, а я, глядя на журавлиные очертания портовых кранов, вспоминаю неотвратимо надвигающийся любимый дом. Сейчас цепные шавки в отставке, замученные суровой жизнью, обсудят, в какой машине я приехала и с кем, а в холле будет висеть объявление, грозящее тюрьмой за порчу воздуха в лифте, а на лестничной клетке особо бдительный выглянет посмотреть, что нарушаем... Меня передергивает. Здравствуй, родина, приехали... Изобрели бы способ попадать в квартиру - минуя подъезд. Через окно... на вертолете, к примеру. Услугу бы на части рвали, домов в Москве много... А входную дверь заложить кирпичами... Я откидываюсь и, забыв про долг упиваться несчастьем, мечтаю. Что если снять квартиру месяца на два, а к себе пустить кавказцев. Немного. Человек десять. Или вьетнамцев... Моему бедному жилищу все равно хуже не сделают... Я так увлекаюсь свежими идеями, что Евгению приходится напоминать о приезде.
-- А? - говорю я, оглядываясь. Мы стоим у дома. Евгений моргает жалобными глазами, полными сочувствия. Думает, я с головой ушла в горе.
-- Да, - говорю я, спохватившись. - Идем.
Внутри неприятно колотится. Необходимо выпрямить спину, сделать угрожающую стойку и идти с видом гордым и презрительным. Имитировать хозяина положения, а прочих уничтожать морально. Чтобы отдавали отчет, на нападение ответят ассиметрично, со значительным перевесом... Интересно, только у нас слабого рвут на части от безделья, или в других концах глобуса то же самое?..
У двери я мешкаю, ища ключи, но Евгений нажимает звонок. Я хочу потребовать объяснений, кого это запустили в квартиру, но дверь с виноватым видом открывает Ленка. Правильно. У мамы есть запасной комплект...
-- Ой, уже... - тянет Ленка. - Проходи...
Она тоже прячет глаза. Видно, что не знает, как разговаривать.
-- У тебя еды вообще нету... - говорит она. - Я не нашла... Я макароны сварила...
Я бросаю сумку на галошницу. Вот я и дома. Отвыкшему глазу квартира кажется страшней обычного. Боже, где я живу. Страсть. Пол ободран, грязен, щели в палец толщиной... мерзкого вида обои засалены... на маслянокрасочное покрытие дверей страшно глядеть... стены кривые... потолок кривой... карниз ужасен... радиатор батареи облуплен... бррр. И Ленка, присланная для усугубления беспорядка, внешним видом не контрастирует... От нее в плане уборки толку, как от Лютика. Макароны я умею сама варить... Хотя как ни мой, дворцовый паркет не намоешь...
-- Откуда у меня еда, - говорю я. - Я не держу...
-- Устала? - спрашивает Ленка. Что говорить, когда говорить нечего... Ленка, в отличие от блистательного мужа, не умеет толковать о пустом месте.
-- Конечно, устала, - говорю я.
Евгений откланивается и, окрыленный, с видимой радостью от окончания миссии, исчезает. Ленка смотрит с завистью на хлопнувшую дверь. Ей тоже хочется на все четыре стороны. Но в семье она вечный подневольный страдалец. Скомандовали: надо, у сестры несчастье, надо чуткость проявить... Проявлять чуткость ей сильно поперек, и она не знает, как - но раз сказали...
-- Ты похудела, - говорит она робко.
-- Странно, - отвечаю я. - Я пирожные ела тарелками.
Ленка оживляется. Видно, что ей завидно. Она бы с удовольствием ела пирожные тарелками. Она не может себе такого позволить, имея двоих детей и духовно развитого мужа, но тема ей близка и интересна. Мне становится стыдно: хромого по ноге... Нашла чем хвастаться... Ленка открывает рот, чтобы спросить про пирожные, но вспоминает сестрино несчастье и молча тоскливо вздыхает.
-- Я в шкафу посмотрела, - говорит она. - Хотела что-нибудь черное приготовить. Ничего не нашла...
-- Вот еще, зачем мне черное, - говорю я.
-- Ну траур, - говорит Ленка непонимающе.
С ума сошла, право слово. Я не носила траур даже по бабушке. По вырастившей меня бабушке! Заметим в скобках, нечего было... И не носят траур по работодателю, не принято.
-- Какой траур, - говорю я раздраженно. - И не надо лазить в мой шкаф. Мало ли какие я скелеты прячу. Я, по-моему, в ничьи шкафы не лазаю.
Ленка смотрит покорными глазами и молчит. Не то, чтобы я угнетала ее в детстве, но она рефлекторно помнит, что я старше и умнее, и не возражает.
-- Ладно, - говорит она, пожав плечами.
Во избежание споров на тему, она удаляется в кухню. Разогревать макароны. Нашла работу... Пока я расстегиваю молнию, звонит телефон. Я вздрагиваю. Не могут оставить в покое... Сегодня объявлена погоня на меня... Будут говорить неприятности, или мама, или Георгий Александрович, или кто-нибудь сторонний... Не будь Ленки, не взяла бы трубку. Не желает разговаривать человек, охваченный горем... Ленка только лишний свидетель неохваченности... Брезгливо, как дохлую лягушку, я поднимаю трубку. Слава богу, это Вера. Я уже рада Вере. Я просто неожиданно счастлива, что она позвонила.
-- Нинка! - весело кричит Вера с другого конца провода. - Ты дома? Все в порядке? А то сдали на руки непонятно кому! Я беспокоюсь... Кто это был? Твой новый поклонник?
-- Какой поклонник, - говорю я вяло. - Порученец...
-- Порученец? Чей? А что случилось?
-- Даа... - тяну я в трубку. - Тут, пока мы отдыхали, Саша умер...
-- Ой, господи! - ахает Вера с искренним ужасом, и так же непосредственно спрашивает: - А это кто?
-- Ну это... - говорю я неохотно... - Массажист мой...
Ляпнув, я спохватываюсь, что рядом Ленка с длинными ушами. Ленке, замордованной стереотипами семейной жизни, слишком долго объяснять, что к чему...
-- Я сейчас приду! - говорит Вера решительно. - Бедняжка моя!...
-- Да отдыхай... - возражаю я, но она повесила трубку.
Я бы с удовольствием помылась. Потом бы выстирала полотенце... и купальник. Не улыбается устраивать траурный прием. Я медленно волочу ноги на кухню. Так и есть. Ленка разогревает макароны на сковородке. В масле. Остервенело отдирая деревянной лопаточкой от дна. Она высушит их до состояния проволоки. Брр.
-- Сейчас Вера придет, - сообщаю я.
-- Зачем? - осторожно спрашивает Ленка, боясь сказать бестактность. - Вы не с ней разве ездили?
-- С ней, - говорю я. - Она еще сочувствие не выражала. Вот выразит.
-- Я... пойду тогда? - с надеждой спрашивает Ленка. В ее глазах помимо радости облегчения - теплая симпатия сообщника по черствой натуре и холодному сердцу.
-- Угу... - соглашаюсь я. - Оставь... - когда Ленка кладет масляную лопаточку - прямо на кухонный стол, который предстоит оттирать без ее участия - я решаюсь и задаю прямой вопрос: - А что с ним случилось?
Ленка поднимает испуганные глаза.
-- Он утонул, - сообщает она полушепотом.
Я непонимающе трясу головой. Я остаточно пьяная, или мне все мерещится? Ребята! Я мокла в воде по два часа подряд, я. Почему дистанционно утонул, хоть и косвенно со мной связанный, другой? Я что-то не улавливаю... потеряла ключ к алгоритму в обломках разрозненной информации. Пока я соображаю замедленно, Ленка застегивает туфельки и упархивает со скоростью матери семейства, стряхнувшей груз забот. Пробудившись от гудения лифта, я запоздало вспоминаю, что не успела спросить, как дела. Как ребята, как мама... Как драчливый Лютик, кому во дворе он дал ногой в ухо... как слюнявый Митроша, сколько зубов прорезалось... Вспоминая Митрошины кудряшки и влажные бессмысленные глазки, я завидую. Нормальная мать, отправилась к детям... А мне бы к Дашке. Как она там? Плещется сейчас Дашка, обхватив надувную подушку, или прыгает под музыку, раскидывая в сторону неуклюжие конечности... Я трясу головой, разбрасывая бредовые мысли, как зеленых чертиков. О ком ты думаешь? Саша - вот твоя потеря...Может, меня в Белые Столбы пора, как Анечку из второго корпуса?.. Вроде осень далеко... Надо выпить... макароны она сварила, а принести не догадалась... Пусть появится Вера, я хочу. Только Верино устойчивое равновесие способно упорядочить некрепкие мозги... а вдруг Вера не придет?.. Сыру наверняка нет... или хоть баночки лосося... Ленкина фирменная проволока в чистом виде несъедобна... а может, в тумбочке?.. Перейти бы на питание от электросети... чтобы есть не хотелось... столько денег уходит... а есть у меня деньги?..
Наконец, приход Веры пресекает мои бесцельные метания по квартире, а ее бурные сочувствия приводят меня в относительную норму. Она не скрывает, что сочувствия формальны, как некий ритуал, но так мне даже проще. Правильно, что раньше рыдателей нанимали со стороны. Предки знали толк в самосохранении... Будешь сам надрываться над собственным горем - сердце надсадишь, а пока за тебя убиваются, можно в относительном спокойствии перегруппировывать личностные связи и заштопывать образовавшуюся от выпадения близкого человека брешь... Еще немного - и мы расслабимся, вместе порыдаем, потом чего-нибудь выпьем, будем орать песни, наоравшись, заснем... У нее правильная реакция, у Веры. Мне бы такую...
Звонит телефон. Непроизвольно голова уходит в плечи, и Вера это замечает.
-- Я подойду, - говорит она и берет трубку.
-- Да? - я с тревогой слушаю ее мелодичный голос. Кто бы мог быть еще? - Да, Анна Тимофеевна? Да?.. - она вопросительно смотрит на меня, но я уже тянусь обеими руками к трубке. Наконец-то. Мама все объяснит. Мама поможет понять, что случилось...
-- Алло! - говорю я радостно. Не надо было...
В трубке слышна громкая пауза повышенной плотности, словно все сто человек из большого симфонического оркестра разом оборвали оглушающее патетическое fortissimo. Кровь панически ударяет в виски. Что такое? Что случилось? Это я виновата?
-- Тебе не стыдно? - сухо произносит мамин голос.
-- Ааа... - выдавливаю я, как из тюбика, упавшим голосом. - А... что?..
-- Что? - спрашивает мама удивленно и холодно. - Ты, наверное, так отдохнула, что забыла все на свете. Видимо, было отчего головке съехать, бурно проводила время... Может, тебе напомнить, что умер близкий тебе человек? Ты по привычке собираешься петь и порхать? Так сделай милость, не позорь хоть нас перед людьми... Я найду тебе черное платье или какой-нибудь черный комплект, если у тебя так уж ничего нет. Нельзя не соображать до такой степени, ты совсем совесть потеряла, милочка моя. Я, конечно, стараюсь не вмешиваться в твою жизнь, но нельзя до такой потери стыда доходить. Это, в конце концов, и нас касается. Как я буду смотреть в глаза Георгию Александровичу?
-- Ааа... - выходит у меня. Этот звук существует отдельной смысловой единицей. Наверное, я так говорила, когда не знала слов...
-- Ты меня просто убиваешь, - говорит моя мама строго и энергично. - Просто убиваешь.
И кладет трубку. Она умеет эффектно поставить точку и закончить разговор.
Кажется, у меня темнеет в глазах. Я и сама чувствую себя темной и сморщенной, как мулат под палящим бразильским солнцем.
-- В чем дело? - спрашивает Вера испуганно. - Нинка, в чем дело? Алло! - она прикладывает к уху трубку и озабоченно выслушивает гудки. - Что она тебе сказала?
Я трясу головой.
-- Н-ничего, - говорю я с трудом. Вера пугается сильнее.
-- Нинк, ты успокойся! Слышишь? - она трясет меня за плечо и пытается поймать мой взгляд, которого нет. - Нинка! Что такое? Сейчас я валерьянки... - она, скользя вокруг косяка, бежит на кухню и возвращается, торжествующе сжимая пустой пузырек из-под валокордина, который прошлый раз забыли выкинуть.
Я молча машу рукой и ничего не говорю. У меня комок в горле, величиной с биллиардный шар, который застрял намертво и не дает вздохнуть.
-- О господи! - говорит Вера озадаченно. - Нинк! Ты подожди. Я сейчас... я сейчас принесу. Ты подожди меня. Слышишь? Я сейчас!
Ее платье вихрем проносится мимо. Дверь хлопает. Я облизываю противное горлышко валокординового пузырька. Воздух добирается до легких. В мозгу калейдоскопом проносятся картинки моих преступлений. Я ведьма, я последняя тварь... В глазах еще темно. Им стыдно за меня... Зачем я заблуждаюсь, что не ошибка природы... Порядочных, настоящих людей не обманешь... Неправилен каждый мой шаг, за тридцать лет не было правильных, ни одного... уверена, там, где мы с Ленкой стоим, черно-белые, у песочницы, я тоже неправильно ступаю. Меня стыдятся... Я их освобожу. Женская обязанность - тянуть упряжку или уходить... Хорошо, я знаю, что мне делать... я не догадалась тогда, что это подсказка... и совсем не больно... может, бабушка будет... и папа... нет, все вранье... Наверное, меня быстро хватятся. Раньше бы год не заметили, а сейчас я требуюсь для обряда... вот та же Вера, найдя закрытую дверь, поймет, что лучше взломать. Не радует мумифицироваться месяцами в одиночестве... прочь, прочь... не думать. Я иду, пошатываясь, на кухню, ощупью беру знакомую бабушкину облатку нитроглицерина, что-то выковыриваю на ладонь, закидываю в рот и глотаю, судорожно повторяя: не думать, не думать, не думать...
По-моему, проходит сто лет. Голова скована. Темно. Какой-то звук, невнятный, но спокойный. Не помню, что было раньше... Где я? Мне что-то снилось. Летали, широко взмывая крыльями, как чайки, белесые чудовища с пронзительными криками: "Девушка, ну несерьезно!.. А кто будет подписывать?.. Где родственники?.. Вообще в психиатрическую отправлю, вы чем занимаетесь... Родственников зовите!.." Вера, толстой бурой утицей, в бархатных зарослях мать-и-мачери, спокойно чистит перья, пощипывая клювом под крылом. Снилось, что больно... Снился резкий запах химикатов... И сейчас кто-то надо мной летает... Я приоткрываю глаза... Птица с меловыми крыльями висит в темноте... это не птица. Это отсвет на потолке. Вечерний отсвет. На знакомом кривом потолке. Я жива? Я не чувствую тела... кажется, у меня одна голова... Звук... что-то знакомое...Бубнят... Прогноз погоды?...
В голове разливается спокойствие. Если рядом телевизор, значит, все в порядке. На кухне... точно. Еще позывные "Маяка", и можно возвращаться в детство. Зря они поменяли мелодию, оставили бы Манчестер с Ливерпулем... Никаких мыслей нет. Я лежу с закрытыми глазами. Сознание плавает в чем-то мягком и приятном... немного подташнивает. Вроде реклама пошла... Кто на кухне? Может, бабушка?.. Она любила смотреть телевизор на кухне... и пахло блинами... Далекий теплый голос журчит по камешкам, как ручеек... приятно, что мужик... их девочки носят скверные костюмы и стоят перед камерой, как солдаты на присяге...
Мой звонок раздается так далеко, что я против обыкновения не пугаюсь. Действия вокруг двери меня не касаются. Бабушка пойдет открывать, а я, обняв мишку, повернусь на другой бок и помечтаю, прежде чем заснуть... Мне удивительно и досадно, что не бабушкина тяжелая крестьянская походка слышна за темными границами комнаты. Фантазийные неровные шаги. Верина поступь, смазанная разваленными тапками сорок четвертого размера.
Возня у двери неслышна, как дыхание. Скорее угадывается. Там жесты, мимика, обрывки невнятных фраз доходят до моей подушки тихим шорохом листьев. Мне видится, как опадают клены в парке, а утки топают на ходулях по замерзшему ледяному зеркалу.
-- Ну что? - доносится далекий мамин голос. - Как сейчас?
Мама? Не понимаю, почему здесь мама...
-- Спит, по-моему, - это Верин.
Рисунок звука ломается. Прогноз закончен... Битое музыкальное стекло и победные фанфары какой-то рекламы, голоса, возвещающие торжество обретения вселенской гармонии, воплощенной в запечатанной упаковке. Сейчас грянет колокольный набат новостей, от которого тянет спрятаться поукромнее...
Оба живых голоса негромки, приглушены. Боятся нарушить сон. Чей бы?.. Ненароком приходит в голову, что мой. Надо же... Темнота насыщается присутствием, и кто-то заглядывает в комнату. Возникает дыхание. По запаху, по неслышимым движениям, по ритму вдохов я чувствую маму. Она оказывается близко, и меня неподвижно сковывает ее наклон над кроватью. Я каменею. Я словно охотничья приманка в мире нормальных. Манок на маму...
На щеках что-то горячее. Слезы. Они текут по лицу и сползают, капая, на подушку. Я не открываю глаз. Статуя плачет... Мама стоит полминуты, воздух неопределенно двигается, и комната пустеет. Тепло и жизнь смещаются на кухню, параллельно с дикторским бормотанием оттуда слышится уютная возня шагов, посуды, скрипа табуретки.
-- Да, - говорит моя мама. - Спасибо...
Словно из дальнего укрытия я рисую мысленно, что происходит на кухне. Кажется, многие километры и бури до клеенчатого стола под лампой. Столько километров, что не верится в реальность происходящего за пару шагов.
-- Спит? - спрашивает Вера.
То ли мама не отвечает, то ли в ушах бананы. Что они делают? Может, пьют чай?.. У меня чаю-то нет... только Ленкины колючепроволочные макароны в роли шефской сестринской помощи. Чем она детей кормит... Нет, детей она любит... не любит меня, а дети есть дети.
-- Ваши ключи там, на полочке, - говорит Вера негромко.
-- Да... - моя мама молчит. Кажется, она курит. В ноздри забирается ладанный запах ароматных сигарет. Странное обоюдное безмолвие, словно они что-то замышляют в тайне от меня. Мелкий костяной стук... - У тебя есть дети?
-- Нет, - равнодушно отвечает Вера попутно с неведомым занятием.
-- Безголовые бабы... - произносит мама сердито и вздыхает. - Меня всегда мучил вопрос: как думаешь, не могли ребенка подменить в роддоме?
Она говорит деловито, отчасти обеспокоенно, словно по ходу большого и трудного пути возникло промежуточное затруднение, и она, прежде чем продолжить, обращается в горсправку и желает получить внятный ответ.
-- Не знаю, - вяло отвечает Вера. - У нас все могут.
-- Не моя, - произносит мама горько и после паузы тихо подтверждает. - Не моя...
В родных неизменных интонациями далеким эхом отзываются отголоски такой странной грозы, что меня крупно передергивает.
Скрежещет, двигаясь по полу, табуретка.
- Сама-то ложись... - устало произносит мама.
-- Угу, - отвечает Вера. Она словно не понимает, что ей говорят.
Неслышное движение смещается в область входной двери. Щелкает замок. Я открываю глаза. В окне, в темном пустом небе, тревожно качается провод телевизионной антенны. Даже паршивой вороны нету... И, если высохнут глаза, я не увижу ни звезды. В краю жестоких прячутся даже астральные обитатели.
В мое зачарованное пространство бестрепетно вторгается Вера. Подходит и садится, наваливаясь на бедро. Не сомневается, что я не сплю. Она нашаривает мою кисть, сжимает в прохладных пальцах - оказывается, помимо дурной головы, у меня еще есть конечности и разные части тела - и молча сидит рядом. Я, прижимая ее руку к губам, плачу.
-- Я мерзость. Я тебя измучила... - шепчу я. - Иди домой. Иди, пожалуйста...
Меня сотрясает внезапная мысль, что могло не быть черной бьющейся антенны, близкого света на кухне, масляного сковородочного шипения и Вериных пальцев... могла бы очухаться молекулой... или не очухаться... понимаю, что сейчас момент отпускать Веру, но страшно одиночества и самой себя - себя всего больше.
-- У тебя муж... - говорю я деревянным языком. - Иди, пожалуйста... все будет нормально, обещаю...
Я закрываю глаза... Я в полусне... Оголенным спинным мозгом я слышу Верино семейственное мурчание в телефонную трубку... в провалах возникает невидимый законный супруг с готовым альбомом решений всех житейских проблем... голос исчезает, и я остаюсь одна.
В тихой квартире, высоко, посреди десятимиллионного города, на мне пересекаются линии одиночества. Сконцентрироваться... Поворачиваюсь на бок. Получается. Даже не тошнит... Голову постепенно отмораживает... Похоже на работу того медумелеца, который как-то аналогично обезболил мне зуб... полголовы не взаимодействовало с окружающим миром, и губы не двигались. Боли, надо отдать должное, тоже не было... Я аккуратно кладу ухо на подушку. Самое время подумать. Все равно двигательные возможности ограничены.... Было нечто важное.. ах да. Меня хотят обмануть. Начинаются цирковые номера с переодеванием в горестный траур и взываниям к совести. Не поддаваться... Это игра в одни ворота... Меня будут гнуть и рассказывать, как я всем должна по гроб жизни... Злее, Нина. До гроба я чуть вправду не добралась - значит, никому не должна. И если кому-то, то больше себе. Ничего... справлюсь. Независимо от личины - неверной жены, распутной любовницы, подкидыша, подмененного в роддоме... за их капустными одежками кроется самый нуждающийся, и никто не убедит меня в обратном.
Мысли стремительно взмывают вдоль строя наполеоновских планов. Я приведу в порядок квартиру... Я заработаю денег, вылижу ее до квадратного сантиметра, наконец полюблю, и бабушке будет спокойнее... Я принесу сюда лично рожденного ребенка... я теперь знаю, что смогу обожать свою частичку до беспамятства. Он будет чей-нибудь и мой, без вопросов и сомнений. Заглядывая на цыпочках вперед, я любопытствую, на какого мужчину он будет похож... Не поддаваться. Это главное.
В порыве надежд я чувствую, что надо встать. Осторожно сползаю с кровати, сидя на полу, берусь за край обоев и с приложением оставшихся сил дергаю за обтрепанный край. Широкая полоса в облаке сыплющейся пыли с треском отделяется от стены без особого труда.
Я роняю обойный клок и заползаю обратно на кровать. На сегодня хватит. Я продолжу завтра. А пока спать... спать... спать...