все ее видят.
И я говорю ей: заткнитесь, пожалуйста. А Пейдж Маршалл я говорю:
- Пойдемте.
Сейчас я ей докажу, что я никакой не Иисус Христос. Истинная доброта
души - все это бред собачий. Никакой души нет. Чувства - бред. Любовь -
бред. Я тяну Пейдж за собой по коридору.
Мы живем, а потом умираем. А все остальное - иллюзии и самообман.
Чувства и сантименты нужны только глупым бабам. Никаких чувств не бывает.
Все это субъективные выдумки. «Для души». А никакой души нет. И
Бога нет. Есть только наши решения, болезни и смерть.
А я - просто мерзкая, подлая, сексуально озабоченная скотина. Таким я
был, таким и останусь - я уже не изменюсь. И не остановлюсь.
И я это докажу.
- Куда вы меня ведете? - говорит Пейдж. Она спотыкается. Ее халат и
очки забрызганы кровью и кусочками пищи.
Я уже представляю себе всякие мерзости, чтобы не кончить слишком
быстро: например, домашних животных, которых сначала обливают бензином, а
потом поджигают. Того толстенького коренастого Тарзана и его дрессированную
обезьяну. Я думаю: вот еще одна идиотская глава для моей четвертой ступени.
Чтобы время остановилось. Чтобы мгновение застыло. Чтобы ебля
растянулась на целую вечность.
В часовню, говорю я Пейдж Маршалл. Я - не сын Божий. Я сын полоумной
тетки.
И пусть Бог докажет, что я не прав. Пусть поразит меня громом.
Я возьму ее прямо на алтаре.
В тот раз это было злоумышленное поставление в опасность, или
злонамеренное оставление ребенка, или преступная небрежность. Маленький
мальчик не разбирался во всех этих статьях и законах.
Это было назойливое домогательство третьей степени, или несоблюдение
судебного предписания второй степени, или злоумышленное пренебрежение первой
степени, или причинение неудобств второй степени, и так получилось, что
маленький мальчик был перепуган до смерти и старался не делать ничего
такого, чего не делали бы другие. Все новое, оригинальное, непохожее на
других было, возможно, противозаконно.
Все рискованные и заманчивые приключения обязательно доведут тебя до
тюрьмы.
Вот почему всем так хотелось поговорить с мамой.
На этот раз она вышла из тюрьмы всего пару недель назад, а в городе уже
начали происходить всякие штуки.
Законов так много, и есть бессчетное количество способов, чтобы тебя
подловить.
Первым делом полицейские спросили насчет купонов.
Кто-то пришел в мастерскую в центре, где делали ксерокопии и
компьютерные распечатки, нарисовал на компьютере и распечатал несколько
сотен купонов, которые обещали бесплатный обед на двоих в ресторане
гостиницы «Клевер», на общую сумму не более семидесяти пяти
долларов, без фиксированной даты, когда можно прийти. Каждый купон
сопровождался письмом, в котором говорилось, что дирекция гостиницы проводит
эту рекламную акцию для своих самых любимых и дорогих клиентов - в том числе
потенциальных.
Вы приходите в ресторан, вы едите, а когда официант приносит счет,
расплачиваетесь этим купоном. Чаевые уже включены.
Кто-то нарисовал на компьютере эти купоны и разослал по сотням адресов.
Шуточка полностью в духе Иды Манчини.
Когда мама вышла из тюрьмы, она устроилась официанткой в ресторане
гостиницы «Клевер», но уже через неделю ее уволили - за то, что
она рассказывала клиентам всякие нелицеприятные вещи по поводу блюд, которые
они заказывали.
Потом она просто исчезла. А через несколько дней какая-то женщина -
личность не установлена, - пронеслась с дикими воплями по проходу в
зрительном зале во время какого-то там балета.
Вот почему полицейские как-то раз забрали глупого маленького мальчика
из школы и устроили ему допрос. Может быть, он что-то знает про маму. Может,
он знает, где она прячется.
Примерно в то же время несколько сотен очень рассерженных покупателей
осаждали один меховой салон, потрясая купонами на пятидесятипроцентную
скидку, которые им прислали по почте.
Примерно в то же время около тысячи очень испуганных человек обратились
в окружную клинику венерических заболеваний с тем, чтобы сдать анализы, - им
по почте пришло извещение, в котором говорилось, что у кого-то из их
сексуальных партнеров была обнаружена нехорошая болезнь, передающаяся
половым путем.
Полицейские отвезли маленького доносчика к себе в участок - туда же
вызвали и его тогдашнюю приемную маму - и там стали расспрашивать: не
пыталась ли Ида Манчини с тобой связаться в последнее время?
Может, ты знаешь, откуда у нее деньги?
Как ты думаешь, зачем она все это делает?
Маленький мальчик молчал.
Он просто ждал.
Помощь придет уже скоро.
Мама часто ему говорила, что ей жалко людей. Они так стараются
превратить этот мир в безопасное, организованное место. Но никто не
понимает, как здесь тоскливо и скучно: когда весь мир упорядочен, разделен
на квадратики, когда скорость движения везде ограничена и все делают то, что
положено, - когда каждый проверен, зарегистрирован и одобрен. В мире уже не
осталось места для настоящего приключения и истинного волнения. Разве что
для такого, которое можно купить за деньги. На американских горках. Или в
кино. Но это волнение все равно - искусственное. Вы заранее знаете, что
динозавр не сожрет детишек. Конец обязательно будет счастливым. В мире уже
не осталось места для настоящего бедствия, для настоящего риска - а значит,
и для спасения тоже. Для бурных восторгов. Для истинного, неподдельного
возбуждения. Радости. Новых открытий. Изобретений.
Законы дают нам относительную безопасность, но они же и обрекают нас
скуке.
Без доступа к хаосу не может быть истинного порядка.
Чтобы жизнь стала лучше, она сначала должна стать хуже.
Вот что ему говорила мама.
Она говорила:
- В мире осталось только одно незанятое пространство - сфера
нематериального. Все остальное давно окультурено и освоено.
Заперто в клетку закона.
Под нематериальным она подразумевала Интернет, кино, музыку, книги,
искусство, слухи, компьютерные программы - все, что не есть реальность.
Виртуальная реальность. Фантазия. Выдумка. Культура.
Нереальное сильнее реальности.
Потому что в реальном мире совершенства не существует.
Совершенно лишь то, что ты придумываешь для себя.
Что существует только в воображении.
Потому что только нематериальное - идеи, концепции, верования, фантазии
- обладает бессмертием. Камень крошится. Дерево гниет. Люди... люди умирают.
Но мысль, сон, легенда - они могут жить вечно.
Главное - изменить способ людского мышления, говорила она. Изменить
взгляд людей на себя. И на мир. Если это получится, тогда ты сумеешь
изменить и их образ жизни. Это - единственное, что ты можешь создать, что
останется навсегда.
К тому же, говорила ему мама, когда-нибудь ты осознаешь, что твои
воспоминания, твои приключения, твои истории - это единственное, что у тебя
есть.
На последнем суде, перед тем, как ее посадили в тюрьму в последний раз,
мама уселась рядом с судьей и заявила:
- Моя цель - расшевелить людей. Сделать их жизнь нескучной.
Она посмотрела прямо в глаза глупому маленькому мальчику и сказала:
- Моя цель - сделать так, чтобы людям было о чем рассказывать.
Прежде чем охранник отвел ее на место, она выкрикнула:
- Сажать меня в тюрьму - это лишнее. Наши законы и бюрократизм и так
превратили весь мир в чистый и безопасный исправительно-трудовой лагерь.
Она выкрикнула:
- Вы растите поколение рабов.
Так Ида Манчини вернулась обратно в тюрьму.
«Неисправимая» - не совсем верное слово, но это первое, что
приходит на ум.
Та самая женщина - личность не установлена, - которая неслась по
проходу в театре, она кричала:
- Мы учим наших детей быть беспомощными.
Эта самая женщина неслась по проходу в театре к пожарному выходу и
кричала:
- Мы все такие упорядоченные и управляемые, что это уже не мир, а
какое-то круизное судно,
И глупый маленький мальчик спросил полицейских в участке, может быть,
им позвать маминого адвоката, Фреда Хастингса.
И кто-то из полицейских буркнул себе под нос нехорошее слово.
И тут включилась пожарная сигнализация.
Но полицейские продолжали расспрашивать мальчика даже под вой сирены:
- ТЫ ПРАВДА НЕ ЗНАЕШЬ, ГДЕ МОЖНО НАЙТИ ТВОЮ МАМУ?
Перекрикивая вой сирены, они продолжали его расспрашивать:
- ТЫ МОЖЕШЬ ХОТЯ БЫ СКАЗАТЬ, ЧТО ОНА ЗАТЕВАЕТ В БЛИЖАЙШЕЕ ВРЕМЯ?
Стараясь перекричать вой сирены, приемная мама спрашивает у него:
- НЕУЖЕЛИ ТЕБЕ НЕ ХОЧЕТСЯ, ЧТОБЫ МЫ ЕЙ ПОМОГЛИ?
Вой сирены смолкает.
Какая-то женщина заглядывает в кабинет и говорит:
- Без паники, ребята. Похоже, это очередная ложная тревога.
Пожарная сигнализация давно уже не означает пожар. И маленький
глупенький ябеда говорит:
- А можно мне в туалет?
Серебряный месяц отражается в серебряной жестяной тарелочке с пивом. Мы
с Денни забрались к кому-то на задний двор. Сидим на крыльце, и Денни
щелкает пальцами, разгоняя слизняков и улиток. Он поднимает жестяную
тарелочку, полную до краев, и подносит к губам - приближая лицо к отражению,
пока отраженные губы не касаются настоящих.
Денни отпивает половину пива и говорит:
- Вот так пьют пиво в Европе.
- Из ловушек для слизняков?
- Нет, друг, - говорит Денни и протягивает мне тарелочку. - Выдохшееся
и теплое.
Я целую свое отражение и пью пиво, и месяц заглядывает мне через плечо.
На подъездной дорожке стоит детская коляска. Ее колеса слегка
растопырились - внизу они шире, чем сверху. Коляска проседает под весом
громадного камня, завернутого в розовое детское одеяльце. Камень вообще
неподъемный. В прорехе в розовом одеяльце виднеется розовое же личико
резинового пупса.
- Насчет секса в церкви, - говорит Денни. - Скажи мне, что этого не
было.
Дело не в том, было или не было.
Дело в том, что я просто не смог.
Не смог ей впендюрить, не смог ей заправить, не смог оттрахать ее - все
эти эвфемизмы. Просто не смог.
Мы с Денни - обычные гетеросексуальные парни, прогуливающие ребенка
посреди ночи. Милые и приятные парни из этого милого квартала милых домов с
лужайками и садами. Уютных и обустроенных домов с непременными
кондиционерами и самодовольной иллюзией безопасности.
Мы с Денни - невинные и безобидные, как саркома.
Невинные и безобидные, как ядовитые поганки.
Такой милый, приятный квартал. Даже пиво, которое здесь выставляют
улиткам, - немецкое или мексиканское. Мы перелезаем через низкую изгородь в
соседний двор.
Сидим пригнувшись в кустах.
Я говорю:
- Слушай, друг, ты же меня не считаешь хорошим и Добрым?
И Денни говорит:
- Нет, конечно.
После стольких дворов, после стольких тарелочек с пивом я знаю, что
Денни не врет. Я говорю:
- Ты же не думаешь, что в душе я чувствительный, чуткий и нежный и что
я являю собой воплощение христианской любви к ближнему?
- Нет, конечно, - повторяет Денни. - Ты - бесчувственная скотина.
И я говорю:
- Спасибо. Я просто хотел убедиться.
И Денни медленно поднимается на ноги. Он держит в руках очередную
тарелочку с пивом, в которой плещется отражение ночного неба, и он говорит:
- Твое здоровье, дружище.
Что касается Церкви, говорю я ему. Я очень разочаровался в Боге. Даже
больше, чем в себе самом. Он должен был поразить меня молнией или громом. Я
имею в виду - Бог. А я - просто бесчувственная скотина. Я даже не стал ее
раздевать, Пейдж Маршалл. Ее стетоскоп так и болтался у нее на груди, когда
я завалил ее на алтарь. Я даже не снял с нее халат.
Она слушала стетоскопом свое сердце и говорила:
- Быстрее, еще быстрее. - Она говорила: - Я хочу, чтобы ты был в одном
ритме с моим сердцебиением.
Это несправедливо, что женщинам не приходится думать о всяких
мерзостях, чтобы отсрочить оргазм.
А я... я просто не смог. Эта идея с Иисусом начисто отбивала эрекцию.
Денни протягивает мне пиво, и я пью. Денни выплевывает дохлого слизняка
и говорит:
- Пей сквозь зубы, дружище, а то наглотаешься всякой пакости.
Даже в церкви, даже когда она лежала на алтаре, голая и готовая, Пейдж
Маршалл, доктор Пейдж Маршалл, - я не хотел, чтобы она стала просто одной из
многих.
Потому что твои фантазии - это самое лучшее, что только может быть.
Потому что все самое лучше, что только может быть, - это плод твоего
воображения.
Вдох. Выдох.
- Друг, - говорит Денни. - Это был мой последний стаканчик спиртного на
ночь. Пойдем, что ли, домой.
И я говорю: давай - еще один рейд по окрестным дворам. Еще один
квартал. Я еще не такой пьяный, чтобы забыть про сегодняшний день.
Такой милый, приятный квартал. Я перепрыгиваю через живую изгородь в
соседний садик и падаю прямо в розовый куст. Где-то лает собака.
Все это время на алтаре я пытался заставить свою штуку встать.
Отполированный деревянный крест смотрел на нас со стены. Никакого страдальца
в кошмарных мучениях. Никакого тернового венца. Никаких мух, кружащих над
потным телом. Никакой вони. Никакой крови и никакого страдания - только не в
этой церкви. Никакого кровавого дождя. Никаких туч саранчи.
И все это время Пейдж слушала свое сердце.
Ангелы на потолке закрашены. Свет, сочившийся сквозь витражные стекла,
был золотым и густым, как патока. В луче света плясали пылинки. Тяжелый и
плотный луч золотого света падал прямо на нас.
Внимание, внимание! Доктор Фрейд, пожалуйста, подойдите к белому
телефону.
Мы живем в мире, который давно уже нереальный. Мы живем в мире
символов.
Денни смотрит на мою исцарапанную шипами рожу, на мое изодранное пальто
и говорит:
- Я серьезно. Это - последняя остановка.
Запах роз, запах недержания в больнице Святого Антония.
Собака заходится лаем, скребется в заднюю дверь - рвется из дома на
улицу. В кухне включается свет. Чей-то силуэт - в окне. Потом зажигается
лампа на заднем крыльце. Я сам поражаюсь тому, с каким проворством я
выбираюсь из розового куста и выбегаю со двора на улицу.
Мне навстречу по улице движется парочка. Двое идут обнявшись. Женщина
трется щекой об отворот пиджака мужчины, и мужчина целует ее в макушку.
Денни уже толкает коляску - с такой поспешностью, что передние колеса
попадают в выбоину в асфальте, и розовая голова резинового пупса
вываливается наружу. Стеклянные глаза широко распахнуты. Голова скачет, как
мяч, мимо счастливой парочки и скатывается в канаву.
Денни мне говорит:
- Принеси ее, будь другом.
Видок у меня еще тот: пальто разорвано и залито кровью, из рожи торчат
шипы, - я проношусь мимо парочки бодрой рысью и вытаскиваю из канавы голову
пупса.
Мужчина визжит и отшатывается назад.
А женщина говорит:
- Виктор? Виктор Манчини. О господи. Наверное, она спасла мне жизнь,
потому что я понятия не имею, что это за тетка.
Там, в часовне, когда я окончательно сдался и мы привели в порядок свою
одежду, я сказал Пейдж:
- Дело не в эмбриональной ткани. И не в обидах и возмущении сильных
женщин. - Я ей сказал: - Хотите знать истинную причину, почему я вас я не
трахнул?
Я сказал ей, застегивая ширинку:
- Может быть, это все потому, что вы мне по-настоящему нравитесь.
И Пейдж сказала, поправляя пучок на затылке:
- Но может быть, секс и душевные отношения вовсе не исключают друг
друга.
И я рассмеялся. И сказал ей, поправляя галстук: вот именно, что
исключают.
Мы с Денни несемся вперед. Читаем табличку на доме: Березовая улица,
700. Денни толкает перед собой коляску. Я говорю ему:
- Не туда, друг. - Я показываю себе за спину и говорю: - Мамин дом - в
той стороне.
Денни продолжает толкать коляску, ее низ проседает под тяжестью камня и
царапает об асфальт. Счастливая парочка так и стоит на месте с отвисшими
челюстями и смотрит нам вслед.
Я подхожу к Денни, перебрасывая из руки в руку розовую голову
резинового пупса.
- Друг, - говорю я ему. - Нам в другую сторону. И он говорит:
- Сначала дойдем до участка 800.
- А что там?
- Да ничего, - говорит Денни. - Раньше там жил мой дядя Дон.
Дома заканчиваются. Участок 800 представляет собой пустырь. Дальше за
ним - снова дома. Пустырь весь зарос высокой травой, по периметру тянутся
старые яблони со сморщенной древесиной. За ними - кусты одичавшей смородины
и еще какой-то колючий кустарник. В центре участка - вообще ничего. Пустое
пространство.
На углу - огромный фанерный щит. На нем нарисован квартал из кирпичных
домом, тесно лепящихся друг к другу, и улыбающиеся нарисованные человечки в
окнах с подвесными цветочными клумбами машут руками зрителю. Внизу идет
надпись большими черными буквами: «Скоро здесь будет новый квартал.
Строительная компания «Меннингтон»». Земля под щитом
усыпана хлопьями облупившейся краски. Кирпичные дома на рисунке давно
полиняли до бледно-розового.
Денни вываливает булыжник из коляски, и он падает в высокую траву у
тротуара. Денни встряхивает розовое одеяльце и дает два уголка мне. Мы
складываем одеяльце пополам, и Денни говорит:
- Если есть человек с прямо противоположной тебе ролевой моделью, то
это мой дядя Дон.
Денни кладет одеяльце в коляску, разворачивает ее и идет в направлении
к дому.
Я остаюсь стоять на месте и кричу ему вслед:
- Эй, друг, а камень? Он тебе что, не нужен? И Денни говорит:
- Все эти тетеньки из движения «Матери против пьяных
водителей» наверняка закатили неслабую вечеринку, когда узнали, что
старина Дон Меннинг отошел в мир иной.
Поднявшийся ветер шуршит высокой травой. Теперь здесь никто не живет -
только растения. На той стороне пустыря виднеются огоньки. Фонари на заднем
крыльце домов. Между ними и нами - черные изломанные силуэты старых яблонь.
- И чего, - говорю я, - это теперь ничейная земля?
И Денни говорит:
- Да нет. - Он продолжает шагать вперед. - Вообще-то это мой участок.
Я бросаю ему голову пупса и говорю:
- Серьезно? И он говорит:
- Ну да. - Он ловит голову пупса и кладет ее в коляску. Мы идем мимо
темных домов, под светом уличных фонарей.
Свет отражается на начищенных пряжках у меня на туфлях. Я иду, держа
руки в карманах. Я говорю:
- Слушай, друг. Я ведь ничем не похож на Иисуса Христа?
Я говорю:
- Пожалуйста, скажи, что нет. Мы идем.
И Денни говорит, толкая перед собой пустую коляску:
- Надо смотреть правде в лицо, приятель. Ты едва не занялся сексом на
престоле Божьем. Еще один шаг к окончательному бесстыдству.
Мы идем, и хмель от пива постепенно выветривается, и я вдруг понимаю,
что на улице очень холодно. И я говорю:
- Пожалуйста, друг. Скажи мне правду.
Я - не добрый, и не душевный, и не заботливый, и не хороший.
Я - просто мерзавец.
Я - малахольный безбашенный неудачник. С этим я еще как-то смирюсь. Я -
неисправимый сексуально озабоченный маньяк, который всю жизнь думает не
головой, а головкой члена; и я все время должен об этом помнить.
Я говорю:
- Скажи мне еще раз, что я бесчувственная скотина.
На сегодняшний вечер задумка такая: я прячусь в спальне в шкафу, пока
девушка принимает душ. Потом она выходит - вся распаренная, и розовая, и
вкусно пахнущая духами. На ней - только прозрачный халатик из кружев. Я
выскакиваю из шкафа с чулком на голове и в темных очках. Швыряю ее на
кровать. Приставляю ей к горлу нож. И спокойно насилую.
Проще пареной репы. Еще один шаг к окончательному бесстыдству.
Просто задайся вопросом: чего бы Иисус никогда не сделал?
Только она говорит, чтобы я не насиловал ее на постели. У нее
бледно-розовое шелковое белье, и она не хочет его испачкать. И не на полу -
потому что ковер больно царапает спину. В конце концов мы сошлись на том,
чтобы на полу, но подстелив полотенце. Только не хорошее, гостевое, сказала
она. Она оставит на туалетном столике старое полотенце, и мне надо будет его
расстелить заранее, чтобы потом не перебить настроение.
Прежде чем пойти в душ, она приоткроет окно в спальне.
В общем, я залезаю к ней в спальню, прячусь в платяном шкафу - голый, с
чулком на голове, в темных очках и с ножом в руке - с самым тупым ножом,
который мне только удастся достать. Полотенце уже расстелено на полу. В
чулке жутко жарко, у меня все лицо мокрое. Голова нестерпимо чешется.
Она сказала, в окно - не надо. И через камин - тоже. Она сказала, чтобы
я изнасиловал ее у шкафа, но не слишком близко.
Ее зовут Гвен, мы познакомились в книжном, в отделе
«Здоровье». Сложно сказать, кто к кому подкатился, но она делала
вид, что читает брошюрку о комплексном излечении от сексуальной зависимости,
а на мне в тот день были мои «счастливые» трусы, и я взял с
полки такую же книжку, уже предвкушая очередную опасную связь.
Птички так делают. Пчелки так делают.
Мне нужен этот прилив эндорфинов. Это мой транквилизатор. Я испытываю
настоятельную потребность в выбросе пептида фенилэтиламина. Потому что я
наркоман от секса. Больной человек. И вообще, кто их считает?
В кафе при книжном магазине Гвен сказала мне, чтобы я принес с собой
веревку - но не нейлоновую веревку, она больно трется о кожу. А на пеньку у
нее аллергия - сыпь и кошмарный зуд. Можно воспользоваться изолентой. Но
только не широкой. И не заматывать изолентой рот.
- Когда снимаешь широкую изоленту, - сказала она, - это так же
эротично, как эпиляция на ногах восковыми пластинами.
Осталось только договориться о времени. В четверг не могли мы оба. По
пятницам у меня собрание сексоголиков. На выходных тоже не получалось. В
субботу мне надо к маме в больницу. В воскресенье она проводит какую-то
благотворительную лотерею у себя в церкви, так что мы договорились на
понедельник. В понедельник в девять часов: не в восемь, потому что она
поздно уходит с работы, и не в десять, потому что на следующий день мне рано
вставать на работу.
И вот наступил понедельник. Изолента у меня с собой. Полотенце уже
расстелено, и когда я выпрыгиваю из шкафа с ножом, она говорит:
- Это что, мой чулок?
Я заламываю ей за спину одну руку и приставляю нож к горлу.
- Мы так не договаривались, - говорит она. - Я сказала, ты можешь меня
изнасиловать. Но я не говорила, что ты можешь испортить мои чулки.
Рукой с ножом я пытаюсь стянуть кружевной халатик с ее плеч.
- Стоп, стоп, стоп, - говорит она и бьет меня по руке. - Я сама. А то
ты его порвешь. - Она вырывается.
Я говорю: можно мне снять очки?
- Нет, - говорит она и снимает халатик. Потом подходит к открытому
шкафу и вешает его на вешалку с мягкими плечиками.
Но я, говорю, ничего не вижу.
- Не будь таким эгоистом, - говорит она. Она полностью голая. Она берет
мою руку и сжимает ее вокруг своего запястья. Потом заводит свободную руку
за спину и прижимается ко мне спиной. У меня уже встало, и она прижимается к
моему члену своей теплой задницей, и говорит: - Я хочу, чтобы ты был
насильником без лица.
Я говорю ей, что я постеснялся купить чулки. Парень, который покупает
женские чулки, - он либо преступник, либо извращенец.
- Господи, что за бред, - говорит она. - Все насильники, с которыми у
меня что-то было, они всегда сами чулки покупали.
И потом, говорю я, их столько, всяких чулок на витрине - самых разных
цветов и размеров. Телесного цвета, бежевые, цвета загара, черные, белые...
но я не видел ни одного размера «на голову».
Она морщится и говорит:
- Можно я тебе кое-что скажу? Одну вещь? И я говорю: ну скажи.
И она говорит:
- У тебя изо рта плохо пахнет.
Там, в кафе при книжном магазине, когда мы обсуждали предстоящий вечер,
она сказала:
- Ты заранее положи нож в холодильник. Чтобы лезвие было очень
холодным.
Я спросил: может, воспользуемся резиновым ножом? И она сказала, что нож
должен быть настоящим. Она сказала:
- И лучше всего, чтобы нож не нагрелся до комнатной температуры. Я
люблю, когда лезвие очень холодное.
Она сказала:
- Но будь острожен, потому что, если ты случайно меня порежешь... - она
наклонилась ко мне через стол, - если ты даже слегка меня поцарапаешь, ты у
меня будешь сидеть в тюрьме еще до того, как наденешь штаны.
Она отпила свой травяной чай, поставила чашку обратно на блюдце и
сказала:
- У меня очень чувствительное обоняние, поэтому я была бы тебе очень
признательна, если бы ты не душился никакими
лосьонами-одеколонами-дезодорантами с сильным запахом.
Эти сексуально озабоченные девицы - они все такие чувствительные. Но
они просто не могут, чтобы им не вставляли. Они просто не могут остановиться
- как бы все это унизительно ни смотрелось.
Господи, как мне нравится, когда мне дают четкие указания, что надо
делать.
Там, в кафе при книжном магазине, она поставила сумочку на колени и
что-то достала оттуда.
- Вот, - сказала она и подала мне листок-ксерокопию со списком деталей,
которые ей бы хотелось включить. В самом начале было написано:
«Изнасилование - это вопрос власти и силы. В этом нет ничего
романтического. Не влюбляйся в меня. Не целуй меня в губы. Не жди, что тебя
пригласят остаться, когда все закончится. Не спрашивай, можно ли
воспользоваться моей ванной; говорю сразу - нельзя».
В тот понедельник, у нее в спальне, она прижимается ко мне голая и
говорит:
- Я хочу, чтобы ты меня ударил. - Она говорит: - Но не слишком сильно и
не слишком слабо. Ударь меня, чтобы я кончила.
Одной рукой я держу ее руку у нее за спиной. Она трется об меня
задницей. У нее красивое загорелое тело, вот только лицо слишком бледное и
как будто вощеное - с увлажняющим кремом она явно переборщила. Я вижу ее
отражение в зеркальной дверце шкафа. Моя голова в чулке и темных очках
И я говорю ей: заткнитесь, пожалуйста. А Пейдж Маршалл я говорю:
- Пойдемте.
Сейчас я ей докажу, что я никакой не Иисус Христос. Истинная доброта
души - все это бред собачий. Никакой души нет. Чувства - бред. Любовь -
бред. Я тяну Пейдж за собой по коридору.
Мы живем, а потом умираем. А все остальное - иллюзии и самообман.
Чувства и сантименты нужны только глупым бабам. Никаких чувств не бывает.
Все это субъективные выдумки. «Для души». А никакой души нет. И
Бога нет. Есть только наши решения, болезни и смерть.
А я - просто мерзкая, подлая, сексуально озабоченная скотина. Таким я
был, таким и останусь - я уже не изменюсь. И не остановлюсь.
И я это докажу.
- Куда вы меня ведете? - говорит Пейдж. Она спотыкается. Ее халат и
очки забрызганы кровью и кусочками пищи.
Я уже представляю себе всякие мерзости, чтобы не кончить слишком
быстро: например, домашних животных, которых сначала обливают бензином, а
потом поджигают. Того толстенького коренастого Тарзана и его дрессированную
обезьяну. Я думаю: вот еще одна идиотская глава для моей четвертой ступени.
Чтобы время остановилось. Чтобы мгновение застыло. Чтобы ебля
растянулась на целую вечность.
В часовню, говорю я Пейдж Маршалл. Я - не сын Божий. Я сын полоумной
тетки.
И пусть Бог докажет, что я не прав. Пусть поразит меня громом.
Я возьму ее прямо на алтаре.
В тот раз это было злоумышленное поставление в опасность, или
злонамеренное оставление ребенка, или преступная небрежность. Маленький
мальчик не разбирался во всех этих статьях и законах.
Это было назойливое домогательство третьей степени, или несоблюдение
судебного предписания второй степени, или злоумышленное пренебрежение первой
степени, или причинение неудобств второй степени, и так получилось, что
маленький мальчик был перепуган до смерти и старался не делать ничего
такого, чего не делали бы другие. Все новое, оригинальное, непохожее на
других было, возможно, противозаконно.
Все рискованные и заманчивые приключения обязательно доведут тебя до
тюрьмы.
Вот почему всем так хотелось поговорить с мамой.
На этот раз она вышла из тюрьмы всего пару недель назад, а в городе уже
начали происходить всякие штуки.
Законов так много, и есть бессчетное количество способов, чтобы тебя
подловить.
Первым делом полицейские спросили насчет купонов.
Кто-то пришел в мастерскую в центре, где делали ксерокопии и
компьютерные распечатки, нарисовал на компьютере и распечатал несколько
сотен купонов, которые обещали бесплатный обед на двоих в ресторане
гостиницы «Клевер», на общую сумму не более семидесяти пяти
долларов, без фиксированной даты, когда можно прийти. Каждый купон
сопровождался письмом, в котором говорилось, что дирекция гостиницы проводит
эту рекламную акцию для своих самых любимых и дорогих клиентов - в том числе
потенциальных.
Вы приходите в ресторан, вы едите, а когда официант приносит счет,
расплачиваетесь этим купоном. Чаевые уже включены.
Кто-то нарисовал на компьютере эти купоны и разослал по сотням адресов.
Шуточка полностью в духе Иды Манчини.
Когда мама вышла из тюрьмы, она устроилась официанткой в ресторане
гостиницы «Клевер», но уже через неделю ее уволили - за то, что
она рассказывала клиентам всякие нелицеприятные вещи по поводу блюд, которые
они заказывали.
Потом она просто исчезла. А через несколько дней какая-то женщина -
личность не установлена, - пронеслась с дикими воплями по проходу в
зрительном зале во время какого-то там балета.
Вот почему полицейские как-то раз забрали глупого маленького мальчика
из школы и устроили ему допрос. Может быть, он что-то знает про маму. Может,
он знает, где она прячется.
Примерно в то же время несколько сотен очень рассерженных покупателей
осаждали один меховой салон, потрясая купонами на пятидесятипроцентную
скидку, которые им прислали по почте.
Примерно в то же время около тысячи очень испуганных человек обратились
в окружную клинику венерических заболеваний с тем, чтобы сдать анализы, - им
по почте пришло извещение, в котором говорилось, что у кого-то из их
сексуальных партнеров была обнаружена нехорошая болезнь, передающаяся
половым путем.
Полицейские отвезли маленького доносчика к себе в участок - туда же
вызвали и его тогдашнюю приемную маму - и там стали расспрашивать: не
пыталась ли Ида Манчини с тобой связаться в последнее время?
Может, ты знаешь, откуда у нее деньги?
Как ты думаешь, зачем она все это делает?
Маленький мальчик молчал.
Он просто ждал.
Помощь придет уже скоро.
Мама часто ему говорила, что ей жалко людей. Они так стараются
превратить этот мир в безопасное, организованное место. Но никто не
понимает, как здесь тоскливо и скучно: когда весь мир упорядочен, разделен
на квадратики, когда скорость движения везде ограничена и все делают то, что
положено, - когда каждый проверен, зарегистрирован и одобрен. В мире уже не
осталось места для настоящего приключения и истинного волнения. Разве что
для такого, которое можно купить за деньги. На американских горках. Или в
кино. Но это волнение все равно - искусственное. Вы заранее знаете, что
динозавр не сожрет детишек. Конец обязательно будет счастливым. В мире уже
не осталось места для настоящего бедствия, для настоящего риска - а значит,
и для спасения тоже. Для бурных восторгов. Для истинного, неподдельного
возбуждения. Радости. Новых открытий. Изобретений.
Законы дают нам относительную безопасность, но они же и обрекают нас
скуке.
Без доступа к хаосу не может быть истинного порядка.
Чтобы жизнь стала лучше, она сначала должна стать хуже.
Вот что ему говорила мама.
Она говорила:
- В мире осталось только одно незанятое пространство - сфера
нематериального. Все остальное давно окультурено и освоено.
Заперто в клетку закона.
Под нематериальным она подразумевала Интернет, кино, музыку, книги,
искусство, слухи, компьютерные программы - все, что не есть реальность.
Виртуальная реальность. Фантазия. Выдумка. Культура.
Нереальное сильнее реальности.
Потому что в реальном мире совершенства не существует.
Совершенно лишь то, что ты придумываешь для себя.
Что существует только в воображении.
Потому что только нематериальное - идеи, концепции, верования, фантазии
- обладает бессмертием. Камень крошится. Дерево гниет. Люди... люди умирают.
Но мысль, сон, легенда - они могут жить вечно.
Главное - изменить способ людского мышления, говорила она. Изменить
взгляд людей на себя. И на мир. Если это получится, тогда ты сумеешь
изменить и их образ жизни. Это - единственное, что ты можешь создать, что
останется навсегда.
К тому же, говорила ему мама, когда-нибудь ты осознаешь, что твои
воспоминания, твои приключения, твои истории - это единственное, что у тебя
есть.
На последнем суде, перед тем, как ее посадили в тюрьму в последний раз,
мама уселась рядом с судьей и заявила:
- Моя цель - расшевелить людей. Сделать их жизнь нескучной.
Она посмотрела прямо в глаза глупому маленькому мальчику и сказала:
- Моя цель - сделать так, чтобы людям было о чем рассказывать.
Прежде чем охранник отвел ее на место, она выкрикнула:
- Сажать меня в тюрьму - это лишнее. Наши законы и бюрократизм и так
превратили весь мир в чистый и безопасный исправительно-трудовой лагерь.
Она выкрикнула:
- Вы растите поколение рабов.
Так Ида Манчини вернулась обратно в тюрьму.
«Неисправимая» - не совсем верное слово, но это первое, что
приходит на ум.
Та самая женщина - личность не установлена, - которая неслась по
проходу в театре, она кричала:
- Мы учим наших детей быть беспомощными.
Эта самая женщина неслась по проходу в театре к пожарному выходу и
кричала:
- Мы все такие упорядоченные и управляемые, что это уже не мир, а
какое-то круизное судно,
И глупый маленький мальчик спросил полицейских в участке, может быть,
им позвать маминого адвоката, Фреда Хастингса.
И кто-то из полицейских буркнул себе под нос нехорошее слово.
И тут включилась пожарная сигнализация.
Но полицейские продолжали расспрашивать мальчика даже под вой сирены:
- ТЫ ПРАВДА НЕ ЗНАЕШЬ, ГДЕ МОЖНО НАЙТИ ТВОЮ МАМУ?
Перекрикивая вой сирены, они продолжали его расспрашивать:
- ТЫ МОЖЕШЬ ХОТЯ БЫ СКАЗАТЬ, ЧТО ОНА ЗАТЕВАЕТ В БЛИЖАЙШЕЕ ВРЕМЯ?
Стараясь перекричать вой сирены, приемная мама спрашивает у него:
- НЕУЖЕЛИ ТЕБЕ НЕ ХОЧЕТСЯ, ЧТОБЫ МЫ ЕЙ ПОМОГЛИ?
Вой сирены смолкает.
Какая-то женщина заглядывает в кабинет и говорит:
- Без паники, ребята. Похоже, это очередная ложная тревога.
Пожарная сигнализация давно уже не означает пожар. И маленький
глупенький ябеда говорит:
- А можно мне в туалет?
Серебряный месяц отражается в серебряной жестяной тарелочке с пивом. Мы
с Денни забрались к кому-то на задний двор. Сидим на крыльце, и Денни
щелкает пальцами, разгоняя слизняков и улиток. Он поднимает жестяную
тарелочку, полную до краев, и подносит к губам - приближая лицо к отражению,
пока отраженные губы не касаются настоящих.
Денни отпивает половину пива и говорит:
- Вот так пьют пиво в Европе.
- Из ловушек для слизняков?
- Нет, друг, - говорит Денни и протягивает мне тарелочку. - Выдохшееся
и теплое.
Я целую свое отражение и пью пиво, и месяц заглядывает мне через плечо.
На подъездной дорожке стоит детская коляска. Ее колеса слегка
растопырились - внизу они шире, чем сверху. Коляска проседает под весом
громадного камня, завернутого в розовое детское одеяльце. Камень вообще
неподъемный. В прорехе в розовом одеяльце виднеется розовое же личико
резинового пупса.
- Насчет секса в церкви, - говорит Денни. - Скажи мне, что этого не
было.
Дело не в том, было или не было.
Дело в том, что я просто не смог.
Не смог ей впендюрить, не смог ей заправить, не смог оттрахать ее - все
эти эвфемизмы. Просто не смог.
Мы с Денни - обычные гетеросексуальные парни, прогуливающие ребенка
посреди ночи. Милые и приятные парни из этого милого квартала милых домов с
лужайками и садами. Уютных и обустроенных домов с непременными
кондиционерами и самодовольной иллюзией безопасности.
Мы с Денни - невинные и безобидные, как саркома.
Невинные и безобидные, как ядовитые поганки.
Такой милый, приятный квартал. Даже пиво, которое здесь выставляют
улиткам, - немецкое или мексиканское. Мы перелезаем через низкую изгородь в
соседний двор.
Сидим пригнувшись в кустах.
Я говорю:
- Слушай, друг, ты же меня не считаешь хорошим и Добрым?
И Денни говорит:
- Нет, конечно.
После стольких дворов, после стольких тарелочек с пивом я знаю, что
Денни не врет. Я говорю:
- Ты же не думаешь, что в душе я чувствительный, чуткий и нежный и что
я являю собой воплощение христианской любви к ближнему?
- Нет, конечно, - повторяет Денни. - Ты - бесчувственная скотина.
И я говорю:
- Спасибо. Я просто хотел убедиться.
И Денни медленно поднимается на ноги. Он держит в руках очередную
тарелочку с пивом, в которой плещется отражение ночного неба, и он говорит:
- Твое здоровье, дружище.
Что касается Церкви, говорю я ему. Я очень разочаровался в Боге. Даже
больше, чем в себе самом. Он должен был поразить меня молнией или громом. Я
имею в виду - Бог. А я - просто бесчувственная скотина. Я даже не стал ее
раздевать, Пейдж Маршалл. Ее стетоскоп так и болтался у нее на груди, когда
я завалил ее на алтарь. Я даже не снял с нее халат.
Она слушала стетоскопом свое сердце и говорила:
- Быстрее, еще быстрее. - Она говорила: - Я хочу, чтобы ты был в одном
ритме с моим сердцебиением.
Это несправедливо, что женщинам не приходится думать о всяких
мерзостях, чтобы отсрочить оргазм.
А я... я просто не смог. Эта идея с Иисусом начисто отбивала эрекцию.
Денни протягивает мне пиво, и я пью. Денни выплевывает дохлого слизняка
и говорит:
- Пей сквозь зубы, дружище, а то наглотаешься всякой пакости.
Даже в церкви, даже когда она лежала на алтаре, голая и готовая, Пейдж
Маршалл, доктор Пейдж Маршалл, - я не хотел, чтобы она стала просто одной из
многих.
Потому что твои фантазии - это самое лучшее, что только может быть.
Потому что все самое лучше, что только может быть, - это плод твоего
воображения.
Вдох. Выдох.
- Друг, - говорит Денни. - Это был мой последний стаканчик спиртного на
ночь. Пойдем, что ли, домой.
И я говорю: давай - еще один рейд по окрестным дворам. Еще один
квартал. Я еще не такой пьяный, чтобы забыть про сегодняшний день.
Такой милый, приятный квартал. Я перепрыгиваю через живую изгородь в
соседний садик и падаю прямо в розовый куст. Где-то лает собака.
Все это время на алтаре я пытался заставить свою штуку встать.
Отполированный деревянный крест смотрел на нас со стены. Никакого страдальца
в кошмарных мучениях. Никакого тернового венца. Никаких мух, кружащих над
потным телом. Никакой вони. Никакой крови и никакого страдания - только не в
этой церкви. Никакого кровавого дождя. Никаких туч саранчи.
И все это время Пейдж слушала свое сердце.
Ангелы на потолке закрашены. Свет, сочившийся сквозь витражные стекла,
был золотым и густым, как патока. В луче света плясали пылинки. Тяжелый и
плотный луч золотого света падал прямо на нас.
Внимание, внимание! Доктор Фрейд, пожалуйста, подойдите к белому
телефону.
Мы живем в мире, который давно уже нереальный. Мы живем в мире
символов.
Денни смотрит на мою исцарапанную шипами рожу, на мое изодранное пальто
и говорит:
- Я серьезно. Это - последняя остановка.
Запах роз, запах недержания в больнице Святого Антония.
Собака заходится лаем, скребется в заднюю дверь - рвется из дома на
улицу. В кухне включается свет. Чей-то силуэт - в окне. Потом зажигается
лампа на заднем крыльце. Я сам поражаюсь тому, с каким проворством я
выбираюсь из розового куста и выбегаю со двора на улицу.
Мне навстречу по улице движется парочка. Двое идут обнявшись. Женщина
трется щекой об отворот пиджака мужчины, и мужчина целует ее в макушку.
Денни уже толкает коляску - с такой поспешностью, что передние колеса
попадают в выбоину в асфальте, и розовая голова резинового пупса
вываливается наружу. Стеклянные глаза широко распахнуты. Голова скачет, как
мяч, мимо счастливой парочки и скатывается в канаву.
Денни мне говорит:
- Принеси ее, будь другом.
Видок у меня еще тот: пальто разорвано и залито кровью, из рожи торчат
шипы, - я проношусь мимо парочки бодрой рысью и вытаскиваю из канавы голову
пупса.
Мужчина визжит и отшатывается назад.
А женщина говорит:
- Виктор? Виктор Манчини. О господи. Наверное, она спасла мне жизнь,
потому что я понятия не имею, что это за тетка.
Там, в часовне, когда я окончательно сдался и мы привели в порядок свою
одежду, я сказал Пейдж:
- Дело не в эмбриональной ткани. И не в обидах и возмущении сильных
женщин. - Я ей сказал: - Хотите знать истинную причину, почему я вас я не
трахнул?
Я сказал ей, застегивая ширинку:
- Может быть, это все потому, что вы мне по-настоящему нравитесь.
И Пейдж сказала, поправляя пучок на затылке:
- Но может быть, секс и душевные отношения вовсе не исключают друг
друга.
И я рассмеялся. И сказал ей, поправляя галстук: вот именно, что
исключают.
Мы с Денни несемся вперед. Читаем табличку на доме: Березовая улица,
700. Денни толкает перед собой коляску. Я говорю ему:
- Не туда, друг. - Я показываю себе за спину и говорю: - Мамин дом - в
той стороне.
Денни продолжает толкать коляску, ее низ проседает под тяжестью камня и
царапает об асфальт. Счастливая парочка так и стоит на месте с отвисшими
челюстями и смотрит нам вслед.
Я подхожу к Денни, перебрасывая из руки в руку розовую голову
резинового пупса.
- Друг, - говорю я ему. - Нам в другую сторону. И он говорит:
- Сначала дойдем до участка 800.
- А что там?
- Да ничего, - говорит Денни. - Раньше там жил мой дядя Дон.
Дома заканчиваются. Участок 800 представляет собой пустырь. Дальше за
ним - снова дома. Пустырь весь зарос высокой травой, по периметру тянутся
старые яблони со сморщенной древесиной. За ними - кусты одичавшей смородины
и еще какой-то колючий кустарник. В центре участка - вообще ничего. Пустое
пространство.
На углу - огромный фанерный щит. На нем нарисован квартал из кирпичных
домом, тесно лепящихся друг к другу, и улыбающиеся нарисованные человечки в
окнах с подвесными цветочными клумбами машут руками зрителю. Внизу идет
надпись большими черными буквами: «Скоро здесь будет новый квартал.
Строительная компания «Меннингтон»». Земля под щитом
усыпана хлопьями облупившейся краски. Кирпичные дома на рисунке давно
полиняли до бледно-розового.
Денни вываливает булыжник из коляски, и он падает в высокую траву у
тротуара. Денни встряхивает розовое одеяльце и дает два уголка мне. Мы
складываем одеяльце пополам, и Денни говорит:
- Если есть человек с прямо противоположной тебе ролевой моделью, то
это мой дядя Дон.
Денни кладет одеяльце в коляску, разворачивает ее и идет в направлении
к дому.
Я остаюсь стоять на месте и кричу ему вслед:
- Эй, друг, а камень? Он тебе что, не нужен? И Денни говорит:
- Все эти тетеньки из движения «Матери против пьяных
водителей» наверняка закатили неслабую вечеринку, когда узнали, что
старина Дон Меннинг отошел в мир иной.
Поднявшийся ветер шуршит высокой травой. Теперь здесь никто не живет -
только растения. На той стороне пустыря виднеются огоньки. Фонари на заднем
крыльце домов. Между ними и нами - черные изломанные силуэты старых яблонь.
- И чего, - говорю я, - это теперь ничейная земля?
И Денни говорит:
- Да нет. - Он продолжает шагать вперед. - Вообще-то это мой участок.
Я бросаю ему голову пупса и говорю:
- Серьезно? И он говорит:
- Ну да. - Он ловит голову пупса и кладет ее в коляску. Мы идем мимо
темных домов, под светом уличных фонарей.
Свет отражается на начищенных пряжках у меня на туфлях. Я иду, держа
руки в карманах. Я говорю:
- Слушай, друг. Я ведь ничем не похож на Иисуса Христа?
Я говорю:
- Пожалуйста, скажи, что нет. Мы идем.
И Денни говорит, толкая перед собой пустую коляску:
- Надо смотреть правде в лицо, приятель. Ты едва не занялся сексом на
престоле Божьем. Еще один шаг к окончательному бесстыдству.
Мы идем, и хмель от пива постепенно выветривается, и я вдруг понимаю,
что на улице очень холодно. И я говорю:
- Пожалуйста, друг. Скажи мне правду.
Я - не добрый, и не душевный, и не заботливый, и не хороший.
Я - просто мерзавец.
Я - малахольный безбашенный неудачник. С этим я еще как-то смирюсь. Я -
неисправимый сексуально озабоченный маньяк, который всю жизнь думает не
головой, а головкой члена; и я все время должен об этом помнить.
Я говорю:
- Скажи мне еще раз, что я бесчувственная скотина.
На сегодняшний вечер задумка такая: я прячусь в спальне в шкафу, пока
девушка принимает душ. Потом она выходит - вся распаренная, и розовая, и
вкусно пахнущая духами. На ней - только прозрачный халатик из кружев. Я
выскакиваю из шкафа с чулком на голове и в темных очках. Швыряю ее на
кровать. Приставляю ей к горлу нож. И спокойно насилую.
Проще пареной репы. Еще один шаг к окончательному бесстыдству.
Просто задайся вопросом: чего бы Иисус никогда не сделал?
Только она говорит, чтобы я не насиловал ее на постели. У нее
бледно-розовое шелковое белье, и она не хочет его испачкать. И не на полу -
потому что ковер больно царапает спину. В конце концов мы сошлись на том,
чтобы на полу, но подстелив полотенце. Только не хорошее, гостевое, сказала
она. Она оставит на туалетном столике старое полотенце, и мне надо будет его
расстелить заранее, чтобы потом не перебить настроение.
Прежде чем пойти в душ, она приоткроет окно в спальне.
В общем, я залезаю к ней в спальню, прячусь в платяном шкафу - голый, с
чулком на голове, в темных очках и с ножом в руке - с самым тупым ножом,
который мне только удастся достать. Полотенце уже расстелено на полу. В
чулке жутко жарко, у меня все лицо мокрое. Голова нестерпимо чешется.
Она сказала, в окно - не надо. И через камин - тоже. Она сказала, чтобы
я изнасиловал ее у шкафа, но не слишком близко.
Ее зовут Гвен, мы познакомились в книжном, в отделе
«Здоровье». Сложно сказать, кто к кому подкатился, но она делала
вид, что читает брошюрку о комплексном излечении от сексуальной зависимости,
а на мне в тот день были мои «счастливые» трусы, и я взял с
полки такую же книжку, уже предвкушая очередную опасную связь.
Птички так делают. Пчелки так делают.
Мне нужен этот прилив эндорфинов. Это мой транквилизатор. Я испытываю
настоятельную потребность в выбросе пептида фенилэтиламина. Потому что я
наркоман от секса. Больной человек. И вообще, кто их считает?
В кафе при книжном магазине Гвен сказала мне, чтобы я принес с собой
веревку - но не нейлоновую веревку, она больно трется о кожу. А на пеньку у
нее аллергия - сыпь и кошмарный зуд. Можно воспользоваться изолентой. Но
только не широкой. И не заматывать изолентой рот.
- Когда снимаешь широкую изоленту, - сказала она, - это так же
эротично, как эпиляция на ногах восковыми пластинами.
Осталось только договориться о времени. В четверг не могли мы оба. По
пятницам у меня собрание сексоголиков. На выходных тоже не получалось. В
субботу мне надо к маме в больницу. В воскресенье она проводит какую-то
благотворительную лотерею у себя в церкви, так что мы договорились на
понедельник. В понедельник в девять часов: не в восемь, потому что она
поздно уходит с работы, и не в десять, потому что на следующий день мне рано
вставать на работу.
И вот наступил понедельник. Изолента у меня с собой. Полотенце уже
расстелено, и когда я выпрыгиваю из шкафа с ножом, она говорит:
- Это что, мой чулок?
Я заламываю ей за спину одну руку и приставляю нож к горлу.
- Мы так не договаривались, - говорит она. - Я сказала, ты можешь меня
изнасиловать. Но я не говорила, что ты можешь испортить мои чулки.
Рукой с ножом я пытаюсь стянуть кружевной халатик с ее плеч.
- Стоп, стоп, стоп, - говорит она и бьет меня по руке. - Я сама. А то
ты его порвешь. - Она вырывается.
Я говорю: можно мне снять очки?
- Нет, - говорит она и снимает халатик. Потом подходит к открытому
шкафу и вешает его на вешалку с мягкими плечиками.
Но я, говорю, ничего не вижу.
- Не будь таким эгоистом, - говорит она. Она полностью голая. Она берет
мою руку и сжимает ее вокруг своего запястья. Потом заводит свободную руку
за спину и прижимается ко мне спиной. У меня уже встало, и она прижимается к
моему члену своей теплой задницей, и говорит: - Я хочу, чтобы ты был
насильником без лица.
Я говорю ей, что я постеснялся купить чулки. Парень, который покупает
женские чулки, - он либо преступник, либо извращенец.
- Господи, что за бред, - говорит она. - Все насильники, с которыми у
меня что-то было, они всегда сами чулки покупали.
И потом, говорю я, их столько, всяких чулок на витрине - самых разных
цветов и размеров. Телесного цвета, бежевые, цвета загара, черные, белые...
но я не видел ни одного размера «на голову».
Она морщится и говорит:
- Можно я тебе кое-что скажу? Одну вещь? И я говорю: ну скажи.
И она говорит:
- У тебя изо рта плохо пахнет.
Там, в кафе при книжном магазине, когда мы обсуждали предстоящий вечер,
она сказала:
- Ты заранее положи нож в холодильник. Чтобы лезвие было очень
холодным.
Я спросил: может, воспользуемся резиновым ножом? И она сказала, что нож
должен быть настоящим. Она сказала:
- И лучше всего, чтобы нож не нагрелся до комнатной температуры. Я
люблю, когда лезвие очень холодное.
Она сказала:
- Но будь острожен, потому что, если ты случайно меня порежешь... - она
наклонилась ко мне через стол, - если ты даже слегка меня поцарапаешь, ты у
меня будешь сидеть в тюрьме еще до того, как наденешь штаны.
Она отпила свой травяной чай, поставила чашку обратно на блюдце и
сказала:
- У меня очень чувствительное обоняние, поэтому я была бы тебе очень
признательна, если бы ты не душился никакими
лосьонами-одеколонами-дезодорантами с сильным запахом.
Эти сексуально озабоченные девицы - они все такие чувствительные. Но
они просто не могут, чтобы им не вставляли. Они просто не могут остановиться
- как бы все это унизительно ни смотрелось.
Господи, как мне нравится, когда мне дают четкие указания, что надо
делать.
Там, в кафе при книжном магазине, она поставила сумочку на колени и
что-то достала оттуда.
- Вот, - сказала она и подала мне листок-ксерокопию со списком деталей,
которые ей бы хотелось включить. В самом начале было написано:
«Изнасилование - это вопрос власти и силы. В этом нет ничего
романтического. Не влюбляйся в меня. Не целуй меня в губы. Не жди, что тебя
пригласят остаться, когда все закончится. Не спрашивай, можно ли
воспользоваться моей ванной; говорю сразу - нельзя».
В тот понедельник, у нее в спальне, она прижимается ко мне голая и
говорит:
- Я хочу, чтобы ты меня ударил. - Она говорит: - Но не слишком сильно и
не слишком слабо. Ударь меня, чтобы я кончила.
Одной рукой я держу ее руку у нее за спиной. Она трется об меня
задницей. У нее красивое загорелое тело, вот только лицо слишком бледное и
как будто вощеное - с увлажняющим кремом она явно переборщила. Я вижу ее
отражение в зеркальной дверце шкафа. Моя голова в чулке и темных очках