Каждый маленький сквознячок шепчет «чешуйчатая карцинома».
Птицы в ветвях щебечут «гистоплазмоз».
Когда ты смотришь на голую женщину, ты видишь прежде всего пациентку. У
стриптизерши могут быть очень красивые ясные глаза и твердые коричневые
соски, но если у нее плохо пахнет изо рта - значит, у нее лейкемия. У нее
могут быть длинные пышные волосы, с виду - здоровые и блестящие, но если она
чешет голову, у нее - ходжинская лимфома.
Денни рисует в своем блокноте красивых женщин, которые улыбаются,
посылают ему воздушные поцелуи, склоняют головы, смотрят на него сквозь
упавшие на глаза волосы.
- Потеря вкусовых ощущений, - говорю я Денни, - означает рак рта.
И Денни говорит, не глядя на меня. Глядя то в свой блокнот, то на
очередную танцовщицу, он говорит:
- Получается, друг, у тебя этот рак уже давно. Даже если мама умрет, я
не уверен, что вернусь в колледж. Даже если у меня будут деньги. Я и так
знаю больше, чем мне хотелось бы знать.
Когда ты знаешь симптомы всех самых страшных болезней, жизнь - это уже
не жизнь, а постоянное ожидание. Рака. Старческого слабоумия. Каждый раз,
когда ты смотришься в зеркало, ты ищешь красную сыпь, которая означает
опоясывающий лишай. Смотри также: стригущий лишай.
Смотри также: чесотка.
Смотри также: болезнь Лайма, менингит, ревматизм, сифилис.
Следующая пациентка - опять блондинка. Худая. Может быть, даже слишком
худая. Вероятно, опухоль позвоночника. Надо узнать, нет ли у нее головных
болей, пониженной температуры и болей в горле. Если есть, у нее -
полиомиелит.
- Сделай так, - кричит ей Денни и закрывает лицо руками - ладонями
вперед.
Она делает, как он просит.
- Замечательно, - говорит Денни, делая быстрый набросок. - Может,
слегка приоткроешь рот.
Она делает, как он просит.
- Друг, - говорит Денни, - настоящие студийные натурщицы, они совсем не
такие горячие.
Но я вижу только, что она плохо танцует, а плохая координация движений
почти наверняка означает боковой амиотрофический склероз.
Смотри также: амиотрофический вторичный склероз.
Смотри также: полный паралич.
Смотри также: одышка. Смотри также: судороги, усталость, плаксивость.
Смотри также: смерть.
Денни размазывает рукой линии от жженой пробки» чтобы придать
зарисовке объем и глубину. Это - женщина на сцене, которая прикрывает лицо
руками. Ее губы слегка приоткрыты. Денни смотрит то на рисунок, то на
женщину на сцене - подмечает детали. Изгиб бедер, форму живота. Денни -
хороший художник. Мне только не нравится, что женщины на его рисунках совсем
не похожи на настоящих. Например, на его рисунках рыхлые, дряблые бедра
получаются твердыми и подтянутыми. Мешки под глазами вообще исчезают, а
глаза получаются ясными и выразительными.
- У тебя не осталось наличности, друг? - говорит Денни. - Я хочу, чтобы
она тут, у нас, задержалась.
Но у меня нет ни цента, и девушка переходит к соседнему столику в
первом ряду вдоль сцены.
- Дай посмотреть, Пикассо, - говорю я.
Денни чешет пальцем под глазом, и там остается черное размазанное
пятно. Он показывает мне рисунок. Обнаженная женщина прикрывает лицо руками.
Ее губы слегка приоткрыты. Тонкая, изящная фигура. Крепкие мышцы. Она вся
гладкая и крепкая, но одновременно - мягкая. Напряженная, но одновременно -
расслабленная. Воплощение физической невозможности.
Я говорю:
- Она у тебя слишком молодо выглядит. Следующая пациентка - снова Черри
Дайкири. На этот раз она не улыбается. Она сосет изнутри щеку и спрашивает у
меня:
- А эта родинка? Вы уверены, что это рак? То есть я Даже не знаю...
бояться мне или нет...
Не глядя на нее, я поднимаю вверх указательный палец. Международный
жест, означающий: Подождите, пожалуйста. Доктор сейчас вас примет.
~ И лодыжки у нее не такие изящные, - говорю я Денни. - И жопа толще,
чем у тебя на рисунке.
Я смотрю, что еще там рисует Денни, а потом оборачиваюсь к пациентке на
сцене.
- И колени не такие гладкие, - говорю я. - Надо сделать, чтобы они
выпирали.
Танцовщица смотрит на меня с искренним омерзением.
Денни продолжает делать наброски. В его альбоме у нее огромные глаза. И
вообще она у него - совсем не такая, как в жизни. Он все рисует неправильно.
- Знаешь, друг, - говорю я, - ты не очень хороший художник.
Я говорю:
- Нет, серьезно. Ты все рисуешь неправильно. И Денни говорит:
- Если тебе все-таки интересно, твоя мама сказала, что тебе надо
прочесть ее ежедневник.
Я говорю Черри, которая теперь стоит перед нами раком:
- Если вы всерьез намерены спасти свою жизнь, нам надо встретиться и
спокойно поговорить где-нибудь в другом месте.
- Нет, не ежедневник, - говорит Денни. - Дневник. Если тебе интересно,
кто ты на самом деле, тогда тебе надо прочесть ее дневник.
Черри свешивает одну ногу со сцены и спускается в зал.
Я говорю: и что там, в ее дневнике?
И Денни говорит, продолжая делать наброски в альбоме, изображая свои
физически невозможные видения:
- Ну да, в дневнике. Не в ежедневнике, а в дневнике. Там все написано.
Про твоего отца.
Девушка за стойкой регистратуры в больнице Святого Антония зевает,
прикрыв рот ладошкой, и я говорю ей, что ей, может быть, стоит сходить в
буфет выпить кофе, и она смотрит на меня косо и говорит:
- Может быть. Но не с вами.
На самом деле я к ней не подкатываю. Просто, если ей хочется выпить
кофе, я могу присмотреть за ее столом. Я совсем не пытаюсь заигрывать.
Правда.
Я говорю:
- У вас вид усталый.
Она целый день только и делает, что принимает или выписывает больных. И
следит по монитору за помещениями больницы. Камеры установлены во всех
коридорах, в столовой, в комнате отдыха и в саду. Картинка на экране
меняется каждые десять секунд. Экран черно-белый, зернистый. Сейчас там как
раз десять минут столовой. В столовой пусто. Стулья стоят перевернутые на
столах. Потом возникает длинный коридор. Кто-то сидит на скамеечке у стены.
Потом - еще один черно-белый коридор. Десять секунд Пейдж Маршалл катит
по коридору инвалидную коляску. В коляске сидит моя мама.
Девушка за: стойкой регистратуры говорит:
- Я вернусь через пару минут.
Рядом с видеомонитором - старый динамик. Корпус обтянут шерстяной
тканью. Круглый переключатель с цифрами. Цифры обозначают различные
помещения больницы. Можно прослушать все комнаты в здании. Тут же стоит
микрофон - на случай, если понадобится кого-то позвать или сделать общее
объявление.
В динамике звучит мамин голос - всего пару секунд:
- Я всю жизнь отделяла себя от других, но то, против чего я боролась...
Девушка за стойкой регистратуры переключает динамик на цифру
«девять». Слышна какая-то испанская музыка и грохот кастрюль в
кухне. Где рядом буфет и кофе.
Я говорю ей:
- Не торопитесь. - И добавляю: - Я совсем не такое чудовище, как обо
мне, может быть, говорят здешние бабушки, злые на всех и вся.
Я пытаюсь быть милым. Но она все равно закрывает сумочку на замочек.
Она говорит:
- Я вернусь через пару минут, хорошо? Хорошо.
Она уходит через дверь для охраны, и я сажусь на ее место. Смотрю на
экран монитора: комната отдыха, сад, коридор - все по десять секунд. Смотрю
на Пейдж Маршалл. Переключаю динамик с цифры на цифру - подслушиваю доктора
Маршалл. И маму. В черно-белом изображении. Почти в прямом эфире.
Пейдж Маршалл с ее белой кожей.
Вот еще один вопрос из анкеты «сексоголик вы или нет»:
Вы распарываете подкладку карманов на брюках, чтобы мастурбировать в
общественных местах?
За столом в комнате отдыха сидит какая-то бабулька, уткнувшись носом в
картинку-паззл.
В динамике - только треск. Белый звук.
Через десять секунд - комната для ремесел и рукоделия. За длинным
столом собрались старушки. Старушки, которым я признавался во всех мыслимых
преступлениях. Я ломал их машины и жизни. Я взял всю вину на себя.
Я делаю звук погромче и прижимаюсь ухом к динамику. Я не знаю, какая
цифра - какая комната, поэтому я верчу ручку переключателя наугад.
Другая рука - в распоротом кармане брюк.
На цифре «три» кто-то плачет. Где - я не знаю. На цифре
«пять» кто-то ругается. На цифре «восемь» читает
молитву. Где - я не знаю. Снова кухня - на цифре «девять».
Испанская музыка.
На экране - библиотека, еще один коридор, а потом - я. В черно-белом
изображении. Сижу сгорбившись за стойкой регистратуры. Таращусь в монитор.
Одна рука - на ручке переключателя на динамике. Другая - чуть ли не по
локоть в кармане брюк. Сижу наблюдаю. А камера под потолком вестибюля
наблюдает за мной.
Как я наблюдаю за Пейдж Маршалл.
И верчу ручку переключателя, пытаясь услышать ее. Пейдж Маршалл.
«Слежка» - не совсем верное слово, но это первое, что
приходит на ум.
На мониторе - старушки, старушки, старушки. Одна за другой. Потом
десять секунд - Пейдж Маршалл. Катит по коридору инвалидную коляску. В
коляске сидит моя мама. Доктор Пейдж Маршалл. Я верчу ручку переключателя, и
вот в динамике слышится мамин голос:
- Да, - говорит она. - Я боролась против всего, но теперь меня стало
тревожить, что я никогда не боролась за что-то.
На мониторе - сад. Старушки на ходунках буксуют на гравии.
- Да, я все отрицала, все критиковала, пыталась судить, осуждать, и к
чему меня это все привело? - говорит мама в динамике, хотя на экране ее уже
нет.
На экране - пустая столовая.
На экране - сад. Старушки, старушки, старушки.
Это мог быть какой-нибудь депрессивный веб-сайт. Шаблон смерти.
Или какой-нибудь черно-белый документальный фильм.
- Быть недовольной тем, что создали другие, и создать что-то самой -
это две разные вещи, - говорит мамин голос в динамике. - Бунт - это не
переустройство. Осмеяние - это не переделка... - Голос в динамике умолкает
вдали.
На экране - комната отдыха, бабулька уткнулась в свой паззл.
Я верчу ручку. С цифры на цифру.
На цифре «пять» мамин голос опять возвращается:
- Мы разорвали мир на кусочки, - говорит мама, - но мы не знаем, что с
ними делать... - Ее голос опять| умолкает.
На экране - пустой коридор, тянущийся в темноту. На цифре
«семь» возвращается мамин голос:
- Мое поколение... мы только смеялись над всем и; вся и, как могли,
развлекались... но мы не сумели сделать мир лучше, - говорит она. - Мы
только судили то, что создали другие. У нас не было времени создавать что-то
самим.
Ее голос в динамике говорит:
- Бунт для меня - это был способ спрятаться. Критика и осуждение
создавали иллюзию сопричастности.
Голос в динамике говорит:
- На самом деле мы ничего не достигли. Ее голос в динамике:
- Я ничего не дала миру. Ничего стоящего.
На экране - на десять секунд - моя мама и Пейдж в коридоре у комнаты
для ремесел и рукоделия.
Голос Пейдж говорит, такой далекий и резкий в динамике:
- А как же ваш сын? Я приникаю к экрану.
На экране - я сам. Сижу, прижав одно ухо к динамику. Одна рука быстро
движется в кармане брюк. Пейдж в динамике говорит:
- А как же Виктор?
Я сейчас кончу. Серьезно.
И мамин голос в динамике говорит:
- Виктор? У него свои способы, как бежать от действительности.
Потом мама смеется в динамике и говорит:
- Отцовство и материнство - опиум для народа! На экране - девушка из-за
стойки регистратуры стоит
У меня за спиной с чашкой кофе в руке.
Когда я в следующий раз прихожу к маме в больницу, она кажется еще
худее - если такое вообще возможно. Ее шея - не толще моего запястья. Желтая
кожа провисает в глубоких провалах между гортанью и голосовыми связками.
Из-под кожи на лице просвечивает череп. Она кладет голову набок, так чтобы
видеть меня в дверях. В уголках ее глаз скопилась какая-то серая слизь.
Тазовые кости выпирают из-под одеяла. Тазовые кости, и еще - колени. А
так одеяло абсолютно плоское.
Она протягивает одну руку сквозь хромированное ограждение на кровати -
кошмарную руку, тонкую, словно куриная лапа. Она протягивает мне руку и
тяжело сглатывает. Горло судорожно сжимается, на губах пузырится слюна. И
она говорит:
- Морти.
Она говорит:
- Я не сводница и не проститутка. - Ее руки сжимаются в кулаки, и она
потрясает ими в воздухе. - Я хочу сделать феминистическое заявление. Откуда
вообще возьмется проституция, если все женщины перемрут?
Я принес ей красивый букет цветов и открытку с пожеланием скорей
выздоравливать. Я поехал в больницу сразу после работы, так что на мне
короткие штаны и сюртук, туфли с пряжками и вязаные чулки, забрызганные
грязью.
И мама говорит:
- Морти, это дело лучше вообще не доводить до суда. - Она откидывается
на подушки. Струйка слюны стекает у нее изо рта на белоснежную наволочку.
Влажная белая ткань кажется голубоватой.
Открытка с пожеланием скорей выздоравливать тут не поможет.
Она потрясает кулаками в воздухе.
- И еще, Морти. Надо позвонить Виктору.
У нее в комнате пахнет так же, как пахнут теннисные туфли Денни в
сентябре, после того, как он проносил их все лето - без носков.
Красивый букет цветов остался вообще незамеченным.
У меня в кармане - ее дневник. Между страницами - просроченный чек за
мамино пребывание в больнице. Я ставлю цветы в мамин ночной горшок и иду
покупать вазу. И какой-нибудь еды - для мамы. Шоколадного пудинга, например.
Столько, сколько смогу унести. Такой еды, которую я смогу запихнуть ей в рот
и заставить ее проглотить.
На нее больно смотреть. Я не могу ее видеть такой. Но я не могу сюда не
приходить. Когда я уже выхожу в коридор, она говорит:
- Я вас очень прошу, разыщите Виктора. Поговорите с ним. Уговорите его
помочь доктору Маршалл. Пожалуйста. Он должен помочь доктору Маршалл спасти
меня.
Случайностей не бывает.
В коридоре стоит Пейдж Маршалл со своей неизменной дощечкой с бумагами
и в своих неизменных очках.
- Я подумала, что вам надо знать, - говорит она. Привалившись спиной к
перилам, что идут по стене вдоль всего коридора, она говорит: - На этой
неделе ваша мать похудела на восемьдесят пять фунтов.
Она заводит обе руки за спину. Теперь, когда она так стоит, ее грудь
особенно выдается вперед. И грудь, и лобок. Пейдж Маршалл медленно проводит
языком по нижней губе и говорит:
- Вы собираетесь что-нибудь предпринять по этому поводу?
Аппарат для искусственного поддержания жизни, зонд Для искусственного
кормления, аппарат для искусственного дыхания - в медицине это называется
«интенсивная терапия».
Я говорю, что не знаю.
Мы стоим, смотрит друг на друга, и каждый ждет, что другой уступит.
Мимо проходят две дряхлые старушки. Вид у обеих довольный и радостный.
Одна старушка показывает на меня пальцем и говорит второй:
- Вот как раз этот приятный молодой человек, о котором я тебе говорила.
Он удавил мою кошку.
Вторая старушка - в кофте, застегнутой не на те пуговицы, - говорит:
- И не говори. Однажды он избил мою сестру до полусмерти. Очень
приятный молодой человек.
Они идут дальше по коридору.
- Это очень достойно, - говорит доктор Маршалл. - Я имею в виду то, что
вы делаете. Вы помогаете им покончить с самыми сильными, самыми горькими из
обид.
Сейчас она такая... такая, что мне надо срочно подумать о чем-нибудь
страшном. Например, о кошмарной аварии. Лобовое столкновение. Обе машины - в
лепешку. Она такая... что мне надо срочно подумать о чем-нибудь неприятном.
Например, о братских могилах. Иначе я кончу прямо на месте.
Я думаю о протухшей кошачьей еде, о гангренозных язвах, о просроченных
донорских органах.
Вот какая она красивая.
Я прошу прощения. У меня мало времени. Мне надо успеть купить пудинг. -
Она говорит:
- У вас есть девушка? В этом причина?
Причина, почему я не занялся с ней сексом в часовне тогда, пару дней
назад. Почему я не смог ее трахнуть хотя она была голая и готовая. Почему я
сбежал.
Полный список всех моих девушек - смотри проработку четвертой ступени.
Смотри также: Нико.
Смотри также: Лиза.
Смотри также: Таня.
Доктор Маршалл призывно поводит бедрами и говорит:
- Знаете, как умирает большинство пациентов, которые не едят - как ваша
мама?
Они умирают от голода. Или они забывают, как надо глотать, и просто
вдыхают еду и питье. Кусочки пищи гниют у них в легких, у них начинается
пневмония, и они умирают.
Я говорю, что я знаю.
Я говорю, что, может быть, в жизни есть вещи похуже, чем дать умереть
старому человеку.
- Это не просто старый человек, - говорит Пейдж Маршалл. - Это ваша
мать.
И ей почти семьдесят лет.
- Ей всего шестьдесят два, - говорит Пейдж. - Если вы можете сделать
что-то, чтобы ее спасти, но не делаете, вы тем самым ее убиваете. Своим
небрежением, своим бездействием.
- Иными словами, - говорю я, - я должен с вами то самое?
- Я слышала, как медсестры обсуждали между собой ваши подвиги, -
говорит Пейдж Маршалл. - Я знаю, что вы отнюдь не противник случайных
половых связей. Так что, наверное, дело во мне? Просто я - не ваш тип? Или
что?
Мы умолкаем. Мимо проходит дипломированная санитарка с тележкой, на
которой навалены грязные простыни и полотенца. У нее на туфлях резиновые
подошвы, и колесики у тележки тоже резиновые. Пол покрыт пробковой плиткой,
и поэтому санитарка проходит неслышно. И тележка едет неслышно - ее выдает
только запах мочи.
- Не поймите меня неправильно, - говорю я. - Я очень хочу вас трахнуть.
Очень-очень хочу.
Санитарка с тележкой вдруг останавливает и оборачивается к нам. Она
говорит:
- Эй, Ромео, оставил бы ты доктора Маршалл в покое.
И Пейдж говорит:
- Все в порядке, мисс Парке. Мы с мистером Манчини сами разберемся.
Мы оба смотрим вслед санитарке с тележкой, пока она не скрывается за
поворотом, деланно улыбаясь. Ее зовут Ирэн, Ирэн Парке, и да - да, - мы с
ней в прошлом году очень даже неплохо покувыркались на заднем сиденье в ее
машине, прямо на служебной стоянке при больнице.
Смотри также: Карен, дипломированная медсестра.
Смотри также: Дженин, дипломированная медсестра.
Когда-то я думал, что каждая из них - это что-то особенное. Но голые
они все одинаковые. И теперь эти задницы для меня не более привлекательны,
чем точилка для карандашей.
Я говорю Пейдж Маршалл:
- Тут вы не правы.
Я говорю: -
Я очень хочу вас трахнуть. Так хочу, что аж скулы сводит.
Я говорю:
- И я не хочу, чтобы кто-то умер. Мне просто не хочется, чтобы мама
опять стала такой же, как раньше.
Пейдж Маршалл с шумом выдыхает воздух. Поджимает губы и смотрит на
меня. Просто стоит и смотрит, прижимая к груди свою дощечку с бумагами.
- То есть, - говорит она наконец, - тут дело не в сексе. Просто вы не
хотите, чтобы ваша мать выздоровела. Вам не хочется, чтобы рядом была
сильная женщина. Вы, должно быть, вообще плохо ладите с сильными женщинами.
И вы думаете, что если она умрет, то все проблемы, с ней связанные,
разрешатся сами собой.
Мама кричит из палаты:
- Морти, я вам за что плачу? Пейдж Маршалл говорит:
- Вы можете лгать моим пациентам и помогать им разрешать конфликты,
которые мучают их всю жизнь, но не лгите себе. - Она умолкает на пару секунд
и добавляет: - И мне тоже не лгите.
Она говорит:
- Вам лучше, чтобы она умерла, чем чтобы она поправилась.
И я говорю:
- Да. То есть нет. То есть я не знаю.
Всю свою жизнь я был для мамы не столько сыном, сколько ее заложником.
Объектом для ее социальных и политических экспериментов. Ее личной
лабораторной крысой. Теперь же она - целиком моя, и я не дам ей сбежать:
умереть или выздороветь. Я просто хочу, чтобы РЯДОМ был кто-то, кого можно
спасать. Чтобы рядом был кто-то, кому я нужен. Кто не может без меня жить. Я
хочу быть героем, но не однократным героем. Даже если это означает, что она
навсегда останется калекой, я хочу стать для нее постоянным спасителем.
И я говорю:
- Я понимаю, что это звучит ужасно, но я не знаю... Вот что я думаю.
Теперь, по идее, мне бы надо сказать Пейдж Маршалл, что я думаю на
самом деле.
Я имею в виду, что меня уже достает, что я вечно не прав, лишь потому,
что родился парнем.
Я имею в виду, сколько раз человек должен услышать от всех и каждого,
что он - деспотичный и предубежденный враг, прежде чем он решит сдаться и
вправду станет для всех врагом. Я имею в виду, что мужскими шовинистами не
рождаются, ими становятся, вернее, женщины сами делают нас шовинистами.
Сами.
По прошествии какого-то времени ты понимаешь, что легче просто
признать, что ты - сексист и скотина, нетерпимый, бесчувственный,
бессердечный кретин. Женщины правы. А ты не прав. Постепенно ты начинаешь
привыкать к этой мысли. И начинаешь оправдывать их ожидания.
Даже если ботинки тебе не впору, ты все равно их натягиваешь на себя.
Я имею в виду, в мире, где больше нет Бога, разве мамы не стали для нас
новым богом? Последний священный оплот - непреступный и неодолимый.
Материнство - последнее волшебство, которое еще осталось в мире. Но
волшебство, недоступное для мужчин.
Да, мужики твердят, что они очень рады, что им не надо рожать,
проходить через всю эту боль, истекать кровью... но на самом деле все проще.
Как говорится, кишка тонка. Не дозрели еще. Мужики просто физически не
способны на этот немыслимый подвиг. Физическая сила, способность к
абстрактному и логическому мышлению, половой член - все преимущества,
которые вроде как есть у мужчин, это лишь видимость.
Половым членом даже гвоздя не забьешь.
Женщины - более развитые существа. Никакого равенства полов нет и не
может быть. Когда мужчины начнут рожать, вот тогда можно будет говорить о
равенстве.
Я мог бы сказать это Пейдж. Но не говорю.
А говорю я совсем другое: что мне просто хочется стать для кого-то
ангелом-хранителем.
«Месть» - не совсем верное слово, но это первое, что
приходит на ум.
- Тогда спасите ее, - говорит доктор Маршалл. - Переспите со мной.
- Но я не хочу спасать ее до конца, - говорю я. Мне страшно ее
потерять, но еще страшнее - потерять себя.
Мамин дневник - по-прежнему у меня в кармане. И мне еще надо сходить за
пудингом.
- Вы не хотите, чтобы она умерла, - говорит Пейдж, - но и не хотите,
чтобы она выздоравливала. Так чего вы хотите?
- Я хочу, чтобы у меня был знакомый, который читает по-итальянски, -
говорю я.
И Пейдж говорит:
- А что надо прочесть?
- Вот. - Я показываю ей дневник. - Это мамин Дневник. На итальянском.
Пейдж берет у меня тетрадь и быстро пролистывает. щи у нее слегка
покраснели, как будто она сильно возбуждена.
- Я четыре года учила итальянский, - говорит она. - Я могу прочитать,
что здесь написано.
- Просто мне хочется, чтобы кто-нибудь от меня зависел, - говорю я. - В
конце концов, пора уже становиться взрослым.
Все еще листая тетрадь, доктор Пейдж Маршалл говорит:
- Вы хотите, чтобы она оставалась беспомощной и вы могли бы о ней
заботиться и все за нее решать. - Она смотрит на меня и говорит: - Похоже,
что вы хотите быть Богом.
Черно-белые цыплята бродят пошатываясь по колонии Дансборо.
Цыплята-калеки с приплюснутыми головами. Или без крыльев, или только с одной
ногой. Или вообще безногие - они ползают пузом в грязи, отталкиваясь от
земли всклокоченными крылышками. Слепые цыплята - без глаз. Цыплята без
клювов. Они такими родились. Недоразвитыми, дефективными. Их куриные мозги
еще до рождения превратились в болтунью.
Невидимая черта между наукой и садизмом здесь становится видимой.
Мои мозги, кстати, немногим лучше. Посмотрите на маму, и все станет
ясно.
Надо бы показать этих цыплят доктору Маршалл.
Хотя она вряд ли поймет.
Денни лезет в задний карман штанов и достает страницу объявлений,
вырванную из газеты и сложенную в маленький квадратик. Это - явная
контрабанда. Если достопочтенный лорд-губернатор это увидит, Денни погонят
отсюда без разговоров. Прямо на скотном дворе, у входа в коровник, Денни
передает мне сложенный газетный листок.
За исключением этой газеты, мы такие исторически достоверные, что все,
что надето на нас сейчас, в этом веке как будто и не стирали.
Туристы фотографируют, чтобы забрать с собой в качестве сувенира
какой-то момент твоей жизни. Туристы снимают тебя на видео - и ты
становишься частью их отпуска. Они снимают тебя, снимают увечных цыплят.
Каждый пытается остановить мгновение. Законсервировать время, разбивая
минуты на кадры.
Из коровника доносятся звуки - как будто кто-то всасывает воздух через
туго забитый косяк. Двери закрыты, поэтому ничего не видно, но я улавливаю
молчаливое напряжение, как бывает, когда несколько человек соберутся в
кружок и раскуриваются, задерживая дыхание. Кто-то кашляет. Какая-то
девушка. Урсула, молочница. Запах дури такой густой, что кашляют даже
коровы.
Мы с Денни пришли сюда не просто так. Мы пришли собирать коровьи
лепешки. Проще сказать, засохшее коровье дерьмо. Денни мне говорит:
- Прочитай, друг. Объявление, которое в кружочке. - Он разворачивает
газету. - Вот это. - Объявление обведено красным фломастером.
На глазах у молочниц. На глазах у туристов. Нас точно поймают - на сто
процентов. С тем же успехом можно было пойти сдаваться прямо достопочтенному
лорду-губернатору.
Газетный листок еще теплый - нагрелся от Денниной задницы, и я говорю:
- Только не здесь, дружище, - и пытаюсь всучить газету обратно Денни.
И он говорит:
- Прости, я совсем не хотел тебя подставлять. Если хочешь, я сам тебе
прочитаю.
Школьники, которых приводят сюда на экскурсии вместо уроков, обожают
ходить в курятник и смотреть, как несутся куры. Но нормальные куры - это не
так интересно, как, скажем, курица с одним глазом, или без шеи, или с
Птицы в ветвях щебечут «гистоплазмоз».
Когда ты смотришь на голую женщину, ты видишь прежде всего пациентку. У
стриптизерши могут быть очень красивые ясные глаза и твердые коричневые
соски, но если у нее плохо пахнет изо рта - значит, у нее лейкемия. У нее
могут быть длинные пышные волосы, с виду - здоровые и блестящие, но если она
чешет голову, у нее - ходжинская лимфома.
Денни рисует в своем блокноте красивых женщин, которые улыбаются,
посылают ему воздушные поцелуи, склоняют головы, смотрят на него сквозь
упавшие на глаза волосы.
- Потеря вкусовых ощущений, - говорю я Денни, - означает рак рта.
И Денни говорит, не глядя на меня. Глядя то в свой блокнот, то на
очередную танцовщицу, он говорит:
- Получается, друг, у тебя этот рак уже давно. Даже если мама умрет, я
не уверен, что вернусь в колледж. Даже если у меня будут деньги. Я и так
знаю больше, чем мне хотелось бы знать.
Когда ты знаешь симптомы всех самых страшных болезней, жизнь - это уже
не жизнь, а постоянное ожидание. Рака. Старческого слабоумия. Каждый раз,
когда ты смотришься в зеркало, ты ищешь красную сыпь, которая означает
опоясывающий лишай. Смотри также: стригущий лишай.
Смотри также: чесотка.
Смотри также: болезнь Лайма, менингит, ревматизм, сифилис.
Следующая пациентка - опять блондинка. Худая. Может быть, даже слишком
худая. Вероятно, опухоль позвоночника. Надо узнать, нет ли у нее головных
болей, пониженной температуры и болей в горле. Если есть, у нее -
полиомиелит.
- Сделай так, - кричит ей Денни и закрывает лицо руками - ладонями
вперед.
Она делает, как он просит.
- Замечательно, - говорит Денни, делая быстрый набросок. - Может,
слегка приоткроешь рот.
Она делает, как он просит.
- Друг, - говорит Денни, - настоящие студийные натурщицы, они совсем не
такие горячие.
Но я вижу только, что она плохо танцует, а плохая координация движений
почти наверняка означает боковой амиотрофический склероз.
Смотри также: амиотрофический вторичный склероз.
Смотри также: полный паралич.
Смотри также: одышка. Смотри также: судороги, усталость, плаксивость.
Смотри также: смерть.
Денни размазывает рукой линии от жженой пробки» чтобы придать
зарисовке объем и глубину. Это - женщина на сцене, которая прикрывает лицо
руками. Ее губы слегка приоткрыты. Денни смотрит то на рисунок, то на
женщину на сцене - подмечает детали. Изгиб бедер, форму живота. Денни -
хороший художник. Мне только не нравится, что женщины на его рисунках совсем
не похожи на настоящих. Например, на его рисунках рыхлые, дряблые бедра
получаются твердыми и подтянутыми. Мешки под глазами вообще исчезают, а
глаза получаются ясными и выразительными.
- У тебя не осталось наличности, друг? - говорит Денни. - Я хочу, чтобы
она тут, у нас, задержалась.
Но у меня нет ни цента, и девушка переходит к соседнему столику в
первом ряду вдоль сцены.
- Дай посмотреть, Пикассо, - говорю я.
Денни чешет пальцем под глазом, и там остается черное размазанное
пятно. Он показывает мне рисунок. Обнаженная женщина прикрывает лицо руками.
Ее губы слегка приоткрыты. Тонкая, изящная фигура. Крепкие мышцы. Она вся
гладкая и крепкая, но одновременно - мягкая. Напряженная, но одновременно -
расслабленная. Воплощение физической невозможности.
Я говорю:
- Она у тебя слишком молодо выглядит. Следующая пациентка - снова Черри
Дайкири. На этот раз она не улыбается. Она сосет изнутри щеку и спрашивает у
меня:
- А эта родинка? Вы уверены, что это рак? То есть я Даже не знаю...
бояться мне или нет...
Не глядя на нее, я поднимаю вверх указательный палец. Международный
жест, означающий: Подождите, пожалуйста. Доктор сейчас вас примет.
~ И лодыжки у нее не такие изящные, - говорю я Денни. - И жопа толще,
чем у тебя на рисунке.
Я смотрю, что еще там рисует Денни, а потом оборачиваюсь к пациентке на
сцене.
- И колени не такие гладкие, - говорю я. - Надо сделать, чтобы они
выпирали.
Танцовщица смотрит на меня с искренним омерзением.
Денни продолжает делать наброски. В его альбоме у нее огромные глаза. И
вообще она у него - совсем не такая, как в жизни. Он все рисует неправильно.
- Знаешь, друг, - говорю я, - ты не очень хороший художник.
Я говорю:
- Нет, серьезно. Ты все рисуешь неправильно. И Денни говорит:
- Если тебе все-таки интересно, твоя мама сказала, что тебе надо
прочесть ее ежедневник.
Я говорю Черри, которая теперь стоит перед нами раком:
- Если вы всерьез намерены спасти свою жизнь, нам надо встретиться и
спокойно поговорить где-нибудь в другом месте.
- Нет, не ежедневник, - говорит Денни. - Дневник. Если тебе интересно,
кто ты на самом деле, тогда тебе надо прочесть ее дневник.
Черри свешивает одну ногу со сцены и спускается в зал.
Я говорю: и что там, в ее дневнике?
И Денни говорит, продолжая делать наброски в альбоме, изображая свои
физически невозможные видения:
- Ну да, в дневнике. Не в ежедневнике, а в дневнике. Там все написано.
Про твоего отца.
Девушка за стойкой регистратуры в больнице Святого Антония зевает,
прикрыв рот ладошкой, и я говорю ей, что ей, может быть, стоит сходить в
буфет выпить кофе, и она смотрит на меня косо и говорит:
- Может быть. Но не с вами.
На самом деле я к ней не подкатываю. Просто, если ей хочется выпить
кофе, я могу присмотреть за ее столом. Я совсем не пытаюсь заигрывать.
Правда.
Я говорю:
- У вас вид усталый.
Она целый день только и делает, что принимает или выписывает больных. И
следит по монитору за помещениями больницы. Камеры установлены во всех
коридорах, в столовой, в комнате отдыха и в саду. Картинка на экране
меняется каждые десять секунд. Экран черно-белый, зернистый. Сейчас там как
раз десять минут столовой. В столовой пусто. Стулья стоят перевернутые на
столах. Потом возникает длинный коридор. Кто-то сидит на скамеечке у стены.
Потом - еще один черно-белый коридор. Десять секунд Пейдж Маршалл катит
по коридору инвалидную коляску. В коляске сидит моя мама.
Девушка за: стойкой регистратуры говорит:
- Я вернусь через пару минут.
Рядом с видеомонитором - старый динамик. Корпус обтянут шерстяной
тканью. Круглый переключатель с цифрами. Цифры обозначают различные
помещения больницы. Можно прослушать все комнаты в здании. Тут же стоит
микрофон - на случай, если понадобится кого-то позвать или сделать общее
объявление.
В динамике звучит мамин голос - всего пару секунд:
- Я всю жизнь отделяла себя от других, но то, против чего я боролась...
Девушка за стойкой регистратуры переключает динамик на цифру
«девять». Слышна какая-то испанская музыка и грохот кастрюль в
кухне. Где рядом буфет и кофе.
Я говорю ей:
- Не торопитесь. - И добавляю: - Я совсем не такое чудовище, как обо
мне, может быть, говорят здешние бабушки, злые на всех и вся.
Я пытаюсь быть милым. Но она все равно закрывает сумочку на замочек.
Она говорит:
- Я вернусь через пару минут, хорошо? Хорошо.
Она уходит через дверь для охраны, и я сажусь на ее место. Смотрю на
экран монитора: комната отдыха, сад, коридор - все по десять секунд. Смотрю
на Пейдж Маршалл. Переключаю динамик с цифры на цифру - подслушиваю доктора
Маршалл. И маму. В черно-белом изображении. Почти в прямом эфире.
Пейдж Маршалл с ее белой кожей.
Вот еще один вопрос из анкеты «сексоголик вы или нет»:
Вы распарываете подкладку карманов на брюках, чтобы мастурбировать в
общественных местах?
За столом в комнате отдыха сидит какая-то бабулька, уткнувшись носом в
картинку-паззл.
В динамике - только треск. Белый звук.
Через десять секунд - комната для ремесел и рукоделия. За длинным
столом собрались старушки. Старушки, которым я признавался во всех мыслимых
преступлениях. Я ломал их машины и жизни. Я взял всю вину на себя.
Я делаю звук погромче и прижимаюсь ухом к динамику. Я не знаю, какая
цифра - какая комната, поэтому я верчу ручку переключателя наугад.
Другая рука - в распоротом кармане брюк.
На цифре «три» кто-то плачет. Где - я не знаю. На цифре
«пять» кто-то ругается. На цифре «восемь» читает
молитву. Где - я не знаю. Снова кухня - на цифре «девять».
Испанская музыка.
На экране - библиотека, еще один коридор, а потом - я. В черно-белом
изображении. Сижу сгорбившись за стойкой регистратуры. Таращусь в монитор.
Одна рука - на ручке переключателя на динамике. Другая - чуть ли не по
локоть в кармане брюк. Сижу наблюдаю. А камера под потолком вестибюля
наблюдает за мной.
Как я наблюдаю за Пейдж Маршалл.
И верчу ручку переключателя, пытаясь услышать ее. Пейдж Маршалл.
«Слежка» - не совсем верное слово, но это первое, что
приходит на ум.
На мониторе - старушки, старушки, старушки. Одна за другой. Потом
десять секунд - Пейдж Маршалл. Катит по коридору инвалидную коляску. В
коляске сидит моя мама. Доктор Пейдж Маршалл. Я верчу ручку переключателя, и
вот в динамике слышится мамин голос:
- Да, - говорит она. - Я боролась против всего, но теперь меня стало
тревожить, что я никогда не боролась за что-то.
На мониторе - сад. Старушки на ходунках буксуют на гравии.
- Да, я все отрицала, все критиковала, пыталась судить, осуждать, и к
чему меня это все привело? - говорит мама в динамике, хотя на экране ее уже
нет.
На экране - пустая столовая.
На экране - сад. Старушки, старушки, старушки.
Это мог быть какой-нибудь депрессивный веб-сайт. Шаблон смерти.
Или какой-нибудь черно-белый документальный фильм.
- Быть недовольной тем, что создали другие, и создать что-то самой -
это две разные вещи, - говорит мамин голос в динамике. - Бунт - это не
переустройство. Осмеяние - это не переделка... - Голос в динамике умолкает
вдали.
На экране - комната отдыха, бабулька уткнулась в свой паззл.
Я верчу ручку. С цифры на цифру.
На цифре «пять» мамин голос опять возвращается:
- Мы разорвали мир на кусочки, - говорит мама, - но мы не знаем, что с
ними делать... - Ее голос опять| умолкает.
На экране - пустой коридор, тянущийся в темноту. На цифре
«семь» возвращается мамин голос:
- Мое поколение... мы только смеялись над всем и; вся и, как могли,
развлекались... но мы не сумели сделать мир лучше, - говорит она. - Мы
только судили то, что создали другие. У нас не было времени создавать что-то
самим.
Ее голос в динамике говорит:
- Бунт для меня - это был способ спрятаться. Критика и осуждение
создавали иллюзию сопричастности.
Голос в динамике говорит:
- На самом деле мы ничего не достигли. Ее голос в динамике:
- Я ничего не дала миру. Ничего стоящего.
На экране - на десять секунд - моя мама и Пейдж в коридоре у комнаты
для ремесел и рукоделия.
Голос Пейдж говорит, такой далекий и резкий в динамике:
- А как же ваш сын? Я приникаю к экрану.
На экране - я сам. Сижу, прижав одно ухо к динамику. Одна рука быстро
движется в кармане брюк. Пейдж в динамике говорит:
- А как же Виктор?
Я сейчас кончу. Серьезно.
И мамин голос в динамике говорит:
- Виктор? У него свои способы, как бежать от действительности.
Потом мама смеется в динамике и говорит:
- Отцовство и материнство - опиум для народа! На экране - девушка из-за
стойки регистратуры стоит
У меня за спиной с чашкой кофе в руке.
Когда я в следующий раз прихожу к маме в больницу, она кажется еще
худее - если такое вообще возможно. Ее шея - не толще моего запястья. Желтая
кожа провисает в глубоких провалах между гортанью и голосовыми связками.
Из-под кожи на лице просвечивает череп. Она кладет голову набок, так чтобы
видеть меня в дверях. В уголках ее глаз скопилась какая-то серая слизь.
Тазовые кости выпирают из-под одеяла. Тазовые кости, и еще - колени. А
так одеяло абсолютно плоское.
Она протягивает одну руку сквозь хромированное ограждение на кровати -
кошмарную руку, тонкую, словно куриная лапа. Она протягивает мне руку и
тяжело сглатывает. Горло судорожно сжимается, на губах пузырится слюна. И
она говорит:
- Морти.
Она говорит:
- Я не сводница и не проститутка. - Ее руки сжимаются в кулаки, и она
потрясает ими в воздухе. - Я хочу сделать феминистическое заявление. Откуда
вообще возьмется проституция, если все женщины перемрут?
Я принес ей красивый букет цветов и открытку с пожеланием скорей
выздоравливать. Я поехал в больницу сразу после работы, так что на мне
короткие штаны и сюртук, туфли с пряжками и вязаные чулки, забрызганные
грязью.
И мама говорит:
- Морти, это дело лучше вообще не доводить до суда. - Она откидывается
на подушки. Струйка слюны стекает у нее изо рта на белоснежную наволочку.
Влажная белая ткань кажется голубоватой.
Открытка с пожеланием скорей выздоравливать тут не поможет.
Она потрясает кулаками в воздухе.
- И еще, Морти. Надо позвонить Виктору.
У нее в комнате пахнет так же, как пахнут теннисные туфли Денни в
сентябре, после того, как он проносил их все лето - без носков.
Красивый букет цветов остался вообще незамеченным.
У меня в кармане - ее дневник. Между страницами - просроченный чек за
мамино пребывание в больнице. Я ставлю цветы в мамин ночной горшок и иду
покупать вазу. И какой-нибудь еды - для мамы. Шоколадного пудинга, например.
Столько, сколько смогу унести. Такой еды, которую я смогу запихнуть ей в рот
и заставить ее проглотить.
На нее больно смотреть. Я не могу ее видеть такой. Но я не могу сюда не
приходить. Когда я уже выхожу в коридор, она говорит:
- Я вас очень прошу, разыщите Виктора. Поговорите с ним. Уговорите его
помочь доктору Маршалл. Пожалуйста. Он должен помочь доктору Маршалл спасти
меня.
Случайностей не бывает.
В коридоре стоит Пейдж Маршалл со своей неизменной дощечкой с бумагами
и в своих неизменных очках.
- Я подумала, что вам надо знать, - говорит она. Привалившись спиной к
перилам, что идут по стене вдоль всего коридора, она говорит: - На этой
неделе ваша мать похудела на восемьдесят пять фунтов.
Она заводит обе руки за спину. Теперь, когда она так стоит, ее грудь
особенно выдается вперед. И грудь, и лобок. Пейдж Маршалл медленно проводит
языком по нижней губе и говорит:
- Вы собираетесь что-нибудь предпринять по этому поводу?
Аппарат для искусственного поддержания жизни, зонд Для искусственного
кормления, аппарат для искусственного дыхания - в медицине это называется
«интенсивная терапия».
Я говорю, что не знаю.
Мы стоим, смотрит друг на друга, и каждый ждет, что другой уступит.
Мимо проходят две дряхлые старушки. Вид у обеих довольный и радостный.
Одна старушка показывает на меня пальцем и говорит второй:
- Вот как раз этот приятный молодой человек, о котором я тебе говорила.
Он удавил мою кошку.
Вторая старушка - в кофте, застегнутой не на те пуговицы, - говорит:
- И не говори. Однажды он избил мою сестру до полусмерти. Очень
приятный молодой человек.
Они идут дальше по коридору.
- Это очень достойно, - говорит доктор Маршалл. - Я имею в виду то, что
вы делаете. Вы помогаете им покончить с самыми сильными, самыми горькими из
обид.
Сейчас она такая... такая, что мне надо срочно подумать о чем-нибудь
страшном. Например, о кошмарной аварии. Лобовое столкновение. Обе машины - в
лепешку. Она такая... что мне надо срочно подумать о чем-нибудь неприятном.
Например, о братских могилах. Иначе я кончу прямо на месте.
Я думаю о протухшей кошачьей еде, о гангренозных язвах, о просроченных
донорских органах.
Вот какая она красивая.
Я прошу прощения. У меня мало времени. Мне надо успеть купить пудинг. -
Она говорит:
- У вас есть девушка? В этом причина?
Причина, почему я не занялся с ней сексом в часовне тогда, пару дней
назад. Почему я не смог ее трахнуть хотя она была голая и готовая. Почему я
сбежал.
Полный список всех моих девушек - смотри проработку четвертой ступени.
Смотри также: Нико.
Смотри также: Лиза.
Смотри также: Таня.
Доктор Маршалл призывно поводит бедрами и говорит:
- Знаете, как умирает большинство пациентов, которые не едят - как ваша
мама?
Они умирают от голода. Или они забывают, как надо глотать, и просто
вдыхают еду и питье. Кусочки пищи гниют у них в легких, у них начинается
пневмония, и они умирают.
Я говорю, что я знаю.
Я говорю, что, может быть, в жизни есть вещи похуже, чем дать умереть
старому человеку.
- Это не просто старый человек, - говорит Пейдж Маршалл. - Это ваша
мать.
И ей почти семьдесят лет.
- Ей всего шестьдесят два, - говорит Пейдж. - Если вы можете сделать
что-то, чтобы ее спасти, но не делаете, вы тем самым ее убиваете. Своим
небрежением, своим бездействием.
- Иными словами, - говорю я, - я должен с вами то самое?
- Я слышала, как медсестры обсуждали между собой ваши подвиги, -
говорит Пейдж Маршалл. - Я знаю, что вы отнюдь не противник случайных
половых связей. Так что, наверное, дело во мне? Просто я - не ваш тип? Или
что?
Мы умолкаем. Мимо проходит дипломированная санитарка с тележкой, на
которой навалены грязные простыни и полотенца. У нее на туфлях резиновые
подошвы, и колесики у тележки тоже резиновые. Пол покрыт пробковой плиткой,
и поэтому санитарка проходит неслышно. И тележка едет неслышно - ее выдает
только запах мочи.
- Не поймите меня неправильно, - говорю я. - Я очень хочу вас трахнуть.
Очень-очень хочу.
Санитарка с тележкой вдруг останавливает и оборачивается к нам. Она
говорит:
- Эй, Ромео, оставил бы ты доктора Маршалл в покое.
И Пейдж говорит:
- Все в порядке, мисс Парке. Мы с мистером Манчини сами разберемся.
Мы оба смотрим вслед санитарке с тележкой, пока она не скрывается за
поворотом, деланно улыбаясь. Ее зовут Ирэн, Ирэн Парке, и да - да, - мы с
ней в прошлом году очень даже неплохо покувыркались на заднем сиденье в ее
машине, прямо на служебной стоянке при больнице.
Смотри также: Карен, дипломированная медсестра.
Смотри также: Дженин, дипломированная медсестра.
Когда-то я думал, что каждая из них - это что-то особенное. Но голые
они все одинаковые. И теперь эти задницы для меня не более привлекательны,
чем точилка для карандашей.
Я говорю Пейдж Маршалл:
- Тут вы не правы.
Я говорю: -
Я очень хочу вас трахнуть. Так хочу, что аж скулы сводит.
Я говорю:
- И я не хочу, чтобы кто-то умер. Мне просто не хочется, чтобы мама
опять стала такой же, как раньше.
Пейдж Маршалл с шумом выдыхает воздух. Поджимает губы и смотрит на
меня. Просто стоит и смотрит, прижимая к груди свою дощечку с бумагами.
- То есть, - говорит она наконец, - тут дело не в сексе. Просто вы не
хотите, чтобы ваша мать выздоровела. Вам не хочется, чтобы рядом была
сильная женщина. Вы, должно быть, вообще плохо ладите с сильными женщинами.
И вы думаете, что если она умрет, то все проблемы, с ней связанные,
разрешатся сами собой.
Мама кричит из палаты:
- Морти, я вам за что плачу? Пейдж Маршалл говорит:
- Вы можете лгать моим пациентам и помогать им разрешать конфликты,
которые мучают их всю жизнь, но не лгите себе. - Она умолкает на пару секунд
и добавляет: - И мне тоже не лгите.
Она говорит:
- Вам лучше, чтобы она умерла, чем чтобы она поправилась.
И я говорю:
- Да. То есть нет. То есть я не знаю.
Всю свою жизнь я был для мамы не столько сыном, сколько ее заложником.
Объектом для ее социальных и политических экспериментов. Ее личной
лабораторной крысой. Теперь же она - целиком моя, и я не дам ей сбежать:
умереть или выздороветь. Я просто хочу, чтобы РЯДОМ был кто-то, кого можно
спасать. Чтобы рядом был кто-то, кому я нужен. Кто не может без меня жить. Я
хочу быть героем, но не однократным героем. Даже если это означает, что она
навсегда останется калекой, я хочу стать для нее постоянным спасителем.
И я говорю:
- Я понимаю, что это звучит ужасно, но я не знаю... Вот что я думаю.
Теперь, по идее, мне бы надо сказать Пейдж Маршалл, что я думаю на
самом деле.
Я имею в виду, что меня уже достает, что я вечно не прав, лишь потому,
что родился парнем.
Я имею в виду, сколько раз человек должен услышать от всех и каждого,
что он - деспотичный и предубежденный враг, прежде чем он решит сдаться и
вправду станет для всех врагом. Я имею в виду, что мужскими шовинистами не
рождаются, ими становятся, вернее, женщины сами делают нас шовинистами.
Сами.
По прошествии какого-то времени ты понимаешь, что легче просто
признать, что ты - сексист и скотина, нетерпимый, бесчувственный,
бессердечный кретин. Женщины правы. А ты не прав. Постепенно ты начинаешь
привыкать к этой мысли. И начинаешь оправдывать их ожидания.
Даже если ботинки тебе не впору, ты все равно их натягиваешь на себя.
Я имею в виду, в мире, где больше нет Бога, разве мамы не стали для нас
новым богом? Последний священный оплот - непреступный и неодолимый.
Материнство - последнее волшебство, которое еще осталось в мире. Но
волшебство, недоступное для мужчин.
Да, мужики твердят, что они очень рады, что им не надо рожать,
проходить через всю эту боль, истекать кровью... но на самом деле все проще.
Как говорится, кишка тонка. Не дозрели еще. Мужики просто физически не
способны на этот немыслимый подвиг. Физическая сила, способность к
абстрактному и логическому мышлению, половой член - все преимущества,
которые вроде как есть у мужчин, это лишь видимость.
Половым членом даже гвоздя не забьешь.
Женщины - более развитые существа. Никакого равенства полов нет и не
может быть. Когда мужчины начнут рожать, вот тогда можно будет говорить о
равенстве.
Я мог бы сказать это Пейдж. Но не говорю.
А говорю я совсем другое: что мне просто хочется стать для кого-то
ангелом-хранителем.
«Месть» - не совсем верное слово, но это первое, что
приходит на ум.
- Тогда спасите ее, - говорит доктор Маршалл. - Переспите со мной.
- Но я не хочу спасать ее до конца, - говорю я. Мне страшно ее
потерять, но еще страшнее - потерять себя.
Мамин дневник - по-прежнему у меня в кармане. И мне еще надо сходить за
пудингом.
- Вы не хотите, чтобы она умерла, - говорит Пейдж, - но и не хотите,
чтобы она выздоравливала. Так чего вы хотите?
- Я хочу, чтобы у меня был знакомый, который читает по-итальянски, -
говорю я.
И Пейдж говорит:
- А что надо прочесть?
- Вот. - Я показываю ей дневник. - Это мамин Дневник. На итальянском.
Пейдж берет у меня тетрадь и быстро пролистывает. щи у нее слегка
покраснели, как будто она сильно возбуждена.
- Я четыре года учила итальянский, - говорит она. - Я могу прочитать,
что здесь написано.
- Просто мне хочется, чтобы кто-нибудь от меня зависел, - говорю я. - В
конце концов, пора уже становиться взрослым.
Все еще листая тетрадь, доктор Пейдж Маршалл говорит:
- Вы хотите, чтобы она оставалась беспомощной и вы могли бы о ней
заботиться и все за нее решать. - Она смотрит на меня и говорит: - Похоже,
что вы хотите быть Богом.
Черно-белые цыплята бродят пошатываясь по колонии Дансборо.
Цыплята-калеки с приплюснутыми головами. Или без крыльев, или только с одной
ногой. Или вообще безногие - они ползают пузом в грязи, отталкиваясь от
земли всклокоченными крылышками. Слепые цыплята - без глаз. Цыплята без
клювов. Они такими родились. Недоразвитыми, дефективными. Их куриные мозги
еще до рождения превратились в болтунью.
Невидимая черта между наукой и садизмом здесь становится видимой.
Мои мозги, кстати, немногим лучше. Посмотрите на маму, и все станет
ясно.
Надо бы показать этих цыплят доктору Маршалл.
Хотя она вряд ли поймет.
Денни лезет в задний карман штанов и достает страницу объявлений,
вырванную из газеты и сложенную в маленький квадратик. Это - явная
контрабанда. Если достопочтенный лорд-губернатор это увидит, Денни погонят
отсюда без разговоров. Прямо на скотном дворе, у входа в коровник, Денни
передает мне сложенный газетный листок.
За исключением этой газеты, мы такие исторически достоверные, что все,
что надето на нас сейчас, в этом веке как будто и не стирали.
Туристы фотографируют, чтобы забрать с собой в качестве сувенира
какой-то момент твоей жизни. Туристы снимают тебя на видео - и ты
становишься частью их отпуска. Они снимают тебя, снимают увечных цыплят.
Каждый пытается остановить мгновение. Законсервировать время, разбивая
минуты на кадры.
Из коровника доносятся звуки - как будто кто-то всасывает воздух через
туго забитый косяк. Двери закрыты, поэтому ничего не видно, но я улавливаю
молчаливое напряжение, как бывает, когда несколько человек соберутся в
кружок и раскуриваются, задерживая дыхание. Кто-то кашляет. Какая-то
девушка. Урсула, молочница. Запах дури такой густой, что кашляют даже
коровы.
Мы с Денни пришли сюда не просто так. Мы пришли собирать коровьи
лепешки. Проще сказать, засохшее коровье дерьмо. Денни мне говорит:
- Прочитай, друг. Объявление, которое в кружочке. - Он разворачивает
газету. - Вот это. - Объявление обведено красным фломастером.
На глазах у молочниц. На глазах у туристов. Нас точно поймают - на сто
процентов. С тем же успехом можно было пойти сдаваться прямо достопочтенному
лорду-губернатору.
Газетный листок еще теплый - нагрелся от Денниной задницы, и я говорю:
- Только не здесь, дружище, - и пытаюсь всучить газету обратно Денни.
И он говорит:
- Прости, я совсем не хотел тебя подставлять. Если хочешь, я сам тебе
прочитаю.
Школьники, которых приводят сюда на экскурсии вместо уроков, обожают
ходить в курятник и смотреть, как несутся куры. Но нормальные куры - это не
так интересно, как, скажем, курица с одним глазом, или без шеи, или с