торчит у нее над плечом. Она прижимается спиной к моей груди, и между нами
текут струйки пота. От нее пахнет горячей пластмассой - как пахнет в
соляриях. Во второй руке у меня нож, и я спрашиваю: она хочет, чтобы я
ударил ее ножом?
- Нет, - говорит она. - Это будет уже не «ударить», а
«пырнуть». Ударить кого-то ножом называется
«пырнуть». - Она говорит: - Положи нож и ударь меня просто
рукой.
Я собираюсь бросить нож. И Гвен говорит:
- Только не на кровать.
Я швыряю нож на туалетный столик и замахиваюсь для удара. Я стою у нее
за спиной, и мне неудобно. Она говорит:
- Только не по лицу.
Я опускаю руку чуть ниже. И она говорит:
- И не в грудь, а то может развиться опухоль. Смотри также:
фиброзно-кистозная мастопатия. Она говорит:
- Может быть, просто шлепнешь меня по заднице? И я говорю: а ты, может
быть, просто заткнешься и дашь мне себя изнасиловать?
И Гвен говорит:
- Ах так?! Тогда вообще уходи.
Она только что вышла из душа, и волосы у нее на лобке мягкие и
пушистые, а не расплющенные по коже, как это бывает, когда ты только что
снял с женщины трусики. Я запускаю руку ей между ног. Странное ощущение ~
как будто ласкаешь что-то искусственное, резиновое и пластмассовое. Слишком
все гладкое. И чуть-чуть скользкое.
Я говорю:
- Что у тебя с влагалищем?
Гвен смотрит вниз и говорит:
- А что с ним? - Она говорит: - А, это. Это фемидом, женский
презерватив. Краешки торчат наружу. Я не хочу ничего от тебя подцепить.
Я говорю, что вообще-то я думал, что изнасилования происходят как-то
более спонтанно. Ну, типа как преступление на почве страсти.
- Это говорит о том, что ты ни черта не знаешь о том, как надо
насиловать женщину, - говорит она. - Хороший насильник все планирует
заранее. До мельчайших деталей. Они для него - как ритуал. Это должно быть
похоже на религиозное таинство.
То, что здесь происходит, говорит Гвен, это священнодейство.
Там, в кафе при книжном магазине, она передала мне листок-ксерокопию и
сказала:
- Ты согласен со всеми пунктами? Там было написано:
Не спрашивай, где я работаю.
Не спрашивай, больно мне или нет.
Не кури у меня в доме.
Не рассчитывай, что тебя пригласят остаться на ночь. Выручальное слово
«ПУДЕЛЬ».
Я спросил, что это значит - выручальное слово.
- Если все зайдет слишком далеко или перестанет нам нравиться, -
сказала она, - надо просто сказать «пудель», и игра прекратится.
Я спросил: а эякулировать мне можно? Она сказала:
- Если это для тебя так важно. И я сказал:
- Ладно, где надо подписать?
Эти трогательные девицы с тягой к экзотике. Ненасытные сексуальные
маньячки.
Голая, она смотрится чересчур костлявой. Кожа у нее - теплая и влажная.
Кажется - надавишь на нее посильнее, и из нее брызнет мыльная вода. У нее
очень худые ноги, они соприкасаются только на заднице. Маленькая плоская
грудь как будто прилеплена к грудной клетке. Я по-прежнему держу ее, заломив
одну руку ей за спину. Я смотрю на нас в зеркало. У нее длинная шея и
покатые плечи - похоже на горлышко винной бутылки.
- Пожалуйста, прекрати, - говорит она. - Мне больно. Я дам тебе денег.
- Сколько? - спрашиваю.
- Пожалуйста, прекрати, - говорит она. - А то я сейчас закричу.
Я отпускаю ее руку и отступаю на шаг.
- Не кричи, - говорю. - Не надо.
Гвен вздыхает, потом разворачивается и бьет меня кулаком в грудь.
- Ты козел! - говорит она. - Я не сказала «пудель». Это
вроде как сексуальный эквивалент Саймона Сеза. Она снова заводит руку за
спину и прижимается ко мне спиной. Потом подводит меня к расстеленному
полотенцу и говорит:
- Подожди. - Она берет с туалетного столика какую-то розовую
пластмассовую штуковину. Вибратор.
- Эй, - говорю я. - Я такими вещами не балуюсь. Гвен пожимает плечами и
говорит:
- Вообще-то это я для себя приготовила. И я говорю:
- А как же я? И она говорит:
- В следующий раз приноси свой вибратор.
- Нет, - говорю, - я в смысле, а как же мой член? И она говорит:
- А что с твоим членом? И я говорю:
- Он, вообще, как-то тут предусмотрен?
Гвен устраивается на полотенце, качает головой и говорит:
- Ну почему мне всегда не везет? Почему мне всегда попадаются парни,
которые пытаются быть любезными, милыми и хорошими? Теперь ты еще захочешь
на мне жениться. - Она говорит: - Я хочу, чтобы со мной хоть раз обошлись
грубо. Хотя бы раз!
Она говорит:
- Пока будешь меня насиловать, можешь помастурбировать. Но только на
полотенце. И чтобы меня не испачкать.
Она расправляет под собой полотенце и указывает на краешек.
- Когда будешь кончать, - говорит она, - спускай вот сюда.
Она похлопывает рукой по краешку полотенца.
Ладно, говорю я, и чего теперь?
Гвен вздыхает и тычет вибратором мне в лицо.
- Используй меня! - говорит она. - Унизь меня, ты, идиот. Недоумок.
Я не могу разобраться, как эта штука включается, и Гвен мне показывает.
Потом он начинает так сильно вибрировать, что я роняю его на пол. Чертов
вибратор прыгает по всей комнате, и мне приходится его ловить.
Гвен сгибает колени и разводит ноги в стороны, и я встаю на колени на
край полотенца и ввожу кончик бешеного вибратора в ее мягкое пластмассовое
отверстие. Одновременно пытаюсь дрочить свободной рукой. Лобок у нее чисто
выбрит, ногти на ногах накрашены синим лаком. Она лежит, широко расставив
ноги. С закрытыми глазами. Она заводит руки за голову, ее маленькая грудь
слегка приподнимается. Она говорит:
- Нет, Деннис, нет. Я не хочу, Деннис. Не надо. Не делай этого.
Я говорю:
- Меня зовут Виктор.
А она говорит: заткнись и не мешай мне сосредоточиться.
Я, как могу, пытаюсь доставить удовольствие нам обоим, но все это -
сексуальный эквивалент почесывания животика и поглаживания по головке. Либо
я сосредоточен на ней, либо на себе. Либо так, либо так. Кто-нибудь все
равно остается в небрежении. Да еще этот чертов вибратор - он такой
скользкий, так и норовит выскочить из руки. Он потихонечку нагревается, и
пахнет от него кислотой и дымом, как будто что-то горит внутри.
Гвен приоткрывает глаза, смотрит, как я дрочу, и говорит:
- Чур, я первая!
Я терзаю свой член. Ублажаю вибратором Гвен. Я как-то не ощущаю себя
насильником. Скорее - водопроводчиком, прочищающим трубы. Краешек фемидома
постоянно заворачивается внутрь, так что мне приходится останавливаться и
поправлять его двумя пальцами.
Гвен говорит:
- Деннис, нет. Прекрати, Деннис. - Голос выходит откуда-то из глубины
горла. Она тянет себя за волосы и ловит ртом воздух. Фемидом опять
заворачивается внутрь, но на этот раз я его не поправляю. Вибратор вбивает
его все глубже и глубже. Она говорит, чтобы я ущипнул ее за сосок. Свободной
рукой.
Я говорю, что рука у меня не свободна, что она мне нужна. Я уже
чувствую приближение оргазма. Я говорю: - Да. Да. Да.
И Гвен говорит:
- Не смей, - и облизывает свои пальцы. Она смотрит мне прямо в глаза и
ласкает себе клитор. Я уже не могу сдерживаться.
Я представляю себе Пейдж Маршалл, мое секретное оружие, и все
заканчивается в момент.
За миг до того, как из меня хлынет - в ту секунду перед оргазмом, когда
задница туго сжимается, - я отодвигаюсь к тому уголку полотенца, на который
указывала мне Гвен. Чувствую себя дурак дураком. Честно пытаюсь спустить
туда, куда надо, но струя бьет прямо на розовую постель. На роскошное
шелковое белье. По широкой дуге.
Чего бы Иисус никогда не сделал?
Граффити из горячей спермы.
«Вандализм» - не совсем верное слово, но это первое, что
приходит на ум.
Гвен лежит на полотенце. Глаза закрыты. Вибратор жужжит у нее внутри.
Она шепчет:
- Я все-таки первая... Она шепчет:
- Сукин ты сын, я выиграла...
Я надеваю брюки и беру пальто. Комья спермы развешены по всей постели,
на занавесках, на стенах, а Гвен все лежит на полу и тяжело дышит, и
вибратор высунулся из нее где-то наполовину. Вот он выпал совсем. Он лежит
на полу, как мясистая влажная рыба. Гвен открывает глаза. Приподнимается на
локтях и видит...
Я уже почти вылез в окно. Уже спустив ноги вниз, я говорю:
- Да, кстати... Я говорю:
- Пудель, - и слышу, как у меня за спиной кричит Гвен. Теперь уже
по-настоящему.
Летом 1642 года в Плимуте, штат Массачусетс, одного молодого парня
обвинили в скотоложстве с кобылой, коровой, двумя козами, пятью овцами,
двумя телятами и индюшкой. Это реальный факт, описанный в книгах. Согласно
библейским законам в книге Левита, когда парень сознался, его принудили
смотреть, как убивают всех этих животных. Потом убили его самого, а тело
закопали в яме вместе с телами животных. И даже надгробного камня не
положили.
Это было еще до того, как люди придумали коллективные терапевтические
сеансы для сексоголиков.
А то этому парню при работе над четвертой ступенью пришлось бы
перечислять весь скотный двор.
Я говорю:
- Есть вопросы?
Четвероклассники просто таращатся на меня. Одна девочка, из второго
ряда, говорит:
- А что такое скотоложство?
Я говорю: спроси у учительницы.
Каждые полчаса я должен учить очередной табун четвероклассников
какой-нибудь хрени, которая никому не нужна. Например, как растопить камин.
Как из обычного яблока вырезать голову куклы. Как делать чернила из черных
грецких орехов. Словно все эти навыки и умения когда-нибудь пригодятся им в
жизни или помогут поступить в престижный колледж.
Помимо того, чтобы калечить цыплят, эти придурочные четвероклассники
носят сюда заразу. Неудивительно, что Денни постоянно кашляет и хлюпает
носом. Вши, острица, хламидии, стригущий лишай, глисты... я не шучу, эти
дети - всадники апокалипсиса в миниатюре.
Вместо того чтобы знакомить деток с полезными навыками и умениями отцов
пилигримов, я им рассказываю истории, типа откуда произошла игра
«Кольцо вокруг розочки». Это связано с эпидемией бубонной чумы
1665 года. На коже у людей, заболевших Черной Смертью, появлялись черные
раздувшиеся уплотнения, которые назывались «чумными розами» или
«бубонами», в окружении бледного кольца. Зараженных людей
замуровывали в домах, оставляя умирать. Потом их хоронили в братских
могилах. За полгода чума унесла несколько сот тысяч жизней.
Лондонцы постоянно носили с собой «букетик цветочков в
кармане», чтобы перебивать запах трупов.
Растопить камин очень просто. Набираешь веточек и сухой травы,
сваливаешь все в кучу. Выбиваешь кремнем искру. Разумеется, им это
неинтересно. Кому может быть интересна какая-то искра?! Детишки в первом
ряду заняты своими карманными электронными играми. Они откровенно зевают -
прямо тебе в лицо. Они хихикают, и щипают друг друга, и таращатся на мои
короткие штаны и грязную рубаху.
Вместо этого я им рассказываю о том, как в 1672 году чума поразила
Неаполь, в Италии. Погибло четыреста тысяч человек.
В 1711-м, в Священной Римской империи, чума убила пятьсот тысяч
человек. В 1781-м миллионы людей по всему миру умерли от гриппа. В 1792-м
восемьсот тысяч человек умерло от чумы в Египте. В 1973-м комары разнесли
желтую лихорадку по Филадельфии; умерло несколько тысяч.
Какой-то мальчик на заднем ряду шепчет:
- Это еще скучнее, чем прялка.
Остальные детишки открывают свои коробки с завтраками.
Я смотрю в окно. Денни опять в колодках. На этот раз - уже по привычке.
Городской совет объявил, что после обеда его с позором изгонят из колонии.
Просто колодки - это единственное место, где он себя чувствует в
безопасности. От себя самого. Колодки не заперты, никто его туда не сажал -
но он все равно стоит скрючившись в три погибели, держа шею и руки на
привычных местах.
По пути от ткачих сюда кто-то из школьников сунул Денни в нос палку, а
потом попытался засунуть ее ему в рот. Кое-кто из детишек прикоснулся
«на счастье» к его бритой налысо черепушке.
Растопка камина занимает минут пятнадцать. Потом я еще должен показать
детям котлы для готовки, метлы из прутьев, камни для согревания постели и
все остальное.
В комнате с потолком в шесть футов дети кажутся как-то крупнее. Мальчик
на заднем ряду говорит:
- Блин, опять этот яичный салат.
Здесь - восемнадцатый век. Я сижу у большого открытого камина при
полном наборе реликтовых инструментов из камеры пыток: железные щипцы для
углей, тяжелая кочерга, лопатка на длинной ручке. В камине горит огонь.
Самый что ни на есть подходящий момент достать щипцы из горячих углей и
сделать вид, что ты с интересом изучаешь их кончики, раскалившиеся добела.
Детишки опасливо отступают.
И я говорю им: ребята, кто-нибудь знает, как в восемнадцатом веке
большие и злые дяди мучили до смерти маленьких голеньких мальчиков?
Это всегда вызывает у них интерес.
Если кто знает, пусть поднимет руку.
Не поднимает никто.
По-прежнему изучая щипцы, я спрашиваю:
- Ну что? Неужели никто не знает?! Рук по-прежнему не видно.
- Нет, правда, - говорю я, щелкая раскаленными щипцами, - вам должны
были рассказывать на уроках истории, как в те времена убивали маленьких
мальчиков.
Учительница ждет снаружи. Пару часов назад, пока детишки чесали шерсть,
мы с ней - с учительницей - по-быстрому перепихнулись в коптильне, и она
наверняка подумала, что это выльется во что-нибудь романтическое, но - увы.
Может быть, я и шептал ей чего-то такое, уткнувшись носом в ее аппетитный
пружинистый задик; удивительно даже, чего только женщины не напридумывают
себе, если у тебя случайно сорвется: «Я тебя люблю».
В десяти случаях из десяти парень имеет в виду: Я люблю это дело.
На тебе грубая льняная рубаха, галстук, короткие штаны до колен - но
все равно все тебя хотят. Тебя можно снимать на обложку какого-нибудь
колониально-любовного романа в дешевом бумажном издании, где много романтики
и в меру стыдливых эротических сцен. Я шептал ей:
- Моя красавица, дай мне проникнуть в тебя. Отдайся мне, раздвинь
ножки.
Интимные непристойности восемнадцатого века.
Учительницу зовут Аманда. Или Алиса, или Ами. В общем-то какое-то имя
на «А».
Просто задайся вопросом: чего бы Иисус никогда не сделал?
И вот теперь я сижу перед ее классом, и руки у меня черные от золы, и я
сую щипцы обратно в горячие угли и маню ребятишек пальцем, мол, подойдите
поближе.
Дети, которые сзади, подталкивают тех, что спереди. Те, которые
спереди, оглядываются назад, и кто-то из них кричит:
- Мисс Лейси?
Тень за окном означает, что мисс Лейси наблюдает за тем, что тут у нас
происходит, но когда я смотрю в окно, она быстренько пригибается.
Я делаю школьникам знак: подойдите поближе. Я говорю им, что старый
детский стишок про Джорджи-Порджи на самом деле про короля Георга
Четвертого, которому всегда было мало.
- Чего ему было мало? - спрашивает кто-то из ребятишек.
И я говорю:
- Спроси у учительницы.
Мисс Лейси продолжает скрываться в засаде. Я говорю:
- Вам нравится этот камин? - и киваю на огонь. - Чтобы камин хорошо
работал, надо чистить трубу. А трубы в каминах узкие, взрослый человек туда
не пролезет. Поэтому раньше хозяева заставляли мальчиков-слуг забираться в
трубу и счищать сажу.
Мальчикам приходилось раздеваться догола, говорю я, потому что трубы
были такие узкие, что в одежде они могли и застрять.
- И вот мальчик лезет в трубу... - говорю я, - как Санта-Клаус... -
говорю я и достаю из камина раскаленные щипцы, - только совсем голый.
Я плюю на раскаленный кончик щипцов, и слюна шипит. Громко-громко - в
тихой-тихой комнате.
- И знаете, как они умирали, эти мальчики-трубочисты? - говорю я. -
Кто-нибудь знает?
Я не вижу поднятых рук. Я говорю:
- Знаете, что такое мошонка?
Никто не говорит «да», никто не кивает, и я говорю:
- Спросите у мисс Лейси.
Там, в коптильне, мисс Лейси сделала мне очень даже умелый минет. Она
периодически прерывалась и смотрела на меня. В мутном задымленном свете, в
окружении пластмассовых окороков и колбас. Потом она вытерла рот и спросила,
как я предохраняюсь.
- Как я предохраняюсь? - сказал я. - Сейчас 1734 год, ты забыла?
Пятьдесят процентов всех новорожденных рождались мертвыми.
Она дует на прядь волос, упавшую на глаза, и говорит:
- Я не это имела в виду.
Я облизываю ей грудь, провожу языком вверх по горлу и беру в рот ее
ухо. Запустив пальцы ей во влагалище, я говорю:
- У тебя есть какие-то заболевания, о которых мне надо знать?
Она облизывает палец и говорит:
- Я всегда очень тщательно предохраняюсь. И я говорю:
- Это правильно. Я говорю:
- Меня за это могут погнать с работы, - и надеваю презерватив.
Она проводит обслюнявленным пальцем между моими напрягшимися ягодицами
и говорит:
- А мне сейчас каково, как ты думаешь?
Чтобы не кончить прямо сейчас, я думаю о дохлых крысах, гнилой капусте
и общественных туалетах системы «яма с настилом». Я говорю:
- Я имею в виду, что латекс изобретут только лет через сто.
Я тыкаю в сторону школьников кочергой и говорю:
- Эти мальчики вылезали из труб, все покрытые сажей. И сажа въедалась
им в руки, колени и локти. А мыла тогда еще не было, так что им приходилось
ходить чумазыми.
Вот так они и жили. Каждый день им приходилось лазить к кому-то в
трубу. В темноте, дыша сажей и копотью. Они не ходили в школу. И у них не
было телевизора, и видеоигр, и соков манго-папайя; у них не было
магнитофонов и музыки. У них даже обуви не было. И каждый день - все одно и
то же.
- Эти мальчики, - говорю я, помахивая кочергой, - это были самые
обыкновенные дети. Точно такие же, как и вы. Точно такие же.
Я смотрю на детей, стараясь поймать их взгляды.
- И вот однажды маленький трубочист обнаруживал у себя на интимном
месте какую-то болячку. Маленькую язвочку. И эта язвочка не проходила. А
потом она метастазировала в живот по семенным пузырькам. А потом было уже
слишком поздно.
Все это - издержки моего медицинского образования.
Я говорю: иногда их пытались спасти, этих мальчиков. Ампутировав им
мошонку. Но это было еще до того, как изобрели анестезию. Да и больниц
настоящих не было. Тогда, в восемнадцатом веке, эту опухоль называли
«сажевыми бородавками».
- И эти сажевые бородавки, - говорю я, - были первой, описанной в
медицине формой рака.
Потом я спрашиваю знает ли кто-нибудь, почему рак называется раком? Ни
одной руки. Я говорю:
- Сейчас буду вас вызывать, как на уроке.
Там, в коптильне, мисс Лейси провела рукой по своим влажным волосам и
сказала:
- А что? - Как будто это был совершенно невинный вопрос, она сказала: -
А что, у тебя нет другой жизни за пределами этой музейной колонии?
И я говорю, вытирая подмышки своим напудренным париком:
- Давай не будем об этом, ладно?
Она собирает в гармошку свои колготы, как это всегда делают женщины,
чтобы было удобнее их надевать. Она говорит:
- Такой анонимный секс - явный симптом секс-одержимости.
Мне это видится по-другому. Я скорее представляю себя плейбоем а-ля
Джеймс Бонд. И мисс Лейси говорит:
- А ты уверен, что Джеймс Бонд не был законченным сексоголиком?
Мне надо было сказать ей правду: что я искренне восхищаюсь сексуально
озабоченными людьми, помешанными на сексе. В мире, где каждый боится слепой
роковой случайности или внезапной болезни, человек, одержимый сексом,
утешается мыслью, что он-то знает, что именно может ему грозить. Таким
образом, он до какой-то степени контролирует свою судьбу и примерно
представляет, какой смертью умрет.
Получается, что одержимость сексом - это тоже своеобразная
профилактика. Упреждение.
Во всяком случае, тебе не приходится мучиться догадками, что тебя ждет
в конце. Смерть не застанет тебя врасплох. Ты всегда к ней готов. Можно даже
сказать, что ты заранее ее запланировал.
А если серьезно, то ведь это шикарно - искренне верить, что ты будешь
жить почти вечно.
Смотри также: доктор Пейдж Маршалл.
Смотри также: Ида Манчини.
На самом деле секс - это секс, только когда у тебя каждый раз новый
партнер. Иначе это уже не. секс. Первый раз - это единственный раз, когда ты
воспринимаешь все телом и головой. Даже на втором часу этого самого первого
раза твои мысли уже отвлекаются от процесса. А когда ты отвлекаешься,
пропадает самое главное - анестезирующее воздействие от анонимного секса,
какое бывает лишь в первый раз.
Чего бы Иисус никогда не сделал?
Но я не стал ничего говорить мисс Лейси. Я сказал только:
- Как мне тебя найти?
Я говорю детишкам, что рак называется раком, потому что когда опухоль
начинает расти в организме, когда она прорастает наружу сквозь кожу, она
похожа на красного краба. А когда этот краб раскрывается, внутри он белый, в
кровяных прожилках.
- Врачи пытались спасти этих мальчиков, - говорю я притихшим детишкам,
- но они все равно жутко мучились. И что было потом? Кто-нибудь скажет?
Ни одной руки. Я говорю:
- Ясное дело, они умирали.
Я кладу кочергу обратно в камин.
- Ну, чего? - говорю. - Есть вопросы?
Вопросов нет, и я им рассказываю про псевдонаучные изыскания того
времени, когда ученые брили мышей налысо и мазали их конской спермой. Они
пытались найти доказательства, что крайняя плоть вызывает рак.
Поднимается дюжина рук, и я говорю:
- Пусть учительница вам расскажет.
Дерьмовая, надо думать, была работенка: брить налысо бедных мышей. И
искать табуны необрезанных лошадей.
Смотрю на часы на каминной полке. Наши полчаса подходят к концу. За
окном все по-прежнему: Денни сидит в колодках. Времени у него немного - до
часу. К Денни подходит бродячий пес, задирает лапу, и струйка дымящейся
желтой мочи льется прямо в деревянный башмак Денни.
- И вот еще что, - говорю я, - Джордж Вашингтон держал рабов и никогда
не рубил вишневые деревья, и, вообще, он был женщиной.
Они уже направляются к выходу, и я кричу им вдогонку:
- И не трогайте этого парня в колодках! - Я кричу им вдогонку: - И
перестаньте трясти яйца в курятнике!
Я кричу им вдогонку: когда будете в сыроварне, спросите там у главного
«сырника» - в смысле, сыродела, - почему у него глаза красные, а
зрачки расширенные. Спросите у кузнеца, почему у него вены в каких-то
точках. Я кричу им вдогонку, этим мелким разносчикам всякой заразы, этим
ходячим инфекциям: веснушки и родинки - из них развивается рак. Я кричу им
вдогонку:
- Солнце - ваш главный враг. Так что вы лучше Держитесь в теньке.
Теперь, когда Денни ко мне переехал, камни валяются по всему дому.
Как-то раз я нашел в холодильнике кусок черного с белым гранита. Денни
таскает домой осколки базальта, его руки вечно испачканы красным от оксида
железа. Он таскает домой булыжники, завернутые в розовое детское одеяльце; и
гладкую речную гальку, и искрящиеся слюдой кварциты - он подбирает их по
всему городу и привозит домой на автобусе.
Эти камни - приемные дети Денни. Уже набирается целое поколение.
Денни таскает домой песчаник и известняк. Полное одеяльце камней -
каждый вечер. Во дворе он их моет под шлангом. Складирует их за диваном в
гостиной. Раскладывает по углам в кухне.
Каждый вечер я прихожу домой после тяжелого трудового дня в
восемнадцатом веке, и на разделочном столике рядом с раковиной на кухне
лежит большой кусок лавы. А в холодильнике, на второй сверху полке, - серый
булыжник.
- Слушай, друг, - говорю я Денни, - там, в холодильнике, какой-то
камень.
Денни вынимает из посудомоечной машины теплые чистые камни и вытирает
их кухонным полотенцем. Он говорит:
- Ты же сказал, что это моя полка. - Он говорит: - И это не просто
какой-то камень. Это гранит.
- Но почему в холодильнике? - говорю. И Денни говорит:
- Потому что в духовке уже нет места.
Духовка полна камней. Холодильник полон. Кухонные шкафчики уже не
выдерживают тяжести и срываются со стен.
Изначально предполагалось, что это будет один камень за вечер, но Денни
- увлекающаяся натура. Теперь он приносит домой не меньше шести камней за
вечер - просто чтобы поддерживать свою привычку. Каждый вечер у нас на кухне
жужжит посудомоечная машина, а стойка у раковины застлана лучшими мамиными
банными полотенцами, на которых сушатся камни. Круглые серые камни.
Квадратные черные камни. Коричневые камни неправильной формы, в желтых
прожилках. Травертины. Песчаник. Каждый вечер Денни закладывает в
посудомоечную машину новую порцию камней, а вчерашние камни - чистые и сухие
- сбрасывает в подвал.
Сначала камни покрыли весь пол в подвале. Потом «поднялись»
до нижней ступеньки лестницы. Потом - уже до середины лестницы. Теперь, если
открыть дверь в подвал, камни посыплются прямо в кухню. В общем, теперь у
меня нет подвала.
- Слушай, друг, скоро здесь вообще места не будет от этих камней, -
говорю я. - Иногда у меня возникает такое чувство, что мы живем в нижней
части песочных часов.
И наше время как будто уходит.
Скоро его не останется вовсе.
Нас засыплет песком.
Похоронит заживо.
Денни весь грязный, оборванный - сюртук порван под мышками, галстук
висит как тряпка, - стоит на автобусной остановке, прижимая к груди розовый
сверток. Когда руки затекают, он легонько подбрасывает сверток. Потом
подходит автобус, и Денни заходит туда со своим ребенком. Хлюпая носом. С
грязью, размазанной по щекам.
За завтраком я говорю:
- Слушай, друг, ты вроде бы собирался - по одному камню в день.
И Денни говорит:
- А я так и делаю. По одному. И я говорю:
- Ты законченный наркоман. - Я говорю: - Не ври. Я знаю, что ты
таскаешь как минимум по десять в день.
Денни кладет камень в аптечку в ванной и говорит:
текут струйки пота. От нее пахнет горячей пластмассой - как пахнет в
соляриях. Во второй руке у меня нож, и я спрашиваю: она хочет, чтобы я
ударил ее ножом?
- Нет, - говорит она. - Это будет уже не «ударить», а
«пырнуть». Ударить кого-то ножом называется
«пырнуть». - Она говорит: - Положи нож и ударь меня просто
рукой.
Я собираюсь бросить нож. И Гвен говорит:
- Только не на кровать.
Я швыряю нож на туалетный столик и замахиваюсь для удара. Я стою у нее
за спиной, и мне неудобно. Она говорит:
- Только не по лицу.
Я опускаю руку чуть ниже. И она говорит:
- И не в грудь, а то может развиться опухоль. Смотри также:
фиброзно-кистозная мастопатия. Она говорит:
- Может быть, просто шлепнешь меня по заднице? И я говорю: а ты, может
быть, просто заткнешься и дашь мне себя изнасиловать?
И Гвен говорит:
- Ах так?! Тогда вообще уходи.
Она только что вышла из душа, и волосы у нее на лобке мягкие и
пушистые, а не расплющенные по коже, как это бывает, когда ты только что
снял с женщины трусики. Я запускаю руку ей между ног. Странное ощущение ~
как будто ласкаешь что-то искусственное, резиновое и пластмассовое. Слишком
все гладкое. И чуть-чуть скользкое.
Я говорю:
- Что у тебя с влагалищем?
Гвен смотрит вниз и говорит:
- А что с ним? - Она говорит: - А, это. Это фемидом, женский
презерватив. Краешки торчат наружу. Я не хочу ничего от тебя подцепить.
Я говорю, что вообще-то я думал, что изнасилования происходят как-то
более спонтанно. Ну, типа как преступление на почве страсти.
- Это говорит о том, что ты ни черта не знаешь о том, как надо
насиловать женщину, - говорит она. - Хороший насильник все планирует
заранее. До мельчайших деталей. Они для него - как ритуал. Это должно быть
похоже на религиозное таинство.
То, что здесь происходит, говорит Гвен, это священнодейство.
Там, в кафе при книжном магазине, она передала мне листок-ксерокопию и
сказала:
- Ты согласен со всеми пунктами? Там было написано:
Не спрашивай, где я работаю.
Не спрашивай, больно мне или нет.
Не кури у меня в доме.
Не рассчитывай, что тебя пригласят остаться на ночь. Выручальное слово
«ПУДЕЛЬ».
Я спросил, что это значит - выручальное слово.
- Если все зайдет слишком далеко или перестанет нам нравиться, -
сказала она, - надо просто сказать «пудель», и игра прекратится.
Я спросил: а эякулировать мне можно? Она сказала:
- Если это для тебя так важно. И я сказал:
- Ладно, где надо подписать?
Эти трогательные девицы с тягой к экзотике. Ненасытные сексуальные
маньячки.
Голая, она смотрится чересчур костлявой. Кожа у нее - теплая и влажная.
Кажется - надавишь на нее посильнее, и из нее брызнет мыльная вода. У нее
очень худые ноги, они соприкасаются только на заднице. Маленькая плоская
грудь как будто прилеплена к грудной клетке. Я по-прежнему держу ее, заломив
одну руку ей за спину. Я смотрю на нас в зеркало. У нее длинная шея и
покатые плечи - похоже на горлышко винной бутылки.
- Пожалуйста, прекрати, - говорит она. - Мне больно. Я дам тебе денег.
- Сколько? - спрашиваю.
- Пожалуйста, прекрати, - говорит она. - А то я сейчас закричу.
Я отпускаю ее руку и отступаю на шаг.
- Не кричи, - говорю. - Не надо.
Гвен вздыхает, потом разворачивается и бьет меня кулаком в грудь.
- Ты козел! - говорит она. - Я не сказала «пудель». Это
вроде как сексуальный эквивалент Саймона Сеза. Она снова заводит руку за
спину и прижимается ко мне спиной. Потом подводит меня к расстеленному
полотенцу и говорит:
- Подожди. - Она берет с туалетного столика какую-то розовую
пластмассовую штуковину. Вибратор.
- Эй, - говорю я. - Я такими вещами не балуюсь. Гвен пожимает плечами и
говорит:
- Вообще-то это я для себя приготовила. И я говорю:
- А как же я? И она говорит:
- В следующий раз приноси свой вибратор.
- Нет, - говорю, - я в смысле, а как же мой член? И она говорит:
- А что с твоим членом? И я говорю:
- Он, вообще, как-то тут предусмотрен?
Гвен устраивается на полотенце, качает головой и говорит:
- Ну почему мне всегда не везет? Почему мне всегда попадаются парни,
которые пытаются быть любезными, милыми и хорошими? Теперь ты еще захочешь
на мне жениться. - Она говорит: - Я хочу, чтобы со мной хоть раз обошлись
грубо. Хотя бы раз!
Она говорит:
- Пока будешь меня насиловать, можешь помастурбировать. Но только на
полотенце. И чтобы меня не испачкать.
Она расправляет под собой полотенце и указывает на краешек.
- Когда будешь кончать, - говорит она, - спускай вот сюда.
Она похлопывает рукой по краешку полотенца.
Ладно, говорю я, и чего теперь?
Гвен вздыхает и тычет вибратором мне в лицо.
- Используй меня! - говорит она. - Унизь меня, ты, идиот. Недоумок.
Я не могу разобраться, как эта штука включается, и Гвен мне показывает.
Потом он начинает так сильно вибрировать, что я роняю его на пол. Чертов
вибратор прыгает по всей комнате, и мне приходится его ловить.
Гвен сгибает колени и разводит ноги в стороны, и я встаю на колени на
край полотенца и ввожу кончик бешеного вибратора в ее мягкое пластмассовое
отверстие. Одновременно пытаюсь дрочить свободной рукой. Лобок у нее чисто
выбрит, ногти на ногах накрашены синим лаком. Она лежит, широко расставив
ноги. С закрытыми глазами. Она заводит руки за голову, ее маленькая грудь
слегка приподнимается. Она говорит:
- Нет, Деннис, нет. Я не хочу, Деннис. Не надо. Не делай этого.
Я говорю:
- Меня зовут Виктор.
А она говорит: заткнись и не мешай мне сосредоточиться.
Я, как могу, пытаюсь доставить удовольствие нам обоим, но все это -
сексуальный эквивалент почесывания животика и поглаживания по головке. Либо
я сосредоточен на ней, либо на себе. Либо так, либо так. Кто-нибудь все
равно остается в небрежении. Да еще этот чертов вибратор - он такой
скользкий, так и норовит выскочить из руки. Он потихонечку нагревается, и
пахнет от него кислотой и дымом, как будто что-то горит внутри.
Гвен приоткрывает глаза, смотрит, как я дрочу, и говорит:
- Чур, я первая!
Я терзаю свой член. Ублажаю вибратором Гвен. Я как-то не ощущаю себя
насильником. Скорее - водопроводчиком, прочищающим трубы. Краешек фемидома
постоянно заворачивается внутрь, так что мне приходится останавливаться и
поправлять его двумя пальцами.
Гвен говорит:
- Деннис, нет. Прекрати, Деннис. - Голос выходит откуда-то из глубины
горла. Она тянет себя за волосы и ловит ртом воздух. Фемидом опять
заворачивается внутрь, но на этот раз я его не поправляю. Вибратор вбивает
его все глубже и глубже. Она говорит, чтобы я ущипнул ее за сосок. Свободной
рукой.
Я говорю, что рука у меня не свободна, что она мне нужна. Я уже
чувствую приближение оргазма. Я говорю: - Да. Да. Да.
И Гвен говорит:
- Не смей, - и облизывает свои пальцы. Она смотрит мне прямо в глаза и
ласкает себе клитор. Я уже не могу сдерживаться.
Я представляю себе Пейдж Маршалл, мое секретное оружие, и все
заканчивается в момент.
За миг до того, как из меня хлынет - в ту секунду перед оргазмом, когда
задница туго сжимается, - я отодвигаюсь к тому уголку полотенца, на который
указывала мне Гвен. Чувствую себя дурак дураком. Честно пытаюсь спустить
туда, куда надо, но струя бьет прямо на розовую постель. На роскошное
шелковое белье. По широкой дуге.
Чего бы Иисус никогда не сделал?
Граффити из горячей спермы.
«Вандализм» - не совсем верное слово, но это первое, что
приходит на ум.
Гвен лежит на полотенце. Глаза закрыты. Вибратор жужжит у нее внутри.
Она шепчет:
- Я все-таки первая... Она шепчет:
- Сукин ты сын, я выиграла...
Я надеваю брюки и беру пальто. Комья спермы развешены по всей постели,
на занавесках, на стенах, а Гвен все лежит на полу и тяжело дышит, и
вибратор высунулся из нее где-то наполовину. Вот он выпал совсем. Он лежит
на полу, как мясистая влажная рыба. Гвен открывает глаза. Приподнимается на
локтях и видит...
Я уже почти вылез в окно. Уже спустив ноги вниз, я говорю:
- Да, кстати... Я говорю:
- Пудель, - и слышу, как у меня за спиной кричит Гвен. Теперь уже
по-настоящему.
Летом 1642 года в Плимуте, штат Массачусетс, одного молодого парня
обвинили в скотоложстве с кобылой, коровой, двумя козами, пятью овцами,
двумя телятами и индюшкой. Это реальный факт, описанный в книгах. Согласно
библейским законам в книге Левита, когда парень сознался, его принудили
смотреть, как убивают всех этих животных. Потом убили его самого, а тело
закопали в яме вместе с телами животных. И даже надгробного камня не
положили.
Это было еще до того, как люди придумали коллективные терапевтические
сеансы для сексоголиков.
А то этому парню при работе над четвертой ступенью пришлось бы
перечислять весь скотный двор.
Я говорю:
- Есть вопросы?
Четвероклассники просто таращатся на меня. Одна девочка, из второго
ряда, говорит:
- А что такое скотоложство?
Я говорю: спроси у учительницы.
Каждые полчаса я должен учить очередной табун четвероклассников
какой-нибудь хрени, которая никому не нужна. Например, как растопить камин.
Как из обычного яблока вырезать голову куклы. Как делать чернила из черных
грецких орехов. Словно все эти навыки и умения когда-нибудь пригодятся им в
жизни или помогут поступить в престижный колледж.
Помимо того, чтобы калечить цыплят, эти придурочные четвероклассники
носят сюда заразу. Неудивительно, что Денни постоянно кашляет и хлюпает
носом. Вши, острица, хламидии, стригущий лишай, глисты... я не шучу, эти
дети - всадники апокалипсиса в миниатюре.
Вместо того чтобы знакомить деток с полезными навыками и умениями отцов
пилигримов, я им рассказываю истории, типа откуда произошла игра
«Кольцо вокруг розочки». Это связано с эпидемией бубонной чумы
1665 года. На коже у людей, заболевших Черной Смертью, появлялись черные
раздувшиеся уплотнения, которые назывались «чумными розами» или
«бубонами», в окружении бледного кольца. Зараженных людей
замуровывали в домах, оставляя умирать. Потом их хоронили в братских
могилах. За полгода чума унесла несколько сот тысяч жизней.
Лондонцы постоянно носили с собой «букетик цветочков в
кармане», чтобы перебивать запах трупов.
Растопить камин очень просто. Набираешь веточек и сухой травы,
сваливаешь все в кучу. Выбиваешь кремнем искру. Разумеется, им это
неинтересно. Кому может быть интересна какая-то искра?! Детишки в первом
ряду заняты своими карманными электронными играми. Они откровенно зевают -
прямо тебе в лицо. Они хихикают, и щипают друг друга, и таращатся на мои
короткие штаны и грязную рубаху.
Вместо этого я им рассказываю о том, как в 1672 году чума поразила
Неаполь, в Италии. Погибло четыреста тысяч человек.
В 1711-м, в Священной Римской империи, чума убила пятьсот тысяч
человек. В 1781-м миллионы людей по всему миру умерли от гриппа. В 1792-м
восемьсот тысяч человек умерло от чумы в Египте. В 1973-м комары разнесли
желтую лихорадку по Филадельфии; умерло несколько тысяч.
Какой-то мальчик на заднем ряду шепчет:
- Это еще скучнее, чем прялка.
Остальные детишки открывают свои коробки с завтраками.
Я смотрю в окно. Денни опять в колодках. На этот раз - уже по привычке.
Городской совет объявил, что после обеда его с позором изгонят из колонии.
Просто колодки - это единственное место, где он себя чувствует в
безопасности. От себя самого. Колодки не заперты, никто его туда не сажал -
но он все равно стоит скрючившись в три погибели, держа шею и руки на
привычных местах.
По пути от ткачих сюда кто-то из школьников сунул Денни в нос палку, а
потом попытался засунуть ее ему в рот. Кое-кто из детишек прикоснулся
«на счастье» к его бритой налысо черепушке.
Растопка камина занимает минут пятнадцать. Потом я еще должен показать
детям котлы для готовки, метлы из прутьев, камни для согревания постели и
все остальное.
В комнате с потолком в шесть футов дети кажутся как-то крупнее. Мальчик
на заднем ряду говорит:
- Блин, опять этот яичный салат.
Здесь - восемнадцатый век. Я сижу у большого открытого камина при
полном наборе реликтовых инструментов из камеры пыток: железные щипцы для
углей, тяжелая кочерга, лопатка на длинной ручке. В камине горит огонь.
Самый что ни на есть подходящий момент достать щипцы из горячих углей и
сделать вид, что ты с интересом изучаешь их кончики, раскалившиеся добела.
Детишки опасливо отступают.
И я говорю им: ребята, кто-нибудь знает, как в восемнадцатом веке
большие и злые дяди мучили до смерти маленьких голеньких мальчиков?
Это всегда вызывает у них интерес.
Если кто знает, пусть поднимет руку.
Не поднимает никто.
По-прежнему изучая щипцы, я спрашиваю:
- Ну что? Неужели никто не знает?! Рук по-прежнему не видно.
- Нет, правда, - говорю я, щелкая раскаленными щипцами, - вам должны
были рассказывать на уроках истории, как в те времена убивали маленьких
мальчиков.
Учительница ждет снаружи. Пару часов назад, пока детишки чесали шерсть,
мы с ней - с учительницей - по-быстрому перепихнулись в коптильне, и она
наверняка подумала, что это выльется во что-нибудь романтическое, но - увы.
Может быть, я и шептал ей чего-то такое, уткнувшись носом в ее аппетитный
пружинистый задик; удивительно даже, чего только женщины не напридумывают
себе, если у тебя случайно сорвется: «Я тебя люблю».
В десяти случаях из десяти парень имеет в виду: Я люблю это дело.
На тебе грубая льняная рубаха, галстук, короткие штаны до колен - но
все равно все тебя хотят. Тебя можно снимать на обложку какого-нибудь
колониально-любовного романа в дешевом бумажном издании, где много романтики
и в меру стыдливых эротических сцен. Я шептал ей:
- Моя красавица, дай мне проникнуть в тебя. Отдайся мне, раздвинь
ножки.
Интимные непристойности восемнадцатого века.
Учительницу зовут Аманда. Или Алиса, или Ами. В общем-то какое-то имя
на «А».
Просто задайся вопросом: чего бы Иисус никогда не сделал?
И вот теперь я сижу перед ее классом, и руки у меня черные от золы, и я
сую щипцы обратно в горячие угли и маню ребятишек пальцем, мол, подойдите
поближе.
Дети, которые сзади, подталкивают тех, что спереди. Те, которые
спереди, оглядываются назад, и кто-то из них кричит:
- Мисс Лейси?
Тень за окном означает, что мисс Лейси наблюдает за тем, что тут у нас
происходит, но когда я смотрю в окно, она быстренько пригибается.
Я делаю школьникам знак: подойдите поближе. Я говорю им, что старый
детский стишок про Джорджи-Порджи на самом деле про короля Георга
Четвертого, которому всегда было мало.
- Чего ему было мало? - спрашивает кто-то из ребятишек.
И я говорю:
- Спроси у учительницы.
Мисс Лейси продолжает скрываться в засаде. Я говорю:
- Вам нравится этот камин? - и киваю на огонь. - Чтобы камин хорошо
работал, надо чистить трубу. А трубы в каминах узкие, взрослый человек туда
не пролезет. Поэтому раньше хозяева заставляли мальчиков-слуг забираться в
трубу и счищать сажу.
Мальчикам приходилось раздеваться догола, говорю я, потому что трубы
были такие узкие, что в одежде они могли и застрять.
- И вот мальчик лезет в трубу... - говорю я, - как Санта-Клаус... -
говорю я и достаю из камина раскаленные щипцы, - только совсем голый.
Я плюю на раскаленный кончик щипцов, и слюна шипит. Громко-громко - в
тихой-тихой комнате.
- И знаете, как они умирали, эти мальчики-трубочисты? - говорю я. -
Кто-нибудь знает?
Я не вижу поднятых рук. Я говорю:
- Знаете, что такое мошонка?
Никто не говорит «да», никто не кивает, и я говорю:
- Спросите у мисс Лейси.
Там, в коптильне, мисс Лейси сделала мне очень даже умелый минет. Она
периодически прерывалась и смотрела на меня. В мутном задымленном свете, в
окружении пластмассовых окороков и колбас. Потом она вытерла рот и спросила,
как я предохраняюсь.
- Как я предохраняюсь? - сказал я. - Сейчас 1734 год, ты забыла?
Пятьдесят процентов всех новорожденных рождались мертвыми.
Она дует на прядь волос, упавшую на глаза, и говорит:
- Я не это имела в виду.
Я облизываю ей грудь, провожу языком вверх по горлу и беру в рот ее
ухо. Запустив пальцы ей во влагалище, я говорю:
- У тебя есть какие-то заболевания, о которых мне надо знать?
Она облизывает палец и говорит:
- Я всегда очень тщательно предохраняюсь. И я говорю:
- Это правильно. Я говорю:
- Меня за это могут погнать с работы, - и надеваю презерватив.
Она проводит обслюнявленным пальцем между моими напрягшимися ягодицами
и говорит:
- А мне сейчас каково, как ты думаешь?
Чтобы не кончить прямо сейчас, я думаю о дохлых крысах, гнилой капусте
и общественных туалетах системы «яма с настилом». Я говорю:
- Я имею в виду, что латекс изобретут только лет через сто.
Я тыкаю в сторону школьников кочергой и говорю:
- Эти мальчики вылезали из труб, все покрытые сажей. И сажа въедалась
им в руки, колени и локти. А мыла тогда еще не было, так что им приходилось
ходить чумазыми.
Вот так они и жили. Каждый день им приходилось лазить к кому-то в
трубу. В темноте, дыша сажей и копотью. Они не ходили в школу. И у них не
было телевизора, и видеоигр, и соков манго-папайя; у них не было
магнитофонов и музыки. У них даже обуви не было. И каждый день - все одно и
то же.
- Эти мальчики, - говорю я, помахивая кочергой, - это были самые
обыкновенные дети. Точно такие же, как и вы. Точно такие же.
Я смотрю на детей, стараясь поймать их взгляды.
- И вот однажды маленький трубочист обнаруживал у себя на интимном
месте какую-то болячку. Маленькую язвочку. И эта язвочка не проходила. А
потом она метастазировала в живот по семенным пузырькам. А потом было уже
слишком поздно.
Все это - издержки моего медицинского образования.
Я говорю: иногда их пытались спасти, этих мальчиков. Ампутировав им
мошонку. Но это было еще до того, как изобрели анестезию. Да и больниц
настоящих не было. Тогда, в восемнадцатом веке, эту опухоль называли
«сажевыми бородавками».
- И эти сажевые бородавки, - говорю я, - были первой, описанной в
медицине формой рака.
Потом я спрашиваю знает ли кто-нибудь, почему рак называется раком? Ни
одной руки. Я говорю:
- Сейчас буду вас вызывать, как на уроке.
Там, в коптильне, мисс Лейси провела рукой по своим влажным волосам и
сказала:
- А что? - Как будто это был совершенно невинный вопрос, она сказала: -
А что, у тебя нет другой жизни за пределами этой музейной колонии?
И я говорю, вытирая подмышки своим напудренным париком:
- Давай не будем об этом, ладно?
Она собирает в гармошку свои колготы, как это всегда делают женщины,
чтобы было удобнее их надевать. Она говорит:
- Такой анонимный секс - явный симптом секс-одержимости.
Мне это видится по-другому. Я скорее представляю себя плейбоем а-ля
Джеймс Бонд. И мисс Лейси говорит:
- А ты уверен, что Джеймс Бонд не был законченным сексоголиком?
Мне надо было сказать ей правду: что я искренне восхищаюсь сексуально
озабоченными людьми, помешанными на сексе. В мире, где каждый боится слепой
роковой случайности или внезапной болезни, человек, одержимый сексом,
утешается мыслью, что он-то знает, что именно может ему грозить. Таким
образом, он до какой-то степени контролирует свою судьбу и примерно
представляет, какой смертью умрет.
Получается, что одержимость сексом - это тоже своеобразная
профилактика. Упреждение.
Во всяком случае, тебе не приходится мучиться догадками, что тебя ждет
в конце. Смерть не застанет тебя врасплох. Ты всегда к ней готов. Можно даже
сказать, что ты заранее ее запланировал.
А если серьезно, то ведь это шикарно - искренне верить, что ты будешь
жить почти вечно.
Смотри также: доктор Пейдж Маршалл.
Смотри также: Ида Манчини.
На самом деле секс - это секс, только когда у тебя каждый раз новый
партнер. Иначе это уже не. секс. Первый раз - это единственный раз, когда ты
воспринимаешь все телом и головой. Даже на втором часу этого самого первого
раза твои мысли уже отвлекаются от процесса. А когда ты отвлекаешься,
пропадает самое главное - анестезирующее воздействие от анонимного секса,
какое бывает лишь в первый раз.
Чего бы Иисус никогда не сделал?
Но я не стал ничего говорить мисс Лейси. Я сказал только:
- Как мне тебя найти?
Я говорю детишкам, что рак называется раком, потому что когда опухоль
начинает расти в организме, когда она прорастает наружу сквозь кожу, она
похожа на красного краба. А когда этот краб раскрывается, внутри он белый, в
кровяных прожилках.
- Врачи пытались спасти этих мальчиков, - говорю я притихшим детишкам,
- но они все равно жутко мучились. И что было потом? Кто-нибудь скажет?
Ни одной руки. Я говорю:
- Ясное дело, они умирали.
Я кладу кочергу обратно в камин.
- Ну, чего? - говорю. - Есть вопросы?
Вопросов нет, и я им рассказываю про псевдонаучные изыскания того
времени, когда ученые брили мышей налысо и мазали их конской спермой. Они
пытались найти доказательства, что крайняя плоть вызывает рак.
Поднимается дюжина рук, и я говорю:
- Пусть учительница вам расскажет.
Дерьмовая, надо думать, была работенка: брить налысо бедных мышей. И
искать табуны необрезанных лошадей.
Смотрю на часы на каминной полке. Наши полчаса подходят к концу. За
окном все по-прежнему: Денни сидит в колодках. Времени у него немного - до
часу. К Денни подходит бродячий пес, задирает лапу, и струйка дымящейся
желтой мочи льется прямо в деревянный башмак Денни.
- И вот еще что, - говорю я, - Джордж Вашингтон держал рабов и никогда
не рубил вишневые деревья, и, вообще, он был женщиной.
Они уже направляются к выходу, и я кричу им вдогонку:
- И не трогайте этого парня в колодках! - Я кричу им вдогонку: - И
перестаньте трясти яйца в курятнике!
Я кричу им вдогонку: когда будете в сыроварне, спросите там у главного
«сырника» - в смысле, сыродела, - почему у него глаза красные, а
зрачки расширенные. Спросите у кузнеца, почему у него вены в каких-то
точках. Я кричу им вдогонку, этим мелким разносчикам всякой заразы, этим
ходячим инфекциям: веснушки и родинки - из них развивается рак. Я кричу им
вдогонку:
- Солнце - ваш главный враг. Так что вы лучше Держитесь в теньке.
Теперь, когда Денни ко мне переехал, камни валяются по всему дому.
Как-то раз я нашел в холодильнике кусок черного с белым гранита. Денни
таскает домой осколки базальта, его руки вечно испачканы красным от оксида
железа. Он таскает домой булыжники, завернутые в розовое детское одеяльце; и
гладкую речную гальку, и искрящиеся слюдой кварциты - он подбирает их по
всему городу и привозит домой на автобусе.
Эти камни - приемные дети Денни. Уже набирается целое поколение.
Денни таскает домой песчаник и известняк. Полное одеяльце камней -
каждый вечер. Во дворе он их моет под шлангом. Складирует их за диваном в
гостиной. Раскладывает по углам в кухне.
Каждый вечер я прихожу домой после тяжелого трудового дня в
восемнадцатом веке, и на разделочном столике рядом с раковиной на кухне
лежит большой кусок лавы. А в холодильнике, на второй сверху полке, - серый
булыжник.
- Слушай, друг, - говорю я Денни, - там, в холодильнике, какой-то
камень.
Денни вынимает из посудомоечной машины теплые чистые камни и вытирает
их кухонным полотенцем. Он говорит:
- Ты же сказал, что это моя полка. - Он говорит: - И это не просто
какой-то камень. Это гранит.
- Но почему в холодильнике? - говорю. И Денни говорит:
- Потому что в духовке уже нет места.
Духовка полна камней. Холодильник полон. Кухонные шкафчики уже не
выдерживают тяжести и срываются со стен.
Изначально предполагалось, что это будет один камень за вечер, но Денни
- увлекающаяся натура. Теперь он приносит домой не меньше шести камней за
вечер - просто чтобы поддерживать свою привычку. Каждый вечер у нас на кухне
жужжит посудомоечная машина, а стойка у раковины застлана лучшими мамиными
банными полотенцами, на которых сушатся камни. Круглые серые камни.
Квадратные черные камни. Коричневые камни неправильной формы, в желтых
прожилках. Травертины. Песчаник. Каждый вечер Денни закладывает в
посудомоечную машину новую порцию камней, а вчерашние камни - чистые и сухие
- сбрасывает в подвал.
Сначала камни покрыли весь пол в подвале. Потом «поднялись»
до нижней ступеньки лестницы. Потом - уже до середины лестницы. Теперь, если
открыть дверь в подвал, камни посыплются прямо в кухню. В общем, теперь у
меня нет подвала.
- Слушай, друг, скоро здесь вообще места не будет от этих камней, -
говорю я. - Иногда у меня возникает такое чувство, что мы живем в нижней
части песочных часов.
И наше время как будто уходит.
Скоро его не останется вовсе.
Нас засыплет песком.
Похоронит заживо.
Денни весь грязный, оборванный - сюртук порван под мышками, галстук
висит как тряпка, - стоит на автобусной остановке, прижимая к груди розовый
сверток. Когда руки затекают, он легонько подбрасывает сверток. Потом
подходит автобус, и Денни заходит туда со своим ребенком. Хлюпая носом. С
грязью, размазанной по щекам.
За завтраком я говорю:
- Слушай, друг, ты вроде бы собирался - по одному камню в день.
И Денни говорит:
- А я так и делаю. По одному. И я говорю:
- Ты законченный наркоман. - Я говорю: - Не ври. Я знаю, что ты
таскаешь как минимум по десять в день.
Денни кладет камень в аптечку в ванной и говорит: