но уже можно понять, где что будет - другие башни, крытые галереи,
колоннады, поднятые водоемы, утопленные внутренние дворы.
Голос репортера за кадром:
- Что это будет? Дом?
И я говорю: мы не знаем.
- Или это какая-то церковь? Мы не знаем.
Репортер входит в кадр. Это мужчина, с темными волосами, приподнятыми
надо лбом и закрепленными лаком. Он сует мне под нос свой ручной микрофон и
говорит:
- Так что же вы строите? Когда достроим, тогда и узнаем.
- А когда вы достроите? Мы не знаем.
После того, как ты столько лет прожил один, так приятно говорить
«мы».
Денни тычет пальцем в экран телевизора и говорит:
- Вот это здорово.
Он говорит: чем дольше мы будем строить, чем дольше мы будем творить,
созидать - тем лучше. Пока мы заняты делом, нам будет легче мириться с тем,
какие мы несовершенные и убогие. Надо продлить удовольствие.
Рассмотрим концепцию Тантрической Архитектуры.
Там, в телевизоре, я говорю репортеру:
- Дело не в том, чтобы что-то построить. Важен не результат, а процесс.
Самое смешное: я действительно искренне убежден, что я помогаю Денни.
Каждый камень - день из жизни Денни. День, прожитый не зря. Гладкий
речной гранит. Черный базальт.
Каждый камень - маленькое надгробие. Маленький памятник дням, когда
все, что делает большинство людей, испаряется, выдыхается или устаревает
почти в ту же секунду. Но репортеру я этого не говорю. Я не спрашиваю его,
что происходит с его репортажем после того, как он выйдет в эфир. Эфир -
летучее вещество. Может быть, и существуют архивы таких трансляций, но все
равно их потом стирают. В мире, где все, что мы делаем, исчезает почти
мгновенно, где время, усилия и деньги тратятся, в сущности, ни на что, Денни
с его камнями кажется совершенно нормальным - среди сборища ненормальных.
Но репортеру я этого не говорю.
Там, в телевизоре, я размахиваю руками и говорю, что нам нужно больше
камней. Если кто-нибудь принесет нам камней, мы будем очень ему
признательны. Если кто-то захочет помочь, это будет вообще замечательно.
Волосы у меня топорщатся во все стороны, они потемнели от пота, раздутый
живот выпирает вперед. Я говорю: мы не знаем, что это будет. И что из этого
выйдет. И самое главное: не хотим знать.
Бет уходит на кухню, чтобы приготовить попкорн.
Я умираю как есть хочу. Но не буду. Боюсь.
В телевизоре - последние кадры. Каменная стена. Фундамент под длинную
лоджию с колоннадой, которая когда-нибудь вознесется до самой крыши.
Пьедесталы под будущие статуи. Котлованы под будущие фонтаны. Намеки на
контрфорсы, фронтоны, купола и шпили. Арки под будущие сводчатые потолки.
Основания будущих башенок. Кое-где они уже заросли травой и сорняками. Ветви
кустов и деревьев лезут внутрь сквозь пустые проемы под окна. Внутри, вместо
пола, - трава по пояс. И вот самый последний кадр - главная башня, которую
мы, надо думать, вообще никогда не достроим. При жизни.
Но репортеру я этого не говорю.
За кадром слышны возгласы оператора:
- Эй, Виктор! Помнишь меня? В «Чешском буфете», когда ты
едва не задохнулся...
Звонит телефон, и Бет идет к аппарату.
- Друг, - говорит Денни и снова включает обратную перемотку. - С ума
сойти можно, чего ты им наговорил. Я не удивлюсь, если кое-кому сорвет крышу
после твоих выступлений.
Бет кричит из соседней комнаты:
- Виктор, это тебя. Из больницы. По поводу твоей мамы. Они тебя везде
ищут.
Я кричу:
- Щас иду. Две секунды.
Я прошу Денни поставить кассету еще раз. Скоро мне предстоит
разобраться с мамой. Я почти готов
Иду за пудингом. Для предстоящего чуда. Закупаюсь по полной программе.
Шоколадный пудинг, ванильный пудинг, фисташковый, крем-брюле. С высоким
процентом жирности. С сахаром. С ароматическими добавками и консервантами. В
маленьких пластиковых стаканчиках. Снимаешь крышечку из фольги - и продукт
готов к употреблению.
Консерванты - как раз то, что ей нужно. Чем больше, тем лучше.
Еду в больницу Святого Антония с полным пакетом пудингов.
Еще очень рано, и за стойкой регистратуры никого нет.
Мама лежит, утопая в подушках. Она поднимает глаза и смотрит - как
будто выглядывает сквозь окошки глаз - и говорит:
- Кто?
Это я, говорю.
И она говорит:
- Виктор? Это ты? И я говорю:
- Да, наверное.
Пейдж нигде нет. Вообще никого нет. Еще очень рано. Суббота. Солнце
едва пробивается сквозь занавески. Телевизор в комнате отдыха еще не
включали. Мамина соседка по комнате - миссис Новак, раздевальщица, - спит,
свернувшись калачиком у себя на кровати, поэтому я говорю шепотом.
Снимаю крышечку с первого шоколадного пудинга и достаю из пакета
пластмассовую ложечку. Пододвигаю к кровати стул, сажусь и подношу первую
ложку маме ко рту. Я говорю:
- Я пришел тебя спасти.
Я говорю ей: теперь я знаю. Всю правду. О своем предназначении. Я
родился хорошим и добрым. Как воплощение абсолютной любви. И я снова могу
стать хорошим - но начинать надо с малого. Первая ложка благополучно
отправлена по назначению. Первые пятьдесят калорий.
На второй ложке я говорю:
- Я знаю, как я у тебя появился.
Коричневый шоколадный пудинг блестит у нее на языке. Она быстро-быстро
моргает глазами и, двигая языком, размазывая пудинг по нёбу. Она говорит:
- Ой, Виктор, ты знаешь?
Запихивая ей в рот очередные пятьдесят калорий, я говорю:
- Не смущайся. Просто глотай.
Она говорит сквозь шоколадную массу:
- Я все думаю: то, что я сделала, - это ужасно.
- Ты подарила мне жизнь, - говорю.
Она отворачивается от очередной ложки. Отворачивается от меня. Она
говорит:
- Мне нужно было получить американское гражданство.
Украденная крайняя плоть. Священная реликвия.
Я говорю: это не важно.
Я все-таки исхитряюсь запихнуть ей в рот очередную ложку.
Денни говорит: никто же не знает - может, второе пришествие Христа
должно произойти вовсе не по Господнему распоряжению. Может быть, Бог
рассудил, что люди сами вернут Христа в мир - на определенном этапе
развития. Может быть, Бог хотел, чтобы мы создали своего собственного
спасителя. Когда будем готовы. Когда возникнет такая необходимость. Денни
говорит: может, мы сами должны создать своего собственного мессию.
Чтобы спастись.
Своими силами.
Очередные пятьдесят калорий.
Начинать надо с малого. И тогда, может быть, мы научимся творить
настоящие чудеса.
Еще одна ложка пудинга.
Она отворачивается от меня. Щурит глаза. Двигает языком, размазывая
пудинг по нёбу. Шоколадная масса уже не помещается у нее во рту, течет по
подбородку. Она говорит:
- Ты о чем говоришь? И я говорю:
- Я знаю, кто я на самом деле. Иисус Христос. Она широко распахивает
глаза, и я исхитряюсь засунуть ей в рот очередную ложку.
- Я знаю, что ты приехала из Италии уже беременная. И что это было
искусственное оплодотворение от священной крайней плоти.
Еще одна ложка пудинга.
- Я знаю, ты все записала в своем дневнике, но по-итальянски - чтобы я
не смог прочитать.
Еще одна ложка пудинга. И я говорю:
- Теперь я знаю, какой я на самом деле. Чуткий, отзывчивый, добрый.
Еще одна ложка пудинга.
- И я точно знаю, что сумею тебя спасти.
Мама смотрит на меня. В ее глазах - бесконечное понимание и
сострадание. Она говорит:
- Что за хрень ты несешь? Она говорит:
- Я украла тебя из коляски. В Ватерлоо, штат Айова. Хотела спасти тебя
от той жизни, которую для тебя приготовили.
Отцовство и материнство - опиум для народа. Смотри также: Денни с
детской коляской, полной украденных камней. Она говорит:
- Я тебя украла.
Бедное, слабоумное, обманутое существо - она не знает, что говорит.
Еще пятьдесят калорий.
- Все хорошо, - говорю я ей. - Доктор Маршалл прочла твой дневник и
рассказала мне правду.
Еще одна ложка коричневой шоколадной массы. Она открывает рот, чтобы
что-то сказать, и я пихаю ей очередную ложку.
Она таращит глаза. По щекам текут слезы.
- Все хорошо. Я тебя прощаю, - говорю я. - Я люблю тебя. И спасу.
Очередная ложка уже не лезет ей в рот. Я говорю:
- Глотай.
Ее грудь судорожно вздымается, и пудинг течет у нее из носа коричневыми
пузырями. Глаза закатились. Кожа посинела.
Я говорю:
- Мама?
Ее руки дрожат мелкой дрожью, голова откидывается назад, еще глубже - в
подушку. Грудь вздымается и опадает, и пудинг всасывается обратно в горло.
Ее лицо и руки - уже совсем синие. Глаза - сплошные белки. Вся палата
пропитана запахом шоколада.
Я нажимаю на кнопку вызова медсестры.
Я говорю маме:
- Только не паникуй. Я говорю ей:
- Прости меня. Прости. Прости...
Она хватается руками за горло. Царапает кожу, как будто хочет ее
разорвать ногтями. Наверное, так же я выгляжу со стороны, когда задыхаюсь на
публике.
А потом доктор Маршалл встает с другой стороны кровати, одной рукой
запрокидывает маме голову, а другой выковыривает у нее изо рта комья
пудинга. Она говорит:
- Что случилось?
Я пытался ее спасти. Она все-все забыла. Она даже не помнит, что я -
мессия. Я пришел, чтобы ее спасти.
Пейдж наклоняется и выдыхает воздух в рот моей маме. Потом
выпрямляется, делает вдох. Опять дышит в рот моей маме. И еще раз. И еще. С
каждым разом ее губы все больше и больше испачканы шоколадом. Шоколад - он
везде. Мы дышим не воздухом - запахом шоколада.
Я так и сижу со стаканчиком пудинга в одной руке и пластмассовой
ложечкой - в другой. Я говорю:
- Все в порядке. Я сам все сделаю. - Я говорю: - Я уже делал так. С
Лазарем.
И я кладу руки маме на грудь. Я говорю:
- Ида Манчини. Я велю тебе жить.
Пейдж смотрит на меня в перерыве между вдохами-выдохами. У нее все лицо
в шоколаде. Она говорит:
- Кажется, тут какое-то недоразумение. И я говорю:
- Ида Манчини, живи и здравствуй.
Пейдж наклоняется над кроватью и тоже кладет руки маме на грудь. Давит
со всей силы. Слегка отпускает и давит опять. Массаж сердца.
И я говорю:
- Это лишнее. - Я говорю: -Я- Иисус. И Пейдж шепчет:
- Дыши! Дыши, черт возьми!
И вдруг у нее из-под рукава падает белый пластиковый браслет.
И в тот же миг все прекращается: хрипы, судорожные взмахи руками,
бульканье в сдавленном горле.
«Вдовец» - не совсем верное слово, но это первое, что
приходит на ум.
Мама мертва. Мама мертва, а Пейдж Маршалл - пациентка психушки. Все,
что она говорила, - это сплошь выдумки. И что я - даже страшно сказать, -
это Он. И что она меня любит.
Ну, хорошо: что я ей нравлюсь.
И что я от рождения - хороший и добрый.
Так вот: я совсем не такой.
И если материнство - это новый Бог, единственное, что осталось святого
в мире, тогда получается, я убил Бога,
Это жаме-вю. Состояние, противоположное дежа-вю. Когда все для тебя -
незнакомцы, и не важно, что ты уверен, что знаешь их всех лучше некуда.
Что мне теперь остается? Только ходить на работу в колонию Дансборо,
шататься там в прошлом, мысленно переживая все вновь и вновь. Дышать запахом
шоколада с моих испачканных рук. Я застрял в том мгновении, когда мамино
сердце остановилось, а из-под белого рукава Пейдж выпал запаянный
пластиковый браслет. Это Пейдж, а не мама была сумасшедшей. Это Пейдж, а не
мама жила в придуманном мире.
Это я жил в придуманном мире.
Тогда, в палате, Пейдж выпрямилась над постелью, измазанной шоколадом.
Она сказала мне:
- Уходи. Беги.
Смотри также: «Вальс Голубого Дуная».
Но я только тупо таращился на ее браслет.
Пейдж обошла кровать, взяла меня за руку и сказала:
- Пусть они думают, что это я сделала. - Она потащила меня к выходу из
палаты. - Или что это она сама. - Она выглянула в коридор и осмотрелась по
сторонам. - Я сотру с ложки твои отпечатки пальцев и вложу ложку ей в руку.
А всем скажу, что ты оставил ей пудинг вчера.
Когда мы проходим мимо дверей, замки автоматически закрываются. Это все
из-за ее браслета.
Пейдж показывает мне на выход и говорит, что дальше она со мной не
пойдет. Иначе я не смогу выйти.
Она говорит:
- Тебя сегодня здесь не было. Ясно?
Она еще много чего говорит, но это все - не считается.
Меня не любят. Я - не чуткий, не добрый и не отзывчивый человек. Я не
сын Божий и не спаситель. Ни для кого.
Пейдж - сумасшедшая.
Все, что она говорила, - ложь.
Я говорю:
- Я убил ее.
Эта женщина, которая только что умерла там, в палате; эта женщина,
которую я утопил в шоколаде, - она мне даже не мама.
- Это был просто несчастный случай, - говорит Пейдж.
И я говорю:
- Но наверняка же не знаешь.
Когда я уже выхожу на улицу, у меня за спиной звучит объявление:
«Сестра Ремингтон, срочно пройдите в палату 158. Сестра Ремингтон,
пожалуйста, срочно пройдите в палату 158».
Надо думать, они уже обнаружили тело.
Я даже не итальянец.
Я вообще сирота.
Я брожу по колонии Дансборо в компании увечных цыплят,
горожан-наркоманов и школьников на экскурсии, которые думают, будто весь
этот дурдом имеет какое-то отношение к реальному прошлому. Но прошлое не
воссоздашь во всей полноте. Его можно придумать. Его можно вообразить и
притвориться, что именно так все и было. Можно обманывать и себя, и других,
но нельзя создать заново то, что уже прошло.
Колодки на городской площади стоят пустые. Урсула куда-то ведет корову.
От обеих разит травой. Даже у коровы, и то - глаза в кучку.
Здесь, как всегда, тот же самый день - каждый день, - и вроде как это
должно утешать. По идее. Как в тех телешоу, где люди как бы потерпели
крушение и живут на необитаемом острове вот уже десять лет, и при этом они
не стареют, и не пытаются оттуда уплыть, и никто не торопится их спасать.
Просто с каждым сезоном на них все больше и больше грима. Вот - твоя жизнь.
И так будет всегда.
Табун школьников-четвероклашек проносится с воплями мимо. Потом
подходят мужчина и женщина. У мужчины в руках - желтый блокнот. Он говорит:
- Вы - Виктор Манчини? И женщина говорит:
- Это он.
Мужчина показывает мне блокнот и говорит:
- Это ваше?
Это - мои записи по четвертой ступени в терапевтической группе для
сексоголиков. Полная опись моих грехов. Дневник моей сексуальной жизни.
И женщина говорит:
- Ну? - Она говорит мужчине с моим блокнотом: - И чего вы ждете?
Арестуйте его.
Мужчина говорит:
- Вы знаете пациентку больницы Святого Антония по имени Ева Майлер?
Ева - белка. Наверное, она меня видела сегодня утром и рассказала всем,
что я сделал. Я убил свою маму. Ну ладно: не маму. Просто старую женщину.
Мужчина говорит:
- Виктор Манчини, вы задержаны по подозрению в изнасиловании.
Та девица с больными фантазиями. Наверное, это она на меня заявила. Ну,
та - с розовым шелковым постельным бельем, которое я злобно залил спермачом
Гвен.
- Послушайте, - говорю. - Она сама предложила, чтобы я ее изнасиловал.
И женщина говорит:
- Он лжет. Он клевещет на мою маму. Мужчина начинает зачитывать мне мои
права. И я говорю:
- Гвен - ваша мать?
Если судить по одной только коже, эта женщина - лет на десять старше
Гвен.
По-моему, сегодня весь мир сошел с ума. И женщина кричит:
- Моя мать - Ева Майлер! И она говорит, что ты творил над ней всякие
непотребства и говорил ей, что это такая игра.
Ах вот в чем дело.
- А-а, - говорю я. - А я сразу не понял. Я думал, что вы говорите о
том, другом изнасиловании.
Мужчина умолкает и спрашивает:
- Вы вообще меня слушаете? Я вам о ваших правах говорю.
Все - в желтом блокноте, говорю я ему. Все, что я сделал. И чего я не
делал. Просто я взял на себя все грехи мира.
- Понимаете, - говорю, - я действительно считал себя Иисусом.
Мужчина достает пару наручников откуда-то из-за спины.
Женщина говорит:
- Я так и думала. Только психически ненормальному придет в голову
изнасиловать девяностолетнюю старушку.
Я морщусь и говорю:
- Ну, только если совсем уже ненормальному. Да и то - вряд ли.
И она говорит:
- Вы что хотите сказать?! Что моя мама непривлекательная?!
Мужчина защелкивает наручник у меня на руке. Потом берет меня за плечо,
разворачивает спиной к себе и надевает наручник на другую руку. Он говорит:
- Пройдемте в участок и там разберемся.
На глазах у всех неудачников из колонии Дансборо, на глазах у
клинических парков и увечных цыплят, на глазах у детишек, которые думают,
будто они получают образование, на глазах у достопочтенного Чарли,
лорда-губернатора, - я арестован. Как Денни в колодках, только
по-настоящему.
И мне хочется крикнуть им всем: вы ничем от меня не отличаетесь.
Здесь мы все арестованы.
За пару минут до того, как я в последний раз вышел из больницы Святого
Антония, за пару минут до того, как я оттуда сбежал, Пейдж попыталась
объяснить.
Она действительно врач. Она говорила очень быстро, и получалась
какая-то каша из слов, которые мешали друг другу. Да, она врач. И да - здесь
она пациентка. Она говорила очень быстро, щелкая шариковой ручкой с
убирающимся стержнем. Она врач. Занималась генетикой. И сюда ее поместили
потому, что она сказала им правду. Она не хотела сделать мне больно. Ее губы
были по-прежнему темными от шоколада. Она просто пыталась делать свою
работу.
Там, в коридоре, перед тем, как проститься уже навсегда, Пейдж потянула
меня за рукав и развернула лицом к себе. Она сказала:
- Поверь мне, пожалуйста.
Ее глаза были распахнуты так широко, что сверху и снизу от радужки были
видны белки. Всегда аккуратный пучок волос у нее на затылке теперь
растрепался.
Она врач, говорила Пейдж. Занималась генетикой. Она - из будущего. Из
2556 года. Она перенеслась в наше время, чтобы забеременеть от типичного
мужчины нашего исторического периода. Она говорила, им были нужны
генетические образцы. Это могло бы помочь при разработке лекарства от
какой-то смертельной чумы. В 2556 году. Путешествие назад во времени было
отнюдь не дешевым. Это примерно то же, что космические полеты для людей
вашего времени, говорила Пейдж. Риск был очень велик, и если она не вернется
обратно беременная, с неповрежденным генетическим материалом в утробе, все
дальнейшие эксперименты в области путешествия во времени будут заморожены на
неопределенный срок.
Получается, что типичный мужчина нашего исторического периода - это я.
В костюме 1734 года, согнутый чуть ли не пополам от болей в заблокированном
кишечнике, я - типичный мужчина нашего времени.
Умереть и не встать.
- Я рассказала всю правду о себе, но меня заперли здесь, - говорит она.
- И ты был единственный из доступных репродуктивных мужчин.
Ага, говорю, теперь мне все ясно. И как-то сразу на душе полегчало.
Она говорит, что сегодня ее заберут обратно в 2556 год. Больше мы с ней
никогда не увидимся, и она хочет сказать мне «спасибо».
- Большое тебе спасибо, - сказала она. - И я действительно тебя люблю.
И там, в коридоре, залитом солнечным светом, я достал тонкий черный
фломастер из нагрудного кармана халата Пейдж.
Она стояла напротив окна, и ее тень лежала на белой стене. В последний
раз. Я встал у стены и принялся обрисовывать тень по контуру.
И Пейдж Маршалл спросила:
- Зачем?
Именно так и возникло искусство. И я сказал:
- Просто. На всякий случай. А то вдруг ты и вправду исчезнешь.
Почти во всех реабилитационных программах, рассчитанных на двенадцать
ступеней, четвертым пунктом стоит задание описать свою жизнь. Во всех
подробностях. Каждый срыв, каждый проступок, каждая гадость, которую ты
сотворил, - надо все это записывать. Полная опись твоих грехов. Таким
образом, ты их как бы осознаешь. Для себя. И потом вроде как больше не
повторяешь. По крайней мере пытаешься не повторить. Подобные программы
существуют для алкоголиков, наркоманов, обжор и людей, страдающих
секс-зависимостью.
Таким образом, у вас всегда есть возможность вернуться в прошлое - к
самым поганым моментам из вашей жизни.
Но даже тот, кто хорошо помнит прошлое, не всегда застрахован от
повторения своих ошибок.
В моем желтом блокноте - там всё обо мне. Вещественное доказательство.
Про Пейдж, Денни и Бет. Про Нико, Лизу и Таню. Следователи читают мои
откровения, сидя напротив меня за большим столом, в запертой
звуконепроницаемой комнате. Одна стена - сплошь зеркальная. За зеркалом,
видимо, установлена видеокамера.
Меня спрашивают: чего я добился, сознаваясь в чужих преступлениях?
Меня спрашивают: какова цель?
Я говорю: завершить прошлое. Осуществить его до конца.
Всю ночь полицейские следователи читают мои откровения и задают мне
вопросы.
Сестра Фламинго. Доктор Блейз. «Вальс Голубого Дуная».
Что это значит?
Я не знаю, что теперь значит то или это. Это просто слова, которые мы
говорим, когда не можем сказать всю правду.
Полицейские спрашивают у меня, известно ли мне, где находится в данный
момент пациент Пейдж Маршалл. Им необходимо ее допросить по делу о смерти -
предположительно от удушья - пациентки по имени Ида Манчини.
Предположительно моей мамы.
Мисс Маршалл исчезла таинственным образом вчера вечером. Из больничной
палаты, запертой на ключ. Это был не побег. Не насильственное похищение. Она
просто исчезла - и все.
И никто ничего не видел.
У нее была навязчивая идея, говорят мне в полиции, что она - врач в
больнице Святого Антония. И персонал ей подыгрывал - шутки ради. Ей
разрешали носить старый халат. Чтобы не волновать ее лишний раз.
В больнице все говорят, что мы с Пейдж Маршалл очень тесно общались.
- Ну, не то чтобы очень тесно, - говорю я. - То есть мы с ней, конечно,
общались, но я ничего про нее не знал.
Полицейские замечают, что медсестры в больнице, похоже, не питают ко
мне симпатии.
Смотри также: Клер, дипломированная медсестра.
Смотри также: Перл, сертификат Ассоциации медицинских сестер
Калифорнии.
Смотри также: колония Дансборо.
Смотри также: сексоголики в группе.
Я не спрашиваю, не пришло ли им в голову поискать Пейдж Маршалл в 2556
году.
Я достаю из кармана монетку в десять центов, украдкой кладу ее в рот и
глотаю. Проходит нормально.
Шарю в карманах. Скрепка для бумаг. Тоже проходит нормально.
Пока полицейские следователи листают мамин дневник, я осматриваюсь в
поисках чего-нибудь крупного. Чего-нибудь, что не пройдет в горло.
Я столько лет задыхался почти до смерти. Так что теперь никаких
трудностей быть не должно.
В дверь стучат, и заходит человек с подносом. На подносе - гамбургер на
тарелке. Салфетка. Кетчуп. Есть хочу - умираю. Но не могу. Кишечник забит,
живот раздут - дальше некуда. Внутри все болит.
Меня спрашивают:
- А что здесь написано, в дневнике?
Я пододвигаю к себе гамбургер. Открываю бутылочку с кетчупом. Чтобы
жить, надо есть. Но я не могу. Я под завязку набит дерьмом.
Там по-итальянски, говорю я.
Кто-то из полицейских следователей говорит:
- А что там за рисунки? Вроде как карты?
Самое смешное - что я совершенно про них забыл. Про эти карты. Я
рисовал их ребенком. Когда был маленьким. Противным и гадким мальчишкой.
Понимаете, мама мне говорила, что я могу переделать весь мир. Создать его
заново. Что мне вовсе не обязательно принимать мир таким, какой он для всех.
Что я могу сделать его таким, каким мне хочется, чтобы он был.
Она уже тогда была сумасшедшей.
И я ей верил.
Я кладу в рот крышечку от бутылочки с кетчупом и глотаю.
В следующую секунду мои ноги непроизвольно дергаются, и стул падает
из-под меня, но я успеваю вскочить. Я хватаюсь руками за горло. Я смотрю в
потолок, глаза у меня закатились. Нижняя челюсть выдвинута вперед до
предела.
Полицейские следователи уже привстали со стульев.
Мне нечем дышать, вены на шее вздулись. Лицо наливается кровью. На лбу
выступает испарина. На спине на рубашке расплывается пятно пота. Я сжимаю
шею руками.
Потому что я не могу никого спасти. Ни как врач, ни как сын. А раз я не
могу никого спасти, значит, я и себя не спасу.
Потому что теперь я - сирота. Я безработный. Меня никто не любит.
Потому что я все равно умираю, судя по болям в животе. Умираю изнутри.
Потому что всегда нужно планировать отступление.
Намечать пути к бегству.
Потому что стоит лишь раз преступить какую-то черту, и тебе непременно
захочется повторить.
Потому что нельзя убежать от постоянного бегства. Самообман. Стремление
всегда избегать конфликтов. Идиотские способы убить время, лишь бы не думать
о главном. Мастурбация. Телевизор. Полное отрицание.
Полицейский, который листал мамин дневник, поднимает глаза и говорит:
- Спокойно. Это как в его желтом блокноте. Там все написано. Он
притворяется.
Они просто стоят и смотрят.
Я сжимаю руками горло. Я не могу дышать.
Глупый маленький мальчик из сказки, который кричал: «Волки!
Волки!» - и вот докричался.
Как та женщина, задушенная шоколадом. Та, которая мне не мама.
Я уже и не помню, когда я себя чувствовал так спокойно. Не грустно. Не
радостно. Не тревожно. Не в возбуждении. Мозг отключается. Кора головного
мозга. Мозжечок. Вот где корень моей проблемы.
Я упрощаю себя.
Где-то между печалью и радостью.
Потому что у губок всегда все прекрасно.
Подъехал школьный автобус. Глупый маленький мальчик заходит внутрь. Его
приемная мама машет ему рукой. Он - единственный пассажир. Автобус
проносится мимо школы на скорости шестьдесят миль в час. За рулем - мама.
Это было, когда мама вернулась за ним в последний раз.
Она сидит за огромным рулем, смотрит на мальчика в зеркало заднего вида
и говорит:
- Кто бы мог подумать, что это так просто - взять напрокат автобус.
Она выруливает на съезд на шоссе и говорит.
колоннады, поднятые водоемы, утопленные внутренние дворы.
Голос репортера за кадром:
- Что это будет? Дом?
И я говорю: мы не знаем.
- Или это какая-то церковь? Мы не знаем.
Репортер входит в кадр. Это мужчина, с темными волосами, приподнятыми
надо лбом и закрепленными лаком. Он сует мне под нос свой ручной микрофон и
говорит:
- Так что же вы строите? Когда достроим, тогда и узнаем.
- А когда вы достроите? Мы не знаем.
После того, как ты столько лет прожил один, так приятно говорить
«мы».
Денни тычет пальцем в экран телевизора и говорит:
- Вот это здорово.
Он говорит: чем дольше мы будем строить, чем дольше мы будем творить,
созидать - тем лучше. Пока мы заняты делом, нам будет легче мириться с тем,
какие мы несовершенные и убогие. Надо продлить удовольствие.
Рассмотрим концепцию Тантрической Архитектуры.
Там, в телевизоре, я говорю репортеру:
- Дело не в том, чтобы что-то построить. Важен не результат, а процесс.
Самое смешное: я действительно искренне убежден, что я помогаю Денни.
Каждый камень - день из жизни Денни. День, прожитый не зря. Гладкий
речной гранит. Черный базальт.
Каждый камень - маленькое надгробие. Маленький памятник дням, когда
все, что делает большинство людей, испаряется, выдыхается или устаревает
почти в ту же секунду. Но репортеру я этого не говорю. Я не спрашиваю его,
что происходит с его репортажем после того, как он выйдет в эфир. Эфир -
летучее вещество. Может быть, и существуют архивы таких трансляций, но все
равно их потом стирают. В мире, где все, что мы делаем, исчезает почти
мгновенно, где время, усилия и деньги тратятся, в сущности, ни на что, Денни
с его камнями кажется совершенно нормальным - среди сборища ненормальных.
Но репортеру я этого не говорю.
Там, в телевизоре, я размахиваю руками и говорю, что нам нужно больше
камней. Если кто-нибудь принесет нам камней, мы будем очень ему
признательны. Если кто-то захочет помочь, это будет вообще замечательно.
Волосы у меня топорщатся во все стороны, они потемнели от пота, раздутый
живот выпирает вперед. Я говорю: мы не знаем, что это будет. И что из этого
выйдет. И самое главное: не хотим знать.
Бет уходит на кухню, чтобы приготовить попкорн.
Я умираю как есть хочу. Но не буду. Боюсь.
В телевизоре - последние кадры. Каменная стена. Фундамент под длинную
лоджию с колоннадой, которая когда-нибудь вознесется до самой крыши.
Пьедесталы под будущие статуи. Котлованы под будущие фонтаны. Намеки на
контрфорсы, фронтоны, купола и шпили. Арки под будущие сводчатые потолки.
Основания будущих башенок. Кое-где они уже заросли травой и сорняками. Ветви
кустов и деревьев лезут внутрь сквозь пустые проемы под окна. Внутри, вместо
пола, - трава по пояс. И вот самый последний кадр - главная башня, которую
мы, надо думать, вообще никогда не достроим. При жизни.
Но репортеру я этого не говорю.
За кадром слышны возгласы оператора:
- Эй, Виктор! Помнишь меня? В «Чешском буфете», когда ты
едва не задохнулся...
Звонит телефон, и Бет идет к аппарату.
- Друг, - говорит Денни и снова включает обратную перемотку. - С ума
сойти можно, чего ты им наговорил. Я не удивлюсь, если кое-кому сорвет крышу
после твоих выступлений.
Бет кричит из соседней комнаты:
- Виктор, это тебя. Из больницы. По поводу твоей мамы. Они тебя везде
ищут.
Я кричу:
- Щас иду. Две секунды.
Я прошу Денни поставить кассету еще раз. Скоро мне предстоит
разобраться с мамой. Я почти готов
Иду за пудингом. Для предстоящего чуда. Закупаюсь по полной программе.
Шоколадный пудинг, ванильный пудинг, фисташковый, крем-брюле. С высоким
процентом жирности. С сахаром. С ароматическими добавками и консервантами. В
маленьких пластиковых стаканчиках. Снимаешь крышечку из фольги - и продукт
готов к употреблению.
Консерванты - как раз то, что ей нужно. Чем больше, тем лучше.
Еду в больницу Святого Антония с полным пакетом пудингов.
Еще очень рано, и за стойкой регистратуры никого нет.
Мама лежит, утопая в подушках. Она поднимает глаза и смотрит - как
будто выглядывает сквозь окошки глаз - и говорит:
- Кто?
Это я, говорю.
И она говорит:
- Виктор? Это ты? И я говорю:
- Да, наверное.
Пейдж нигде нет. Вообще никого нет. Еще очень рано. Суббота. Солнце
едва пробивается сквозь занавески. Телевизор в комнате отдыха еще не
включали. Мамина соседка по комнате - миссис Новак, раздевальщица, - спит,
свернувшись калачиком у себя на кровати, поэтому я говорю шепотом.
Снимаю крышечку с первого шоколадного пудинга и достаю из пакета
пластмассовую ложечку. Пододвигаю к кровати стул, сажусь и подношу первую
ложку маме ко рту. Я говорю:
- Я пришел тебя спасти.
Я говорю ей: теперь я знаю. Всю правду. О своем предназначении. Я
родился хорошим и добрым. Как воплощение абсолютной любви. И я снова могу
стать хорошим - но начинать надо с малого. Первая ложка благополучно
отправлена по назначению. Первые пятьдесят калорий.
На второй ложке я говорю:
- Я знаю, как я у тебя появился.
Коричневый шоколадный пудинг блестит у нее на языке. Она быстро-быстро
моргает глазами и, двигая языком, размазывая пудинг по нёбу. Она говорит:
- Ой, Виктор, ты знаешь?
Запихивая ей в рот очередные пятьдесят калорий, я говорю:
- Не смущайся. Просто глотай.
Она говорит сквозь шоколадную массу:
- Я все думаю: то, что я сделала, - это ужасно.
- Ты подарила мне жизнь, - говорю.
Она отворачивается от очередной ложки. Отворачивается от меня. Она
говорит:
- Мне нужно было получить американское гражданство.
Украденная крайняя плоть. Священная реликвия.
Я говорю: это не важно.
Я все-таки исхитряюсь запихнуть ей в рот очередную ложку.
Денни говорит: никто же не знает - может, второе пришествие Христа
должно произойти вовсе не по Господнему распоряжению. Может быть, Бог
рассудил, что люди сами вернут Христа в мир - на определенном этапе
развития. Может быть, Бог хотел, чтобы мы создали своего собственного
спасителя. Когда будем готовы. Когда возникнет такая необходимость. Денни
говорит: может, мы сами должны создать своего собственного мессию.
Чтобы спастись.
Своими силами.
Очередные пятьдесят калорий.
Начинать надо с малого. И тогда, может быть, мы научимся творить
настоящие чудеса.
Еще одна ложка пудинга.
Она отворачивается от меня. Щурит глаза. Двигает языком, размазывая
пудинг по нёбу. Шоколадная масса уже не помещается у нее во рту, течет по
подбородку. Она говорит:
- Ты о чем говоришь? И я говорю:
- Я знаю, кто я на самом деле. Иисус Христос. Она широко распахивает
глаза, и я исхитряюсь засунуть ей в рот очередную ложку.
- Я знаю, что ты приехала из Италии уже беременная. И что это было
искусственное оплодотворение от священной крайней плоти.
Еще одна ложка пудинга.
- Я знаю, ты все записала в своем дневнике, но по-итальянски - чтобы я
не смог прочитать.
Еще одна ложка пудинга. И я говорю:
- Теперь я знаю, какой я на самом деле. Чуткий, отзывчивый, добрый.
Еще одна ложка пудинга.
- И я точно знаю, что сумею тебя спасти.
Мама смотрит на меня. В ее глазах - бесконечное понимание и
сострадание. Она говорит:
- Что за хрень ты несешь? Она говорит:
- Я украла тебя из коляски. В Ватерлоо, штат Айова. Хотела спасти тебя
от той жизни, которую для тебя приготовили.
Отцовство и материнство - опиум для народа. Смотри также: Денни с
детской коляской, полной украденных камней. Она говорит:
- Я тебя украла.
Бедное, слабоумное, обманутое существо - она не знает, что говорит.
Еще пятьдесят калорий.
- Все хорошо, - говорю я ей. - Доктор Маршалл прочла твой дневник и
рассказала мне правду.
Еще одна ложка коричневой шоколадной массы. Она открывает рот, чтобы
что-то сказать, и я пихаю ей очередную ложку.
Она таращит глаза. По щекам текут слезы.
- Все хорошо. Я тебя прощаю, - говорю я. - Я люблю тебя. И спасу.
Очередная ложка уже не лезет ей в рот. Я говорю:
- Глотай.
Ее грудь судорожно вздымается, и пудинг течет у нее из носа коричневыми
пузырями. Глаза закатились. Кожа посинела.
Я говорю:
- Мама?
Ее руки дрожат мелкой дрожью, голова откидывается назад, еще глубже - в
подушку. Грудь вздымается и опадает, и пудинг всасывается обратно в горло.
Ее лицо и руки - уже совсем синие. Глаза - сплошные белки. Вся палата
пропитана запахом шоколада.
Я нажимаю на кнопку вызова медсестры.
Я говорю маме:
- Только не паникуй. Я говорю ей:
- Прости меня. Прости. Прости...
Она хватается руками за горло. Царапает кожу, как будто хочет ее
разорвать ногтями. Наверное, так же я выгляжу со стороны, когда задыхаюсь на
публике.
А потом доктор Маршалл встает с другой стороны кровати, одной рукой
запрокидывает маме голову, а другой выковыривает у нее изо рта комья
пудинга. Она говорит:
- Что случилось?
Я пытался ее спасти. Она все-все забыла. Она даже не помнит, что я -
мессия. Я пришел, чтобы ее спасти.
Пейдж наклоняется и выдыхает воздух в рот моей маме. Потом
выпрямляется, делает вдох. Опять дышит в рот моей маме. И еще раз. И еще. С
каждым разом ее губы все больше и больше испачканы шоколадом. Шоколад - он
везде. Мы дышим не воздухом - запахом шоколада.
Я так и сижу со стаканчиком пудинга в одной руке и пластмассовой
ложечкой - в другой. Я говорю:
- Все в порядке. Я сам все сделаю. - Я говорю: - Я уже делал так. С
Лазарем.
И я кладу руки маме на грудь. Я говорю:
- Ида Манчини. Я велю тебе жить.
Пейдж смотрит на меня в перерыве между вдохами-выдохами. У нее все лицо
в шоколаде. Она говорит:
- Кажется, тут какое-то недоразумение. И я говорю:
- Ида Манчини, живи и здравствуй.
Пейдж наклоняется над кроватью и тоже кладет руки маме на грудь. Давит
со всей силы. Слегка отпускает и давит опять. Массаж сердца.
И я говорю:
- Это лишнее. - Я говорю: -Я- Иисус. И Пейдж шепчет:
- Дыши! Дыши, черт возьми!
И вдруг у нее из-под рукава падает белый пластиковый браслет.
И в тот же миг все прекращается: хрипы, судорожные взмахи руками,
бульканье в сдавленном горле.
«Вдовец» - не совсем верное слово, но это первое, что
приходит на ум.
Мама мертва. Мама мертва, а Пейдж Маршалл - пациентка психушки. Все,
что она говорила, - это сплошь выдумки. И что я - даже страшно сказать, -
это Он. И что она меня любит.
Ну, хорошо: что я ей нравлюсь.
И что я от рождения - хороший и добрый.
Так вот: я совсем не такой.
И если материнство - это новый Бог, единственное, что осталось святого
в мире, тогда получается, я убил Бога,
Это жаме-вю. Состояние, противоположное дежа-вю. Когда все для тебя -
незнакомцы, и не важно, что ты уверен, что знаешь их всех лучше некуда.
Что мне теперь остается? Только ходить на работу в колонию Дансборо,
шататься там в прошлом, мысленно переживая все вновь и вновь. Дышать запахом
шоколада с моих испачканных рук. Я застрял в том мгновении, когда мамино
сердце остановилось, а из-под белого рукава Пейдж выпал запаянный
пластиковый браслет. Это Пейдж, а не мама была сумасшедшей. Это Пейдж, а не
мама жила в придуманном мире.
Это я жил в придуманном мире.
Тогда, в палате, Пейдж выпрямилась над постелью, измазанной шоколадом.
Она сказала мне:
- Уходи. Беги.
Смотри также: «Вальс Голубого Дуная».
Но я только тупо таращился на ее браслет.
Пейдж обошла кровать, взяла меня за руку и сказала:
- Пусть они думают, что это я сделала. - Она потащила меня к выходу из
палаты. - Или что это она сама. - Она выглянула в коридор и осмотрелась по
сторонам. - Я сотру с ложки твои отпечатки пальцев и вложу ложку ей в руку.
А всем скажу, что ты оставил ей пудинг вчера.
Когда мы проходим мимо дверей, замки автоматически закрываются. Это все
из-за ее браслета.
Пейдж показывает мне на выход и говорит, что дальше она со мной не
пойдет. Иначе я не смогу выйти.
Она говорит:
- Тебя сегодня здесь не было. Ясно?
Она еще много чего говорит, но это все - не считается.
Меня не любят. Я - не чуткий, не добрый и не отзывчивый человек. Я не
сын Божий и не спаситель. Ни для кого.
Пейдж - сумасшедшая.
Все, что она говорила, - ложь.
Я говорю:
- Я убил ее.
Эта женщина, которая только что умерла там, в палате; эта женщина,
которую я утопил в шоколаде, - она мне даже не мама.
- Это был просто несчастный случай, - говорит Пейдж.
И я говорю:
- Но наверняка же не знаешь.
Когда я уже выхожу на улицу, у меня за спиной звучит объявление:
«Сестра Ремингтон, срочно пройдите в палату 158. Сестра Ремингтон,
пожалуйста, срочно пройдите в палату 158».
Надо думать, они уже обнаружили тело.
Я даже не итальянец.
Я вообще сирота.
Я брожу по колонии Дансборо в компании увечных цыплят,
горожан-наркоманов и школьников на экскурсии, которые думают, будто весь
этот дурдом имеет какое-то отношение к реальному прошлому. Но прошлое не
воссоздашь во всей полноте. Его можно придумать. Его можно вообразить и
притвориться, что именно так все и было. Можно обманывать и себя, и других,
но нельзя создать заново то, что уже прошло.
Колодки на городской площади стоят пустые. Урсула куда-то ведет корову.
От обеих разит травой. Даже у коровы, и то - глаза в кучку.
Здесь, как всегда, тот же самый день - каждый день, - и вроде как это
должно утешать. По идее. Как в тех телешоу, где люди как бы потерпели
крушение и живут на необитаемом острове вот уже десять лет, и при этом они
не стареют, и не пытаются оттуда уплыть, и никто не торопится их спасать.
Просто с каждым сезоном на них все больше и больше грима. Вот - твоя жизнь.
И так будет всегда.
Табун школьников-четвероклашек проносится с воплями мимо. Потом
подходят мужчина и женщина. У мужчины в руках - желтый блокнот. Он говорит:
- Вы - Виктор Манчини? И женщина говорит:
- Это он.
Мужчина показывает мне блокнот и говорит:
- Это ваше?
Это - мои записи по четвертой ступени в терапевтической группе для
сексоголиков. Полная опись моих грехов. Дневник моей сексуальной жизни.
И женщина говорит:
- Ну? - Она говорит мужчине с моим блокнотом: - И чего вы ждете?
Арестуйте его.
Мужчина говорит:
- Вы знаете пациентку больницы Святого Антония по имени Ева Майлер?
Ева - белка. Наверное, она меня видела сегодня утром и рассказала всем,
что я сделал. Я убил свою маму. Ну ладно: не маму. Просто старую женщину.
Мужчина говорит:
- Виктор Манчини, вы задержаны по подозрению в изнасиловании.
Та девица с больными фантазиями. Наверное, это она на меня заявила. Ну,
та - с розовым шелковым постельным бельем, которое я злобно залил спермачом
Гвен.
- Послушайте, - говорю. - Она сама предложила, чтобы я ее изнасиловал.
И женщина говорит:
- Он лжет. Он клевещет на мою маму. Мужчина начинает зачитывать мне мои
права. И я говорю:
- Гвен - ваша мать?
Если судить по одной только коже, эта женщина - лет на десять старше
Гвен.
По-моему, сегодня весь мир сошел с ума. И женщина кричит:
- Моя мать - Ева Майлер! И она говорит, что ты творил над ней всякие
непотребства и говорил ей, что это такая игра.
Ах вот в чем дело.
- А-а, - говорю я. - А я сразу не понял. Я думал, что вы говорите о
том, другом изнасиловании.
Мужчина умолкает и спрашивает:
- Вы вообще меня слушаете? Я вам о ваших правах говорю.
Все - в желтом блокноте, говорю я ему. Все, что я сделал. И чего я не
делал. Просто я взял на себя все грехи мира.
- Понимаете, - говорю, - я действительно считал себя Иисусом.
Мужчина достает пару наручников откуда-то из-за спины.
Женщина говорит:
- Я так и думала. Только психически ненормальному придет в голову
изнасиловать девяностолетнюю старушку.
Я морщусь и говорю:
- Ну, только если совсем уже ненормальному. Да и то - вряд ли.
И она говорит:
- Вы что хотите сказать?! Что моя мама непривлекательная?!
Мужчина защелкивает наручник у меня на руке. Потом берет меня за плечо,
разворачивает спиной к себе и надевает наручник на другую руку. Он говорит:
- Пройдемте в участок и там разберемся.
На глазах у всех неудачников из колонии Дансборо, на глазах у
клинических парков и увечных цыплят, на глазах у детишек, которые думают,
будто они получают образование, на глазах у достопочтенного Чарли,
лорда-губернатора, - я арестован. Как Денни в колодках, только
по-настоящему.
И мне хочется крикнуть им всем: вы ничем от меня не отличаетесь.
Здесь мы все арестованы.
За пару минут до того, как я в последний раз вышел из больницы Святого
Антония, за пару минут до того, как я оттуда сбежал, Пейдж попыталась
объяснить.
Она действительно врач. Она говорила очень быстро, и получалась
какая-то каша из слов, которые мешали друг другу. Да, она врач. И да - здесь
она пациентка. Она говорила очень быстро, щелкая шариковой ручкой с
убирающимся стержнем. Она врач. Занималась генетикой. И сюда ее поместили
потому, что она сказала им правду. Она не хотела сделать мне больно. Ее губы
были по-прежнему темными от шоколада. Она просто пыталась делать свою
работу.
Там, в коридоре, перед тем, как проститься уже навсегда, Пейдж потянула
меня за рукав и развернула лицом к себе. Она сказала:
- Поверь мне, пожалуйста.
Ее глаза были распахнуты так широко, что сверху и снизу от радужки были
видны белки. Всегда аккуратный пучок волос у нее на затылке теперь
растрепался.
Она врач, говорила Пейдж. Занималась генетикой. Она - из будущего. Из
2556 года. Она перенеслась в наше время, чтобы забеременеть от типичного
мужчины нашего исторического периода. Она говорила, им были нужны
генетические образцы. Это могло бы помочь при разработке лекарства от
какой-то смертельной чумы. В 2556 году. Путешествие назад во времени было
отнюдь не дешевым. Это примерно то же, что космические полеты для людей
вашего времени, говорила Пейдж. Риск был очень велик, и если она не вернется
обратно беременная, с неповрежденным генетическим материалом в утробе, все
дальнейшие эксперименты в области путешествия во времени будут заморожены на
неопределенный срок.
Получается, что типичный мужчина нашего исторического периода - это я.
В костюме 1734 года, согнутый чуть ли не пополам от болей в заблокированном
кишечнике, я - типичный мужчина нашего времени.
Умереть и не встать.
- Я рассказала всю правду о себе, но меня заперли здесь, - говорит она.
- И ты был единственный из доступных репродуктивных мужчин.
Ага, говорю, теперь мне все ясно. И как-то сразу на душе полегчало.
Она говорит, что сегодня ее заберут обратно в 2556 год. Больше мы с ней
никогда не увидимся, и она хочет сказать мне «спасибо».
- Большое тебе спасибо, - сказала она. - И я действительно тебя люблю.
И там, в коридоре, залитом солнечным светом, я достал тонкий черный
фломастер из нагрудного кармана халата Пейдж.
Она стояла напротив окна, и ее тень лежала на белой стене. В последний
раз. Я встал у стены и принялся обрисовывать тень по контуру.
И Пейдж Маршалл спросила:
- Зачем?
Именно так и возникло искусство. И я сказал:
- Просто. На всякий случай. А то вдруг ты и вправду исчезнешь.
Почти во всех реабилитационных программах, рассчитанных на двенадцать
ступеней, четвертым пунктом стоит задание описать свою жизнь. Во всех
подробностях. Каждый срыв, каждый проступок, каждая гадость, которую ты
сотворил, - надо все это записывать. Полная опись твоих грехов. Таким
образом, ты их как бы осознаешь. Для себя. И потом вроде как больше не
повторяешь. По крайней мере пытаешься не повторить. Подобные программы
существуют для алкоголиков, наркоманов, обжор и людей, страдающих
секс-зависимостью.
Таким образом, у вас всегда есть возможность вернуться в прошлое - к
самым поганым моментам из вашей жизни.
Но даже тот, кто хорошо помнит прошлое, не всегда застрахован от
повторения своих ошибок.
В моем желтом блокноте - там всё обо мне. Вещественное доказательство.
Про Пейдж, Денни и Бет. Про Нико, Лизу и Таню. Следователи читают мои
откровения, сидя напротив меня за большим столом, в запертой
звуконепроницаемой комнате. Одна стена - сплошь зеркальная. За зеркалом,
видимо, установлена видеокамера.
Меня спрашивают: чего я добился, сознаваясь в чужих преступлениях?
Меня спрашивают: какова цель?
Я говорю: завершить прошлое. Осуществить его до конца.
Всю ночь полицейские следователи читают мои откровения и задают мне
вопросы.
Сестра Фламинго. Доктор Блейз. «Вальс Голубого Дуная».
Что это значит?
Я не знаю, что теперь значит то или это. Это просто слова, которые мы
говорим, когда не можем сказать всю правду.
Полицейские спрашивают у меня, известно ли мне, где находится в данный
момент пациент Пейдж Маршалл. Им необходимо ее допросить по делу о смерти -
предположительно от удушья - пациентки по имени Ида Манчини.
Предположительно моей мамы.
Мисс Маршалл исчезла таинственным образом вчера вечером. Из больничной
палаты, запертой на ключ. Это был не побег. Не насильственное похищение. Она
просто исчезла - и все.
И никто ничего не видел.
У нее была навязчивая идея, говорят мне в полиции, что она - врач в
больнице Святого Антония. И персонал ей подыгрывал - шутки ради. Ей
разрешали носить старый халат. Чтобы не волновать ее лишний раз.
В больнице все говорят, что мы с Пейдж Маршалл очень тесно общались.
- Ну, не то чтобы очень тесно, - говорю я. - То есть мы с ней, конечно,
общались, но я ничего про нее не знал.
Полицейские замечают, что медсестры в больнице, похоже, не питают ко
мне симпатии.
Смотри также: Клер, дипломированная медсестра.
Смотри также: Перл, сертификат Ассоциации медицинских сестер
Калифорнии.
Смотри также: колония Дансборо.
Смотри также: сексоголики в группе.
Я не спрашиваю, не пришло ли им в голову поискать Пейдж Маршалл в 2556
году.
Я достаю из кармана монетку в десять центов, украдкой кладу ее в рот и
глотаю. Проходит нормально.
Шарю в карманах. Скрепка для бумаг. Тоже проходит нормально.
Пока полицейские следователи листают мамин дневник, я осматриваюсь в
поисках чего-нибудь крупного. Чего-нибудь, что не пройдет в горло.
Я столько лет задыхался почти до смерти. Так что теперь никаких
трудностей быть не должно.
В дверь стучат, и заходит человек с подносом. На подносе - гамбургер на
тарелке. Салфетка. Кетчуп. Есть хочу - умираю. Но не могу. Кишечник забит,
живот раздут - дальше некуда. Внутри все болит.
Меня спрашивают:
- А что здесь написано, в дневнике?
Я пододвигаю к себе гамбургер. Открываю бутылочку с кетчупом. Чтобы
жить, надо есть. Но я не могу. Я под завязку набит дерьмом.
Там по-итальянски, говорю я.
Кто-то из полицейских следователей говорит:
- А что там за рисунки? Вроде как карты?
Самое смешное - что я совершенно про них забыл. Про эти карты. Я
рисовал их ребенком. Когда был маленьким. Противным и гадким мальчишкой.
Понимаете, мама мне говорила, что я могу переделать весь мир. Создать его
заново. Что мне вовсе не обязательно принимать мир таким, какой он для всех.
Что я могу сделать его таким, каким мне хочется, чтобы он был.
Она уже тогда была сумасшедшей.
И я ей верил.
Я кладу в рот крышечку от бутылочки с кетчупом и глотаю.
В следующую секунду мои ноги непроизвольно дергаются, и стул падает
из-под меня, но я успеваю вскочить. Я хватаюсь руками за горло. Я смотрю в
потолок, глаза у меня закатились. Нижняя челюсть выдвинута вперед до
предела.
Полицейские следователи уже привстали со стульев.
Мне нечем дышать, вены на шее вздулись. Лицо наливается кровью. На лбу
выступает испарина. На спине на рубашке расплывается пятно пота. Я сжимаю
шею руками.
Потому что я не могу никого спасти. Ни как врач, ни как сын. А раз я не
могу никого спасти, значит, я и себя не спасу.
Потому что теперь я - сирота. Я безработный. Меня никто не любит.
Потому что я все равно умираю, судя по болям в животе. Умираю изнутри.
Потому что всегда нужно планировать отступление.
Намечать пути к бегству.
Потому что стоит лишь раз преступить какую-то черту, и тебе непременно
захочется повторить.
Потому что нельзя убежать от постоянного бегства. Самообман. Стремление
всегда избегать конфликтов. Идиотские способы убить время, лишь бы не думать
о главном. Мастурбация. Телевизор. Полное отрицание.
Полицейский, который листал мамин дневник, поднимает глаза и говорит:
- Спокойно. Это как в его желтом блокноте. Там все написано. Он
притворяется.
Они просто стоят и смотрят.
Я сжимаю руками горло. Я не могу дышать.
Глупый маленький мальчик из сказки, который кричал: «Волки!
Волки!» - и вот докричался.
Как та женщина, задушенная шоколадом. Та, которая мне не мама.
Я уже и не помню, когда я себя чувствовал так спокойно. Не грустно. Не
радостно. Не тревожно. Не в возбуждении. Мозг отключается. Кора головного
мозга. Мозжечок. Вот где корень моей проблемы.
Я упрощаю себя.
Где-то между печалью и радостью.
Потому что у губок всегда все прекрасно.
Подъехал школьный автобус. Глупый маленький мальчик заходит внутрь. Его
приемная мама машет ему рукой. Он - единственный пассажир. Автобус
проносится мимо школы на скорости шестьдесят миль в час. За рулем - мама.
Это было, когда мама вернулась за ним в последний раз.
Она сидит за огромным рулем, смотрит на мальчика в зеркало заднего вида
и говорит:
- Кто бы мог подумать, что это так просто - взять напрокат автобус.
Она выруливает на съезд на шоссе и говорит.