- Ну ладно. Я слегка опережаю график.
Я говорю, что в стояке в туалете тоже полно камней. Я говорю:
- Если это камни, это еще не значит, что с ними надо обращаться
по-свински.
Денни - с его вечно сопливым носом, с его бритой налысо черепушкой, с
его розовым одеяльцем, промокшим под дождем, - стоит на автобусной
остановке. Стоит и кашляет. Перекладывает свой сверток из руки в руку.
Наклоняется над одеяльцем и поправляет розовый атласный краешек. Со стороны
это смотрится так, словно заботливый папа защищает ребенка от ветра; на
самом же деле это все для того, чтобы никто не заметил, что там у него
никакой не ребеночек, а вулканический туф-Дождь тонкой струйкой стекает по
треуголке ему за шиворот. Острые камни рвут подкладку карманов.
Под всем этим весом, в одежде, пропитанной потом, Денни совсем похудел.
И продолжает худеть.
Когда-нибудь он точно нарвется с этим своим одеяльцем. Кто-нибудь из
соседей непременно заявит на него в полицию за жестокое или преступно
небрежное обращение с грудным ребенком. У людей просто зуд в одном месте -
какое-то болезненное стремление лишить родительских прав недостойных, с их
точки зрения, родителей, а ребенка отправить в приют. Я это знаю не
понаслышке.
Каждый вечер я возвращаюсь домой после очередного спектакля по
«задыхательству» до смерти, и каждый вечер Денни встречает меня
с новым камнем. Кварц, агат, мрамор. Полевой шпат, обсидиан, аргиллит.
Каждый вечер я возвращаюсь домой после очередного творения героев
«из никого», и каждый вечер меня встречает веселое бульканье
посудомоечной машины. Я прихожу домой и сажусь разбирать почту. Пишу
благодарственные открытки, подсчитываю сегодняшние поступления. Камень лежит
у меня на стуле. Весь стол завален камнями.
Еще в первый день я сказал Денни: у меня в комнате - никаких камней.
Складируй свои каменюки, где хочешь. В коридоре. В шкафах. Но только не в
моей комнате. Теперь я ему говорю:
- Складируй их, где угодно, только не у меня в кровати.
- Но ты же никогда не спишь на этой стороне, - говорит Денни. Я говорю:
- Это не важно, сплю я там или нет. Важно, чтобы у меня в постели не
было никаких камней.
Я возвращаюсь домой после двухчасового сеанса групповой терапии с Нико,
Лизой или Таней и нахожу камни в микроволновке. Нахожу камни в сушке. В
стиральной машине.
Иногда Денни приходит домой только в четвертом часу утра. Иногда он
находит такие здоровые камни, что ему приходится их катить по земле. Он
складирует их в ванной, в подвале, в маминой комнате.
Этим он и занимается целыми днями - собирает камни.
В последний день Денни в Дансборо, в день, когда его выгнали из
колонии, достопочтенный лорд-губернатор встал на пороге здания таможни и
зачитал приговор по маленькой книжечке в кожаном переплете. Книжка была
размером с ладонь, но зато - с золотым обрезом, и в переплете из черной
кожи, и с тремя лентами, прикрепленными к корешку: черной, зеленой и
красной.
- «Как дым растворяется в чистом воздухе, пусть недостойный
исчезнет из жизни достойных, и как воск плавится в огне, - читал он, - пусть
безбожник уничижится пред ликом Господа».
Денни придвинулся ближе и шепнул мне на ухо:
- Этот фрагмент насчет дыма и воска... по-моему, это он про меня.
Ровно в час дня достопочтенный Чарли, лорд-губернатор колонии, собрал
нас всех на городской площади. Открыл свою книжечку в кожаном переплете и
зачитал приговор. Холодный ветер сносил дым из труб в сторону. Пришли
молочницы. И сапожники. Кузнец. Их одежда и волосы, их дыхание и парики -
все провоняло гэшем. Все провоняло марихуаной. Красные глаза. Остекленевшие
взгляды.
Хозяйка Лэндсон и госпожа Плейн тихо плакали, утирая глаза краешками
передников - но лишь потому, что это входило в их обязанности по договору.
Группа мужчин с мушкетами наготове ждали только приказа лорда-губернатора,
чтобы вывести Денни в дикие прерии на автостоянку. Флаг колонии на крыше
здания таможни был приспущен до середины мачты. Туристы внимательно
наблюдали за происходящим сквозь объективы видеокамер. Слизывали с пальцев
остатки сахарной ваты. Ели попкорн из картонных коробочек, а увечные
цыплята-мутанты вертелись у них под ногами, подбирая крошки.
- Может быть, вместо того, чтобы меня прогонять, - выкрикнул Денни, -
меня лучше забить камнями? Я имею в виду, это был бы хороший прощальный
подарок - камни.
Все наши обдолбанные колонисты подскочили на месте, когда Денни сказал
«забить камнями». Они посмотрели на лорда-губернатора, потом
уставились на свои ботинки, и тревожный румянец у них на щеках побледнел еще
очень не скоро.
- «И мы предаем его тело земле, дабы гнило оно в разложении и
порче...» - Теперь достопочтенному Чарли приходилось кричать, потому
что рев реактивного лайнера, заходящего на посадку в аэропорт неподалеку,
заглушил его речь.
Вооруженные стражники сопроводили Денни к выходу из колонии Дансборо.
Они провели его через стоянку к автобусной остановке на окраине двадцать
первого века.
- Слушай, дружище, - кричу я ему от ворот колонии, - теперь, когда ты
уже умер и у тебя столько свободного времени, чего будешь делать?
- Вопрос в том, чего я не буду делать, - отвечает мне Денни. - И я
точно не буду давать волю подавленным импульсам.
Это значит, что вместо того, чтобы дрочить, он будет собирать камни.
Занятый, вечно голодный, усталый и бедный - у него просто уже не останется
сил на беготню по бабам.
В тот же вечер Денни явился ко мне домой с камнем в руках и в компании
копа. Он стоит на пороге и вытирает нос рукавом.
И коп говорит:
- Простите, вы знаете этого человека? Он говорит:
- Виктор? Виктор Манчини? Привет, Виктор. Как она? В смысле, как жизнь?
- Он слегка приподнимает руку, выставив ее ладонью вперед.
Должно быть, он ждет, чтобы я хлопнул его по ладони. Мне приходится
чуть подпрыгнуть, потому что он очень высокий, но я все равно промахиваюсь и
не попадаю. Я говорю:
- Да, это Денни. Все в порядке. Он здесь живет. И коп говорит,
обращаясь к Денни:
- Нет, ну ты посмотри. Я спас человеку жизнь, а он меня даже не помнит.
Ну разумеется.
- Да, - говорю, - я тогда едва не задохнулся до смерти!
И коп говорит:
- Ты помнишь!
- Ага, - говорю, - большое спасибо, что доставили Денни домой в целости
и сохранности. - Я затаскиваю Денни внутрь и пытаюсь закрыть дверь.
И коп говорит:
- Теперь у тебя все нормально, Виктор? Тебе ничего не нужно?
Я иду в гостиную и пишу на бумажке имя. Потом вручаю листок
полицейскому и говорю:
- Можно устроить этому дядечке кучу «приятностей»? Чтобы
жизнь медом не казалась.
На бумажке написано имя достопочтенного Чарли, лорда-губернатора.
Чего бы Иисус никогда не сделал? Коп улыбается и говорит:
- Посмотрим, что можно сделать.
И я захлопываю дверь у него перед носом.
Денни кладет камень на пол и просит взаймы пару баксов. Ну, если можно.
Там, на складе строительных материалов, он видел кусок тесаного гранита.
Отличный строительный камень, с хорошим пределом прочности, дорогущий
ужасно. Но Денни считает, что сможет купить его баксов за десять.
- Камень - это камень, - глубокомысленно изрекает он. - Но если камень
квадратный, то это благословение.
Гостиная смотрится так, словно там прошла лавина. Сначала камни покрыли
весь пол. Потом добрались до низа дивана. Потом завалили журнальные столики,
так что остались торчать только лампы. Камни. Камни - повсюду. Серые, синие,
черные и коричневые. Гранит и песчаник. Есть комнаты, где камней - До
потолка.
Я спрашиваю у Денни, что он собрался строить.
И он говорит:
- Выдай мне десять баксов, и можешь мне помогать. Я говорю:
- Зачем тебе столько камней?
- Дело не в том, чтобы что-то построить, - говорит Денни, - Важен не
результат, а процесс.
- Но ведь для чего-то ты их собираешь? И Денни говорит:
- Я пока сам не знаю. Буду знать, когда наберется достаточно.
- А достаточно - это сколько?
- Я не знаю, дружище, - говорит Денни. - Я просто хочу, чтобы жизнь не
проходила впустую.
Как проходит вся наша жизнь. Как она испаряется на диване перед
телевизором, говорит Денни. Он говорит, ему хочется, чтобы каждый день его
жизни был чем-то отмечен. Хотя бы камнем. Камень - это что-то реальное,
ощутимое. Такой маленький памятник каждому проходящему дню. Каждому дню,
когда он не дрочил свой член - совершенно бесцельно.
«Надгробные камни» - не совсем верное слово, но это первое,
что приходит на ум.
- Может быть, так моя жизнь во что-то и сложится, - говорит Денни. - Во
что-то, что не исчезнет вместе со мной.
Я говорю, что надо придумать двенадцатиступенчатый курс по реабилитации
маньяков, завернутых на камнях. И Денни говорит:
- Как будто это поможет. - Он говорит: - Ты сам-то когда в последний
раз вспоминал о своей четвертой ступени?
Мама повезла глупого маленького мальчика в зоопарк. Не в простой
зоопарк, а в знаменитый - такой знаменитый, что стоянка вокруг него была
площадью в несколько акров. Это было в каком-то городе, куда они приехали на
машине. У входа стояла длинная очередь из мам и детишек.
Это было после той ложной пожарной тревоги в полицейском участке, когда
полицейские отпустили мальчика в туалет одного, и он вышел на улицу, и там в
машине сидела мама, и она спросила:
- Хочешь помочь освободить зверей?
Это было, когда мама вернулась за ним в четвертый или пятый раз.
Потом, в суде, это назвали «злоупотребление городским
имуществом».
В тот день у мамы было лицо как у тех больших псов - у которых уголки
глаз опущены книзу, а кожа у глаз вся в складках, отчего взгляд получается
сонный.
- Прям сенбернар какой-то, - сказала мама, ткнув пальцем в свое
отражение в зеркале заднего вида.
На ней была белая футболка с надписью: «Возмутитель
спокойствия». Свежая, новенькая футболка, но один Рукав уже был
испачкан кровью из носа.
Остальные мамы и дети в очереди просто стояли и разговаривали.
Очередь продвигалась медленно. Полиции вроде поблизости не было.
Пока они с мамой стояли в очереди, мама сказала, что если тебе надо
первым сесть на самолет и провести с собой домашнее животное, - это вполне
осуществимо.
Сумасшедшим теперь разрешают брать в салон домашних животных и держать
их на коленях. Правительство издало распоряжение.
Это - жизненно важная информация.
Мама дала ему пачку конвертов и липких бумажек с адресами, чтобы
наклеить их на конверты. Потом она вручила ему купоны, чтобы вложить их в
конверты.
- Когда ты заказываешь билет, - сказала она, - ты говоришь
представителю авиакомпании, что тебе обязательно нужно лететь со своей
«успокоительной зверюшкой».
Именно так они и называются. «Успокоительные зверюшки». Это
может быть собака, обезьянка, кролик - но только не кошка. Правительство
считает, что кошка не может быть успокоительной.
Представитель авиакомпании может попросить справку в подтверждение, что
ты сумасшедший, сказала мама. Но ты не обязан ничего предъявлять. Это будет
уже дискриминация. Никто же не требует у слепого справку, что он слепой.
- Сумасшедшим вообще все позволено, - сказала мама. - Он же не виноват,
что не может вести себя, как нормальный.
На купонах написано: Один бесплатный ужин в ресторане гостиницы
«Клевер».
Сумасшедшие и инвалиды, говорит ему мама, всегда садятся на самолет
самыми первыми, так что ты со своей обезьянкой не будешь париться в очереди.
Даже если ты приезжаешь последним, тебя все равно пропускают первым. Мама
кривит рот на сторону и резко шмыгает носом, одной ноздрей. Потом кривит рот
на другую сторону и шмыгает второй ноздрей. Она постоянно касается своего
носа. Трет переносицу, щиплет себя за кончик носа. Нюхает лак у себя на
ногтях. Запрокидывает голову и шмыгает носом, чтобы кровь не лилась наружу.
Сумасшедшие, говорит она, они всегда самые главные.
Она дает ему марки, чтобы он клеил их на конверты.
Очередь наконец подходит. Мама наклоняется к окошку и говорит:
- У вас нет, случайно, бумажной салфетки? - Она протягивает кассирше
пачку конвертов. - Вы не опустите эти письма в почтовый ящик?
Мы проходим на территорию зоопарка. Звери за прутьями клетки, звери за
толстыми стеклами, на островках, окруженных глубокими рвами с водой. В
большинстве своем звери лежат на земле и вылизываются - между задними
лапами.
- Вот они, дикие звери, - говорит мама, повысив голос. - Вы им
обеспечиваете все условия для жизни, кормите до отвала здоровой пищей, и вот
- их благодарность.
Остальные мамаши что-то шепчут своим детишкам и поспешно отводят их к
другим вольерам и клеткам.
Прямо у них на глазах обезьяны-самцы тянут себя за пиписки и пускают
струи чего-то вязкого и белого. Это вязкое-белое стекает по стеклу вольера с
той стороны. Все стекло в белых кляксах. Старые кляксы уже засохли и
потихоньку стираются.
- Им больше не надо бороться за существование, и вот что мы получили, -
говорит мама.
Они подходят к вольеру с дикобразами. Дикобразы, объясняет мама,
мастурбируют, совокупляясь с палочкой. Садятся на нее верхом, как ведьмы на
метлу, и трутся. Палочка быстро пропитывается мочой и выделениями из желез.
Воняет ужасно. Но дикобраз ни за что не променяет свою вонючую палочку на
новую - чистую. Они наблюдают за дикобразом, трущимся о свою палочку, и мама
говорит:
- Какая изысканная метафора.
Маленький мальчик представляет себе, как это будет, когда они выпустят
всех зверей. Тигры, пингвины... и все дерутся друг с другом. Леопарды и
носороги кусают друг друга. Рвут на части. Ему понравилась эта идея,
маленькому засранцу.
- Единственное, чем мы отличаемся от животных, - говорит мама, - это
тем, что у нас есть порнография. - Просто еще один символ, говорит она. И
она не взялась бы судить, как это отличие характеризует людей: лучше мы или
хуже животных.
Слоны, объясняет мама, могут использовать хобот. Паукообразные обезьяны
- хвост. Мальчику все это неинтересно. Ему интересно было бы посмотреть, как
звери дерутся друг с другом.
- Мастурбация, - говорит мама, - их единственный способ бежать от
действительности.
В отличие от нас, думает мальчик.
Грустные звери в грустном экстазе, косоглазые медведи, гориллы и выдры
- все ублажают себя, кто как может. Звери почти что не дышат. Маленькие
глазки почти что закрыты. Усталые лапки - все в чем-то липком и вязком.
Взгляд совершенно застывший.
Киты и дельфины трутся о стенки бассейна, говорит мама.
Олени трутся рогами о траву, говорит мама, и так доводят себя до
оргазма.
Малайский медведь спускает на камни вольера. Потом откидывается на
спину и закрывает глаза. Маленькая вязкая лужица сохнет на солнце.
Мальчик шепчет: это так грустно.
- Хуже, - говорит мама.
Она рассказывает про знаменитого кита-убийцу, которого снимали в кино,
а потом поместили в роскошный новый аквариум, но он все равно пачкает
стенки. Смотрители уже не знают, что делать. Сейчас они пытаются выпустить
кита на свободу.
- Мастурбация как путь к свободе, - говорит мама. - Мишелю Фуко бы
понравилось.
Она рассказывает, что когда совокупляются две собаки, мальчик и
девочка, головка пениса у мальчика разбухает, а влагалище у девочки
сжимается. Даже когда все закончится, они какое-то время не могут
рассоединиться. Им приходится ждать - жалким, беспомощным, - пока все не
придет в норму.
Большинство браков, говорит мама, строятся по тому же сценарию.
Рядом с нами давно уже никого нет. Последние мамаши отвели своих чад
подальше. Теперь, когда они с мамой остались одни, мальчик спрашивает
шепотом, как им добыть ключи, чтобы освободить животных.
И мама говорит:
- У меня все с собой.
Мама подходит к клетке с обезьянами и достает из сумочки горсть
таблеток - маленьких, кругленьких, красненьких. Кидает их в клетку. Таблетки
рассыпаются по полу. Обезьяны заинтересованно смотрят.
На мгновение мальчику становится страшно. Он говорит:
- Это яд?
И мама смеется.
- А что, это мысль, - говорит она. - Нет, котик, мы не будем их
освобождать так совсем.
Обезьяны уже собирают таблетки с пола и кладут в рот. И мама говорит:
- Успокойся, малыш. - Она достает из сумочки свою белую трубочку.
Трихлороэтан. - Это, - она кладет себе на язык красненькую таблетку, - это
всего лишь старое доброе ЛСД.
Она засовывает трубочку с трихлороэтаном в одну ноздрю и глубоко
вдыхает. А может, и нет. Может, все было совсем не так.
Денни уже сидит в темноте, в первом ряду. Делает наброски в своем
желтом альбоме. На столе перед ним - три пустые пивные бутылки и одна еще
наполовину полная. Он не смотрит на танцовщицу на сцене, жгучую брюнетку с
прямыми длинными волосами. Она опустилась на четвереньки и мотает головой,
подметая сцену волосами. В красном свете ее черные волосы отливают
малиновым. Она убирает волосы с лица и подползает к самому краю сцены.
Музыка - громкое танцевальное техно, с врезками совершенно безумных
сэмплов: собачий лай, вопли автомобильной сигнализации, лозунги
гитлерюгенда. Звон разбитого стекла, грохот выстрелов. Истошные женские
вопли и пожарные сирены врываются в музыку.
- Эй, Пикассо, - говорит танцовщица и машет ногой перед носом у Денни.
Не отрываясь от своего альбома, Денни достает из кармана доллар и
просовывает его между пальцами ее ноги. На стуле рядом лежит очередной
камень, завернутый в розовое одеяльце.
Нет, правда. В мире что-то не так - раз мы уже танцуем под пожарные
сирены. Пожарные сирены теперь уже не означают пожар.
Если бы был настоящий пожар, то по радио объявили бы мягким приятным
голосом: «Вниманию владельца черного «бьюика», номерной
знак BRK 773, у вас горят фары». А при настоящей ядерной атаке
кто-нибудь просто крикнул бы: «Остин Леттерман, вас к телефону.
Подойдите, пожалуйста, к бару».
Конец мира случится не под грохот взрывов и рев сирен, а под
сдержанное, учтивое объявление: «Билл Ривервейл, ответьте на
телефонный звонок; вторая линия». И после этого уже ничего не будет.
Танцовщица забирает доллар. Она ложится на живот, опершись локтями о
край сцены, и говорит:
- Дай посмотреть, чего там у тебя.
Денни делает несколько быстрых штрихов и переворачивает альбом, так
чтобы ей было видно. И она говорит:
- Это я?!
- Нет, - говорит Денни и переворачивает альбом к себе. - Это
композитная колонна, как в Древнем Риме. Вот смотри, - он показывает на
какую-то часть рисунка своим черным пальцем, - римляне соединили завитки
ионического ордера и коринфский акант, но все пропорции остались прежними.
Танцовщица - это Черри Дайкири, мы ее видели в прошлый раз; только
теперь она не блондинка, а жгучая брюнетка. На внутренней стороне бедра -
круглый кусочек пластыря.
Я подхожу и заглядываю Денни через плечо:
- Привет.
И он говорит:
- Привет. И я говорю:
- Как я понимаю, ты сегодня был в библиотеке. Я говорю, обращаясь к
Черри:
- Хорошо, что ты позаботилась об этой родинке.
Черри Дайкири трясет головой, так что волосы рассыпаются по плечам.
Потом она кланяется, собирает свои длинные черные волосы обеими руками и
перебрасывает их на одно плечо.
- И еще я покрасила волосы, - говорит она.
Она берет прядь волос и протягивает ее мне, перебирая пальцами.
- В черный цвет, - говорит она.
- Я подумала, так безопасней, - говорит она, - раз ты говоришь, что у
блондинок самый большой процент раковых заболеваний.
Я трясу пивные бутылки, пытаясь найти хоть немного пива, и смотрю на
Денни.
Денни рисует. Он ничего не слышит. Он вообще не здесь.
Коринфско-тосканские композитные архитравы антаблементов... Некоторых
людей вообще нельзя пускать в библиотеку. Нет, правда. В последнее время у
Денни развилось болезненное пристрастие к книгам по архитектуре. Это его
порнография. Да, сперва это несколько камушков. А потом - ребра свода в
готическом зодчестве. Я вот что имею в виду: это Америка. Ты начинаешь с
того, чтобы невинно сдрочить рукой, а заканчиваешь настоящими оргиями.
Куришь вполне безобидную травку, а потом садишься на игру. Такова сущность
нашей культуры: больше, лучше, выше, дальше, сильнее. Ключевое слово -
прогресс.
В Америке все должно быть обязательно новым и усовершенствованным. Даже
болезненные пристрастия и зависимость. В противном случае ты - неудачник.
Я смотрю на Черри и стучу себя пальцем по лбу. Потом тыкаю пальцем в
нее и говорю, подмигнув:
- Смышленая девочка.
Пытаясь забросить ногу за голову, она говорит:
- Лучше перестраховаться.
Ее лобок по-прежнему чисто выбрит. Ее кожа по-прежнему розоватая, в
бледных веснушках. Сегодня ногти у нее на ногах накрашены серебряным лаком.
Музыка прерывается автоматной очередью, потом - свистом падающих бомб. Черри
говорит:
- Перерыв, - и скрывается за занавесом.
- Слушай, друг. - Я все-таки нахожу бутылку, где еще осталось немного
пива, но оно теплое. - Почему мы такие все примитивные? Я имею в виду,
мужики. Стоит бабе раздеться, и мы готовы отдать ей последние деньги.
Денни переворачивает страницу и начинает очередной рисунок.
Я перекладываю его камень на пол и сажусь на стул.
Я просто устал, говорю я ему. Похоже, такая у меня судьба - чтобы бабы
меня шпыняли. Сначала - мама, теперь - доктор Маршалл. Плюс еще - Нико, Лиза
и Таня. Для вящей радости. Гвен, которая не дала мне себя изнасиловать. Они
вполне самодостаточны. Они все считают мужчин устаревшим и бесполезным
приспособлением, которое скоро выйдет из употребления. Как будто мы, мужики,
- просто какие-то сексуальные приложения. Что-то вроде аппендикса.
Система жизнеобеспечения для эрекции. Или для бумажника.
Но отныне и впредь я больше не буду им потакать.
Я объявлю забастовку.
Отныне и впредь пусть женщины сами открывают двери.
Пусть сами расплачиваются в ресторане.
Я больше не помогаю подругам двигать диваны.
И не открываю им банки с тугими крышками.
И не опускаю сиденья на унитазах после того, как пописаю.
Черт возьми, я теперь даже и поднимать их не буду, когда пойду писать.
Буду писать прямо на сиденья.
Я машу официантке и показываю ей два пальца. Международный жест,
означающий «еще два пива, пожалуйста».
Я говорю:
- Посмотрим, как они без меня обойдутся. Посмотрим, как их маленький
женский мирок со скрипом встанет.
Теплое пиво отдает дыханием Денни, его зубами и бальзамом для губ. Вот
как мне хочется выпить.
- Да, и еще, - говорю, - если я вдруг окажусь на корабле, который будет
тонуть, я первым брошусь к спасательным шлюпкам.
В принципе женщины нам не нужны. Мы прекрасно без них обойдемся. Для
секса можно использовать много чего другого - просто иди на собрание
сексоголиков и конспектируй. Арбузы, подогретые в микроволновке. Вибрирующие
рукоятки газонокосилок - как раз на уровне «ниже пояса».
Пылесосы и стулья из гибкого пластика. Интернет-сайты. Все эти чаты, где
сексуально озабоченные маньяки изображают из себя шестнадцатилетних девиц.
Сексапильные роботы, изобретенные в ФБР.
Покажи мне хоть что-нибудь в этом мире, что действительно было бы тем,
чем кажется.
Я говорю Денни:
- Женщины не хотят равноправия, У них больше власти, когда их
подавляют. Мужчины им просто необходимы - как главный враг для оправдания
всеобщего заговора. Собственно, вся их хваленая индивидуальность только на
этом и строится.
Денни отрывается от своего альбома, смотрит на меня и говорит:
- Слушай, друг, у тебя как с головой?
- У меня с головой все нормально, - говорю я.
Я говорю, что убил бы того идиота, который придумал дилдо. На самом
деле.
Музыка обрывается воем сирен воздушной тревоги. На сцену выходит новая
танцовщица, в ярко-розовом полупрозрачном белье, похожая на порочную куклу.
Она спускает с плеча бретельку. Сосет указательный палец. Вторая
бретелька падает сама, лифчик держится только за счет полноты груди.
Мы с Денни смотрим. Лифчик падает на пол.
Приезжает техпомощь из автоклуба, и девушке из регистратуры надо выйти
встретить механиков, и я говорю ей: какие проблемы, я пока тут подежурю.
Когда я выходил из автобуса у больницы, я заметил, что у нее на машине
спущены две задних шины. Я сказал ей об этом, стараясь все время смотреть ей
в глаза.
На экране монитора - столовая, где старушки едят на обед какую-то
пюреобразную пищу разных оттенков серого.
Переключатель стоит на цифре «один». Слышна тихая музыка в
лифте и шум текущей воды.
На экране - комната для ремесел и рукоделия. Там никого нет. Через
десять секунд - комната отдыха. Телевизор выключен. Еще через десять секунд
- библиотека. Пейдж катит коляску, в которой сидит моя мама, вдоль полок со
старенькими потрепанными книжками.
Я кручу ручку переключателя и ловлю их голоса на цифре
«шесть».
- Жалко, что мне не хватило смелости не бороться и не сомневаться во
всем, - говорит мама. Она протягивает руку, касается корешка книжки на полке
и говорит: - Жалко, что я ни разу - ни разу - не смогла сказать: «Вот.
Вот это действительно хорошо. Потому что я это выбрала».
Она берет книжку с полки, смотрит на название и ставит книжку обратно,
качая головой.
Мамин голос в динамике - приглушенный, скрипучий. Она говорит:
- А как вы решили стать врачом? Пейдж пожимает плечами:
- Надо же чем-то заниматься...
На экране - пустой двор на задах больницы. Мамин голос в динамике
Я говорю, что в стояке в туалете тоже полно камней. Я говорю:
- Если это камни, это еще не значит, что с ними надо обращаться
по-свински.
Денни - с его вечно сопливым носом, с его бритой налысо черепушкой, с
его розовым одеяльцем, промокшим под дождем, - стоит на автобусной
остановке. Стоит и кашляет. Перекладывает свой сверток из руки в руку.
Наклоняется над одеяльцем и поправляет розовый атласный краешек. Со стороны
это смотрится так, словно заботливый папа защищает ребенка от ветра; на
самом же деле это все для того, чтобы никто не заметил, что там у него
никакой не ребеночек, а вулканический туф-Дождь тонкой струйкой стекает по
треуголке ему за шиворот. Острые камни рвут подкладку карманов.
Под всем этим весом, в одежде, пропитанной потом, Денни совсем похудел.
И продолжает худеть.
Когда-нибудь он точно нарвется с этим своим одеяльцем. Кто-нибудь из
соседей непременно заявит на него в полицию за жестокое или преступно
небрежное обращение с грудным ребенком. У людей просто зуд в одном месте -
какое-то болезненное стремление лишить родительских прав недостойных, с их
точки зрения, родителей, а ребенка отправить в приют. Я это знаю не
понаслышке.
Каждый вечер я возвращаюсь домой после очередного спектакля по
«задыхательству» до смерти, и каждый вечер Денни встречает меня
с новым камнем. Кварц, агат, мрамор. Полевой шпат, обсидиан, аргиллит.
Каждый вечер я возвращаюсь домой после очередного творения героев
«из никого», и каждый вечер меня встречает веселое бульканье
посудомоечной машины. Я прихожу домой и сажусь разбирать почту. Пишу
благодарственные открытки, подсчитываю сегодняшние поступления. Камень лежит
у меня на стуле. Весь стол завален камнями.
Еще в первый день я сказал Денни: у меня в комнате - никаких камней.
Складируй свои каменюки, где хочешь. В коридоре. В шкафах. Но только не в
моей комнате. Теперь я ему говорю:
- Складируй их, где угодно, только не у меня в кровати.
- Но ты же никогда не спишь на этой стороне, - говорит Денни. Я говорю:
- Это не важно, сплю я там или нет. Важно, чтобы у меня в постели не
было никаких камней.
Я возвращаюсь домой после двухчасового сеанса групповой терапии с Нико,
Лизой или Таней и нахожу камни в микроволновке. Нахожу камни в сушке. В
стиральной машине.
Иногда Денни приходит домой только в четвертом часу утра. Иногда он
находит такие здоровые камни, что ему приходится их катить по земле. Он
складирует их в ванной, в подвале, в маминой комнате.
Этим он и занимается целыми днями - собирает камни.
В последний день Денни в Дансборо, в день, когда его выгнали из
колонии, достопочтенный лорд-губернатор встал на пороге здания таможни и
зачитал приговор по маленькой книжечке в кожаном переплете. Книжка была
размером с ладонь, но зато - с золотым обрезом, и в переплете из черной
кожи, и с тремя лентами, прикрепленными к корешку: черной, зеленой и
красной.
- «Как дым растворяется в чистом воздухе, пусть недостойный
исчезнет из жизни достойных, и как воск плавится в огне, - читал он, - пусть
безбожник уничижится пред ликом Господа».
Денни придвинулся ближе и шепнул мне на ухо:
- Этот фрагмент насчет дыма и воска... по-моему, это он про меня.
Ровно в час дня достопочтенный Чарли, лорд-губернатор колонии, собрал
нас всех на городской площади. Открыл свою книжечку в кожаном переплете и
зачитал приговор. Холодный ветер сносил дым из труб в сторону. Пришли
молочницы. И сапожники. Кузнец. Их одежда и волосы, их дыхание и парики -
все провоняло гэшем. Все провоняло марихуаной. Красные глаза. Остекленевшие
взгляды.
Хозяйка Лэндсон и госпожа Плейн тихо плакали, утирая глаза краешками
передников - но лишь потому, что это входило в их обязанности по договору.
Группа мужчин с мушкетами наготове ждали только приказа лорда-губернатора,
чтобы вывести Денни в дикие прерии на автостоянку. Флаг колонии на крыше
здания таможни был приспущен до середины мачты. Туристы внимательно
наблюдали за происходящим сквозь объективы видеокамер. Слизывали с пальцев
остатки сахарной ваты. Ели попкорн из картонных коробочек, а увечные
цыплята-мутанты вертелись у них под ногами, подбирая крошки.
- Может быть, вместо того, чтобы меня прогонять, - выкрикнул Денни, -
меня лучше забить камнями? Я имею в виду, это был бы хороший прощальный
подарок - камни.
Все наши обдолбанные колонисты подскочили на месте, когда Денни сказал
«забить камнями». Они посмотрели на лорда-губернатора, потом
уставились на свои ботинки, и тревожный румянец у них на щеках побледнел еще
очень не скоро.
- «И мы предаем его тело земле, дабы гнило оно в разложении и
порче...» - Теперь достопочтенному Чарли приходилось кричать, потому
что рев реактивного лайнера, заходящего на посадку в аэропорт неподалеку,
заглушил его речь.
Вооруженные стражники сопроводили Денни к выходу из колонии Дансборо.
Они провели его через стоянку к автобусной остановке на окраине двадцать
первого века.
- Слушай, дружище, - кричу я ему от ворот колонии, - теперь, когда ты
уже умер и у тебя столько свободного времени, чего будешь делать?
- Вопрос в том, чего я не буду делать, - отвечает мне Денни. - И я
точно не буду давать волю подавленным импульсам.
Это значит, что вместо того, чтобы дрочить, он будет собирать камни.
Занятый, вечно голодный, усталый и бедный - у него просто уже не останется
сил на беготню по бабам.
В тот же вечер Денни явился ко мне домой с камнем в руках и в компании
копа. Он стоит на пороге и вытирает нос рукавом.
И коп говорит:
- Простите, вы знаете этого человека? Он говорит:
- Виктор? Виктор Манчини? Привет, Виктор. Как она? В смысле, как жизнь?
- Он слегка приподнимает руку, выставив ее ладонью вперед.
Должно быть, он ждет, чтобы я хлопнул его по ладони. Мне приходится
чуть подпрыгнуть, потому что он очень высокий, но я все равно промахиваюсь и
не попадаю. Я говорю:
- Да, это Денни. Все в порядке. Он здесь живет. И коп говорит,
обращаясь к Денни:
- Нет, ну ты посмотри. Я спас человеку жизнь, а он меня даже не помнит.
Ну разумеется.
- Да, - говорю, - я тогда едва не задохнулся до смерти!
И коп говорит:
- Ты помнишь!
- Ага, - говорю, - большое спасибо, что доставили Денни домой в целости
и сохранности. - Я затаскиваю Денни внутрь и пытаюсь закрыть дверь.
И коп говорит:
- Теперь у тебя все нормально, Виктор? Тебе ничего не нужно?
Я иду в гостиную и пишу на бумажке имя. Потом вручаю листок
полицейскому и говорю:
- Можно устроить этому дядечке кучу «приятностей»? Чтобы
жизнь медом не казалась.
На бумажке написано имя достопочтенного Чарли, лорда-губернатора.
Чего бы Иисус никогда не сделал? Коп улыбается и говорит:
- Посмотрим, что можно сделать.
И я захлопываю дверь у него перед носом.
Денни кладет камень на пол и просит взаймы пару баксов. Ну, если можно.
Там, на складе строительных материалов, он видел кусок тесаного гранита.
Отличный строительный камень, с хорошим пределом прочности, дорогущий
ужасно. Но Денни считает, что сможет купить его баксов за десять.
- Камень - это камень, - глубокомысленно изрекает он. - Но если камень
квадратный, то это благословение.
Гостиная смотрится так, словно там прошла лавина. Сначала камни покрыли
весь пол. Потом добрались до низа дивана. Потом завалили журнальные столики,
так что остались торчать только лампы. Камни. Камни - повсюду. Серые, синие,
черные и коричневые. Гранит и песчаник. Есть комнаты, где камней - До
потолка.
Я спрашиваю у Денни, что он собрался строить.
И он говорит:
- Выдай мне десять баксов, и можешь мне помогать. Я говорю:
- Зачем тебе столько камней?
- Дело не в том, чтобы что-то построить, - говорит Денни, - Важен не
результат, а процесс.
- Но ведь для чего-то ты их собираешь? И Денни говорит:
- Я пока сам не знаю. Буду знать, когда наберется достаточно.
- А достаточно - это сколько?
- Я не знаю, дружище, - говорит Денни. - Я просто хочу, чтобы жизнь не
проходила впустую.
Как проходит вся наша жизнь. Как она испаряется на диване перед
телевизором, говорит Денни. Он говорит, ему хочется, чтобы каждый день его
жизни был чем-то отмечен. Хотя бы камнем. Камень - это что-то реальное,
ощутимое. Такой маленький памятник каждому проходящему дню. Каждому дню,
когда он не дрочил свой член - совершенно бесцельно.
«Надгробные камни» - не совсем верное слово, но это первое,
что приходит на ум.
- Может быть, так моя жизнь во что-то и сложится, - говорит Денни. - Во
что-то, что не исчезнет вместе со мной.
Я говорю, что надо придумать двенадцатиступенчатый курс по реабилитации
маньяков, завернутых на камнях. И Денни говорит:
- Как будто это поможет. - Он говорит: - Ты сам-то когда в последний
раз вспоминал о своей четвертой ступени?
Мама повезла глупого маленького мальчика в зоопарк. Не в простой
зоопарк, а в знаменитый - такой знаменитый, что стоянка вокруг него была
площадью в несколько акров. Это было в каком-то городе, куда они приехали на
машине. У входа стояла длинная очередь из мам и детишек.
Это было после той ложной пожарной тревоги в полицейском участке, когда
полицейские отпустили мальчика в туалет одного, и он вышел на улицу, и там в
машине сидела мама, и она спросила:
- Хочешь помочь освободить зверей?
Это было, когда мама вернулась за ним в четвертый или пятый раз.
Потом, в суде, это назвали «злоупотребление городским
имуществом».
В тот день у мамы было лицо как у тех больших псов - у которых уголки
глаз опущены книзу, а кожа у глаз вся в складках, отчего взгляд получается
сонный.
- Прям сенбернар какой-то, - сказала мама, ткнув пальцем в свое
отражение в зеркале заднего вида.
На ней была белая футболка с надписью: «Возмутитель
спокойствия». Свежая, новенькая футболка, но один Рукав уже был
испачкан кровью из носа.
Остальные мамы и дети в очереди просто стояли и разговаривали.
Очередь продвигалась медленно. Полиции вроде поблизости не было.
Пока они с мамой стояли в очереди, мама сказала, что если тебе надо
первым сесть на самолет и провести с собой домашнее животное, - это вполне
осуществимо.
Сумасшедшим теперь разрешают брать в салон домашних животных и держать
их на коленях. Правительство издало распоряжение.
Это - жизненно важная информация.
Мама дала ему пачку конвертов и липких бумажек с адресами, чтобы
наклеить их на конверты. Потом она вручила ему купоны, чтобы вложить их в
конверты.
- Когда ты заказываешь билет, - сказала она, - ты говоришь
представителю авиакомпании, что тебе обязательно нужно лететь со своей
«успокоительной зверюшкой».
Именно так они и называются. «Успокоительные зверюшки». Это
может быть собака, обезьянка, кролик - но только не кошка. Правительство
считает, что кошка не может быть успокоительной.
Представитель авиакомпании может попросить справку в подтверждение, что
ты сумасшедший, сказала мама. Но ты не обязан ничего предъявлять. Это будет
уже дискриминация. Никто же не требует у слепого справку, что он слепой.
- Сумасшедшим вообще все позволено, - сказала мама. - Он же не виноват,
что не может вести себя, как нормальный.
На купонах написано: Один бесплатный ужин в ресторане гостиницы
«Клевер».
Сумасшедшие и инвалиды, говорит ему мама, всегда садятся на самолет
самыми первыми, так что ты со своей обезьянкой не будешь париться в очереди.
Даже если ты приезжаешь последним, тебя все равно пропускают первым. Мама
кривит рот на сторону и резко шмыгает носом, одной ноздрей. Потом кривит рот
на другую сторону и шмыгает второй ноздрей. Она постоянно касается своего
носа. Трет переносицу, щиплет себя за кончик носа. Нюхает лак у себя на
ногтях. Запрокидывает голову и шмыгает носом, чтобы кровь не лилась наружу.
Сумасшедшие, говорит она, они всегда самые главные.
Она дает ему марки, чтобы он клеил их на конверты.
Очередь наконец подходит. Мама наклоняется к окошку и говорит:
- У вас нет, случайно, бумажной салфетки? - Она протягивает кассирше
пачку конвертов. - Вы не опустите эти письма в почтовый ящик?
Мы проходим на территорию зоопарка. Звери за прутьями клетки, звери за
толстыми стеклами, на островках, окруженных глубокими рвами с водой. В
большинстве своем звери лежат на земле и вылизываются - между задними
лапами.
- Вот они, дикие звери, - говорит мама, повысив голос. - Вы им
обеспечиваете все условия для жизни, кормите до отвала здоровой пищей, и вот
- их благодарность.
Остальные мамаши что-то шепчут своим детишкам и поспешно отводят их к
другим вольерам и клеткам.
Прямо у них на глазах обезьяны-самцы тянут себя за пиписки и пускают
струи чего-то вязкого и белого. Это вязкое-белое стекает по стеклу вольера с
той стороны. Все стекло в белых кляксах. Старые кляксы уже засохли и
потихоньку стираются.
- Им больше не надо бороться за существование, и вот что мы получили, -
говорит мама.
Они подходят к вольеру с дикобразами. Дикобразы, объясняет мама,
мастурбируют, совокупляясь с палочкой. Садятся на нее верхом, как ведьмы на
метлу, и трутся. Палочка быстро пропитывается мочой и выделениями из желез.
Воняет ужасно. Но дикобраз ни за что не променяет свою вонючую палочку на
новую - чистую. Они наблюдают за дикобразом, трущимся о свою палочку, и мама
говорит:
- Какая изысканная метафора.
Маленький мальчик представляет себе, как это будет, когда они выпустят
всех зверей. Тигры, пингвины... и все дерутся друг с другом. Леопарды и
носороги кусают друг друга. Рвут на части. Ему понравилась эта идея,
маленькому засранцу.
- Единственное, чем мы отличаемся от животных, - говорит мама, - это
тем, что у нас есть порнография. - Просто еще один символ, говорит она. И
она не взялась бы судить, как это отличие характеризует людей: лучше мы или
хуже животных.
Слоны, объясняет мама, могут использовать хобот. Паукообразные обезьяны
- хвост. Мальчику все это неинтересно. Ему интересно было бы посмотреть, как
звери дерутся друг с другом.
- Мастурбация, - говорит мама, - их единственный способ бежать от
действительности.
В отличие от нас, думает мальчик.
Грустные звери в грустном экстазе, косоглазые медведи, гориллы и выдры
- все ублажают себя, кто как может. Звери почти что не дышат. Маленькие
глазки почти что закрыты. Усталые лапки - все в чем-то липком и вязком.
Взгляд совершенно застывший.
Киты и дельфины трутся о стенки бассейна, говорит мама.
Олени трутся рогами о траву, говорит мама, и так доводят себя до
оргазма.
Малайский медведь спускает на камни вольера. Потом откидывается на
спину и закрывает глаза. Маленькая вязкая лужица сохнет на солнце.
Мальчик шепчет: это так грустно.
- Хуже, - говорит мама.
Она рассказывает про знаменитого кита-убийцу, которого снимали в кино,
а потом поместили в роскошный новый аквариум, но он все равно пачкает
стенки. Смотрители уже не знают, что делать. Сейчас они пытаются выпустить
кита на свободу.
- Мастурбация как путь к свободе, - говорит мама. - Мишелю Фуко бы
понравилось.
Она рассказывает, что когда совокупляются две собаки, мальчик и
девочка, головка пениса у мальчика разбухает, а влагалище у девочки
сжимается. Даже когда все закончится, они какое-то время не могут
рассоединиться. Им приходится ждать - жалким, беспомощным, - пока все не
придет в норму.
Большинство браков, говорит мама, строятся по тому же сценарию.
Рядом с нами давно уже никого нет. Последние мамаши отвели своих чад
подальше. Теперь, когда они с мамой остались одни, мальчик спрашивает
шепотом, как им добыть ключи, чтобы освободить животных.
И мама говорит:
- У меня все с собой.
Мама подходит к клетке с обезьянами и достает из сумочки горсть
таблеток - маленьких, кругленьких, красненьких. Кидает их в клетку. Таблетки
рассыпаются по полу. Обезьяны заинтересованно смотрят.
На мгновение мальчику становится страшно. Он говорит:
- Это яд?
И мама смеется.
- А что, это мысль, - говорит она. - Нет, котик, мы не будем их
освобождать так совсем.
Обезьяны уже собирают таблетки с пола и кладут в рот. И мама говорит:
- Успокойся, малыш. - Она достает из сумочки свою белую трубочку.
Трихлороэтан. - Это, - она кладет себе на язык красненькую таблетку, - это
всего лишь старое доброе ЛСД.
Она засовывает трубочку с трихлороэтаном в одну ноздрю и глубоко
вдыхает. А может, и нет. Может, все было совсем не так.
Денни уже сидит в темноте, в первом ряду. Делает наброски в своем
желтом альбоме. На столе перед ним - три пустые пивные бутылки и одна еще
наполовину полная. Он не смотрит на танцовщицу на сцене, жгучую брюнетку с
прямыми длинными волосами. Она опустилась на четвереньки и мотает головой,
подметая сцену волосами. В красном свете ее черные волосы отливают
малиновым. Она убирает волосы с лица и подползает к самому краю сцены.
Музыка - громкое танцевальное техно, с врезками совершенно безумных
сэмплов: собачий лай, вопли автомобильной сигнализации, лозунги
гитлерюгенда. Звон разбитого стекла, грохот выстрелов. Истошные женские
вопли и пожарные сирены врываются в музыку.
- Эй, Пикассо, - говорит танцовщица и машет ногой перед носом у Денни.
Не отрываясь от своего альбома, Денни достает из кармана доллар и
просовывает его между пальцами ее ноги. На стуле рядом лежит очередной
камень, завернутый в розовое одеяльце.
Нет, правда. В мире что-то не так - раз мы уже танцуем под пожарные
сирены. Пожарные сирены теперь уже не означают пожар.
Если бы был настоящий пожар, то по радио объявили бы мягким приятным
голосом: «Вниманию владельца черного «бьюика», номерной
знак BRK 773, у вас горят фары». А при настоящей ядерной атаке
кто-нибудь просто крикнул бы: «Остин Леттерман, вас к телефону.
Подойдите, пожалуйста, к бару».
Конец мира случится не под грохот взрывов и рев сирен, а под
сдержанное, учтивое объявление: «Билл Ривервейл, ответьте на
телефонный звонок; вторая линия». И после этого уже ничего не будет.
Танцовщица забирает доллар. Она ложится на живот, опершись локтями о
край сцены, и говорит:
- Дай посмотреть, чего там у тебя.
Денни делает несколько быстрых штрихов и переворачивает альбом, так
чтобы ей было видно. И она говорит:
- Это я?!
- Нет, - говорит Денни и переворачивает альбом к себе. - Это
композитная колонна, как в Древнем Риме. Вот смотри, - он показывает на
какую-то часть рисунка своим черным пальцем, - римляне соединили завитки
ионического ордера и коринфский акант, но все пропорции остались прежними.
Танцовщица - это Черри Дайкири, мы ее видели в прошлый раз; только
теперь она не блондинка, а жгучая брюнетка. На внутренней стороне бедра -
круглый кусочек пластыря.
Я подхожу и заглядываю Денни через плечо:
- Привет.
И он говорит:
- Привет. И я говорю:
- Как я понимаю, ты сегодня был в библиотеке. Я говорю, обращаясь к
Черри:
- Хорошо, что ты позаботилась об этой родинке.
Черри Дайкири трясет головой, так что волосы рассыпаются по плечам.
Потом она кланяется, собирает свои длинные черные волосы обеими руками и
перебрасывает их на одно плечо.
- И еще я покрасила волосы, - говорит она.
Она берет прядь волос и протягивает ее мне, перебирая пальцами.
- В черный цвет, - говорит она.
- Я подумала, так безопасней, - говорит она, - раз ты говоришь, что у
блондинок самый большой процент раковых заболеваний.
Я трясу пивные бутылки, пытаясь найти хоть немного пива, и смотрю на
Денни.
Денни рисует. Он ничего не слышит. Он вообще не здесь.
Коринфско-тосканские композитные архитравы антаблементов... Некоторых
людей вообще нельзя пускать в библиотеку. Нет, правда. В последнее время у
Денни развилось болезненное пристрастие к книгам по архитектуре. Это его
порнография. Да, сперва это несколько камушков. А потом - ребра свода в
готическом зодчестве. Я вот что имею в виду: это Америка. Ты начинаешь с
того, чтобы невинно сдрочить рукой, а заканчиваешь настоящими оргиями.
Куришь вполне безобидную травку, а потом садишься на игру. Такова сущность
нашей культуры: больше, лучше, выше, дальше, сильнее. Ключевое слово -
прогресс.
В Америке все должно быть обязательно новым и усовершенствованным. Даже
болезненные пристрастия и зависимость. В противном случае ты - неудачник.
Я смотрю на Черри и стучу себя пальцем по лбу. Потом тыкаю пальцем в
нее и говорю, подмигнув:
- Смышленая девочка.
Пытаясь забросить ногу за голову, она говорит:
- Лучше перестраховаться.
Ее лобок по-прежнему чисто выбрит. Ее кожа по-прежнему розоватая, в
бледных веснушках. Сегодня ногти у нее на ногах накрашены серебряным лаком.
Музыка прерывается автоматной очередью, потом - свистом падающих бомб. Черри
говорит:
- Перерыв, - и скрывается за занавесом.
- Слушай, друг. - Я все-таки нахожу бутылку, где еще осталось немного
пива, но оно теплое. - Почему мы такие все примитивные? Я имею в виду,
мужики. Стоит бабе раздеться, и мы готовы отдать ей последние деньги.
Денни переворачивает страницу и начинает очередной рисунок.
Я перекладываю его камень на пол и сажусь на стул.
Я просто устал, говорю я ему. Похоже, такая у меня судьба - чтобы бабы
меня шпыняли. Сначала - мама, теперь - доктор Маршалл. Плюс еще - Нико, Лиза
и Таня. Для вящей радости. Гвен, которая не дала мне себя изнасиловать. Они
вполне самодостаточны. Они все считают мужчин устаревшим и бесполезным
приспособлением, которое скоро выйдет из употребления. Как будто мы, мужики,
- просто какие-то сексуальные приложения. Что-то вроде аппендикса.
Система жизнеобеспечения для эрекции. Или для бумажника.
Но отныне и впредь я больше не буду им потакать.
Я объявлю забастовку.
Отныне и впредь пусть женщины сами открывают двери.
Пусть сами расплачиваются в ресторане.
Я больше не помогаю подругам двигать диваны.
И не открываю им банки с тугими крышками.
И не опускаю сиденья на унитазах после того, как пописаю.
Черт возьми, я теперь даже и поднимать их не буду, когда пойду писать.
Буду писать прямо на сиденья.
Я машу официантке и показываю ей два пальца. Международный жест,
означающий «еще два пива, пожалуйста».
Я говорю:
- Посмотрим, как они без меня обойдутся. Посмотрим, как их маленький
женский мирок со скрипом встанет.
Теплое пиво отдает дыханием Денни, его зубами и бальзамом для губ. Вот
как мне хочется выпить.
- Да, и еще, - говорю, - если я вдруг окажусь на корабле, который будет
тонуть, я первым брошусь к спасательным шлюпкам.
В принципе женщины нам не нужны. Мы прекрасно без них обойдемся. Для
секса можно использовать много чего другого - просто иди на собрание
сексоголиков и конспектируй. Арбузы, подогретые в микроволновке. Вибрирующие
рукоятки газонокосилок - как раз на уровне «ниже пояса».
Пылесосы и стулья из гибкого пластика. Интернет-сайты. Все эти чаты, где
сексуально озабоченные маньяки изображают из себя шестнадцатилетних девиц.
Сексапильные роботы, изобретенные в ФБР.
Покажи мне хоть что-нибудь в этом мире, что действительно было бы тем,
чем кажется.
Я говорю Денни:
- Женщины не хотят равноправия, У них больше власти, когда их
подавляют. Мужчины им просто необходимы - как главный враг для оправдания
всеобщего заговора. Собственно, вся их хваленая индивидуальность только на
этом и строится.
Денни отрывается от своего альбома, смотрит на меня и говорит:
- Слушай, друг, у тебя как с головой?
- У меня с головой все нормально, - говорю я.
Я говорю, что убил бы того идиота, который придумал дилдо. На самом
деле.
Музыка обрывается воем сирен воздушной тревоги. На сцену выходит новая
танцовщица, в ярко-розовом полупрозрачном белье, похожая на порочную куклу.
Она спускает с плеча бретельку. Сосет указательный палец. Вторая
бретелька падает сама, лифчик держится только за счет полноты груди.
Мы с Денни смотрим. Лифчик падает на пол.
Приезжает техпомощь из автоклуба, и девушке из регистратуры надо выйти
встретить механиков, и я говорю ей: какие проблемы, я пока тут подежурю.
Когда я выходил из автобуса у больницы, я заметил, что у нее на машине
спущены две задних шины. Я сказал ей об этом, стараясь все время смотреть ей
в глаза.
На экране монитора - столовая, где старушки едят на обед какую-то
пюреобразную пищу разных оттенков серого.
Переключатель стоит на цифре «один». Слышна тихая музыка в
лифте и шум текущей воды.
На экране - комната для ремесел и рукоделия. Там никого нет. Через
десять секунд - комната отдыха. Телевизор выключен. Еще через десять секунд
- библиотека. Пейдж катит коляску, в которой сидит моя мама, вдоль полок со
старенькими потрепанными книжками.
Я кручу ручку переключателя и ловлю их голоса на цифре
«шесть».
- Жалко, что мне не хватило смелости не бороться и не сомневаться во
всем, - говорит мама. Она протягивает руку, касается корешка книжки на полке
и говорит: - Жалко, что я ни разу - ни разу - не смогла сказать: «Вот.
Вот это действительно хорошо. Потому что я это выбрала».
Она берет книжку с полки, смотрит на название и ставит книжку обратно,
качая головой.
Мамин голос в динамике - приглушенный, скрипучий. Она говорит:
- А как вы решили стать врачом? Пейдж пожимает плечами:
- Надо же чем-то заниматься...
На экране - пустой двор на задах больницы. Мамин голос в динамике